-

ИЗ ВОЕННОЙ КРИМИНАЛИСТИКИ XVIII ВЕКА.

В наше время, конечно, дико слышать про «нещадные» истязания преступников кнутом, сопровождавшиеся вырыванием ноздрей, урезыванием языка, клеймением и вечным заключением в тюрьму; дико слышать про совокупность подобных истязаний, как казнь над одним и тем же преступником, совершившим даже действительно злодейское преступление, но не так далеки еще времена. когда все это практиковалось в самых широких размерах, как возмездие за преступления, чуждые даже зверского характера, недалеки времена, когда правосудие старалось перещеголять в жестокости самого преступника.

Ми передадим здесь один из эпизодов военной криминалистики в царствование Елисаветы Петровны, эпизод весьма, хорошо характеризующий свое время и дошедший до нас в весьма любопытных подробностях ¹, но предварительно, для уяснения сущности самого преступления и всех его последствий, необходимо сказать несколько слов об обстановке, при которой оно совершилось.

Граф Петр Иванович Шувалов, генерал-фельдцейхмейстер царствования Елисаветы Петровны, всесильный фаворит своего времени, был вместе с тем и одним из выдающихся деятелей в области современного ему артиллерийского искусства, которое действительно обязано ему несколькими существенно полезными нововведениями. В этом отношении для изобретательности графа представлялся широкий простор. С одной стороны упадок артиллерийского дела при его предшественниках, после кончины Петра Великого, представлял [397] благодарную почву для деятельности в этом направлении, с другой — высокое положение самого вельможного изобретателя, толпа окружавших его льстецов, превозносивших все его затеи, не допускали никакой критической оценки последних и очень естественно, что сам Шувалов, в чаду окружавшей его лести, верил в непреложность и великое значение всех своих изобретений по артиллерийской части.

Между тем, в числе проектов Шувалова было не мало и чистейшего вздора, который мог быть приводим в исполнение только лишь при вышеупомянутых условиях. Так, одною из подобных фантазий было изобретение графом пресловутых «шуваловских гаубиц», — особого типа артиллерийских орудий, назначавшихся для действия картечью ², которыми предполагалось наносить неприятелю страшное поражение. Изобретение, разумеется, не замедлили превознести до небес; дутые опыты не замедлили подтвердить на деле псевдо-гениальную идею вельможного прожектера, и вот в составе артиллерии времени Елисаветы Петровны является особый корпус секретных гаубиц, обставленный всевозможными предосторожностями для сохранения пресловутой тайны устройства новых орудий. Прислуга при них посвящалась в тайну лишь в размерах крайней необходимости, обязывалась особой присягой не выдавать секрета ни под каким видом; самые гаубицы скрывались под чехлами от глаз непосвященных и разоблачению тайны был придан характер государственной измены.

Вот к этому-то разряду преступлений именно и относится сюжет нижепомещаемого эпизода.

Собственно сущность и развязка самого дела весьма несложны, но любопытна обстановка, его сопровождавшая, а равно и приемы тогдашнего секретного делопроизводства.

7-го апреля 1758 года, во время похода артиллерии, в местечке Бешенковичах, бежали из бомбардирского корпуса бомбардира. Татаринов и гандлангеры — Соколов и Колычев, о чем генерал-фельдцейхмейстеру Шувалову было послано «секретнейшее» донесение.

В донесении этом генерал-майор Бороздин заявлял, что «из оных злодеев первый вознамерился вынесть секрет шуваловских гаубиц» неприятелю и, подговоря двух остальных «в своем деле исправных и знающих», ночью бежали к Полоцку, похитив несколько лучших лошадей и более 2,500 рублей казенных денег. Однако благодаря немедленно сделанным распоряжениям, все трое через пять дней были пойманы, и Бороздин, представляя снятые с них показания, просил, чтобы «оным злодеям определен был достойный их преступлению штраф». [398]

Снятые с беглецов показания обнаружили следующее: бомбардир Татаринов — от роду 23 лет, грамоте и писать умеет, был в бегах еще и в 1754 году, за что подвергся наказанию шпицрутенами — прогнан через 500 человек три раза; принимал присягу на службу и особую присягу на сохранение тайны шуваловских гаубиц, секрет которых ему был открыт в бытность его в бомбардирском корпусе, однако чертежей тех орудий сам не черчивал, потому что артиллерийской науки не знает, но видел гаубицы в натуре, бывал на их пробе и заносил результаты их действия в журнал. В марте месяце, быв послан курьером к графу Чернышеву, он, Татаринов, попал в Вильну и здесь зашел в шинок в доме одного польского шляхтича (фамилии которого хорошенько не помнит) на Большой улице. В шинке тот шляхтич подошел к нему и стал распрашивать, угощая водкой, какие у русских пушки? Тот говорил, что — секретные гаубицы, при которых он служит бомбардиром, и тогда шляхтич стал ласкать его, подносить водку и мед, и допытываться — какое те гаубицы имеют действие? На это Татаринов объявил, что из них палят картечами, в которые картечи кладется более ста пуд (sic) и что оные действуют весьма сильным вредом, в длину более ста, а в ширину от 20 и более сажен, а пули более ружейных и иные 1/4 фунта. Услышав это, шляхтич стал расспрашивать об устройстве орудия, и Татаринов ему рассказываючи, чертил пальцем на беленой печи и начертил ногтем дуло, но прочего не объяснил по недостатку времени. Затем шляхтич спросил — для чего те секретные орудия везутся закрытыми и Татаринов объявил — чтобы никто не видел дула; и так он выслушав все зачал говорить — я де чаю, что у вас многие бегут, не хочешь-ли и ты уйти, и ежели хочешь, так пришел бы ко мне, а я де тебя препровожу в Пруссию и там тебе будет большое награждение, когда ты обо всем секрете тех гаубиц порядочно расскажешь, и не можно-ль, чтоб и еще кого из секретных служивых подговорить, да и при том побеге чего из денег украсть.

На предложение шляхтича он, Татаринов, изъявил согласие и затем, исполнив возложенное на него служебное поручение, вернулся в местечко Бешенковичи, с намерением привести мысль о побеге в исполнение. Здесь он сговорился с двумя товарищами, гандлангерами Соколовым и Колычевым, которым передал свою упомянутую беседу в Вильне и обещание шляхтича проводит их в Пруссию. Побег назначили на ночь 7-го апреля, в виду того что в этот день Соколову приходилось быть на часах у фурмана с казенными деньгами и следовательно удобно было сообща совершить кражу. В упомянутую ночь они взломали фурман, вынули из него три мешка денег, затем взяли из конюшни трех лошадей и уехали верхом к Полоцку, имея намерение следовать в Вильну, Верстах в 60-ти [399] за Бешенковичами он был нагнан посланной погоней и схвачен, вместе с тем при нем найден был и поддельный пропуск, подписанный им под руку генерала Бороздина.

Гандлангор Соколов. От роду 25 лет; принимал присягу на службу и особую присягу на сохранение секрета шуваловских гаубиц; грамоте и писать не знает; из секретных орудий хотя и паливал, но в чем тот секрет состоит, не знает.

В остальном, т. е. относительно замысла и исполнения побега, показание Соколова сходно с данным Татариновым.

Гандлангер Колычев. От роду 25 лет; принимал присягу на службу и особую присягу на сохранение тайны шуваловских гаубиц; грамоте и писать не знает; из секретных орудий паливал и в чем тот секрет состоит, некоторую часть знает.

В остальном показание одинаково с другими, но при аресте он защищался шпагой и сдался лишь тогда, когда шпагу выбили у него из рук и самого его прижали штыком к стене.

Таковы были подробности совершенного преступления, судя по показаниям, вырванным у Татаринова жестокими нитками, по показаниям ложным, как он сам позже сознался, по крайней мере относительно главной тяжести преступления, т. е. разговоров Татаринова в шинке с польским шляхтичем; несчастный не мог вынести побоев и истязаний кошками, сопровождавших допрос, и взвел на себя разную небывальщину.

Дело получило значение государственной важности: тягчайшею частью преступления признан был не побег и похищение казенных денег, а раскрытие тайны секретных орудий; и вот, вследствие реляции, внесенной самим Шуваловым в конференцию, 5-го мая последовал высочайший указ, заключавший в себе приговор преступникам:

«Божиею милостию мы, Елисавет и пр.

«На реляцию вашу (Шувалова) от 2-го числа сего месяца, о дезертировавших из формированного вами корпуса от шуваловских гаубиц бомбардире Татаринове с двумя гандлангерами Соколовым и Колычевым, в резолюцию вам повелеваем:

«1) Не токмо за вышеупомянутый побег и кражу наших казенных денег, но паче за злодейский и изменнический умысел об открытии неприятелю секрета показанных гаубиц, учинить им при тамошнем артиллерийском корпусе публичное наказание, а именно: бомбардиру Татаринову — бив нещадно кнутом, вырезать ноздри и язык, также и сообщников его обоих гандлангеров бив нещадно-ж кнутом, вырезать им ноздри, а сверх того еще заклеймить, публикуя коротко, что злодейство их и преступление достойны еще большего наказания.

«2) Как вышеозначенные злодеи своим преступлением и вящего наказания заслуживают, то имеете вы приказать по учинении им той [400] казни, накрепко оковав и под крепким караулом, чтоб ни с кем видеться не могли, отправить сюда для посылки в вечное заточение.

«3) Не меньше же будучи важно и нужно в наших руках иметь и польского шляхтича, живущего в Вильне, которому заводчик из злодеев Татаринов секрет шуваловских гаубиц открыл и от которого бы сведать можно было, какое употребление он о том сделал. Мы вам повелеваем, генерал-майору Бороздину предписать и рекомендовать всевозможное старание приложить помянутого шляхтича искусным и скрытным образом схватить и сюда прямо ближайшею на Курляндию дорогою под самым крепким караулом и в закрытой коляске, чтоб кем либо видим быть не мог, отправить; причем крайнюю осторожность употребить надобно, дабы не токмо в Вильне, но и во всей дороге о его схвачении не мало проникнуто не было». ³

Выполнить таинственное поручение захвата упоминаемого шляхтича был назначен капитан Ушаков, а между тем, не ожидая окончания его экспедиции, поспешили совершить и самую казнь над преступниками.

Ушаков, снабженный секретной инструкцией ⁴, отправился в Вильну и приступил к проверке показаний, данных бомбардиром Татариновым относительно разговоров его в Вильне, но сразу же потерпел неудачу: Татаринов показывал, что пил он в шинке, который находится в одном переулочке, выходящем на Большую улицу, что переулок можно узнать по находящемуся вблизи его дому, на котором написаны «царские роды»; что в шинке белая печь, а против него через улицу фуражный магазин; но Ушаков, обойдя все кабаки, ничего подходящего не встретил. Он нашел один дом, но на нем были написаны не «царские роды», а «папежские портреты» и вблизи никакого переулочка не оказалось, равно не нашлось в ближайших шинках ни одного с белой печью, а во всех печи были зеленые, кафельные; наконец, ни одного фуражного магазина не оказалось ближе как в Антоколе (предместье Вольны), да и прежде не бывало. Что же касается до личности самого шляхтича, то равным образом никакие посещения ближайших кабаков не навели ни на малейший след для подтверждения данных Татариновым показаний.

Таким образом «злодейский и изменнический умысел открытия неприятелю секрета гаубиц» оказался просто выдумкой. Возвращаясь назад из своей неудачной экспедиции, Ушаков на дороге встретил самих преступников, которых под караулом везли в Петербург, [401] и подверг их вторичному допросу, на котором Татаринов чистосердечно сознался, что в прежнем своем показании он все на себя взвел напрасно, равно обманул и товарищей своих, рассчитывая только склонить их тем к побегу, а в действительности хотя и бывал в Вильне в разных шинках, но никакого шляхтича не видал и никому о секрете шуваловских гаубиц не сказывал, да и самого секрета он не знает, кроме разве того, что видел дуло этих гаубиц и заносил в журнал результаты производившихся над ними опытов; свое же первое показание дал ложно, в беспамятстве и не стерпя чинимых ему при том расспросе побоев кошками.

Ушаков доносил обо всем этом 13-го июня, а между тем июня 1-го Шувалова уже уведомляли, что казнь над преступниками исполнена, и таким образом несчастные понесли показание за совокупность преступления, между тем как тягчайшая часть последнего оказалась выдуманною.

Преступников казнили в местечке «Бранске», при собрании команды артиллерийских и фурштатских служителей; один из казнимых, — Соколов, — «при учинании жестокого кнутом и жжением железом на лбу наказания», не выдержал пытки и еще увеличил свою вину: начал кричать, что желает поступить в палачи, и объявил за собой «государево слово и дело»; однако, когда казнь над ним была окончена, то при новом секретном допросе он отказался от своих слов и объявил, что кричал в беспамятстве, желая освободиться от наказания, а никакого «слова и дела» за собой не знает. За новый проступок Соколову угрожала вторичная пытка, но он уже был так истерзан, что «ждать облегчения времени недоставало», почему его вместе с остальными товарищами отправили в Петербург.

Причиной казни были разглашены «злодейственные поступки против тамошних обывателей»!..

Дальнейшая участь преступников все таки не была облегчена, несмотря на то, что объем и тяжесть самого преступления значительно уменьшились, как то выяснило и расследование Ушакова в Вильне. Резолюция, повидимому собственноручная Шувалова, на донесении Бороздина о совершении казни, гласила следующее: «Колодников отправить куда следует и публиковать, что за побег только они наказаны кнутом, с тем чтоб знали бомбардирского корпуса люди, что они за побеги жесточае других наказываются. Чтож касается до учиненных им (т. е. вышеупомянутым Соколовым) слов при учинании жестокого кнутом и жжением железом наказания, оное ему оставить велеть без штрафа, объяви ему, чтоб впредь таких дерзостей чинить не отваживался, а сие упущено из единого Ея Императорского Величества милосердия, для многолетнего Ея Величества здравия».

Колодников повезли в Петербург со всевозможными [402] предосторожностями, как бы важных государственных преступников; их велено было вести порознь, крепко скованными, с колодками на руках; запрещалось давать что либо в руки, разговаривать с кем либо, а караульных при них сменять предписывалось ежечасно и четыре раза в сутки арестантов осматривать; города и местечки объезжать кругом и команде быть в готовности силою оружие сопротивляться всякой попытке к освобождению преступников, а в случае нападения никоим образом не отдавать их живыми в руки каких либо злодеев отбойцов, не щадя при этом и собственного своего живота.

До Петербурга из трех колодников добрались только двое, третий же, Колычев, еще в пределах Польши умер. О двоих привезенных написали в синод, что Высочайше повелено их отправить в вечное заточение, для чего избраны монастыри Иверский и Острозерский. Татаринова, как преступника признанного за более тяжкого, отправили подальше, в последний, и притом с такой инструкцией относительно условий заточения, что оно обращалось прямо в вечную каторгу. Инструкция эта по своей бесчеловечности заслуживает быть приведенною дословно:

1) Отвесть место такое, где-б кроме одного или двух старцев не было, и всегда при нем (т. е. при узнике) иметь караульного солдата, и как живущему в том месте старцу, так и солдату и из посторонних никому с ним ни о чем не говорить, равным же образом и его говорить не допущать, буде-же не станет слушать, то ему не только воспрещать, но за то его сечь велеть, однакож кроме того, если он будет требовать, чтоб ему исповедаться и приобщаться святых тайн, или станет учиться и твердить молитвы наизусть.

2) Всякий день заставлять молоть ручными жерновами, поставя их в той избе или келье, где будет оный арестант содержаться, чтоб беспрестанно был в работе во весь день, исключая то время, когда он так как человек иногда по какому либо совершенному припадку снести того не в состоянии будет, однако накрепко велеть примечать, чтоб он тогда какова притворства делать не мог.

3) В церковь к обедне, вечерне и утрене повсядневно водить и ставить в особом углу, чтоб никто с ним ни о чем говорить не мог.

4) Ножа, вилок и тому подобного никогда ему в руки не давать чтоб тем себя или караульных повредить не мог.

5) Ежели станет в чем упрямиться или как либо неспокоен оказываться, за то велеть его караульным бить палкой, а когда то не уймет, то настоятелю того монастыря приказать его, прежде завязавши рот чтоб ничего говорить не мог, сечь жестоко плетьми, приговаривая ту вину, за что его станут сечь.

6) Есть давать братскую порцию с некоторою убавкою, а пить кроме квасу и воды, и то не чрезмерно, отнюдь никогда не давать. [403]

7) Ежели имеющаяся на нем одежда износится, то дать ему серый долгий кафтан из простого крестьянского сукна, также и прочее нижнее платье.

8) Бороды ему ни стричь, ни брить, никогда не давать.

9) Всякий пост принужден говеть, исповедываться и приобщаться, ежели будет достоин.

Таким образом несчастный был осужден на вечное бессмысленное верчение жерновов, до полного истощения сил, и на вечное молчание, под угрозой истязания плетьми за всякое нарушение предписанного.

Однако выбранное место заключения оказалось неудобным: в октябре 1758 года братия Острозерского монастыря отписала Шувалову, что их всего пять человек, да и те весьма престарелы, а больше в монастыре ни слуг, ни крестьян, ни солдат (на пропитании) никого нет, почему содержать арестанта они не в состоянии и кроме того просили для караула прислать солдат, дабы им, богомольцам, напрасного истязания не принять.

Татаринова перевели в другой монастырь, на тех же вышеизложенных условиях вечного заточения; что-же касается до товарища его, то последний попал в заключение в Иверской монастырь, и дальнейших сведений о судьбе обоих более не имеется.

–––––––

Трудно представить еще более жестокое наказание; за оказавшееся даже мнимым открытие химерической тайны секретных гаубиц, злополучный бомбардир поплатился нещадным истязанием кнутом, лишением языка и ноздрей, подвергся клеймению и вечному тяжкому заключению!.. Побег из службы и кража казенных денег во всем этом играли второстепенную роль, а вся тяжесть наказания обрушилась на несчастного за выдуманную им-же самим фиктивную сторону преступления.

–––––––

Инструкция эта, указывавшая, как вести все дело, весьма любопытна; вот текст ее:

1) Команде учинить присягу, чтобы вверенный им секрет держать весьма тайно и в потребных случаях не жалеть живота своего.

2) Ехав до назначенного места, если кто будет спрашивать, куда [404] едете и зачем, в таком случае объявлять, что едем в Полоцк и в прочие места, для забрания оставшейся команды.

3) Не доезжая за несколько верст до известного места, начать чинить покупку лошадей по небольшому числу.

4) По прибытии в то место, стать на такую квартиру, которая-б весьма незнатна была и не продолжая времени зачать самым скрытным и искусным образом чинить примечания к изысканию злодея (sic), и егда-ж оное основано будет надежным образом, то все меры приложить в исполнению известного дела, не давая никакого вида другим, кто бы мог с ним сообщество видеть; а искать способа оного какими нибудь мерами вызвать в поле: примечать его выезды в какое либо загородное место, також невозможно-ль сыскать способу приговорить его, не жалея цены, для покупки в деревнях лошадей, или какие иные потребности; а того-б было лучше, когда-б он в Ковну зачем либо съездить подрядился, ибо, как видно по городскому его житью, что он торгом промышляет, и если он для того когда либо поедет, то в тогдашнее время желаемый успех получить полезнее будет можно.

5) А между тем команду иметь в таком месте, чтобы оная отнюдь по улицам не шаталась, а была-б всегда при квартире и как можно скрываться, дабы оные того секрета не знали до самой той поры, доколе необходимо им, что приказать исполнить. Запретить накрепко, чтоб они с обывателями пить и в разговоры вступать опасались под смертною казнью, а были-б тихи и смирны, удаляясь от их компании, да и с тамошними нашими солдатами сообщества и знаемости не имели и были-б в добром состоянии, а хотя-б кому о их проезде спросить и случилось, то неиначе объявлять, как — для забрания команды и оставшихся солдат за болезнями забирать посланы; а притом ежели где графится, не весьма дорогими ценами лошадей хотя по малому числу закупать.

6) Обоз и прочее, что служить может тамошним обывателям за примету, содержать весьма в скрытом месте.

7) Если необходимая нужда будет в какой либо помощи, то требовать вспоможения от находящегося в том месте генерал-майора Даревского, точию весьма того остерегаться, дабы и ему тот секрет точно изъяснен не был.

8) А если в том при помощи Божией желаемый успех получится, то следовать на Ковну, на тех купленных лошадях с крайним поспешением и для того сперва стараться на половине дороги в скрытном месте довольное число из тех покупных лошадей послать и велеть там себя ожидать, и так переменяя лошадей, поспешать без остановки и по прибытии в Ковну, тех лошадей оставя у находящегося в том месте российских войск командира с таким подкреплением, дабы он никому об них не объявлял и тех [405] лошадей не показывал. А буде оттуда почты не надежны или нет их, то не можно-ль будет еще далее на тех лошадях следовать, хотя с малою покормило, до места, где наши команды есть; а то еще лучше, не найдется-ль государевых лошадей у того российского в Ковне начальника, тож требовать на смену свежих, а своих на то место оставить, и так далее как можно у спешат в средину безопасности; а притом всемерно и всеминутно наблюдать, дабы не точию здешние обыватели, но ниже из российских подданных, как до Курляндии, так и до С.-Петербурга, никто не токмо знать, но ниже догадываться мог о том, с чем едут; но та коляска, в которой секрет будет, должна называться с казною или с секретными артиллерийскими вещами, которая следует отсель с новоизобретенными пробами, и так прибыв в Петербург, ехать прямо к его сиятельству и тотчас о том приезде донести.

9) Данные письма и сию записку содержать единственно при себе, так укрепя, чтоб каждую минуту их чувствовать мог и ежели-б случился какой, от чего Боже сохрани, смертный страх, то всемерно стараться оные так истребить, дабы ни малейшего знака тех писем не осталось.

10) Трембицкому (вышеупоминавшийся переводчик Бороздина) до Ковны ехать в немецком платье, а оттуда Пруссиею по почте также не в своем платье и не в том, какое на нем будет в известном месте, и велеть ему ехать прямо к Варшаве; с ним же писем никаких не писать и по почте ему ехать день и ночь и, приближаясь к Варшаве осведомляться, где российский корпус, туда и поспешить и явиться к тому, от кого послан.

11) Буде где какая опасность в пути предвидится, то брать из команд российских по надобному числу для препровождения, и тех взятых впереди и назади повозок иметь не менее, как в саженях в двухстах, а лучше ежели-б без них обойтись возможно было, ибо в землях, состоящих под Ее Императорского Величества державою опасности никакой не зависит, токмо та подтверждается опасность, дабы то, что везется, было-б в глубочайшем и ни мало догадливом никому секрете.

12) Вся хитрость, прилежное и благоразумное поведение сего дела состоит в том единем, как бы то достать искусно, что очень надобно, а особливо в том месте все так осторожно и хитро делать, дабы всеконечно не подать причины никому догадываться, не токмо при том, но ниже после, что то произошло от нас: на пред же всех к тому потребных хитростей предписать и выдумать никак не можно, но смотря по самоличным обстоятельствам стараться делать без ошибки и просить у Бога помощи на исполнепие поверенного вам дела и быть скромну.

13) Если же паче чаяния того достать никакими мерами [406] неможно, то от себя дослать нарочного курьера и донести о всем обстоятельно, зачем того в действие произвесть неможно было, а сами, смотря по причине невозможности того или где либо ожидать резолюции на тот репорт, или в таковом случае, ежели тот злодей умер или тому подобная крайность окончит сие предприятие.

Н. Бранденбург.

Комментарии

1. Материал для настоящей статьи сохранился в документах архива старых дел при С.-Петерб. артил. музее (дела штаба генерал-фельдцейхмейстера 1774 г., св. 720, № 190), в числе секретных бумаг, оставшихся после смерти графа Петра Шувалова.

2. Сущность изобретения, которому приписывалась величайшая важность, заключалась в устройстве канала гаубицы, который шел к дулу, постепенно расширяясь в горизонтальной плоскости, чем яко-бы обусловливалась мнимая действительность силы поражения картечью.

3. Четвертый пункт указа касался награждения некоего Трембицкого, состоявшего переводчиком при Бороздине и бывшего главным орудием поимки упомянутых преступников. Трембицкому велено было выдать сто рублей и произнести его — «в ротмистры смоленского шляхетства».

4. Инструкция помещена в конце статьи.

Текст воспроизведен по изданию: Из военной криминалистики XVIII века // Древняя и новая Россия, № 2. 1881