ВИЛЬЯМ КОКС

ПУТЕШЕСТВИЯ В ПОЛЬШУ, РОССИЮ, ШВЕЦИЮ И ДАНИЮ

TRAVELS INTO POLAND, RUSSIA, SWEDEN, AND DANEMARK

Путешествие Уильяма Кокса.

II. ¹

Тверь. — Дорога до Петербурга. — Деревни. — Внутренность избы. — Новгородские крестьяне. — Новгород. — Петербург. — Представление императрице. — Придворные увеселения. — Как проводит время императрица. — Жизнь в Петербурге. — Зима. — Характеристика Потемкина. — Взгляд автора на Екатерину II. — Ответы императрицы на предложенные автором вопросы о русских тюрьмах. — Взгляд автора на Екатерину II. — Взгляд автора на реформы Петра I. — Крестьяне. — Мещане и купцы. — Русское духовенство. — Академия наук. — Академия художеств. — Кадетский корпус и Смольный институт. — Шлиссельбург. — Народный праздник. — Выезд из Петербурга.

Тверь делилась тогда на старый и новый город. Старый город, расположенный на другом берегу Волги, почти весь состоял из деревянных изб; новый — только что обстраивался, на деньги, пожертвованные императрицей, после страшного пожара, уничтожившего его в 1763 году. Широкие и длинные улицы шли прямо от площади. Некоторые каменные дома были совершенно окончены. В одном из них немец устроил гостинницу, в которой остановились англичане, хотя в ней еще не было почти никакой мебели. В Твери путешественников задержала починка экипажа; они воспользовались этим для осмотра города и окрестностей. Автор перечисляет вкратце учебные заведения в Твери и предметы преподавания. Помимо духовной семинарии на 600 воспитанников, здесь «была школа для мещанских детей, учрежденная императрицей в 1776 году, на 200 воспитанников, где обучали чтению, письму, [24] счетоводству и ремеслам; затем, дворянский институт, открытый в 1779 году, с помещением на 120 воспитанников, где учили иностранным языкам, арифметике, географии, фортификации, тактике, практической философии (natural philosophy), музыке, верховой езде, танцам и т. д.».

Из Твери англичане отправились на Торжок и Вышний-Волочок, представлявшие собою обычную смесь деревянных и каменных зданий. Затем, дорога пошла болотом, где на каждом шагу встречались полуразвалившиеся мосты без перил. Здесь, на песчанных возвышенностях, выступавших из болота, автор видел много деревень, а равно полей и огородов (Several villages, as well as fields and gardens), огороженных деревянными палисадами в 12 фут. высоты и представлявших живописное зрелище. Автор считает нужным заметить по этому поводу, что обычай огораживать деревни кольем (with stakes) очень старый, так как между самыми ранними русскими законоположениями встречается запрещение огораживать города и деревни палисадами ².

За несколько станций от Новгорода, путешественникам повстречался идущий в Петербург обоз чумаков, расположившихся на ночь. «Множество волов лежало по обеим сторонам дороги. Царившая кругом тишина нарушалась по временам громким ревом животных и песнями чумаков; мрак лесной пустыни оживлялся пламенем многочисленных костров, вокруг которых сидели или лежали чумаки: иные варили кушанье, другие спали на голой земле». По одежде и приемам, автор готов был принять их за шайку кочующих татар.

Встреча эта несколько нарушила бесконечное однообразие почтовой дороги, которая тянулась по прямой линии на целые сотни верст и производила томительное впечатление на путешественников. Лес был все также вырублен на несколько сажень по обеим сторонам. Изредка попадались деревни; все они были похожи между собою и состояли из одной улицы; все здания имели продолговатую форму, и к избе неизменно примыкал сарай с навесом. Внутреннее расположение и обстановка русских изб были также мало разнообразны, как и их внешний вид: те-же палати, лавки по стенам, деревянные столы, глиняные горшки на полках, и т. п. Везде по средине избы висела лампада и сосуд с св. водой; иконы, грубо писанные на дереве, большею частью не имели никакого человеческого подобия. [25]

При ночлегах в деревнях англичане опять встретили такое же отсутствие всякого комфорта и постелей, как и в русских деревнях между Смоленском и Москвою. Особенно поражали их свесившиеся с палатей головы, руки и ноги спавших там людей, так что «нам, — говорит автор, — никогда не видавшим подобного зрелища, ежеминутно казалось, что они свалятся на пол». Невыносимый жар от натопленной печи и удушающее зловоние в избах, где иногда спало до двадцати человек, тяжело действовали на непривычных иностранцев. В курных избах, разумеется, бывало еще хуже, между тем нельзя было открыть ни окон, ни дверей, вследствие сильной осенней стужи.

В наружности новгородских крестьян автора особенно удивляла с первого взгляда толщина их ног, так что, — говорит он, — «я, вероятно, пришел бы в заключению, что у них какие-то необыкновенные ноги, еслибы много раз не присутствовал при их туалете. Помимо двух пар шерстяных чулок, они укутывают ноги суконными и холщевыми онучами, в несколько аршин длиною, и на всю эту массу тряпья натягивают еще иногда громаднейшие сапоги».

Новгородские крестьяне, по словам автора, жили безбедно и не имели недостатка в «здоровой» пище. Из приводимого им перечня русских крестьянских кушаньев, мы видим, что еда была та же, что и теперь: ржаной хлеб — изредка белый, — овощи, грибы, разного рода пироги, свинина, соленая рыба; затем — похлебка, сильно заправленная солью, луком или чесноком. Квас был в таком же ходу, как и в настоящее время; водка употреблялась нередко в таком-же непомерном количестве.

Деревни в описываемой местности показались англичанам несравненно лучше тех, какие они видали под Москвой: крестьяне жили с большими удобствами и видно было знакомство с некоторыми ремеслами; курные избы почти не встречались и окна были не такие крошечные... «Однако, — замечает автор, — не смотря на эти несомненные признаки усиливающейся цивилизации, отсталость русского народа от всех других европейских наций не подлежит никакому сомнению. В русских деревнях, мне самому случалось видеть не мало примеров крайней дикости нравов. Так, например, во многих семьях отец женит своего восьми или девяти-летнего сына на девушке гораздо старше его, с целью, как они говорят, иметь в доме лишнюю работницу; между тем, сам сожительствует со своей снохой и нередко имеет от нее детей»... Таким образом, «в иных домах оказывались две хозяйки: одна — законная жена [26] хозяина, которая по годам могла быть его матерью, и другая, выдаваемая за жену сына, но в сущности сожительница отца»... Автор имел возможность убедиться в несомненности приводимого им факта, как из личных наблюдений, так и со слов лиц, занимавших различное общественное положение. Он добавляет, однако, что подобные случаи далеко не так часты, как прежде, и выражает надежду, что они окончательно исчезнут с развитием цивилизации в России. Не менее возмущал англичан деревенский обычай совместного спанья мужчин, женщин и детей, и нередко в самых первобытных костюмах... Удивлялись они земным поклонам и униженному обращению русских крестьян с людьми, выше их стоящими по своему общественному положению.

Автор считает склонность к пению одною из самых отличительных черт русского народа. «Ямщики, — говорит он, — поют не переставая от начала станции до конца; солдаты поют, выступая в поход; крестьяне поют чуть ли не за всяким делом; кабаки оглашаются песнями; не раз, среди вечерней тишины, слышал я как неслись песни из окрестных деревень»... «Мне говорили, — продолжает автор, — что сюжет песни нередко имеет прямое отношение к прошлому певца или к его настоящему, и что они обращают в песни свои беседы и споры с окружающими, прилаживая их к известным мотивам. Таким образом, как бы это ни казалось странным, но я положительно пришел к заключению, что они распевают свои обыденные разговоры» ³.

Новгород издали показался путешественникам очень красивым и значительным городом, благодаря множеству церквей и монастырей; но близкое знакомство с ним разочаровало их.

Город был окружен земляным валом со старыми башнями, в правильном друг от друга расстоянии. Вал занимал очень незначительную окружность; но и тут было много порожней земли и пустых домов. В ближайшей равнине, за валом, виднелись разбросанные в одиночку монастыри и церкви, древний княжеский двор, и другие здания, некогда входившие в состав обширной слободы, протянутой на несколько верст, но в данное время уже исчезнувшей. Обе половины города, Торговая и Софийская, соединялись мостом, на половину каменным, на половину деревянным. Торговая сторона представляла собою бесформенную массу деревянных зданий отличную от простых деревень только по огромному количеству [27] церквей и монастырей, — этих печальных памятников прошлого величия и благосостояния древнего Новгорода. Между тем, попадавшиеся на каждом шагу полуобработанные поля, окруженные высокими палисадами, и большие пространства земли, поросшие крапивой, красноречиво свидетельствовали о настоящем упадке города. Каменное здание на краю города, воздвигнутое казною под канатную и парусную фабрику, и некоторые другие кирпичные постройки казались особенно великолепными по сравнению с окружающими лачугами. На Софийской стороне находился собор св. Софии, старый архиепископский дом, с лестницей, приделанной снаружи, новый дворец, еще неоконченный, и несколько других каменных зданий; все же остальное пространство стояло впусте, покрытое развалинами, поросло крапивой и сорными травами...

Дорога от Новгорода до Петербурга шла по ровной и однообразной местности; нигде не видно было ни пригорка, ни долины. Последняя деревня на этом пути — Ижора — имела самый жалкий вид; кругом расстилалась непроглядная пустыня... Но через несколько верст уже можно было заметить близость столицы: лесная дичь сменилась обработанными полями, тряская дорога — превосходным шоссе; стали попадаться красивые дома и дачи... вот началась и длинная аллея, за которою виднелся Петербург.

Петербург, в 1778 году, по словам Кокса, все еще имел вид только что возникающего города, не смотря на те улучшения, какие были сделаны в нем после Петра I, и, главным образом, в царствование Екатерины II. Улицы были очень широки; из них три самые главные, примыкавшие к адмиралтейству, тянулись на несколько верст; некоторые были вымощены; другие — выстланы досками. Хотя дома стояли довольно тесно и на иных улицах даже примыкали друг к другу, — однако Петербург в общих чертах всетаки походил на остальные русские города и был построен так же беспорядочно. Во многих местах, особенно на Васильевском острову, деревянные дома, мало чем отличавшиеся от простых изб, перемешивались с громадными кирпичными зданиями ⁴. Лучшие постройки находились в «Ливонской» и Московской частях, на южной стороне Невы и около адмиралтейства, где были сосредоточены дома вельмож, представлявшие собою обширную груду зданий, хотя они были далеко не так великолепны и велики, как многие [28] из виденных автором в Москве. Из зданий на северной стороне Невы особенно выдавались: крепость, академия наук, академия художеств... Оба берега Невы соединялись понтонным мостом, который разводился, когда шел лед, так что в это время сообщение между различными частями Петербурга совершенно прекращалось.

Памятник Петру I на Адмиралтейской площади еще не был открыт во время пребывания автора в Петербурге. Строитель памятника, Фальконет, долго не мог отыскать камня для пьедестала. Наконец, в окрестностях Петербурга ему удалось открыть огромную скалу, полу погруженную в болото... Издержки и трудность перевозки не были препятствиями для Екатерины II. По ее повелению, болото было осушено, дорога проложена в лесу, по топкой почве, и камень, весивший по крайней мере 1,500 тонн (около 100,000 пудов), доставлен в Петербург... Все это было сделано в какие нибудь шесть месяцев». — Автор ставит в упрек Фальконету слишком старательную отделку пьедестала, так как, по его мнению, скала, оставленная по возможности в своем первоначальном виде, была бы несравненно эффектнее.

Вскоре по приезде в Петербург, англичане удостоились чести быть представленными императрице. «Первого октября 1778 г., утром, между одиннадцатью и двенадцатью часами, — пишет автор, — мы сопровождали во дворец английского министра, сэра Джемса Гаррис, старая нетерпением увидеть Екатерину И. По счастью, это был день тезоименитства великого князя и двор был в полном параде... В приемной мы встретили многочисленное собрание, состоящее из иностранных послов, русской знати и военных чинов в их различных мундирах; все ждали появления императрицы, которая в это время находилась у обедни в дворцовой церкви. Мы немедленно отправились туда. Императрица стояла на самом видном месте, за железной решеткой; за нею стоял великий князь с своей супругой, а позади толпились придворные. Императрица часто наклоняла голову и благочестиво крестилась. Перед концом службы мы вернулись в приемную и поместились у дверей. Наконец, около двенадцати часов, мимо нас потянулся длинный ряд придворных обоего пола, идущих по-парно, что возвещало приближение государыни. Императрица шла одна, подвигаясь вперед тихим и торжественным шагом, с гордо приподнятой головой, и беспрестанно кланялась на обе стороны. При входе, она остановилась на несколько секунд и приветливо разговаривала с иностранными послами, которые приложились к ее руке. Очередь дошла до нас; мы были [29] представлены по одиночке вице-канцлером гр. Остерманом и также удостоились поцеловать руку императрицы. Екатерина II, по своему обычаю, явилась одетая в русском наряде: светлозеленом шелковом платье с коротким шлейфом и в корсаже из золотой парчи, с длинными рукавами. Она казалась сильно нарумяненною, волосы ее были низко причесаны и слегка посыпаны пудрой; головной убор весь унизан бриллиантами. Особа ее очень величественна, хотя рост ниже среднего; лицо полно достоинства и особенно привлекательно, когда она говорит. Ее величество вышла из приемной тем же медленным шагом; никто из придворных не последовал за нею. Великий князь и княгиня, проводив императрицу до дверей, удалились в свои апартаменты, где у них был прием в этот день; но мы не могли видеть его, по этикету русского двора, так как не были предварительно представлены их высочествам в частной аудиенции.

«Около шести часов вечера мы отправились на придворный бал. Когда мы вошли, общество уже собралось в передней комнате, а с появлением их высочеств все перешли в обширную бальную залу.

«Великий князь открыл бал менуэтом, который протанцовал с своей супругой; затем он подал руку одной из присутствующих дам, великая княгиня — одному из кавалеров, и они исполнили одновременно менуэт в две пары. Такая же честь была оказана еще некоторым из важнейших представителей русской знати; между тем, к танцующим присоединилось множество других пар. За менуэтом следовали польки, а там началась английская кадриль. В это время вошла императрица; она была еще богаче одета, чем утром, на голове блестела маленькая бриллиантовая корона.

«При появлении императрицы танцы немедленно остановились; великий князь с супругой и некоторые из присутствующих поспешили к ней на встречу. Екатерина II поговорила несколько слов с знатнейшими вельможами и села на небольшом возвышении; затем, дождавшись возобновления танцев, удалилась в соседнюю комнату. Мы бросились следом за ее величеством в числе других придворных и столпились у стола, за которым она села играть в карты. Партнерами ее были: герцогиня Курляндская, графиня Брюс, сэр Джемс Гаррис, Потемкин, Разумовский, Панин, Репнин и И. Чернышев....

«В течение вечера великий князь и княгиня подошли к играющим, и с четверть часа постояли у карточного стола; императрица [30] несколько раз вступала с ними в разговор. Она, повидимому, мало обращала внимания на карты, и все время бесцеремонно и весело разговаривала с своими партнерами и стоявшими возле вельможами. Около десяти часов ее величество удалилась в свои внутренние апартаменты; вскоре после того кончился бал»...

Придворные балы, по словам автора, начинались тогда между шестью и семью часами. Императрица обыкновенно являлась около семи. Если собрание было немногочисленно, то картонный стол ее ставился в бальной зале; великий князь и княгиня в этих случаях также садились играть в вист. При парадных балах императрица играла в карты в одной из смежных комнат, как описано выше.

«Богатство и пышность русского двора, — говорит автор, — превосходит самые вычурные описания. Следы древнего азиатского великолепия смешивались с европейскою утонченностию. Огромная свита придворных всегда следует за императрицей или предшествует ей. Роскошь и блеск придворных нарядов и обилие драгоценных камней далеко оставляют за собою великолепие других европейских дворов. На мужчинах французские костюмы; платье дам с небольшими фижмами, длинными висячими рукавами и с короткими шлейфами. Сообразно моде, господствовавшей в Париже и Лондоне зимою 1777 года, петербургские придворные дамы носили очень высокие прически и беспощадно румянились. Из различных предметов роскоши, отличавших русскую знать, ничто так не поражает нас, иностранцев, как обилие драгоценных камней, блестевших на различных частях их костюма. В большей части европейских стран эти дорогие украшения (кроме немногих знатнейших или самых богатых лиц) составляют почти исключительную принадлежность женщин; но в России мужчины в этом отношении соперничают с женщинами. Многие из вельмож почти усыпаны бриллиантами: пуговицы, пряжки, рукоятки саблей, эполеты — все это с бриллиантами; шляпы их нередко унизаны бриллиантами в несколько рядов; звезды из бриллиантов здесь не кажутся чем-то особенным. Страсть к драгоценным камням, повидимому, распространена и между низшими слоями общества; даже в семьях средней руки они не составляют редкости; на простой русской мещанке можно иногда видеть убор иди пояс, богато украшенный жемчугом и другими драгоценными камнями...

«Императрица в высокоторжественные дни обыкновенно надевает на себя очень дорогую бриллиантовую корону и две орденские ленты, [31] перекинутые через плечо, с ожерельями этих орденов и двумя звездами, приколотыми на корсете, одна над другою».

Во время пребывания автора в Петербурге, ему случилось быть зрителем на двух публичных обедах, удостоенных присутствием императрицы. 2-го декабря, в праздник Семеновского полка, императрица, считавшаяся его командиром, угощала офицеров обычным парадным обедом. На императрице был Семеновский мундир — зеленый, отороченный золотым кружевом и сшитый на фасон амазонки. Когда кончилась церемония прикладывания к руке, принесли вино; ее величество раздала стаканы офицерам, которые при этом низко кланялись. Затем все перешли в соседнюю комнату и сели за стол. Императрица поместилась по средине, сама разливала суп и была в высшей степени внимательна к своим гостям. По окончании обеда, продолжавшегося около часу, императрица немедленно удалилась.

Другое подобное торжество было устроено для андреевских кавалеров. На императрице было зеленое бархатное платье, подбитое и отороченное горностаем, и бриллиантовое орденское ожерелье; одежда кавалеров отличалась пышностью, но была чересчур блестящая и безвкусная: верхнее платье подбито серебряной парчей, кафтан из серебряной же парчи, жилет и панталоны золотого глазета и красные шелковые чулки; шляпа а la Henri IV, осыпанная бриллиантами, украшалась плюмажем из перьев. Орден св. Андрея был пожалован тогда немногим знатнейшим лицам, так что за обедом присутствовало всего двенадцать андреевских кавалеров: Потемкин, два Орловых, Голицын, Панин, Разумовский, Иван Чернышев, Воронцов, Александр и Лев Нарышкины, Миних и Бецкий. Церемония угощения была та же, что и на празднике Семеновского полка. Императрица была очень приветлива и держала себя, как всегда, с большим достоинством. Иностранные послы и блестящая свита придворных присутствовали на обеде в качестве зрителей. Многие из них удостаивались внимания императрицы.

Два или три раза в зиму при дворе устраивались маскарады, куда допускались лица всех сословий. Автор видел один из таких маскарадов, на который было приглашено до 8,000 душ обоего пола, и описывает его следующим образом: «Двадцать роскошно иллюминованных комнат дворца были открыты для публики. По средине одной из зал, в которой обыкновенно давались придворные балы, устроено место для танцев особ высшего полета, огороженное низкой решеткой. Другая изящно убранная зала овальной формы, называемая «большой залой Аполлона», отведена для танцев [32] лиц, не имеющих доступа ко двору, мещан и т. п. Остальные комнаты, — где подавался чай и разные прохладительные — были заняты карточными столами. Все переполнилось громадной толпой, которая постоянно двигалась взад и вперед. Гостям предоставлено было на выбор оставаться в масках или снять их. Представители дворянства явились в домино, лица низшего сословия — в русских национальных костюмах, несколько приукрашенных. Это была как-бы выставка одежд, носимых в данное время различными обитателями Российской империи, что представляло такое разнообразие пестрых фигур, какого не создавала самая причудливая фантазия в маскарадах других стран. Многие купчихи были украшены дорогим жемчугом, расколотым для большого эффекта на половинки...

«Около семи часов появилась императрица с великолепною кадрилью, состоящею из восьми дам и стольких же кавалеров. Императрица и сопровождавшие ее дамы были в самых пышных греческих нарядах; кавалеры были одеты римскими воинами, с шлемами, богато украшенными алмазами. Из дам особенно выдавались герцогиня Курляндская, Репнина и графиня Брюс; из кавалеров Иван Чернышев и Потемкин. Императрица шла впереди, опираясь на руку Разумовского. Обойдя несколько комнат и два или три раза залу Аполлона, она села играть в карты. Часть публики последовала за нею и разместилась, как могла, в почтительном расстоянии от карточного стола. Около одиннадцати, императрица, по обыкновению, удалилась в свои апартаменты».

В подражание двору устраивались роскошные балы и маскарады у частных лиц, хотя не такие многочисленные, так как на них приглашались только особы высшего сословия. Автор описывает подобный маскарад у шведского посланника, барона Нолькена, на котором присутствовала Екатерина и ее двор.

Рядом с торжествами и придворными увеселениями императрица устраивала в эрмитаже по четвергам частные балы и ужины для своих приближенных. Иностранные посланники и вообще иностранцы допускались только в исключительных случаях. Автор следующим образом передает ходившие в его время слухи об этих собраниях. «Мне говорили, — пишет он, — что в них изгнаны всякого рода церемонии, насколько это совместимо с невольным уважением в великой монархине. Прислуга удалена; ужин подается на маленьких столиках, незаметно выдвигаемых из-за потайных дверей. В различных комнатах, на стенах, прибиты правила, которыми должно руководствоваться это избранное общество и клонившиеся главным образом к изгнанию этикета... Значение некоторых [33] правил было объяснено мне лицом, участвовавшим на этих собраниях... Одно из правил, писанное на французском языке, удержалось в моей памяти: «Asseyez vous, ou vous voulez et quand il vous plaira, sans qu’on le repete mille fois» ⁵.

Автору удалось также собрать кое-какие сведения о повседневной жизни императрицы, которые он и сообщает своим читателям. «Императрица, — пишет он, — встает обыкновенно около шести часов утра и до восьми или десяти занимается делами с своим секретарем. В десять начинается туалет ее величества; пока ей убирают голову, она принимает министров и дежурных адъютантов и отдает им свои приказания. Около одиннадцати к ней приводят внуков: Александра и Константина, или она сама идет навестить их. Затем императрица принимает великого князя и княгиню; за стол она обыкновенно садится до часу; общество ее за обедом состоит из девяти или десяти человек. Их высочества обедают, с императрицей три раза в неделю, и тогда число приглашенных доходит до восемнадцати. Императрица отличается редкою умеренностью, и никогда не остается за столом долее часу; затем она уходит в свои апартаменты и около трех большею частью бывает в эрмитажной библиотеке. В пять часов она отправляется в театр ⁶ или на частный концерт; в те дни, когда нет приема при дворе, она проводит вечер за картами со своими приближенными. Она редко ужинает и до одиннадцати уже в постели».

Англичанам жилось очень весело, благодаря гостеприимству петербургской знати, не уступавшей в этом отношении москвичам. «Едва, — говорит автор, — представляли нас какому нибудь важному или достаточному лицу, как уже с нами обращались совсем по домашнему. Многие вельможи держат открытый стол; сделанное однажды приглашение делается навсегда. Единственная формальность, требуемая в настоящем случае, заключается в том, что гость должен справиться утром: будет ли хозяин обедать дома в этот день или нет; если оказывалось, что будет, то гость мог не стесняясь явиться прямо к столу. Чем чаще бывали мы за этими радушными обедами, тем становились более дорогими гостями и как будто сами делали одолжение, а не принимали его».

Обеды были большею частью сервированы на французский лад, [34] с большим вкусом; все подавалось в изобилии; вино подливали гостям не переставая. Кушанья были самые разнообразные. Русские, по словам автора, хотя и переняли все тонкости французской кухни, однако не пренебрегали ни своими национальными кушаньями, ни английским ростбифом… Обед начинался обыкновенно в три часа; после обеда все общество переходило в другую комнату пить кофе.

У многих из дворян бывали вечера, отличавшиеся такою-же бесцеремонностью; гости обыкновенно собирались около семи; некоторые играли в вист, макао, мушку и т. п.; иные занимались разговорами, другие танцовали. Ужин подавали в десять; общество расходилось обыкновенно между одиннадцатью и двенадцатью часами. Автор говорит, что на такого же рода вечерах они имели возможность бывать изо дня в день и что если бы им вздумалось ежедневно посещать один и тот же дом, то они были бы встречены с тем же неизменным радушием. В виду всего этого, автор находит, что изо всех виденных им столиц — в Петербурге всего лучше живется иностранцам, за исключением разве одной Вены.

Понравилась автору и русская зима, которая заняла его своею новизною. Он подробно описывает зимние одежды русских высшего и низшего сословия, удивляется, что простой народ продолжал свои обычные занятия, а извощики сновали по улицам с своими санками, «повидимому» не обращая никакого внимания на мороз; особенно поражали его прачки, полоскавшие белье на Неве. Он не мог достаточно налюбоваться «огромными кострами из целых бревен, разведенными на дворцовом дворе (court-yard) и наиболее людных пунктах города; пламя высоко поднималось над крышами домов, освещая ярким светом окружающую местность и живописные группы столпившихся у огня русских в их азиатских одеждах и с длинными бородами».

Не проходило дня, чтобы автор не направлял своей утренней прогулки к Неве. «Ничто, — говорит он, — не может быть оживленнее и занимательнее зимних сцен на Неве... Множество экипажей и саней, бесчисленные пешеходы, беспрестанно двигались взад и вперед по реке; тут и там виднелись собравшиеся или рассеянные группы. В одном месте устроены катки для катающихся на коньках; несколько дальше, в огороженном пространстве проезжали лошадей; там — толпа зрителей смотрела на бег. Ледяные горы представляли собою не менее красивое зрелище, благодаря деревьям, которыми они были украшены, и быстро мелькавшим фигурам любителей этого рода увеселения, почти беспрерывно спускавшимся с гор в известные часы дня». [35]

Около Рождества, на Неве, у крепости, устроена была обычная трехдневная ярмарка съестных припасов, доставляемых в столицу со всех концов России. Рынок этот, судя по описанию автора, представлял полное подобие нынешней Сенной в это же время года, помимо дешевизны ⁷.

К сожалению, автор, так живо описавший внешнюю сторону Екатерининского двора, придворные увеселения, жизнь русского дворянства в столице и даже отчасти уличную петербургскую жизнь, — почти не касается личностей того времени. Объяснение этому мы встречаем в примечаниях к пятому изданию настоящего сочинения, где автор прямо говорит, что о многом «умалчивал из благоразумия», не желая печатать о некоторых личностях при их жизни. Так, любопытная характеристика Потемкина напечатана им только в 1802 году, после смерти Екатерины и Потемкина ². Мы считаем нелишним привести, в несколько сокращенном виде, эту характеристику, так как автор лично знал «великолепного князя Тавриды» и бывал у него в доме.

Автор начинает с краткой биографии Потемкина, рассказывает историю его повышения и перечисляет огромные получаемые им доходы, добавляя, что для Потемкина они оказывались недостаточными, при его непомерных тратах, карточной игре, диких и дорого стоющих фантазиях.

«Во время путешествий князя Потемкина, — пишет автор, — впереди его ехал англичанин-садовник с 600 помощников, и с невероятною быстротою разбивал сад в английском вкусе на том месте, где должен был остановиться князь, хотя бы на один день. Являлись дорожки, усыпанные песком и окаймленные цветочными клумбами, сажались деревья и кусты всякого рода и величины. Если князь жил дольше одного дня, то увядшие растения заменялись свежими, привозимыми иногда из далеких мест, когда по близости не оказывалось лесу».

Потемкин любил украшать себя бриллиантами и находил детское удовольствие в пересыпании их с руки на руку или же раскладывал их разными фигурами. Он тратил также не мало денег на любовниц, а еще более на постройку дворцов, в которых никогда не жил и которыми пользовался только для устройства [36] какого нибудь великолепного пиршества. Нуждаясь постоянно в деньгах, он тянул из государственного казначейства огромные суммы; ни одно из его требований не встречало отказу.

Потемкин был топорно сложен и отличался геркулесовскими размерами и силой. Физический недостаток в одном глазу придавал ему отталкивающий и мрачный вид. При первом знакомстве, он чувствовал себя неловко и казался застенчивым и скромным. В полузнакомом или чуждом для него обществе он был молчалив и сдержан, но с людьми близкими бывал любезен и весел, ловко насмехался и передразнивал с большим искусством. На раутах и балах он нередко стоял особняком и казался погруженным в свои мысли. Тревожное состояние ума, вечно занятого грандиозными проектами, выражалось в непроизвольных движениях тела. Хотя желать ему уже было нечего и он пресытился всеми удовольствиями, но был в постоянном беспокойстве, благодаря непомерному честолюбию, и постоянно мечтал о каком нибудь новом повышении.

Он очень любил всякие религиозные церемонии, восхищался великолепием православной церкви и был знатоком св. писания. Когда бывал недоволен двором или возмущался составлявшимися против него интригами, то собирался поступить в монастырь. Комната с биллиардом, служившая приемной, находилась рядом с его спальней; она была постоянно переполнена людьми всякого звания и всевозможных наций. «В одно и тоже время, — говорит автор, — мне случалось видеть у него министров, генералов, высших вельмож, артистов и простых ремесленников; англичан, французов, немцев, шведов, датчан, персов, грузин, турок, калмыков и татар». Гости, по желанию, могли заняться какой угодно игрой, так как в приемной стояло множество столов с шахматами, триктраком и т. п. Потемкин обыкновенно обедал в три часа; затем уходил в спальню отдыхать. Проснувшись, он опять являлся к гостям, иногда одетый, иногда же в халате и туфлях и нередко без чулок. Он садился у которого либо из столов, следил за игрой или разговаривал.

С русскими вельможами он обращался очень высокомерно, но был внимателен и даже любезен с иностранцами, особливо при более близком знакомстве. К прислуге Потемкин относился добродушно и не терпел когда их били «по русскому обычаю»...

В еде князь Таврический отличался редкою прожорливостью. Помимо обычных блюд, которые он пожирал с одинаковым аппетитом, как самые дорогие, так и самые простые, он еще [37] постоянно лакомился пирожками и бисквитами, которых у него был неистощимый запас даже у постели.

По природе и привычке Потемкин был в высшей степени ленив и беспечен и часто пренебрегал важнейшими делами; но в крайних случаях его деятельность проявлялась также своеобразно, как и его нерадивость. Он расставался с своею роскошною жизнью в Петербурге и отправлялся в какое нибудь далекое место, в простой кибитке, скакал день и ночь, сломя голову, как простой курьер. В подобных путешествиях он питался исключительно крестьянской пищей: черным хлебом, чесноком, солеными огурцами, пока не достигал места назначения, где снова принимался за свой обычный образ жизни.

Потемкин постоянно увлекался самыми несообразными и дорогостоящими планами и был всегда окружен прожектерами, которые всячески надували и проводили его.

Он всеми способами поощрял торговлю и промышленность, покровительствовал наукам и особенно изучению греческой литературы ⁹. Он отличался быстрым пониманием и редкою памятью, имел общее, хотя поверхностное понятие о литературе. Его начитанность ограничивалась французской беллетристикой, русскими духовными писателями и переводами классиков, особенно Плутарха; но масса сведений, приобретенных им от лиц различных профессий, с которыми он сталкивался, была изумительна... ¹⁰.

К личности Екатерины II автор постоянно относится с очевидным пристрастием: обаяние, производимое ею на окружающих, блеск ее царствования — оказали свое влияние и на беспристрастного историка. Он безусловно поклоняется ей; нигде мы не встречаем и тени критического отношения к ее действиям и распоряжениям; масса проектов, которыми отличалось ее царствование, имеет в его глазах значение совершенного дела; он уже заранее рисует картину блестящих результатов этих проектов для русского [38] народа. Здесь автор даже не всегда чужд известных натяжек, как мы увидим ниже. Особенно заметно это в вопросе об уголовном законодательстве и крепостном праве. Факты, возмущавшие самого автора, находят у него оправдание в предрассудках русского народа; Екатерина II является как бы пассивным лицом. Между тем, автор относится совершенно иначе когда дело — как ему кажется — не касается Екатерины II. Так, он приводит вполне основательные доводы против панегиристов императрицы Елисаветы Петровны, восхвалявших ее за отмену смертной казни. «Я приехал в Россию, — говорит автор, — с полным убеждением, что в этой стране никого не наказывают смертью, и был впервые разочарован в этом одним иностранцем, в которому обратился с вопросом: существует ли смертная казнь в России? — «Пожалуй, что не существует, — возразил он, — преступников не обезглавливают и не вешают, но их нередко засекают до смерти». Автор имел случай увидеть на деле справедливость этих слов: в бытность его в России, в одну зиму три человека умерло в Петербурге от кнута ¹¹. Таким образом, прославленная отмена смертной казни кажется автору совершенно фиктивной. «Правда, — говорит он, — русские уголовные законы буквально не присуждают преступников к казни, но в действительности ведут к тому же результату».... «Если вспомним, что многие преступники умирают под кнутом или от последствий его ¹², что некоторые не выдерживают трудностей далекого пути от Петербурга до Сибири, остальные погибают преждевременно от нездоровых условий рудника, то по неволе должны считать судьбу этих несчастных своего рода — смертною казнью, только медленною.... По общему вычислению, вероятно, оказалось бы, что, не смотря на видимую мягкость русских уголовных законов, в сущности не меньшее число преступников подвергается смертной казни в России, чем в тех странах, где этот способ наказания принят законодательством.

«Хвалители Елисаветы Петровны, — продолжает автор, — конечно, усумнились бы в ее прославленном милосердии, еслибы вспомнили, что она не думала уничтожать пытку при допросах лиц, обвиняемых в измене... Пытка была уничтожена только с вступлением [39] на престол нынешней императрицы.... Однако, — замечает при этом автор, — предрассудки русских, относительно необходимости пытки, так глубоко укоренились, благодаря незапамятному обычаю, что со стороны императрицы требовалась большая осторожность, чтобы не возбудить неудовольствие непосредственной отменою бесчеловечного обычая.... Мудрый законодатель всегда относится с уважением к народным предрассудкам, как бы они ни были нелепы и неразумны»....

Согласно заранее составленному плану, автор старался по возможности познакомиться с русскими тюрьмами и госпиталями в тех городах, где ему случалось бывать; особенно же интересовали его столичные места заключения. Императрица, узнав об этом, тотчас открыла автору свободный доступ во все петербургские места заключения. С ее разрешения, автор подал, через И. Чернышева, целый список вопросов, касающихся русских тюрем. На некоторые из этих вопросов императрица приказала ответить наиболее просвещенным губернаторам (между прочими Сиверсу ¹³); на другие — она удостоила ответить сама. Последние вопросы и ответы автор сообщает целиком своим читателям:

Вместе с ответами императрицы, автор поместил составленный ею краткий план преобразования тюрем под заглавием:

«Новый план русских тюрем для введения во всех губерниях».

1. «Разделить тюрьмы на гражданские и уголовные.

2. «Уголовную тюрьму следует разделить на три части. Первая для подсудимых; вторая — для лиц, которые к временному содержанию в тюрьму приговорены; третья — для преступников, осужденных на каторгу, вечное содержание в тюрьму или публичные работы.

3. «Каждую часть разделить на два отделения: одно для мужского пола, другое для женского пола».

4) «Тюрьму следует строить за городом, на вольном воздухе, при воде» ¹⁷.

Автор не сообщает, когда был написан императрицей приведенный здесь «Новый план русских тюрем»; но принимая в соображение, что план этот находится в непосредственной связи [42] с вопросами автора и как бы вытекает из них, мы невольно приходим к такой догадке: не был ли он составлен на-скоро императрицей под впечатлением вопросов автора? ¹⁸ В последствии, основные положения «Нового плана» были подробно разработаны и вошли в «Проект устава о тюрьмах», собственноручно писанный Екатериною Н в 1787 году ¹⁹. Также вряд-ли можно признать случайным то соотношение, которое мы находим между «Отчетом о тюрьмах и госпиталях в России, Швеции» и т. д., изданном автором в 1781 году, и «Проектом устава о тюрьмах 1787 года». В своем «Отчете» автор указывает на крайне дурные гигиенические условия многих русских тюрем: недостаток света, воздуха, дурную вентиляцию и т. п.; нигде не было особого помещения для больных; женщины редко отделялись от мужчин; преступники всякого рода помещались вместе: несостоятельные должники — вместе с ворами и убийцами; в некоторых тюрьмах заключенные питались исключительно подаяниями; особых тюремщиков не полагалось и т. д. Эти же самые злоупотребления поставлены на первом плане в «Проекте устава о тюрьмах»; на них главным образом обращено внимание императрицы и предполагается ряд мер для их устранения.

Таким образом, при указанных нами данных, мы имеем некоторое основание думать, что вышеприведенные «вопросы» автора и его «Отчет о русских тюрьмах» оказали свою долю влияния на прославленный проект преобразования русских тюрем. Наконец, вряд-ли императрица могла дойти чисто-теоретическим путем до сознания необходимости тех или других улучшений, так как многие подробности, вероятно, были неизвестны ей.

Автор не особенно возмущается дурными условиями русских тюрем, потому что таково было большинство тюрем в западной Европе; он даже как бы удивляется сравнительно незначительной смертности в русских тюрьмах и старается объяснить это разными причинами ²⁰. Он собственно относится неодобрительно только к русским законоположениям о несостоятельных должниках, — которые иногда содержались в тюрьме значительное время за самые [43] ничтожные суммы (какие-нибудь два рубля) и выкупались случайно щедростью посторонних лиц, — приводит примеры злостного банкротства и пример двух мальчиков 14-ти и 15-ти лет, содержавшихся в тюрьме, в виде заложников, за долги своих отцов.

Затем автор остается неизменно объективным и нигде, ни единым словом, не решается осудить Екатерину II, убежденный, что все пойдет иначе, когда будут приведены в исполнение предполагаемые ею реформы. Так, он сообщает совершенно спокойно, что в таком-то месте видел двух мальчиков, лет четырнадцати, убежавших вслед за своими отцами из деревни, с цепями и колодкой на шее, весившими семь пудов; или что в Кронштадте в числе каторжников содержатся беглые крестьяне, иногда остающиеся там пожизненно, если их не вытребуют обратно помещики. В одной тюрьме автор встретил помещика, приговоренного к вечному заключению вследствие того, что он засек до смерти нескольких крестьян, и приводит это как доказательство, что в России такого рода преступления не всегда «проходят безнаказанно» ²¹. Даже такой крупный факт, как закрепощение крестьян в Малороссии, приводит автора к скромному заключению, что в этом случае «императрица бессознательно становится в разрез с общим принципом, положенным в основу ее правления, а именно — постепенным расширением привиллегий и свободы низшего класса общества» ²².

Автор искренно убежден, что великая государыня, заявившая своим планом преобразования тюрем насколько она снисходит «к страданиям самых жалких жертв общественного правосудия, еще более увековечит свою память, воздвигнув славное здание народного счастья».... «Многие злоупотребления, — говорит автор, — уже устранены новыми учреждениями, многие, еще существующие, будут устранены, если императрица успеет привести в исполнение все задуманное ею... Но не следует предполагать, что нравы нации могут внезапно измениться, или что даже самые неограниченные государи в состоянии уничтожить обычаи, освященные веками... Достаточно и того, если злоупотребления на столько [44] ослаблены, на сколько это мыслимо ожидать в стране, где существует такая огромная несоразмерность положений и состояния и где безусловное рабство крестьян делает крайне трудным, если не вполне невозможным, скорое водворение беспристрастного и неподкупного правосудия».

Автор сравнивает состояние России в XVIII веке, по отношению к значительной массе народа, с тем состоянием, в каком находилась большая часть Европы в XI и XII вв. «Много, — говорит он, — было писано о значительной цивилизации, введенной Петром I в России... Мы вполне признаем справедливость расточаемых ему похвал, относительно усовершенствования дисциплины в армии, создания флота, потому что такого рода цели вполне достижимы для неограниченного монарха при известной устойчивости; но думаем, что толки о совершенном перевороте в народных нравах раздуты иностранцами, никогда не бывавшими в России и составившими себе понятие о Петре I из крайне, пристрастных источников. Хотя, быть может, — продолжает автор, — русская нация и сделала значительный шаг к усовершенствованию, но это усовершенствование едва заметно, если мы сопоставим его с образованностью других наций. Однако, благодаря преувеличенным рассказам, слышанным и читанным мною о великих успехах цивилизации в Русской империи, я ожидал несравненно большого просвещения в нравах, чем нашел на деле, и, признаюсь, был поражен состоянием варварства, в которое до сих пор погружена масса народа. Правда, знатнейшие вельможи не уступят любому европейцу в утонченности приемов, образе жизни и общежитии; но не следует забывать, что цивилизовать отдельных личностей еще не значит цивилизовать нацию»....

Крестьяне, составляющие собою массу русского народа, по мнению автора, на столько же отстали в искусствах и ремеслах от других наций, как и в допетровское время. Он объясняет это отчасти и тем, что цивилизация многочисленного народа, рассеянного на огромном пространстве, не может быть делом одного момента и достигается путем постепенного, незаметного прогресса... «Наконец, — замечает автор, — общее усовершенствование немыслимо, пока существует крепостное право; никакой действительной перемены не произойдет в национальных нравах, пока народ не пользуется личною и имущественною безопасностью. Что будет побуждать его к преуспеянию в ремеслах и мастерствах, когда он не может пользоваться плодами своего труда и облагается податями, сообразно своей умелости и получаемому заработку?» [45]

Государственные крестьяне, по словам автора, хотя и платили большие подати, но были в несравненно лучшем положении нежели помещичьи: имущество их было более обеспечено; вопиющие притеснения скорее делались известными и против них принимались меры. Между тем крестьяне, числившиеся за частными лицами, «составляли такую же неотъемлемую собственность господ, как земледельческие орудия или домашний скот».... Господин неограниченно пользовался их временем и трудом и распоряжался ими как хотел... «Способ обращения некоторых господ с крестьянами, — говорит автор, — напоминает обращение римлян с их рабами. Говорят, что Аттик заставлял своих рабов переписывать рукописи, которые потом продавал по высокой цене, и нажил себе этим большое состояние. Точно таким же образом некоторые из русских дворян посылают своих крепостных в Москву и Петербург для обучения различным ремеслам, затем, по окончании учения, держат их в своих имениях, отдают в наймы, продают по высокой цене или берут с них ежегодное вознаграждение за дозволение заниматься ремеслами в свою пользу.

«В силу власти, дарованной помещику древними законами, он может судить своих крепостных или подвергнуть какому угодно наказанию, кроме кнута; может высечь, запереть в тюрьму, отправить в исправительный дом или сослать в Сибирь... Правда, помещик не властен над жизнью своего крепостного... но если последний умрет от розог, то кто же осмелится привлечь помещика к суду, особливо, если он человек влиятельный? ... Как часто подобные варварства должны оставаться неведомы двору и проходить безнаказанно!» ... Рядом с этим восклицанием, автор утешает себя тем, что новым законодательством положены известные пределы непомерной власти помещика и существующие злоупотребления устранятся современем, благодаря гуманным и благодетельным распоряжениям Екатерины II.

Материальное положение помещичьих крестьян, по словам автора, было далеко незавидное. По удовлетворении первых потребностей жизни, они тратили свои незначительные заработки на одежду или пропивали их. Те из них, которые, вследствие исключительных условий, наживали себе кое-какое состояние, редко изменяли свой обычный образ жизни и большею частью зарывали деньги в землю, как это обыкновенно делается в азиятских странах, где собственность ничем не обеспечена. «Достойно замечания, — говорит автор, — что при всем этом русские непомерно жадны к деньгам и, быть может, не существует на свете страны, где бы купцы так много [46] запрашивали за свои товары и продавали их по такой дешевой цене, как в России, — что также служит доказательством долгого гнета, под которым они находились».

Русских крестьян, по мнению автора, следует сожалеть не со стороны ограниченности их потребностей, так как это дело привычки и придает им крепость и выносливость, заставляет довольствоваться малым, — а со стороны их унизительного положения, которое сделало их «покорными, раболепными, упрямыми, беспечными и, в известном смысле, безучастными ко всему».

Мещане и купцы своим внешним видом и способом жизни ничем не отличались от обитателей самых жалких деревень; в образовании своем они недалеко ушли от простых крестьян: очень немногие из них умели читать и писать и считали механически по счетам... Архангельские купцы, по отзыву автора, представляли собою счастливое исключение; они были вообще несравненно смышленнее, честнее и образованнее остальных русских торговцев, что автор приписывает их долгим непосредственным сношениям с иностранными купцами.

Умственный уровень приходского духовенства также показался автору крайне неудовлетворительным. Многие приходские священники буквально не в состоянии были читать евангелие; они служили и говорили проповеди на память, так что уже из этого можно видеть, как велика могла быть польза, приносимая ими прихожанам. «Такое невежество, однако, не должно удивлять нас, — говорит автор, — если мы примем в соображение крайне скудное содержание, получаемое белым духовенством в России. Помимо случайных доходов, достигающих в бедных приходах до 25 руб. в год и до 125 руб. в наиболее богатых, — все имущество приходского священника заключается в деревянном доме, мало чем отличающемся от домов самых неимущих прихожан, и в небольшом клочке земли, который он обработывает собственными руками. Во время моего пятимесячного пребывания в Петербурге, при постоянных и почти ежедневных сношениях с русскою знатью и дворянством, мне ни разу не случилось встретить в посещаемых мною домах ни единого представителя белого духовенства, что отчасти объясняется тем обстоятельством, что здешние приходские священники настолько грубы и неотесаны, что не могут быть допускаемы в образованное общество»... Впрочем, автор, признавая невежество отличительною чертою русской церковной иерархии, исключает нескольких духовных лиц, с которыми ему приходилось сталкиваться случайно, и признает их людьми вполне [47] просвещенными и развитыми. То были церковные сановники, встречаемые автором за обедом у некоторых вельмож, в высокоторжественные дни.

Незавидное умственное развитие низших классов русского общества не мешало однако процветанию наук и искусств в столице. Автор с уважением относится к русским ученым учреждениям: Вольно-Экономическому обществу, членом которого он был избран, С.-Петербургской академии наук, и придает большое значение ученым экспедициям, снаряжаемым внутрь страны по инициативе императрицы, как, например, Палласа, Гмелина,Гильденштедта, Георги и Лепехина. «Благодаря этим экспедициям, — говорит автор, — вряд ли какая другая страна обогатилась в такое короткое время подобными превосходными изданиями, как Россия, относительно внутреннего состояния, естественных произведений, топографии, географии, истории, быта, обычаев и языка различных обитателей государства. Затем автор перечисляет некоторые другие издания академии, наличный состав членов, описывает академическую библиотеку, музей естественной истории и некоторые виденные им достопримечательности: образцы руд, богатые золотые вещи сибирских могильных раскопок, разные национальные одежды, идолы, собрание монет и т. п.

Автор довольно подробно описывает академию художеств, ее устройство, способ преподавания и т. п. Он видел здесь несколько замечательных произведений русской живописи и скульптуры и считает их верными задатками будущего преуспеяния искусств в России, при большем развитии цивилизации. Но в описываемое время, академия, по мнению автора, несмотря на свое превосходное устройство, и не могла приносить большой пользы... «Ученики, — говорит он, — вообще делают значительные успехи, пока учатся в академии; многие кончают свое образование за границей. Однако, достойно замечания, что самые способные из них часто навсегда остаются за-границей, а если возвращаются на родину, то скоро излениваются, что, повидимому, составляет отличительную черту их национального характера. Причина этого, вероятно, заключается в недостатке поощрения со стороны общества. При тщательном уходе и больших издержках художники выращиваются императрицей на подобие тепличных растений; но если тот же уход не приложен к ним при достижении ими зрелости, то они неизбежно должны погибнуть. При всем своем желании покровительствовать таланту, — монарх и немногие из вельмож, следующие его примеру, не имеют возможности распространить склонность к произведениям искусства [48] в народе, который, по низкому уровню развития, не в состоянии ценить их. С другой стороны, талантливые люди, не встречая ни малейшей поддержки в обществе, не могут иметь того благородного соревнования, которое ведет к совершенствованию, и по неволе ищут службы или другого занятия, так как не могут существовать своей профессией»...

Из учебных заведений автор посетил кадетский корпус ²³ и Смольный институт. В корпусе в то время воспитывалось 480 дворянских детей и 64 мещанских детей — «из последних приготовляли учителей для корпуса» ²⁴. Смольный институт уже был разделен на благородную и мещанскую половины; кроме того, воспитанницы делились на четыре класса по цвету платья. Всех учили чтению, письму, арифметике и всякого рода рукоделиям. На мещанской половине девиц приучала к домашнему хозяйству, заставляли мыть на себя белье, печь хлеб, готовить кушанье. «Благородным» девицам преподавали отдельно историю и географию; помимо русского, они учились языкам: французскому, немецкому и итальянскому и брали уроки танцев, музыки и рисования. Чистота французского произношения у институтов даже удивила автора, когда ему пришлось присутствовать на представлении двух французских пиес: La Servante Maitresse, разыгранной воспитанницами старших классов, и L’Oracle — младшими. За представлением следовали характерные танцы, также исполненные институтками, и наконец — бал и ужин, на которые были приглашены многие лица высшего общества, иностранцы и несколько воспитанников кадетского корпуса.

Автор описывает и некоторые из петербургских окрестностей: Царское Село, Ораниенбаум, Петергоф и т. д.; но это описание настолько внешнее, что не представляет никакого интереса для русских читателей, за исключением, впрочем, Шлиссельбурга и Шлиссельбургской крепости, которая была подробно осмотрена автором. Здесь он видел, между прочим, недостроенный, кирпичный, одноэтажный дом, состоявший из одиннадцати комнат, из которых каждая имела около 15-ти фут. длины и 12-ти ширины. Полы были еще не настланы и здание осталось необитаемым. Дом этот был [49] заложен по приказанию Петра III и строился с такою поспешностью, что был доведен до настоящего положения менее, чем в шесть недель. Работа остановилась со смертью императора. «Постройка такого большого здания, в подобном месте и в такой короткий срок, — замечает автор, — уже сама по себе казалась всем таинственною; но есть полное основание думать, что Петр III намеревался запереть в нем свою супругу» ²⁵.

Шлиссельбургская крепость, своими мрачными стенами, мертвой тишиной, царившей в ней, и одинокими часовыми, произвела самое тяжелое впечатление на автора, знакомого с прошлой историей этого печального места. Несколько лет спустя, в далекой Англии, он с содроганием вспоминал русскую государственную тюрьму.

Перед выездом из Петербурга автор и его спутники присутствовали на своеобразном пиршестве, которое давалось одним откупщиком, нажившим в четыре года огромное состояние. Сдавая откуп, он счел нужным, в виде благодарности, устроить праздник народу, обогатившему его! Праздник устроился в Летнем саду, о чем заранее было извещено объявлениями, разосланными по всему городу. Гости собрались около двух часов по полудни. Огромный полукруглый стол был завален всякого рода яствами, сложенными самым разнообразным способом: высокие пирамиды из ломтей хлеба с икрой, валяной осетрины, карпов и др. рыбы украшались раками, луковицами и пикулями. В различных местах сада стояли рядами бочки и боченки с водкой, пивом и квасом. В числе других диковин был огромный картонный кит, начиненный сушеной рыбой и другими съестными припасами, и покрытый скатертью, серебряной и золотой парчей.

Кроме того, хозяин праздника устроил для народа различные игры и увеселения: ледяные горы, карусели и т. п.; два шеста, около [50] двадцати футов высоты, виднелись издали своими флагами; на верхушке была положена монета, в виде приза, для тех, которым удастся достать ее.

Праздник казался очень оживленным, так как участвующих в нем было до 40,000 душ обоего пола. Заранее было объявлено, что гости после первой ракеты выпьют по рюмке водки, после второй — примутся за еду; однако, благодаря нетерпению толпы, второй сигнал оказался лишним: народ сразу ринулся к столам. Картонный кит был моментально разломан на мельчайшие куски; богатая парча сделалась добычею грабителей. Остальная масса, не добравшись до кита по своей многочисленности, жадно принялась уничтожать горы разных яств: одной рукой набивала рты, другою наполняла карманы. Значительная толпа собралась кругом бочек и боченков с водкой и другими напитками и, черпая из них большими деревянными ложками, напивалась вволю. Вскоре беспорядок и шум настолько увеличились, что англичане сочли благоразумным удалиться домой. Вечер кончился иллюминацией и фейерверком.

Праздник этот, по словам автора, ознаменовался довольно печальными последствиями. Многие из валявшихся на земле пьяных замерзли; немало людей погибло в драке: иные, возвращаясь по домам позднею порою, были ограблены и убиты в уединенных кварталах города. Число таких жертв, по наведенным справкам, доходило до 400 чел. ²⁶

Вечером 3-го февраля 1779 года, автор и его спутники выехали из Петербурга и отправились в обратный путь через Финляндию. Зимняя почтовая езда произвела самое приятное впечатление на автора. Длинный ряд саней, запряженных гусем, незаметно скользил по мерзлому снегу, представляя собою живописное зрелище; то извивался он по убеленным холмам или погружался в мрак густого леса, то вытягивался в прямую линию по ледяной поверхности озер. По ночам ослепительная белизна снегу, а по временам и северное сияние освещали местность таинственным полусветом; господствовавшая тишина нарушалась песнями ямщиков, которым вторило эхо окружающих лесов......

В 1785 году, автор вторично посетил северные страны, не исключая России, и, по возвращении на родину, напечатал, в 1785–1790 гг., второе издание своего «Путешествия в Польшу, Россию, [51] Швецию» и т. д. (Travels into Poland, Russia, Sweden and Denmark), с третьим добавочным томом; но к сожалению, этот добавочный том представляет для нас мало любопытного ²⁷. Автор преимущественно описывает страны, которые ему не удалось посетить в первый свой приезд. Из всего, что он сообщает нам о Петербурге, мы почти не узнаем ничего нового. Автор замечает только, что Петербург значительно украсился в его отсутствие; указывает, что такия-то здания окончены; устроены те или другие набережные; эрмитаж соединен с дворцом и т. п. Затем он подробно описывает картинную галлерею в эрмитаже, и, восхваляя по прежнему заботливость Екатерины II о народном благе и образовании, знакомит в общих чертах своих читателей с учительской семинарией при главном народном училище, открытой в С.-Петербурге, 13-го декабря 1783 г. ²⁸ Кроме того автор делает некоторые прибавочные заметки к статистическим данным о доходах России, армии, приводит географическое деление России на губернии, провинции и уезды. В этом же добавочном томе помещен упоминаемый в предисловии «Сравнительный обзор русских открытий» (А comparative view of the Russian discoveries with those made by captains Cook and Clerke), вышедший отдельной брошюрой в 1787 году.

Третье издание «Путешествия в Польшу, Россию», и т. д., во всем сходное с первым, появилось в 1787 году, без упомянутого добавочного тома.

Четвертое и пятое издания, «Путешествия», исправленные самим автором и наиболее полные, появились в 1792 и 1802 гг.; они отличаются несколько иной группировкой фактов, сообразно их содержанию. К пятому изданию приложены любопытные примечания, которыми мы воспользовались, как, например, сведениями о беседе автора с историком Миллером и разговоре последнего с Екатериной Q (см. гл. 1 настоящей статьи), биографией Потемкина (гл. II). В этих же примечаниях мы встречаем донесение В. Кейта Г. Гренвилю о перевороте 1762 г. ²⁹, некоторые сведения о Воронцовой, [52] подробности о смерти Екатерины II, описание похорон Суворова, которому было отказано в военных почестях, по распоряжению Павла, и т. д.

Книга Кокса «Путешествие в Польшу, Россию, Швецию и Данию» была встречена очень сочувственно в Европе и переведена на многие иностранные языки: немецкий, французский, голландский, шведский и итальянский ³⁰.

Н. Б.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1877 г., том XVIII, стр. 309–324.

2. Известие об этом запрещении взято автором из Haygold, vol. I, р. 357.

3. Такое объяснение народной песни не должно удивлять нас: Кокс жил в такое время, когда во всей Европе существовало более или менее превратное представление о народной поэзии.

4. Автор замечает, что в Петербурге, на сколько ему известно, только два каменные здания: Мраморный дворец и Исаакиевский собор, еще не оконченный в то время; по его мнению, иностранцы, вероятно, потому принимают кирпичные дома за каменные, что они здесь оштукатурены и выбелены.

5. Садитесь, где хотите и когда вздумается, не заставляя повторять себе это тысячу раз.

6. В описываемое время, по словам автора, на счет императрицы содержались итальянская опера, труппа русских и французских актеров; зрители допускались безденежно.

7. Так, например, фунт мяса стоил тотда 2 1/4 коп., свинины — 2 3/4 коп., баранины — 3 1/4 коп., гусь стоил 22 коп., поросенок — 17 1/2 коп. и все остальное соразмерно с этим.

8. См. прим. II т. «Travels into Poland, Russia», etc. пятое издание 1802 г., стр. 367–374.

9. Так, например, Потемкин взял на себя издержки по изданию некоторых классиков, предпринятому известным ученым Маттеи, которого каталог греческих рукописей синодальной библиотеки до сих пор признается наилучшим. — Другим подобным любителем классической литературы был князь Юсупов. См. «Travels into Poland, Russia» etc. 1784 г. 1-е изд., стр. 343.

10. Напоминаем читателям, что в «Русской Старине» изд. 1875 г. напечатана обширная биография князя Потемкина, в которой приведено много отзывов как русских, так и иностранцев-современников великолепного князя Тавриды. (См. том XIII, стр. 20–40; 159–174; т. XIV, стр. 217–266). Тем же не менее, характеристика его, сделанная Уильямом Боксом, представляет несколько новых черт, тонко подмеченных наблюдательным путешественником.

11. См. Account of the prisons and hospitals in Russia, Sweden etc. London. 1781 г., стр. 2.

12. Автор замечает, что не число ударов причиняет смерть, а способ, каким они даются: «При мне, — говорит он, — один убийца был наказан 333-мя ударами кнута; я видел его три недели спустя в тюрьме: он уже почти оправился и казался здоровым». См. там же.

13. Сиверс сообщил автору много сведений о русских тюрьмах и полиции. См. «Account of the prisons and hospitals in Russia, Sweden» etc. London 1781 г., стр. 24.

14. См. «Travels into Poland, Russia, Sweden etc. by W. Coxe. London. 1784 vol. II, pp. 85–87.

15. Тюремных стерегут солдаты.

16. «Эти злоупотребления большею частью — те же гвозди, которые приходится вырывать, где видишь, из политического тела государства». Автор приводит место это в подлиннике на французском языке, считая его непереводимым.

17. В другом сочинении автора, не раз упоминаемом нами, «Account of the prisons and hospitals in Russia», etc. pp. 29–30, мы встречаем несколько иную редакцию этого плана.

«Предполагаемый план русских тюрем (для введения в новых губерниях). Тюрьму строить за городом, на вольном воздухе и, если возможно, при текущей воде. Каждую тюрьму разделить на две частя: одну для мужского пола, другую для женского пола. В каждой части будет три отделения:

1) «Для подсудных.

2) «Для лиц, приговоренных к временному заключению.

3) «Для преступников, приговоренных в каторге, ссылке в Сибирь или вечному заключению.

«В каждой тюрьме устроить больницу, которая будет содержаться на счет казны; подходящее лицо назначается губернатором провинции для еженедельных посещений тюрьмы. Оно должно главным образом заботиться о чистоте» и т. д.

В 1781 году одна такая образцовая провинциальная тюрьма уже строилась в Твери. См. «Account of the prisons and hospitals» etc., p. 21.

18. К сожалению, нам известна только часть вопросов; те из них, на которые отвечали начальники губерний, вовсе не приведены автором.

19. Подлинник «Проекта устава о тюрьмах» хранится в Спб. в государственном архиве. Он целиком напечатан в «Русской Старине» 1873 г., том VIII, стр. 66–86.

20. См. «Account of the prisons and hospitals» etc., стр. 25.

21. См. «Account of the prisons and hospitals» etc., p. 12. Автор сообщает при этом, что рядом с дверью тюрьмы, где содержатся этот помещик, из привязанности к нему, поселилась его 70-ти-летняя няня, в жалкой лачуге, едва защищавшей ее от непогоды. Старуха не захотела расстаться с своим питомцем и всячески прислуживала ему. Получив от автора какую-то незначительную монету, она тотчас отдала ее заключенному.

22. См. «Travels into Poland, Russia», etc. III vol. 5-th. ed. 1800, p. 151.

23. Мы не приводим здесь подробностей, сообщаемых автором о кадетском корпусе, называемом в то время «Сухопутный шляхетский кадетский корпус», так как он описан в книге: «Ф. И. Янкович де-Мириево иди Народные училища в России при императрице Екатерине II», изд. А. С. Воронова, 1858 г., см. стр. 29–33.

24. Там же, стр. 39.

25. Подтверждением этому мнению может служить известие, заимствованное автором из донесения гр. Букингамского к лорду Гардвику (Hardwicke), в котором говорится, что, по единогласному свидетельству особ, бывших при Петре III во время переполоха 1762 года, Воронцова с негодованием упрекала императора за то, что «он не исполнил ее требования, не запер во-время эту женщину (this bad woman), и что тогда им бы не пришлось переживать такого ужасного дня»... См. Coxe, Travels into Poland, Russia, etc. appen. vol. III 5-th ed. 1802 pp., 32–33.

Приводимое автором донесение гр. Букингамского отнесено им в 16-му апреля 1766 года; между тем сэр Джон Макартней, сменивший гр. Букингамского, приехал в Петербург 1765 года. Нам неизвестно: оставался ли гр. Букингамский в Петербурге до 1766 года или автор неверно пометил год донесения; но во всяком случае не имеем основания сомневаться в его добросовестности.

26. По поводу этого праздника написана императрицею Екатериною II записка к генерал-полициймейстеру С.-Петербурга, Д. В. Волкову, от 27-го ноября 1778 т. Государыня упоминает о 370 лицах, погибших от пьянства. См. «Русскую Старину» изд. 1877 г., том ХVIII, стр. 744.

27. Этот третий том «Travels», был переведен на французский язык под громким заглавием: «Nouvean voyage en Danemark, Suede, Russie, Pologne et dans le Jutland, la Norvege, la Livonie etc. Traduit de l’anglais, Vols 1–2. Paris. 1791 r.

28. Подробное описание учительской семинарии помещено в книге: «Ф. И. Янкович де-Мяриево или Народные училища в России при императрице Екатерине II» изд. Воронова. 1858 г., стр. 98–114.

29. Донесение это напечатано в «Сборнике Русского Историч. общества», т. XII, 1873 г. 2, стр. 2–12.

30. Немецкий перевод: Reise durch Poland, Russland etc. von J. Pezzl. Vois 1–3, Zuerich, 1785–1792, сделан очень точно с первого англ. издания 1784 г. с некоторыми незначительными поправками переводчика. Для дешевизны выпущены гравюры и карты, приложенные к подлиннику.

Французский перевод, сделанный с того же издания, как немецкий, вышел в 1786 году, под заглавием: Voyage en Pologne, Russie, Sufcde, Danemark, etc. par P. H. Mallet, Vols 1–4. Geneve, 1786. Перевод этот несколько сокращен против английского подлинника; выпущены некоторые исторические сведения, например, о Борисе, Лжедимитрии, Софье Алексеевне, родителях Екатерины I.... Личные же наблюдения и рассуждения автора переданы большею частью целиком. Добавления переводчика главным образом относятся к Дании и Норвегии, о которых Кокс, по его собственному сознанию, не мог собрать достаточно подробных сведений.

Несколько лет спустя, а именно в 1805 г. — в Bibliotheque geographique et instructive des jeunes gens, ou recueil de voyages interessante traduit par Breton; — «Путешествие» Кокса появилось в переделке для юношества, но с примесью разных небылиц о России, заимствованных из других путешественников.

Текст воспроизведен по изданию: Россия сто лет тому назад. 1778 г. Путешествие Уильяма Кокса // Русская старина, № 5. 1877

© текст - Н. Б. 1877
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Андреев-Попович И. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1877