Быть-может, что эта часть Творения Г. Лажечникова способна восхитить многих, но над нами она производит совсем противное действие. Тредиаковский, по мнению нашему, самая неудачная карикатура, какую только человек с дарованием может создать. Нет ничего легче как представить смешным педанта, вложив ему в уста напыщенные и бестолковые фразы, которыми он писал, и которых естественно никогда не употреблял он в разговоре и в обыкновенных отношениях частной жизни, но такой педант не будет живой человек, и такое литературное создание не будет художественно. Все педанты, подобные Тредиаковскому, отличаются именно тем весьма характеристическим свойством от не-педантов, что, пока говорят, они говорят как все люди, но лишь-только взяли перо в руки, им уже кажется, что никак нельзя изъясняться теми же словами, какими они за-минуту говорили сами: они заменяют обыкновенные, живые речения мертвыми, неупотребительными, странными для слуха; они выдумывают себе небывалый язык, полагая, что он красивее природного, они отделяются от общества, презирают его правила, и простирают свою дерзость до того, что переделывают на свой образец неприкосновенную собственность народа, — его современное слово. Таких людей, мы, в этом журнале, часто называем «книжниками». Тредиаковский был книжник в полном смысле слова. Но он был только книжник, и более ничего; напыщенный и безвкусный педант, как скоро садился сочинять, человек как следует, доколе не писал, даже человек ученый и умный, даже остряк, у которого часто вырывались и сарказм и эпиграмма. Школа Тредиаковского продолжается у нас по сю пору. Что такое делают все те, [30] которые говорят одними словами, а пишут другими? Чистую Тредиаковщину.

Мы ссылаемся на разборчивость всякого, кто хоть немного знает людей, возможно ли заставить кого-нибудь в свете, педанта или архи-педанта, разговаривать с прапорщиком таким языком: «Возгляньте упованием своим на меня, аки на адамантов камень. Что не возмогу я исполнить за великие щедроты, ниспосылаемые на меня его светлостью? Да не позволите ли всенижайшему рабу его утруждать ваше благородие, яко вельми благодетельную особу, обретающуюся при высоком и уже реченном господине, малую толико, презентовать его светлости недостойное мое стихосложение, в честь его персоны составленное?» Тредиаковский так писал, но не говорил. Хотеть этим, а не поступками, но чертами характера, изобразить педанта, действующего в обыкновенной жизни, все равно, что нарисовав на полотне предателя, вымазать ему лице черною краскою, с тем, чтобы это значило — черная душа.

Мы имеем в руках два экземпляра очень любопытного документа, который в нескольких строках гораздо резче и живописнее изображает автора «Телемахиды», чем все сцены «Ледяного Дома», и воспользуемся этим случаем, чтобы сообщить его публике. Это «черное, доношение» Тредиаковского на экзаменаторов его предисловия к «Аргениде». Чувство сделанной ему обиды заставило его забыть здесь витийство и писать так, как он говорил. За исключением принятых форм канцелярского слога, язык этой бумаги совершенно прост и естествен; сочинитель ее часто выражается замысловато; тут же есть выписки из его сочинения, писанного «красным стилем», и по ним можно видеть огромное различие между Тредиаковским в книге и Тредиаковским в частном быту. [31]

«В Санктпетербургскую Академию Наук,

От надворного советника и оной академии профессора, Василия Кирилова Тредиаковского.

1. Прошедшего августа — дня 1750 года подал я доношение в канцелярию Академии Наук, которым просил, чтоб повелено было напечатать дедикацию, сообщенную при доношении, в первом томе Барклаиевы Аргениды.

2. А по силе моего прошения, канцелярия ордером приказала, чтоб мою дедикацию освидетельствовать профессорам Ломоносову и Крашенинникову, да адъюнкту Попову.

3. И хотя мне печально, что канцелярия Академии Наук так со мною, дватцати-летным и беспорочным, никого ни чем не раздражающим и поныне не раздражившим, а самим непрерывно претерпевающим обиды и мало-по-малу всей бодрости и надежды лишающимся академическим служителем немилостиво благоволила поступить, что самую краткую дедикацию мою не изобрела за благо принять просто надеясь на мою самую малую в том способность, принимав у других не краткие только, но и великие сочинения их без такова свидетельства, еще иные и не собственным сочинителевым, а именем всей академии печатанные, из которых все имеют самые осязаемые, чтоб так сказать неисправности, я именно, дедикацию, приложенную к Сибирской Истории, которая не токмо не превосходным искуством сочинена, да еще и неисправна, и Слово Похвальное, произнесенное в прошлом году профессором Ломоносовым, которое наполнено солецисмами, не упоминая уже о предисловии Крашенинникова к Курцию, и о Риторике профессора Ломоносова, которая в премногих местах ложна; однако, для такой немилости, я только печалюсь, и причины ей не изъискивая, доношу, что моя печаль толь больше еще увеличилась, что помянутым профессорам и адъюнкту велено (или сами они собою так сделали) свидетельствовать мою дедикацию без моей притом бытности, что не только ново, но и мне предосудительно. А мне, конечно, надлежало при том, по обыкновению, быть, по-крайней-мере для того, чтоб хотя уже напомнить только одному из помянутых экзаминаторов, именно адъюнкту Попову, что он свидетельствует дедикацию к Барклаиевой Аргениде, а не к Роленевой Истории; ибо он мне сам признался, сего Сентября 13 дня, что он, свидетельствуя дедикацию, думал, что ей надобно быть при Ролене; чего ради и были ему дики слова — «Так тотчас разойдутся музы, которые де давно разошлись».

4. Но, как то ни есть, токмо помянутые профессоры и адъюнкт показали репортом, что в моей дедикации находятся ложные мысли и излишнее ласкательство, а сверх того, никоторые и слова им не показались, — что все в моей дедикации ими подчеркнуто. [32]

5. На сию, учиненую мне от них обиду, доношу, что многие их совсем неправо, ибо в моей дедикации нет ни ложных мыслей, ни излишнего ласкательства; да и слова все избранные. Хотя впрочем я и не тщеславлюсь, чтоб мои сочинения были совершенны, однако дерзаю по необходимости утверждать, что свидетельствованная дедикация конечно исправна, и еще в своем роде нежна, чем я смело могу послаться на всех беспристрастных знатоков.

6. Слова порознь, а именно по истине и либо: всяк читавший довольно церковные наши книги ведает, что они чистые Славенские, из которых первое употреблено у меня для так намываемого напряжения и ораторского числа, а второе вместо может-быть, а не за или; оба ж они употребительные, а не странные, каковы у Ломоносова условие, сотрет, робный, ни низкие, какие у Крашенинникова гладить, пальцы, ни напоследок развращенные, как у Попова, это дня на день.

7. Что они рассуждают быть ложными мыслями, как то. 1. Исповедую искренно, в сем точно случае я последнейший теперь обретаюсь; 2. К подножию престола Вашего нисполагаемые; 3. Дерзаю впрочем с раболепным страхом быть несколько в благодушном надеянии; 4. Как скоро пресветлые очи Вашего Величества обратятся на приносимую сию книгу, о чем и прошу, все подданнейше повергаясь к стопам Императорским, так тотчас разойдутся во все концы пространнейшего Вашего обладания прекрасные Музы сея книги, — то все сие не только не такое, как они говорят, но, напротив того, праведное, и еще красное в своих выражениях. В сем я могу послаться на всех академиков и профессоров, и на всех искусных и совестных людей, да и на похвальных ученых в вашем языке, вне академии находящихся.

8. Выражение сие — Все ж толь не пренебрегаемое сие приобретение воспишется от всеобщего благодарения, премудрости Вашего Императорского Величества и благоуспешному в людях своих за умножаемое просвещение, рачению и промыслу, — хотя и подчеркнуто от господ экзаменаторов, однако я не могу догадаться, как они изволили почесть его, за ложную ль мысль или за излишнее ласкательство. Но хотя б тем или другим они положили, только ж довольно на отражение их мнения и беззлобивого смеха.

9. Но что до следующего периода — Не распространяюсь более: трепешу продолжительнейшим отнятием времени прегрешить пред общим добром всему государству Вашему, как непрерывно-споспеществуемым чрез толь действительное Вашего Величества радение, — то он всеконечно принят от господ экзаменаторов за излишнее ласкательство, как то мне двое из них, именно господин Крашенинников и господин Попов, сами сказывали. [33] Удивительно наши господа экзаменаторы там нашли порок, где вся ученая Европа от времен Августа Цесаря поныне, не токмо не находят порока, но еще надивиться не может тонкости мыслей, читав сии самые выражения по-Латински в первой эпистоле во 2 книге сочинений Горациевых. И поистине, тут нет ни малого ласкательства; напротив того, самое важное, сладкое и великолепное показание всегдашнего монаршеского попечения о пользе всего государства. Смею сказать, как ни преизрядно и нежно (как то утверждают Скалигер, Яков Крупий, Дациер, Иезуит Сонадон, люди не моим экзаменаторам подобные) Гораций у себя употребил первый сии выражения, но у меня они еще положены праведнее: Гораций обещается ими коротко говорить Августу, однако сделал к нему эпистолу долее всех своих прочих сочинений, выключая третию его сатиру второй книги, да Науку о поэзии, а я, и в кратком моем сочинения, и кратко говоря, боюсь, чтоб не утрудить еще и краткостию моею пекущуюся непрестанно Самодержицу нашу о общем государственном добре. Пускай же меня с экзаминаторами моими судит самое беспристрастие и добрая совесть! Буде сие мое, взятое у Горация выражение, есть излишнее ласкательство, то как уже назвать следующее, которое у потребил профессор Ломоносов в печатном своем сочинении, говоря «что Египетские пирамиды строены чрез многие веки человеками, а Царское Село строит божество»? Не большель тут и не хужель что-нибудь находится ложных мыслей и излишнего ласкательства? «Мы почитаем Кесаря», говорит самый знатный церковный учитель третьего века, «и имеем всех христиан, таким способом, который нам, позволен, и какой ему приличен, то есть, как такова человека, который имеет первую степень по Боге, от которого единого все то он получил, что имеет, и что он есть, и который не знает никого на земле выше себя, кроме единого Бога».

10. Напоследок, адъюнкт господин Попов так-было разохотился экзаминовать мою дедикацию, что при общей, прочих двух, находке ложных в ней мыслей, излишнего ласкательства, едва не нашел в самом титуле великих грамматических погрешностей, а именно, что нет в нем у меня личного глагола; но прочие оба удержали искусную его ревность, говоря, что такие приносительные титулы обыкновеннее бывают без личных глаголов, а может быть и напомянули, что и в Деяниях Апостольских Agnoetw jew (Неведомому Богу) есть без личного ж глагола. И ежели бы умели они по-Французски, то б вероятно, для успокоения в нем похвального его жара, припомнили ему и Французское, AU ROI (королю или государю). О сем обстоятельстве я уведомлен от самого господина Попова. Из всего заключить можно, что кто пошлым может быть [34] астрономом, то не следует еще, чтоб всеконечно он уже был искусен в обыкновениях, до красного стиля принадлежащих.

11. Того ради, я покорнейше прошу канцелярию Академии Наук, не утверждаться на неправом, а может-быть, еще и пристрастном и коварственном, мне же несказанно предосудительном мнении помянутых господ. Я впрочем не домогаюсь, чтоб дедикации моей быть напечатанной, видя, что не туда дело склонилось. Канцелярия изволит так делать, как ей само угодно. Она мне могла прямо и без сих окружностей отказать в моем прошении, зная, что философы не только правде, но и силе уступают, как то слелал Фаворин пред Гадрианом. Но только я изъявляю, что мнение сих экзаменаторов не может никогда быть правильным ей поводом к отказу мне в моем желании, тем более, что все сии трое экзаменаторы мне подозрительны, — врассуждении только меня самого. Сентября 17, 1750 года».

Мы предоставляем самому автору «Ледяного Дома» решить по этой бумаге — был ли бедный Тредиаковский такой пошлый дурак в частной жизни, каким он изобразил его в романе, и не обидел ли автор неуместною насмешкою, в которой нет даже искусства, памяти переводчика Ролленя и Абульгазия; — литератора, трудолюбивого и полезного, который познакомил Россию с двумя важными сочинениями в то время, когда в России еще почти не было ни каких сочинений. Но автор не довольствовался этим преувеличением; он еще выставил Тредиаковского подлецом в приписал ему такие низости, к которым не способен человек с его образованием и привычками.

«Ледяной дом», повторим мы опять, — произведение прелестное, но если в историческом роман хотите вы исторической верности характеров, то читайте его не как роман исторический, а просто как приятную книгу.

Текст воспроизведен по изданию: Критика: Ледяной дом. Сочинение И. И. Лажечникова // Библиотека для чтения, Том 12. 1835