ГОЛОВИНА В. Н.

ЗАПИСКИ

(1766-1817)

(Продолжение. См. “Исторический Вестник”, т. LXXVI, стр. 33.)

XI.

Екатерина Великая пред своей кончиной. — Приезд в Петербург великого князя Павла Петровича и его супруги. — Поведение великих князей Александра и Константина Павловичей. — Агония и кончина императрицы. — Характер нового государя. — Эпизод с Турчаниновым. — Перенесение праха Петра III. — Погребальные церемонии. — Перемены в гвардии. — Погребение Екатерины II и Петра III. — Первый прием Павла I и императрицы Марии. — Княгиня Долгорукая.

Я хочу поместить здесь подробности о последних днях императрицы Екатерины II-ой и о событиях, происшедших внутри дворца в первые минуты после ее смерти. Я их привожу со слов той особы, которую уже цитировала.

Печаль, которую испытывала императрица вследствие неудачи ее проектов относительно шведского короля, влияла на нее заметно для всех окружающих. Она переменила свои образ жизни, появлялась только по воскресеньям у обедни и за обедом и очень редко принимала в брильянтовой комнате или в Эрмитаже. Она проводила почти все вечера в спальне, куда допускались только некоторые лица, которых она удостаивала особенной дружбой. Великий князь Александр и его супруга, обыкновенно проводившие все вечера с императрицей, видели ее не более раза или двух [408] в течение недели, кроме воскресенья. Они часто получали приказ сидеть дома; часто она приказывала им идти в городской театр слушать новую итальянскую оперу.

В воскресенье, 2-го ноября 1796 г., императрица Екатерина в последний раз появилась публично. Казалось, она вышла для того только, чтобы проститься со своими подданными. Когда она скончалась, все были поражены, вспоминая впечатление, которое она произвела в тот день.

Хотя публика собирается обыкновенно каждое воскресенье в кавалергардской зале, а двор — в дежурной комнате, императрица редко проходила по кавалергардской зале: чаще всего она прямо выходила из дежурной комнаты, через обеденную залу в дворцовую церковь, куда она приглашала также великого князя, своего сына, или внука, когда великого князя-отца не было там, и слушала обедню с антресолей внутренних апартаментов, одно окно которых выходило в алтарь церкви. 2 ноября, императрица пошла к обедне через кавалергардскую залу. Она была в трауре по королеве португальской и выглядела лучше, чем все последнее время. После обедни императрица довольно долго оставалась в тронной зале. Г-жа Лебрен только что окончила портрет во весь рост великой княгини Елисаветы, который она в этот день представила императрице. Ее величество велела поместить его в тронной зале; она долго его рассматривала, изучала во всех подробностях и высказывала о нем свое мнение в беседе с лицами, приглашенными в этот день к ее столу. Затем состоялся большой обед, как это было принято по воскресеньям. Среди приглашенных находились великие князья Александр и Константину а также и их супруги. Это был не только последний день, когда великие князья с супругами обедали у ее величества, но и последний раз, когда она их видела. Они получили приказ не являться к ней вечером. В понедельник 3-го и во вторник 4-го числа, великий князь Александр и великая княгиня Елисавета были в опере. В среду 5-го числа, в 11 часов утра, когда великий князь отправился гулять с одним из князей Чарторижских, за ним, с величайшей поспешностью, прислали от графа Салтыкова к великой княгине Елисавете. Граф Салтыков просил ее сообщить ему, не знает ли она, где находится великий князь. Великая княгиня не знала этого. Немного спустя, великий князь явился к ней крайне взволнованный известием, полученным от графа Салтыкова, который посылал отыскивать его во всех уголках Петербурга: он уже знал, что императрица почувствовала себя дурно, и что граф Николай Зубов послан в Гатчину. Великий князь Александр так же, как и великая княгиня Елисавета, был подавлен этой новостью; оба они провели день в невыразимой тоске. В 5 часов вечера великий князь [409] Александр, с трудом сдерживавший до тех пор первое движение сердца, получил позволение графа Салтыкова пойти в комнату императрицы. В этом утешении ему сперва было отказано без всякой видимой причины, но о мотивах этого запрещения легко догадаться, зная характер графа Салтыкова. При жизни государыни ходил весьма распространенный слух о том, что ее величество лишит своего сына права престолонаследия и провозгласит своим наследником великого князя Александра. Никогда я не была уверена в том, чтобы императрица действительно имела эту мысль, но достаточно было одних этих слухов, чтобы граф Салтыков вздумал запретить великому князю Александру вход к бабушке до приезда отца. В виду того, что великий князь-отец должен был вскоре приехать, великий князь Александр и великая княгиня Елисавета отправились к императрице в 6-м часу вечера. Во внешних апартаментах встречались только дежурные и прислуга с грустными лицами.

Уборная, находившаяся перед спальней, была переполнена лицами, предававшимися сдержанному отчаянию. Войдя в слабо освещенную спальню, великий князь и великая княгиня увидали императрицу, лежавшую без сознания на полу, на матрасе, огороженном ширмами. В ногах ее стояли г-жа Протасова, камер-фрейлина, и г-жа Алексеева, одна из первых камер-фрау; их рыдания вторили страшному хрипению государыни. Это были единственные звуки, нарушавшие глубокое безмолвие. Великий князь Александр и его супруга оставались там недолго. Они были глубоко тронуты. Их высочества прошли через апартаменты императрицы, и по внушению своего доброго сердца великий князь отправился к князю Зубову, жившему рядом. Так как та же галерея вела к великому князю Константину, то великая княгиня Елисавета пошла к своей невестке. Им нельзя было оставаться долго вместе: следовало готовиться к встрече великого князя-отца. Он приехал к семи часам и, не зайдя к себе, остановился с супругой своей в апартаментах императрицы. Павел виделся только со своими сыновьями: невестки его получили приказание оставаться у себя. Комната императрицы наполнилась тотчас же лицами, преданными великому князю-отцу; то были, по большей части, люди, взятые из ничтожества, которым ни таланты, ни рождение не давали права претендовать на места и на милости, о которых они уже мечтали. Толпа увеличивалась в приемных все более и более. Гатчинцы (так называли лиц, о которых я только что говорила) бегали, толкали придворных, спрашивавших себя с удивлением, что это за остготы, одни только имевшие право входа во внутренние покои, тогда как прежде их не видывали даже в приемных.

Великий князь Павел устроился в кабинете, рядом со спальней своей матери, так что все, кому он отдавал приказания, [410] проходили, направляясь в кабинет и обратно, мимо еще дышавшей императрицы, как будто бы ее уже не существовало. Это крайнее неуважение к особе государыни, это забвение священных чувств, возмутительное по отношению даже к последнему из подданных, взволновало всех и выставило в дурном свете великого князя-отца, который допустил это.

Ночь прошла таким образом. Быль момент, когда появилась надежда, что врачебные средства произведут свое действие, но скоро эта надежда была потеряна.

Великая княгиня Елисавета провела ночь одетой, ожидая с минуты на минуту, что за ней пришлют. Графиня Шувалова приходила и уходила. Каждую минуту доставляемы были сведения о состоянии, в котором находилась императрица. Великий князь Александр не возвращался домой со времени приезда своего отца. Около трех часов утра он вошел вместе с своим братом к великой княгине Елисавете. Они уже облеклись в форму батальонов великого князя отца, служивших в царствование Павла образцом, по которому преобразовали всю армию. Иногда ничтожные обстоятельства имеют более важные последствия, чем другие, более серьезные. Вид этих мундиров, которые не допускались нигде, вне пределов Павловска и Гатчины, и которые великая княгиня до сих пор видела на своем супруге только тогда, когда он надевал их тайком, — потому что императрица не любила, чтобы внуки ее учились прусскому капральству, — вид этих мундиров, над которыми великая княгиня тысячу раз насмехалась, уничтожил в эту минуту последнюю иллюзию, которую она старалась еще сохранить. Великая княгиня разразилась слезами: это были первые слезы, которые она могла, наконец, пролить. Ей казалось, что из тихого, радостного, надежного убежища она была внезапно перенесена в крепость. Появление великих князей было непродолжительно. К утру дамы получили приказание надеть русское платье: это значило, что кончина государыни приближается. Однако весь день прошел еще в ожидании. Императрица была в жестокой и продолжительной агонии, ни на минуту не приходя в сознание. 6-го числа, в 11 часов вечера, пришли за великой княгиней Елисаветой и ее невесткой, бывшей у нее: императрицы Екатерины уже не было в живых. Великие княгини прошли сквозь толпу, почти не замечая окружающего. Великий князь Александр встретил их и сказал, чтоб они стали на колена, целуя руку нового императора. У входа в спальню они нашли государя и императрицу Марию. Приветствовав их, великие князья с супругами должны были пройти через спальню мимо останков императрицы, не останавливаясь, и войти в смежный кабинет, где застали молодых великих княжон в слезах. В это время императрица Мария деятельно и с полным присутствием [411] духа занялась одеванием почившей императрицы и уборкой ее комнаты. Усопшую положили на постель и одели в домашнее платье. Императорское семейство присутствовало на панихиде, которая отслужена была в самой спальне, и, поцеловав руку почившей, отправилось в дворцовую церковь, где император принимал присягу в верности. Печальная церемония окончилась только к двум часам утра.

Редко случается, чтобы перемена царствования не возбудила больших или меньших перемен в участи частных лиц, но перемены, которых ожидали при восшествии императора Павла, внушали всем страх, так как все хорошо знали его характер.

Хотя у Павла были все данные быть великим государем и одним из самых обаятельных людей в империи, но он достигал только того, что возбуждал страх и заставлял всех себя чуждаться. В молодости путешествия, светские удовольствия, масса мелочей, в которых он находил себе удовлетворение, заставляли его забывать неприятную роль, которую он вынужден был играть, благодаря своему ничтожному политическому значению, но, с годами, он начал чувствовать ее сильнее. Павел обладал пылкой душой, умом деятельным, но его характер, от природы впечатлительный и вспыльчивый, вследствие бездеятельности, мало-помалу ожесточился, сделался подозрительным, суровым и мелочным. Павел почти совершенно уединился, проводил только три зимние месяца при дворе своей матери, а остальное время находился в Павловске или в Гатчине, в своих загородных дворцах. Из морских батальонов, которые находились под главным его начальством, как генерал-адмирала, он образовал себе пехоту, которую обучал по прусскому образцу. Во всех местах, находившихся в его ведении, Павел ввел не только среди военных, но даже и при своем дворе, самую суровую дисциплину: опоздание на одну минуту часто наказывалось арестом; большая или меньшая тщательность в прическе мужчин часто служила поводом к их изгнанию или к фавору; к нему нужно было представляться не иначе, как в костюме времен Петра III (de leurs ayeuls). Те, к которым императрица благоволила, не пользовались расположением великого князя: вследствие этого Павла избегали, насколько то допускал его сан. Тогда, впрочем, боялись только вспышек и выговоров, но, при его восшествии на престол, все, у кого не было особенной причины рассчитывать на его милость, ожидали для себя самого худшего, потому что он часто ко многим чувствовал отвращение без всякого видимого повода, но выказывал это лишь при случае, так что такую немилость часто приписывали одному только капризу. Хотя он и выражал по отношению к своей матери, иногда неосновательно, чувство отчуждения, но когда увидал ее распростертую, без движения, то выказал глубокую [412] чувствительность. Однако его несчастный характер обнаружился уже через несколько минут. Первые должности при дворе были замещены новыми лицами, точно по мановению волшебного жезла. Все, что в течение 34 лет делало царствование Екатерины II столь славным, рухнуло безвозвратно. Князь Барятинский, гофмаршал двора, был сослан, как один из виновников революции 1762 г. Граф Алексей Орлов дрожал, как преступник, но опала его ограничилась лишь высылкой его спустя некоторое время.

Посреди ссылок, всякого рода метаморфоз и новых назначений, состоявшихся в то время, случались и смешные эпизоды. Г. Турчанинов был секретарем императрицы Екатерины, которому она поручила наблюдать над зданиями, находившимися в ее личном владении (Турчанинов, Петр Иванович, генерал-поручик, управлял конторою строений после И. И. Бецкого, находясь при собственных ее величества делах, р. 1737 г., ум. 18.. г.). Этот человек, низенького роста, был так гибок и низкопоклонен, что казался оттого вдвое меньше. Когда императрица Екатерина давала ему приказания, гуляя в саду Царского Села, Турчанинов, желая выразить ей почтение, до того сгибался, что ее величество, которая сама была небольшого роста, вынуждена сама была наклоняться для разговора с ним. Говорили, что Турчанинов набивал себе карманы. Я не знаю, правда ли это, но император Павел, при вступлении на престол, выказал к нему нерасположение, которого нельзя было ожидать, так как у него не было с ним ранее никаких столкновений. Государь велел Турчанинову оставить Петербург и никогда не появляться ему на глаза. Турчанинов исполнил это приказание так хорошо, что никто не знал, когда и как он выбыл из города. Никто не видал его ни у одной заставы, никто не знал, куда он отправился, и, с этой минуты, никто в Петербурге не слышал о нем.

Вступив на престол, император Павел совершил несколько актов справедливости и благотворительности. По-видимому, он желал только счастья своей империи: он обещал, что набор рекрутов будет отложен на несколько лет, старался уничтожить злоупотребления, допущенные в последние годы царствования императрицы. Павел выказывал чувства возвышенные и благородные, но он сам повредил себе, стараясь бросить тень на добрую память императрицы, своей матери. Первым действием императора было приказание совершить заупокойную службу в Невской лавре у гробницы своего отца, императора Петра III. Павел присутствовал на ней со всей своей семьей и всем двором и пожелал, чтобы гроб был открыт в его присутствии. В нем нашли только кости, которым император приказал воздать поклонение. Затем Павел дал повеление устроить великолепные похороны и, [413] среди всевозможных церемоний, религиозных и военных, велел перенести гроб во дворец, а сам пешком следовал за ним и заставил графа Алексея Орлова сопровождать его, возложив на него обязанности при этой церемонии. Все это произошло в течение трех недель после кончины императрицы.

За две недели до этого поступка, взволновавшего всех, я назначена была на дежурство к телу моей государыни. Его должны были перенести в тронную залу. Я вошла в залу, находившуюся рядом с дежурной комнатой. Мне было бы невозможно выразить разнообразие моих ощущений и горе, поразившее мою душу. Я искала глазами несколько лиц, на выражении которых сердце мое могло бы отдохнуть. Императрица Мария ходила взад и вперед, отдавала приказания и распоряжалась церемонией.

Смерть имеет нечто торжественное: это поражающая истина, которая должна бы погасить страсти; ее острая коса подкашивает нас; одних подкосила она вчера, других подкосит сегодня или завтра. Это завтра иногда так отдаленно, а иногда так неожиданно!

Я пришла в тронную залу и села у стены, против трона. В трех шагах от меня находился камин, о который оперся камер-лакей Екатерины II; его горе и отчаяние вызвали мои слезы: они облегчили меня.

Все было обтянуто черным: потолок, стены, пол. Блестящий огонь в камине один лишь освещал эту комнату скорби. Кавалергарды, с их красными колетами и серебряными касками, разместились группами, опираясь на свои ружья или отдыхая на стульях. Тяжелое молчание царило повсюду, его нарушали лишь рыдания и вздохи. Некоторое время я стояла у дверей. Подобное зрелище гармонировало с моим душевным настроением. В горе контрасты ужасны: они растравляют нашу скорбь, делают ее более острой. Его горечь смягчается лишь тогда, когда встречаешь что либо похожее на муку, которую сам испытываешь. Минуту спустя, обе половинки двери открылись: появились все придворные чины в самом глубоком трауре, медленно проходили через залу и приблизились к телу почившей императрицы, которая положена была в спальне. Раздавшееся погребальное пение вывело меня из задумчивого состояния, в которое я была погружена при этом зрелище смерти. Увидала я духовенство, светильники, хор и императорскую фамилию, сопровождавшую тело государыни: его несли на великолепных носилках, прикрытых императорской мантией, концы которой поддерживали первые чины двора. Едва увидала я свою царицу, как сильная дрожь овладела мной, выступили на глазах слезы, и рыдания мои перешли в невольные крики. Императорская фамилия стала впереди, меня и в это время, несмотря

на торжественность минуты, г. Аракчеев, приближенное лицо, взятое императором из ничтожества и сделавшееся выразителем его [414] мелочной строгости, сильно толкнул меня, сказав, чтоб я замолчала. Горе мое было слишком велико, чтобы какое либо постороннее чувство могло овладеть мною: этот поступок, по меньшей мере невежливый, не сделал на меня никакого впечатления. Господь в своем милосердии ниспослал мне минуту кротости, глаза мои встретились с глазами великой княгини Елисаветы: в их выражении нашла я утешение для своей души. Ее высочество тихо подошла ко мне, за спиной протянула мне руку и пожала мою. Началась служба. Молитвы укрепили во мне твердость духа, смягчив мое сердце. По окончании церемонии вся императорская фамилия подходила поочередно к усопшей, делала земной поклон и целовала ее руку. Затем все удалились. Священник стал против трона для чтения Евангелия. Шесть кавалергардов были поставлены вокруг. Я вернулась домой, проведя двадцать четыре часа на дежурстве, утомленная телом и духом.

Нескольких дней достаточно было дать почувствовать всю глубину совершившейся перемены: справедливая свобода каждого была скована террором. Более строгий этикет и лицемерные знаки уважения не дозволяли даже вздохнуть свободно: при встрече с императором на улице (что случалось ежедневно) надо было не только останавливаться, но и выходить из кареты в какую бы то ни было погоду; на все, не исключая даже и шляп, наложен был род регламентации. Из 4 гвардейских полков, не имевших со времени Петра другого полковника, кроме своего государя, два пехотных полка были поручены великим князьям Александру и Константину, которые были именованы их полковниками; конногвардейцы считались полком великого князя Николая, находившегося еще в колыбели; император сохранил за собою один только Преображенский полк, которого он был шефом. С этой минуты великие князья должны были исполнять обязанность капралов. Надо было реорганизовать полки по образцу гатчинских батальонов, которые вошли в их состав, и труд этот был не маловажный. По обыкновению, молодые люди аристократических семейств начинали свою карьеру в гвардии, потому что служба эта была номинальной; они даже редко носили военный мундир, а между тем подвигались в чинах, предаваясь развлечениям петербургской жизни. Но с восшествием на престол Павла служба эта сделалась действительной и даже очень строгой: дело оканчивалось ссылкой или крепостью, если не умели носить эспантона, не были по форме одеты и причесаны. Можно представить себе, как много надо было приложить труда, чтобы переформировать по-новому целый полк! С этой утомительной обязанностью князь Александр соединял еще должность военного губернатора Петербурга, так что в первое время у него едва было несколько часов для отдыха, и то ночью, потому что, кроме того, в течение дня часто приходилось [415] уделять время на представительство. Император послал фельдмаршалу Суворову приказ обмундировать всю армию по-новому; Суворов повиновался, доложив тем не менее, что букли не пушки, а коса не тесак. В этом смешении строгостей, мелочей и требований у императора встречались высокие и рыцарские понятия. В Павле были два совершенно различные существа. Голова его представляла лабиринт, в котором рассудок запутывался. Душа его была прекрасна и исполнена добродетелей, и, когда они брали верх, дела его были достойны почтения и восхищения. Надо отдать ему справедливость: Павел был единственный государь, искренно желавший восстановить престолы, потрясенные революцией; он один также полагал, что законность должна быть основанием порядка.

Неделю спустя после только что упомянутого дежурства у гроба в тронной зале, я была снова назначена на дежурство в большой зале, в которой обыкновенно даются балы. Посреди ее воздвигнуть был катафалк. Он имел форму ротонды с приподнятым куполом. Императрица лежала в открытом гробе с золотой короной на голове. Императорская мантия покрывала ее до шеи. Вокруг горело шесть больших паникадил; у гроба священник читал Евангелие. За колоннами, на ступенях, стояли кавалергарды, печально опершись на свое оружие. Зрелище было прекрасно, религиозно, внушительно. Но гроб с останками Петра III, поставленный рядом, возмущал душу. Это оскорбление, которое даже и могила не могла устранить, это святотатство сына относительно матери делало горе раздирающим. К счастью для меня, я дежурила с госпожой Толстой, сердца наши были настроены на один лад, и мы пили до дна из одной и той же чаши горести. Другие дамы, бывшие на дежурстве с нами, сменялись каждые два часа, а мы просили позволения не отлучаться от тела, и это было нам разрешено без затруднений. Темнота еще более усиливала впечатление, производимое этим зрелищем, смысл которого проявлялся во всей своей очевидности. Крышка от гроба императрицы лежала на столе у стены, параллельно катафалку. Графиня Толстая так же, как и я, была в самом глубоком трауре. Наши креповые вуали ниспадали до земли. Мы облокотились на крышку этого последнего жилища, к которой я невольно прижималась: я ощущала желание смерти, как будто бы это была потребность любви. Божественные слова Евангелия проникали мне в душу. Все вокруг меня казалось ничтожеством. В душе моей был Бог, а перед глазами — смерть. Долгое время я оставалась почти в бессознательном состоянии, закрыв лицо руками. Подняв голову, я увидела графиню Толстую, ярко освещенную луной через окна второго этажа. Этот свет, тихий и спокойный, составлял дивный контраст с источником света, сосредоточенным среди печальной обстановки, составлявшей как бы подобие храма. Вся остальная часть этой роскошной [416] галереи была в тени и впотьмах. В восемь или в девять часов вечера, императорское семейство приблизилось к гробу медленными шагами, поклонилось в землю перед гробом усопшей и удалилось в том же порядке и в самом глубоком молчании. Час или два спустя, пришли горничные покойной императрицы. Они целовали ее руку и едва могли от нее оторваться. Крики, рыдания, обмороки прерывали временами торжественное спокойствие, царствовавшее в зале: все приближенные к императрице лица боготворили ее. Трогательные молитвы признательности возносились за нее к небесам. Когда стало рассветать, я была тем опечалена. С горестью видела я приближение конца моего дежурства. С трудом отрываемся мы от останков тех, кто был для нас дорог.

Тело императрицы и гроб Петра III были перенесены в крепость. После заупокойной обедни они были погребены в усыпальнице своих предков.

Тотчас по окончании погребального обряда, все придворные чины получили приказание явиться ко двору. Все собрались в траурной зале кавалергардов. Трепетавшие мужчины и дамы (trembleurs et trembleuses) решили, что следует целовать руку императора, склоняясь до земли; это показалось мне весьма странным. Когда император и императрица вошли, начались такие приседания, что император не успевал поднимать этот новый род карточных капуцинов. Я была этим возмущена и, когда пришла моя очередь, поклонилась, как кланялась обыкновенно, и только сделала вид, будто взяла руку его величества, которую он поспешно отдернул. В быстроте этого движения поцелуй его на моей щеке прозвучал так громко, что император рассмеялся; он меня сильно поколол бородой, которой, вероятно, не брил в тот день. Я была слишком огорчена и не заметила смешной стороны этой сцены. Пожилые дамы побранили меня, зачем я не подражала их низкопоклонству. Я сказала им: “Никто не уважал Екатерины II так глубоко, как я: если я даже перед ней не раболепствовала, то не могла и не должна была этого делать перед ее сыном”. Не знаю, почувствовали ли они, насколько слова мои были справедливы, но дело в том, что вскоре затем приседания до земли были отменены.

Вскоре по восшествии императора Павла на престол муж мой просил у императора разрешения путешествовать, но его величество отказал ему в этом самым любезным образом, поручив ему сказать, что государь желал бы сохранить при своем сыне таких честных людей, как он. Его величество назначил моего мужа гофмейстером при дворе великого князя Александра, а граф Толстой был произведен в гофмаршалы. Я отправилась благодарить императора в день куртага (во Франции день этот назывался когда-то appartement). Придворные и городские чины уже были собраны в георгиевском зале. По прибытии своем, их [417] императорские величества, проходя по одной из зал, бывших на их пути, застали там всех желавших принести им свою благодарность. Старая графиня Матюшкина, обер-гофмейстерина и статс-дама (Графиня Анна Алексеевна, пожалованная в статс-дамы в 1762 году, 22 сентября, в день коронования императрицы Екатерины и чрез пять дней по восшествии Павла на престол — в обер-гофмейстерины, р. 1722 г., ум. 1804 г. От супружества с т. с. гр. Дм. Михаил. Матюшкиным имела дочь Софию (ум. 1796 г.), в замужестве за гр. Юр. Мих. Виельгорским.), должна была представлять и называть дам по фамилии. По ошибке она назвала меня m-me Козицкой. Я остановилась и сказала ей: “Вы ошибаетесь, графиня, я графиня Головина”. Это случилось как раз перед императором, и строгий вид его пропал. Когда мы присоединились к обществу, императрица подошла ко мне и сказала: “Хотя вас сейчас неправильно назвали, madame, я вас тотчас узнала”. — “Я всегда буду счастлива, — отвечала я, — когда вашему величеству угодно будет узнавать меня”. Императрица повернулась ко мне спиной и ушла. Г-жа Гурьева (Прасковья Николаевна Гурьева, урожд. Салтыкова (ум: 1830 г.), в замужеств за Дмитрием Александровичем Гурьевым, получившим впоследствии графский титул и бывшим министром финансов при Александре I.), стоявшая около меня, сказала: “Боже мой, как это вы решаетесь так отвечать, дорогая моя?” — “Потому что я не так боюсь, как вы”.

На этом же самом куртаге я услыхала очень замечательный ответ императора. Княгиня Долгорукая (Кн. Екатерина Феодоровна, дочь Феодора Сергеевича Барятинского, пособника при восшествии на престол императрицы Екатерины, находившегося в Ропше во время кончины Петра III.) еще ранее просила о помиловании своего отца, князя Барятинского, но его величество отказал ей в том. Она попросила г-жу Нелидову (Екатерина Ивановна Нелидова (1758-1839), фрейлина, друг императора Павла.) принять в ней участие. M-lle Нелидова обещала ей свою протекцию. Я стояла позади их обеих, когда княгиня возобновила свои убедительные просьбы, чтобы г-жа Нелидова походатайствовала за нее у императора. Его величество подошел к m-lle Нелидовой, которая заговорила ему о княгинь Долгорукой, как о дочери, страдающей от несчастия своего отца. Император отвечал: “Я также имел отца, сударыня”. [418]

XII.

Образ жизни великого князя Александра. — Лица, приближенные ко двору императора Павла. — Г-жа Нелидова. — Привязанность к ней императора. — Сближение с ней императрицы Марии Феодоровны. — Значение Нелидовой при дворе. — Положение великой княгини Елисаветы Алексеевны. — Король польский Станислав. — Путешествие двора в Москву. — Приготовления к коронации. — Чувства великой княгини Елисаветы.

Я более не видала великой княгини Елисаветы. Мои пожелания, моя сильная привязанность к ней, — все осталось неизменным; но великий князь Александр воспользовался нерасположением императрицы-матери ко мне, чтобы отнять у меня всякую возможность видеть великую княгиню и быть с нею в сношениях. Это было бы трудно для меня даже и при большем желании: сверх бесчисленных занятий, которыми великий князь был осажден, все привычки его и великой княгини совершенно изменились в продолжение этой первой зимы. Не было установленного порядка: день проводили настороже и в ожидании. Еще до рассвета великий князь был в приемной императора, и часто случалось, что ранее он пробыл уже час в казармах своего полка. Парад и учение занимали все утро. Он даже обедал один с великой княгиней, лишь иногда с одним или двумя посторонними лицами. После обеда следовали вновь или посещения казарм, или осмотр караулов, или исполнение приказаний государя. В семь часов надо было отправляться в приемную его величества и дожидаться его там, хотя он появлялся иногда только к девяти часам, к самому ужину. После ужина великий князь Александр отправлялся представлять свой военный рапорт императору. В ожидании его возвращения великая княгиня Елисавета присутствовала при ночном туалете императрицы, которая удерживала ее у себя, пока великий князь Александр, выходя от императора, приходил к матери пожелать ей покойной ночи и отвести великую княгиню к себе. Измученный дневными занятиями, он был очень рад возможности прилечь, и часто случалось, что великая княгиня оставалась одна печально сравнивать тихую свободу, простоту и увеселения прошлого царствования с стеснительными порядками настоящего.

Кроме императорского семейства, общество, наполнявшее двор ежедневно, состояло из нескольких придворных и лиц, бывших приближенными к императору, в бытность еще великим [419] князем, а именно гг. Плещеева (Сергей Иванович Плещеев, друг императора Павла и императрицы Марии, вице-адмирал и почетный опекун, род. 1751, ум. 1802 г.), Кушелева (Григорий Григорьевич, впоследствии граф, адмирал, вице-президент адмиралтейств-коллегии, род. 1754, ум. 1833 г.), Донаурова (Михаил Иванович Донауров, секретарь и библиотекарь при Павле, управлял его кабинетом, впоследствии сенатор, дествит. тайный советн., род. 1754, ум. 1817 г.). Император вызвал также из Москвы г. Измайлова, одного остававшегося из всех приближенных к Петру III (Измайлов, Петр Иванович, приверженец Петра III, при воцарения Екатерины, уволен был в отставку с чином полковника, 19 ноября 1796 года. Павел пожаловал его действ. тайн. советн., ум. 1807 г.). Государь произвел его в генерал-адъютанты и пожаловал ему большие отличия. Дамы были следующие: г-жа Протасова, сохранившая свое положение при дворе, г-жа Нелидова, г-жа Бенкендорф, вновь приглашенная в Петербург со времени примирения, происшедшего между императрицей и г-жой Нелидовой, а также гофмейстерины великих княгинь и дежурные фрейлины. При дворе ежедневно бывали также два иностранца: граф Дитрихштейн, командированный венским двором для поздравления его величества с восшествием на престол, и г. Клингспор, явившийся с тем же поручением от шведского двора. Часто ужины внезапно прерывались известием о пожаре. В начале своего царствования император Павел, в каком бы часу дня или ночи это ни было, никогда не пропускал случая присутствовать на всех городских пожарах. Сыновья его и все, носившие мундир, следовали за ним, а дамы с остальным обществом оканчивали ужин.

Император строго придерживался этикета. Глубокий траур не допускал ни балов, ни спектаклей, никаких удовольствий, кроме малых собраний, официальных приемов, небольших игр и ужинов. Двор часто ездил в Смольный монастырь, сделавшийся очень интересным местом, благодаря обстоятельствам, о которых я упомяну далее. Это учреждение основано было императрицей Елисаветой, дочерью Петра I: говорят, будто она имела намерение окончить дни свои в этом монастыре. Императрица Екатерина образовала из него воспитательное общество для благородных девиц и много им занималась в первые годы своего царствования, но впоследствии она менее обращала на него внимания; император Павел, по восшествии своем на престол, поручил управление им своей супруге. Там, с первых дней этого царствования, состоялось замечательное примирение двух достопамятных лиц. Императрица Мария, будучи великой княгиней, имела в своей свите фрейлину, m-lle Нелидову. M-lle Нелидова была маленького роста, некрасива, с темным цветом лица, с маленькими, узенькими [420] глазами, с широким ртом и с длинной талией на коротких ножках; все это, вместе взятое, не представляло очень привлекательной внешности, но у нее было много ума и способностей, между прочим, большой сценический талант. Великий князь Павел, долго смеявшийся над ней, влюбился в нее, увидав ее в роли Зины в “Сумасшествии от любви”. Это было в то время, когда он еще любил свет, и у него часто бывали любительские спектакли.

Но надо изложить предшествовавшие обстоятельства, чтобы объяснить источник этой интриги. Это было в 1783 или в 1784 г. Великий князь Павел особенно благосклонно относился к камергеру, князю Голицыну (Кн. Николай Алексеевич Голицын, впоследствии тайный сов., сенатор, родился 1751 г., ум. 1809 г.), человеку очень ловкому, который сдружился с m-lle Нелидовой и старался убедить великого князя, что пора ему свергнуть иго своей супруги, прибавив, что он с грустью видит, как им управляет великая княгиня Мария и друг ее, г-жа Бенкендорф. При этом он умышленно преувеличил их маленькие интриги. Великий князь поддался обману, и г-жа Нелидова сделалась предметом его особенного внимания. Чувство это вскоре превратилось в страсть. Великая княгиня Мария сильно тем огорчилась. Она нисколько не скрывала своей ревности и сильно противилась супругу во всем, что касалось г-жи Нелидовой, которая была к ней не особенно почтительна. Великая княгиня решилась жаловаться императрице, которая уговаривала сына, но напрасно, и наконец пригрозила ему удалить г-жу Нелидову. Князь Голицын опять воспользовался этой угрозой, чтобы восстановить великого князя против его матери. Павел уехал в свой гатчинский дворец и кончил тем, что остался в нем всю зиму, приезжая в город только на самые важные праздники. Своим неприязненным для m-lle Нелидовой образом действий великая княгиня ничего не выиграла, а, напротив, все преданные ей люди были удалены от двора. Госпожа Бенкендорф была также удалена потому, что великий князь справедливо предполагал, что великая княгиня следовала советам своих друзей, а, будучи изолирована, скорее уступить его желаниям. Он не ошибся в этом, и великая княгиня, лишенная поддержки, подчинилась всем самым унизительным для себя обстоятельствам. Через несколько лет произошла легкая ссора между великим князем и г-жей Нелидовой. Причиной тому была ревность: когда великий князь слегка заинтересовался, по-видимому, другой фрейлиной своей супруги, г-жа Нелидова оставила двор и поселилась в Смольном, в котором она получила воспитание.

В таком положении было дело при восшествии императора на престол. В первый визит свой в Смольный император [421] примирился с Нелидовой и вел себя так хорошо, что сама императрица вынуждена была смотреть на нее, как на лучшего своего друга, и, сообразно с этим, относиться к ней. С этого момента единение самое полное видимо установилось между императрицей и г-жей Нелидовой. Этим союзом с новою своею подругой императрица укрепила свое влияние, и обе они вмешивались во все дела и во все назначения и в особенности поддерживали друг друга. Единение это было бы для всех удивительным, если бы вскоре не стало ясным, что оно основывалось на личном интересе: без г-жи Нелидовой императрица не могла рассчитывать иметь какое либо влияние на своего супруга, как это и было потом доказано; точно также и Нелидова, без императрицы, в стремлении своем вести себя всегда прилично, не могла бы играть при дворе той роли, которою она пользовалась, и нуждалась поэтому в расположении императрицы, бывшем как бы защитой для ее репутации. Посещения Смольного двором сделались весьма часты. Императрица была чрезвычайно рада видеть двор в учреждении, которым она управляла, а г-же Нелидовой приятно было доказать публике, что именно ее присутствие влекло туда императора, и что он охотно являлся туда потому, что г-жа Нелидова в особенности любила это место. Вследствие всего этого, все три заинтересованные лица находили свои вечерние собрания прелестными, проводя их часто исключительно в беседе друг с другом. Но остальная часть двора присутствовала там лишь потому, что император приезжал всегда в Смольный не иначе, как с большою свитою. Великие князья и великие княгини проводили там время смертельно скучно. Иногда молодые воспитанницы давали концерты, иногда они танцевали, но часто время проходило в полном ничего неделании.

Можно представить себе, как тяжело отозвались на великой княгине Елисавете новые условия жизни. К тому же она иногда подвергалась обращению и вспышкам, которых до того никогда и во сне не видала. Я приведу только два примера. Известно, что один из самых важных проступков в глазах императора было опоздание. Однажды вечером, когда была назначена поездка в Смольный, обе великие княгини, одетые и совершенно готовые сесть немедленно в карету, дожидались в комнатах великой княгини Елисаветы, когда за ними придут. Они поспешили отправиться к императору, как скоро получили от него приглашение. Как только государь вошел, он взглянул на них пристально и гневно и сказал императрице, указывая на великих княгинь: “Вот поступки, которые не полагаются; это привычки прошлого царствования, но они не из лучших. Снимите, mesdames, ваши шубы и надевайте их не иначе, как в передней”. Это было сказано сухим и обидным тоном, свойственным императору, когда [422] он бывал не в духе. Второй пример в том же роде случился в Москве, в самый день коронации. Все были в полном параде: в первый раз появились придворные платья (заменившие национальный костюм принятый при Екатерине II). Для пополнения своего костюма великая княгиня Елисавета артистически перемешала прелестные свежие розы с брильянтовым букетом, приколотым у нее сбоку. Когда она вошла к императрице, до начала церемонии, государыня окинула ее взглядом с головы до ног и, не сказав ей ни слова, грубо сорвала свежие розы из ее букета и бросила их на землю: “это не годится при парадных туалетах”, сказала она; “cela ne convient pas”, было обычною фразой, когда ей что не нравилось.

Великая княгиня стояла пораженной и была более удивлена действительно не совсем приличными манерами, особенно в данную минуту (в момент помазания и причастия), чем опечалена неудачей своего букета. Контраст обращения постоянно спокойного, полного достоинства и величия прошлого царствования с волнением в безделицах и часто резким обращением, которое она имела теперь перед глазами, поражал великую княгиню в высшей степени. Чувство долга можно уподобить религиозному чувству веры, которое руководит нашим поведением: это узда, которая сдерживает вспыльчивость, горячность наших действий и желаний и установляет в них порядок; но обязанность, продиктованная, предписанная духом власти и высокомерия, должна непременно уничтожить чувство. Благородная душа великой княгини Елисаветы, ее ясный ум, возмущались подобными поступками: существование ее было продолжительным и тяжелым сном, который она должна была бояться признать за действительность. Ежеминутно чувствовала она нравственную боль и обиду, а потому и гордость ее увеличилась. Она все более и более удалялась от установленного порядка, который ей вовсе не нравился. Ее высочество исполняла все обязанности своего сана, но зато она создала себе внутреннее удовлетворение, в котором воображение имело более власти, чем рассудок. Она удалялась в этот мир и отдыхала в нем от скуки и неприятностей, которые испытывала в действительном мире. Этот неутешительный исход повлек за собою печальные и продолжительные последствия.

Возвратимся к приготовлениям к коронации и к нескольким предшествовавшим ей событиям. Когда императрица приобрела опять некоторую власть над своим супругом со времени своего примирения с г-жой Нелидовой, оба князя Куракины получили назначение: старший (Кн. Александр Борисович, друг императора Павла и императрицы Марии, род. 1752, ум. 1818, был потом послом в Париже, д. т. с.) вице-канцлера, а младший генерал-прокурора. [423]

Князь Безбородко остался первым членом коллегии иностранных дел. Несмотря на все тяжелые чувства императора относительно Панина (Граф Никита Петрович, сын генерал-аншефа Петра Ивановича, был затем послом в Берлине и вице-канцлером. В начале царствования Александра уволен был от службы, а затем был ему воспрещен въезд в столицы, умер в 1837 г.), он назначил его одним из первых членов коллегии иностранных дел. Г. Нелединский (Юрий Александрович, статс-секретарь императора Павла, при Александре почетный опекун, т. с., писатель, р. 1752 г., ум. 1829 г.), двоюродный брат князя Куракина, был приближен по особенной протекции императрицы, которая достигла таким образом того, что окружила императора исключительно только своими приверженцами. Возле особы государя, по его личному выбору, был один только граф Ростопчин, которого он пожаловал генерал-адъютантом и которому вверил управление военной части.

Февраль 1797 г. был ознаменован приездом польского короля (Станислав-Август, бывший король польский.). Одно из первых действий императора Павла по восшествии на престол было возвращение свободы всем заключенным полякам, находившимся в Петербурге после последнего раздела Польши. Несчастный Понятовский, когда-то король Польши, находившийся в Гродно на положении пленника, был приглашен императором в Петербург и отлично принят. Его пригласили следовать за двором в Москву присутствовать на коронации. Двор выехал первого марта, остановился в Павловске в продолжение двенадцати дней, а оттуда свита их величеств отправилась по отделениям через сутки одно после другого. После пятидневного путешествия каждое отделение являлось последовательно одно за другим в Петровский дворец, расположенный у Московских ворот. Этот замок выстроен был императрицею Екатериною для временных остановок, потому что обычай предписывал государям торжественный въезд каждый раз, как они приезжают в Москву. Петровский замок был отстроен в то время, когда императрица Екатерина предпочитала готическую архитектуру всякой другой, но архитектура Петровского придавала этому дворцу вид бесформенной массы. Он был мрачен и в дурном местоположении: с одной стороны он примыкал к запущенному парку, а с другой — фасад его выходил на большую дорогу, пересекавшую довольно бесплодную равнину. Хотя город был только на расстоянии всего четверти часа пути, но из дворца его вовсе не было видно. За исключением их величеств все были дурно размещены и отчасти в дурном расположении духа. Несмотря на то, следовало являться ко двору ежедневно, и московская публика приезжала в Петровский дворец представляться императору. Там императрица получила [424] известие о смерти m-me Бенкендорф, своего лучшего друга; она оплакивала ее в продолжение суток и появилась в обществе лишь на другой день. Император часто ездил в Москву. Поездки его совершались будто инкогнито, но весь двор его сопровождал; целью этих поездок было посещение госпиталей и других заведений. Как-то поздно вечером, когда возвращались по дороге, почти непроходимой вследствие оттепели, карета, в которой были император с императрицей, оба великие князя и великая княгиня Елисавета, каждую минуту угрожала падением. Императора это забавляло, и он спросил у великого князя Александра: “Боится ли великая княгиня Елисавета?” Великий князь, думая сделать похвалу своей супруге, отвечал, что нет, что она не трусиха и ничего не боится. “Вот именно то, чего я не люблю”, сухо отвечал император. Великий князь поправился, прибавив: “Она боится только, чего следует”. Но ошибка была сделана: император впал в дурное расположение духа. Несмотря на величие его души, характер Павла имел такие странные стороны, что государь всегда готов был видеть врага в человеке, которого не уверен был запугать. Нельзя сказать, чтобы в другие минуты его величество не доказывал, что умеет ценить возвышенность чувств и энергию. Следует приписать эту мелочность недоверию, которое сумели ему внушить.

Несколько месяцев спустя, в Петербурге устроилась свадьба, которая отпразднована была при дворе довольно торжественно. Граф Дитрихштейн, чрезвычайный посол венского двора, и о котором говорено было выше, был в большой милости императора и последовал в Москву за двором. Не живя в Петровском, он приезжал ежедневно обедать к императору, а в ожидании обязательного ужина у его величества проводил послеобеденное время у графини Шуваловой, младшая дочь которой сильно влюбилась в него. Дитрихштейн вовсе не отвечал ее чувствам, но в дело вмешался граф Шуазель и так искусно повел эту интригу, что шесть недель спустя, граф оставил Москву с графиней Шуваловой, в качестве будущего зятя. Дипломатический характер графа Дитрихштейна и особенная благосклонность к нему императора придали этой женитьбе некоторый блеск, который естественно отразился на графине Шуваловой, к которой император, впрочем, не особенно благоволил.

В вербную субботу, 27 марта, состоялся торжественный въезд императорской четы в Москву. Поезд был громадный, войска тянулись от Петровского до дворца Безбородко. Все гвардейские полки прибыли из Петербурга, согласно обычаю в подобном случае. Император и сыновья его были верхом; императрица, великая княгиня Елисавета и одна из молодых великих княжон — в большой карете, устроенной для помещения всех великих княгинь с императрицей, но за исключением только что названных; остальные [425] были больны (Великая княгиня Анна уехала больная из Петербурга, но так как в главах императора болезнь вменялась в вину, то она выносила свои страдания до тех пор, пока едва не сделалась жертвой воспаления в груди. Ее перевезли из Петербурга в Москву, где пришлось пустить ей кровь. На другой день ее приезда император отправился к ней и сказал: “Я теперь действительно вижу, что болезнь ваша серьезна, и жалею, что вы так страдаете. Признаюсь, что до сих пор я приписывал ее вашим уловкам (petites manieres), усвоенным вами в прошлое царствование и которые я непременно желал бы искоренить”. Нельзя знать, наверное, что именно Павел хотел сказать этим выражением: petites manieres du regne passe, на что постоянно намекал. — Примечание В. Н. Головиной.). Кортеж остановился в Кремле, где императорская фамилия обошла все соборы и поклонилась мощам. Оттуда кортеж двинулся далее и в 8 часов вечера прибыл к дворцу Безбородко, выбыв из Петровского около полудня. Этот дворец принадлежал князю Безбородко, первому министру, который только что отделал его для себя с необыкновенной роскошью и изяществом; но князь предложил его императору на время коронации, потому что, за исключением кремлевского дворца, другого помещения не было, и даже императрица Екатерина имела пребывание в частных домах в последний раз, когда была в Москве. Императорский дворец давно уже сгорел. Вскоре после коронации государь купил дворец Безбородко. Он был построен в конце города и в одном из самых красивых кварталов. При нем находился небольшой сад, отделенный от придворного только прудом, и сад этот служил прекрасным местом для публичного гулянья. Он не был сжат постройками, и из него расстилался довольно обширный вид, почему и пребывание в нем было настолько приятно, насколько в Петровском, наоборот, было неприятно. Великий князь Александр, его супруга и молодые великие княжны жили в нем, но великий князь Константин помещался напротив, в здании, называемом “Старым сенатом”. Двор провел только несколько дней во дворце Безбородко, а в среду на Страстной неделе переехал с большой церемонией в Кремль готовиться к коронации. Надо владеть талантом историка, чтобы выразить в кратких словах все благоговение, внушаемое Кремлем, и пером поэта, чтобы воспеть впечатления, навеваемые этим древним и прекрасным местом, этим собором, а также дворцом, готический стиль которого с его террасами, оградами и сводами придаешь ему нечто фантастическое, и который высотой своего положения господствует над всей Москвой. Так как дворец был не достаточно обширен, чтобы поместить все императорское семейство, великий князь Александр и его супруга поселились в архиерейском доме, а великий князь Константин — в арсенале. Великая княгиня Елисавета сказала мне, что никогда не забудешь впечатления, произведенного на нее видом Кремля вечером в день [426] приезда. По выходе своем от императрицы она отправилась к великой княгине Анне и оставила ее только в сумерки. Она была печальна: ее пребывание в Москве не имело до тех пор ничего привлекательного для нее, а неприятного было достаточно. Все окружавшее не только не восхищало ее воображения, но подавляло и щемило ей сердце. Однако, в тот вечер, выходя от своей невестки и садясь в карету, она взглянула на эту древнюю красу Кремля, выделявшуюся еще более при ярком свете луны, восхитительно отражавшейся всеми позолоченными куполами соборов и церквей. Великая княгиня невольно пришла в энтузиазм, и никогда с тех пор воспоминание об этой минуте не изглаживалось из ее памяти.

Два дня спустя, была сцена такая же красивая, но еще более внушительная. Император со всей своей свитой присутствовал за вечерней в пятницу на Страстной в древней маленькой дворцовой церкви, построенной на одной из самых возвышенных террас, и следовал за крестным ходом и плащаницей по большой части стен Кремля. Вечер был великолепный и тихий, а солнце клонилось к закату, освещая чудный вид на город; звуки колоколов сливались с печальным, торжественным пением процессии. Все были в восхищении, но подобные впечатления бывают еще более глубоки, когда они гармонируют с настроением души.

В. Головина.

(Продолжение в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Записки графини В. Н. Головиной // Исторический вестник, № 5. 1899

© текст - Шумигорский Е. 1899
© сетевая версия - Трофимов С. 2008
© OCR - Трофимов С. 2008
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Исторический вестник. 1899