-

СУВОРОВ КАК ПОЛКОВОДЕЦ

«Кто не знает Суворова? сколько уже было писано о нем!» Вот что, вероятно, скажут многие, взглянув на заглавие этой статьи. Да; имя Суворова гремело в свое время во всей Европе, у нас оно приобрело народность, — и никто не оспоривает у этого великого человека известности исторической. Писано о нем множество книг, статей, брошюр, и в его время, и после него. Но, к удивлению, до сих пор Суворов неоценен еще как полководец. Некоторые его кампании разобраны отдельно знаменитыми военными писателями; победы его составляют предмет особых сочинений; более же всего писали о его характере и странностях, и едва ли кто-нибудь из нас сто раз не читал [325] или не слыхал о них. Однакож, не смотря на все это, до сих пор многие ли, даже из нас, Русских, знают Суворова, как он того заслуживает? многие ли взяли на себя труд оценить его по деяниям, и, — что важнее всего, — многие ли могут отдать себе отчет в правах Суворова на почетное место в ряду полководцев первостепенных ? Иные из наших соотечественников, предаваясь безотчетному уважению ко всякому историческому имени, нисколько не заботятся вникнуть в права сего человека на приобретенную им знаменитость; другие, к несчастию, вовсе не имея своего собственного мнения, увлекаются пристрастными суждениями некоторых чужеземцев, и вслед за ними стараются потемнить славу величайшего Русского полководца. У Суворова в свое время было много врагов и недоброжелателей, особенно во Франции: там появлялась против него клеветы, сарказмы, — и все в этом великом человеке, даже добродетели его толковались в дурную сторону и обращались ему в упрек, только потому что он был Русский и заклятый враг тогдашней Французской революционной эпидемии. Даже в нынешнем образе мыслей и мнениях касательно военных дарований и знаний Суворова заметны еще следы прежнего иноземного недоброжелательства: и теперь еще некоторые отказывают Суворову во всех правах на знаменитость, считают [326] его полководцем посредственным, неимевшим понятия о военном искусстве и Европейском образе войны, и говорят, что он своею славою, блистательными успехами и заслугами, столь важными для отечества, обязан единственно слепому случаю, постоянному счастию и благоприятным обстоятельствам; полагают даже, что Суворов обратил на себя внимание своими странностями, которые более всего бросаются в глаза толпы; наконец, что Суворов был не более как человек пылкого ума, который умел, прикрывшись кстати личиною, заслужить милость при Дворе и приобрести привязанность солдат, жертвуя ими впрочем безмилосердно и без всякой нужды! Не больно ли для всякого, истинно-Русского сердца, слушать подобные суждения, клевету, оскорбительную для нашей национальной гордости? не наша ли обязанность, но мере возможности, истреблять нелепые толки, нередко затемняющие славу людей, вполне достойных удивления потомства?...

Для Суворова теперь уже настало потомство. Пора изучать этого необыкновенного человека, пора приступить к беспристрастной оценке его, как полководца великого, наставника в военном деле. Современники могли удивляться ему, прославлять его подвиги, но едва ли могли оценить его военные дарования, во-первых, потому что всегда трудно судить беспристрастно о [327] современнике, и, во-вторых, Суворов, в отношении к военному делу, стоял выше своего века, и никто не мог тогда постигнуть, что он создавал совершенно новый образ войны, прежде чем Наполеон дал Европе уроки повой стратегии и тактики. Так, образ мыслей большинства, относительно военных дарований Суворова, основывался, можно сказать, более на понятиях наглядных, на очевидных результатах успехов его оружия; в наше же время можно внести имя его в науку и несомненно доказать, что Суворов был полководец гениальный, самобытный; что во все времена у него будут учиться военному искусству наравне с Аннибалом, Юлием-Цезарем, Тюреном, Густавом-Адольфом, Фридрихом и Наполеоном!

Доказать это — вот цель нашей статьи. Окинув быстрым взором деятельную и блистательную жизнь Суворова, вполне посвященную пользе и славе отечества, сделаем самый краткий очерк военных подвигов его, и потом постараемся вывесть самое беспристрастное суждение о нем, как о полководце, опровергнув самыми фактами все клеветы и односторонние толки о нашем незабвенном герое.

Жизнь Суворова исполнена занимательности и разнообразия: победоносное оружие его переносилось с берегов Вислы, то на Дунай, то за Кубань, то на берега Треббии, то наконец в горы [328] Швейцарские. В продолжение сорока лет Суворов почти беспрестанно подвизался на ратном поприще, сам командовал в шестидесяти-трех битвах, делах и стычках с неприятелем, почти всегда превосходившем его в силах, и остался непобедимым.

О жизни Суворова, как уже мы сказали, писаны целые томы ¹. Мы выставим здесь самые [329] замечательные, резкие черты биографии Русского фельдмаршала, чтоб потом, фактами подтверждать наши мысли и суждение о нем.

Генералиссимус, князь Италийский, граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский родился в 1730 году, получил весьма хорошее образование, с двенадцати лет вступил в лейб-гвардии Семеновский полк, и на действительной службе прошел нижние звания, прослужив пять лет рядовым. Только на 19-м году от роду, его произвели в унтер-офицеры; в 1754 он вступил в армию поручиком, а в 1757 был уже подполковником. В этом чине Суворов в первый раз принял участие в кампаниях 1759, 60 и 61 годов, — и тут на практике получил первые уроки военного ремесла, к которому всегда обнаруживал пристрастие и которое изучал с молодых лет, с тем, чтобы посвятить ему целую жизнь. Таким образом, [330] первым учителем Суворова был сам Фридрих Великий, которого он постиг тем скорее, что действия Прусского короля слишком резко отличались энергиею и быстротою — от тогдашних медленных и нерешительных действий Русских и Австрийских армий. Суворов был постоянно в авангардах то у графа Салтыкова, то у Бутурлина и графа Румянцева. Тут у же показал он первые опыты своих даровании и той решительной отважности в действиях, которыми впоследствии Русские войска изумляли свет, под командою его. По окончании семилетней войны, Суворов, в чине полковника и потоп бригадира, командовал Астраханским пехотным полком, расположенным в окрестностях Петербурга. В 1769 году, когда вспыхнули беспокойства в Польше, и императрица Всероссийская решилась усмирить конфедератов силою оружия, Суворов получил приказание идти с полком из Новой Ладоги в Смоленск. Совершив этот переход с изумительною скоростию, он с небольшим отрядом перелетел из Смоленска в Варшаву, где уже находилась небольшая масть Русских войск, под начальством генерала Веймарна. Лишь только успел он прибыть в столицу Польши, получил приказание с двумя ротами и двумя эскадронами поспешно двинуться на встречу шайки конфедератов Котлубовского, приближавшейся к Варшаве со стороны Львова. [331] Не смотря на то, что отряд неприятельский состоял из 1800 человек, Суворов смелою аттакою совершенно разбил и рассеял его. Это был первый опыт тех изумительных и решительных действий, которые потом беспрестанно повторялись им в конфедератскую войну. С этого времени, Суворов, с небольшим отрядом, почти беспрестанно занимал Люблин, который был укреплен, снабжен запасами и составлял как бы сборный пункт Русского отряда; — отсюда кидался он во все стороны, где только собирались шайки конфедератов; быстрым переходом неожиданно появлялся он перед ними, и не смотря на то, что число их было почти всегда втрое, даже впятеро более Русского отряда, он одерживал верх, рассеевал мятежников, и в самом зародыше истреблял зерно восстания и вооружения конфедератов, рассеянных по всей южной Польше и Литве. Нестройные шайки были всегда так изумлены первым решительным натиском, что не успевали образумиться, и рассыпались. Так разбил он в 1769 году отряд Пулавского при Орехове, в 1776 одержал совершенную победу при Ландскроне над Польскими войсками, бывшими под командою Дюмурье (присланного Французским правительством для содействия Польским конфедератам) и заставил самого Дюмурье с досады возвратиться во Францию; в [332] том же году разбил он впятеро сильнейший отряд Огинского при Становичах (между Слонимом и Несвижем), за что получил орден св. Александра Невского ², не смотря на то, что он в сем случае поступил вопреки приказанию — не вступать в решительный бой и не подвергать свой слабый отряд опасности ³. Суворов кончил эту войну взятием Краковского замка. Вскоре последовал первый раздел Польши.

Первая конфедератская война поставила Суворова на высшую степень известности. Должно заметить, что самое свойство театра этой войны представляло все выгоды для сбора и оборонительных действий конфедератов и затрудняло действия Русских: южная Польша, и особенно страна, называемая Полесьем, покрыты и теперь лесами и болотами; в то время сообщений было еще менее; бедные деревушки, кое-где разбросанные посреди непроходимых болот, не представляли никаких средств к продовольствию для Русских отрядов: все это благоприятствовало конфедератам и представляло им тысячи убежищ, в случае появления Русских войск. [333] Но быстрота и решительность Суворова дали ему средство нечаянно нападать на мятежные скопища и разбивать их малочисленными Русскими войсками, которые не могли ожидать и подкреплений, по причине войны с Турциею, возгоревшейся с 1769 года. С достоверностью должно предполагать, что без Суворова конфедератская война могла принять другой оборот, не совсем благоприятный для России: малейшая неудача Русских войск могла ободрить конфедератов; они успели бы значительно усилиться, воспользоваться слабостию Русских войск и нерешительностию их действий.

Недолго оставался Суворов в Петербурге: он не любил столичной жизни и стремился опять в свою сферу — на поле брани. Тогда продолжалась еще первая Турецкая война, и Суворов принял деятельное участие в кампаниях 1773 и 1774 годов. Но тут ничего не было важного в отношении к общему объему кампании. Замечательны только некоторые, частные тактические действия, в которых Суворов, с небольшим отрядом и при общем бездействии целой армии, доказал снова свою отважность, решительность и умение действовать против иррегулярных Турецких войск. Вспомним две смелые аттаки его на Туртукай, оборону Гирсовских укреплений и сражение при Кослуджи. По окончании Турецкой войны, он получил орден [334] св. Георгия 2-й степени, и вскоре потом (1775) чин генерал-поручика.

В 1774 году он был послан для усмирения Пугачева, но нашел уже мятежников рассеянными, и только захватив самого Пугачева, представил его в Москву, где злодей и был казнен. Получив начальство над войсками в южной России, Суворов занял Крым, признавший зависимость свою от России. Когда Турки хотели-было сделать высадку на Крымский берег, Суворов не потерял присутствия духа и бодрости, не смотря на несоразмерность своих сил с неприятельскими: он построил баттареи, приготовился встретить десантный Турецкий отряд, и, тем устрашив Турков, заставил их отказаться от предприятия. Таким образом он одержал успех без боя, одною своею твердостию и решительностию, — и был за то награжден алмазными знаками ордена св. Александра Невского.

Суворов получил новое назначение — усмирить Закубанских Нагайских Татар. Он призвал их к себе на пир: собралось их до 6 человек; угощение очень понравилось Татарам, и в первых порах они кораном от души поклялись в верности России. Но по возвращении их в свои жилья, снова начались между ими беспокойства, возмущения; они удалились в горы с тем, чтобы возмутить также и Горцев. [335] Суворов принужден был, предпринять экспедицию за Кубань, — поход чрезвычайно трудный. Там, где и теперь еще народ несовсем усмирен, где ежегодно наши войска, расположенные по линии, должны штыком поддерживать порядок и охранять мирных поселян, — в то время, за шестьдесят лет, край был совершенно дикий, для Русских вовсе неизвестный и недоступный; непроходимые леса покрывали почти всю страну, то на болотах, то на горах, куда никогда еще не вступала нога человека образованного, и через которые вели одни тропинки; — эту страну должно было пройти, и пройти тайно, чтоб врасплох напасть на аулы и окружить их. Не смотря на все препятствия, на недостаток продовольствия, на утомление Русских войск, ободряемых только смелым, веселым видом и шутками Суворова, — экспедиция имела полный успех, и отряд возвратился на зимние квартиры.

В 1786 году Суворов получил чин генерал-аншефа. В следующем году возгорелась вторая Турецкая война; первый год прошел без всяких важных действий, и замечательно одно только событие — оборона Кинбурна, им производимая. Суворов допустил Турков выйти на берег и отослать суда за новым транспортом; но лишь только они начали укрепляться, Русские вдруг вышли из крепости, [336] стремительно аттаковали Турков и опрокинули их в море, на котором уже не было судов. За этот подвиг Суворов был награжден орденом св. Андрея Первозванного. В следующем (1788) году он участвовал в осаде Очакова и получил тяжелую рану при вылазке, в которой действовал с обычною своею горячностию. Осада Очакова длилась чрезвычайно. Главным начальником осадной армии был не Суворов. Замечательнейшие же действия Суворова в Турции были в кампанию 1789 года: с небольшим корпусом, расположенным при Бырлате, он прикрывал осаду крепостей по Днестру; Австрийский же корпус принца Кобургского прикрывал действия Лаудона в Сербии и Кроации. Таким образом Суворову пришлось постоянно, во всю кампанию, действовать за одно с принцем Кобургским, поддерживая последнего. Дружба и согласие, существовавшие между сими двумя полководцами, основанные на взаимном уважении, напоминают другой подобный же исторический пример — согласие принца Евгения с Мальборугом. Два раза Суворов имел случай выручать Австрийцев: по первому призыву принца Кобургского он с невероятною быстротою приближался к нему, вместе с Австрийцами бросался вперед против несравненно превосходнейшего противника, и, неожиданно явившись перед последним, разбивал его совершенно, — в первый [337] раз при Фокшанах, во вторый при Рымнике. За последнее сражение получил он титул графа Рымникского и сделан графом империи Римской, за услуги его, оказанные Австрийцам. Действительно, можно предполагать, что Австрийцы, следуя своей любимой кордонной системе, оставаясь совершенно в оборонительном положении и действуя весьма нерешительно, кончили бы и в этот год не лучше, чем в предъидущий, еслиб Суворов своею решительностью, всегда предупреждая противника в действиях, не нанес совершенного поражения двум огромным Турецким армиям, уже двигавшимся против Австрийцев. Однакож, в начале 1790 года, Австрийцы заключили с Турциею отдельный мир, — и Русские принуждены были в этот год, отказаться от всяких дальних завоеваний, ограничившись осадою Измаила. Осаду поручили Суворову. Время года было уже позднее; крепость была сильна, хорошо снабжена, вооружена, имела сильный гарнизон, и более 30 т. жителей, которые в Турецких городах всегда принимают участие в обороне. При всем том Суворов, зная желание императрицы, чтоб Измаил был непременно взят, решился побороть все препятствия и взять крепость приступом. Такой подвиг казался несбыточным. Но для Суворова не было ничего невозможного: по сигналу ракеты, пущенной из ставки главнокомандующего, пять колонн [338] разом двинулись на приступ, под смертоносным картечным огнем приблизились к крепости, перешли через ров, наполненный водою, и, не смотря на чрезмерную высоту стен, начали взбираться на них, втыкая свои штыки и подсаживая друг друга на плечах. Турки изумились, но оборонялись упорно. Русские ворвались в город, и побоище началось в самых улицах. Остановить ужас кровопролития было делом невозможным и напрасным. Вооруженные жители, даже женщины с кинжалами в руках, с бешеным исступлением оборонялись до последней крайности; упорный бой кипел на главной площади города. Штурм этот стоил жизни 33 тысячам Турков, и более 2000 Русских; до 6 т. женщин взято было в плен, и добыча ценилась в то время в 20 миллионов рублей. Город был разграблен.

Таким грозным событием кончилась вторая Турецкая война. Но и по заключении мира, Суворов, не оставался в бездействии: приехав в Петербург, он занялся приведением в оборонительное положение Финляндии, для обеспечения пределов России от вторжения Шведов; потом получил начальство над войсками, расположенными в Новороссийском краю, и тут усердно занялся обучением и устройством этих войск. Новая война вскоре вызвала его на поприще побед. [339]

В начале 1794 года, в Польше, опять возникли беспокойства и возмущения. Косцюшко, собрав значительные силы и приняв общее начальство над мятежниками, успел уже одержать несколько успехов над рассеянными Русскими отрядами в Польше, и даже принудил Прусского короля отказаться от начатой им осады Варшавы. Все Польские войска постепенно переходили на сторону мятежников. Суворову приказано было с частию войск, бывших под его командою, идти в Подолию и Волынию, чтоб предупредить дальнейшее распространение мятежа и обезоружить ту Польскую пехоту, которая готова была оставить Русскую армию и присоединиться к мятежникам. Суворов совершенно успел в этом без боя, и меры, принятые им в этом случае, чтоб окружить Поляков и заставить их положить оружие, приносят ему более чести, чем блистательнейшие сражения. Императрица, видя, что дела в Польше принимают оборот опасный, поручила Суворову начальство над военными действиями. Он тотчас начал сосредоточивать Русские войска, рассеянные по Польше, Литве и Волыни, быстро двинулся против отряда Сираковского, собравшегося около Бреста, одержал несколько побед сряду одну за другой — при Кобрине, Крупчицах, Бресте и Добрыне, рассеял весь отряд Сираковского и занял Брест. Тут он остановился, в [240] ожидании присоединения других войск, шедших к нему на помощь, принял меры к обеспечению продовольствия, и оставался около месяца почти в бездействии, вопреки обычной своей деятельности и быстроте. Но когда Ферзен разбил Косцюшко при Мацейовичах, когда Поляки сами начали сосредоточивать свои силы для прикрытия Варшавы, и когда ожидаемые Русские войска приближались, — Суворов сосредоточенно направился к Праге с тем, чтоб одним решительным ударом окончить дела в Польше. Разбив Польские войска при Кобылках и отрезав часть их от Варшавы, Суворов подступил со всеми силами к Праге и решился взять ее штурмом, видя в этом единственное средство положить конец войнам и беспокойствам в Польше. Штурм Праги напомнил взятие Измаила; кровопролитие было почти также ужасно; до 13,000 Поляков убито, более 2,000 потонуло в реке (мост чрез Вислу был разрушен артиллериею), более 15,000 взято в плен. Варшава смирилась; 8 ноября, Суворов торжественно вступил в столицу Польши, принял все меры, чтоб окружить отряды мятежников, выступившие из Варшавы, и заставить их положить оружие. Скоро вся Польша была усмирена, и третий раздел ее был результатом войны.

Суворов, возведенный в достоинство генерал-фельдмаршала, получил разные знаки отличия и [341] награды от короля Прусского и императора Германского. Пробыв около года в Варшаве, он возвратился в Петербург, и потом снова отправился в южную Россию, получив начальство над губерниями Новороссийского края. Опять принялся он за обучение своего войска, ежеминутно наблюдая дела Западной Европы, которые не могли не тревожить России. Герой, достигший в это время высшей степени доверенности императрицы и уважения современников, жаждал новой славы — сразиться с Французами, сделаться успокоителем целой Европы и оплотом ее независимости против буйных порывов республиканской Франции. Часто писал он к Екатерине: «Матушка, прикажи идти на Французов!» Но время еще не наступило. Получив увольнение от службы, Суворов сдал команду и удалился в свою деревню.

Село Канчанское, Новогородской губернии, в Бронницком уезде, скрыло Суворова от глаз света. Здесь, в мирной тишине, шестидесятилетний старец проводил дни как истинный философ, христианин и муж добродетельный, занимаясь благом своих крестьян, беседуя с Богом, размышляя, читая, продолжая изучать военное искусство и следя, в тишине своего уединения, ход бурных переворотов политических, волновавших Европу. Часто, читая о Бонапарте и постигая вполне этого необыкновенного [342] человека, Суворов говаривал: «О, далеко шагает мальчик; пора унять его!...»

Суворов скучал бездействием; дух его рвался к битвам, с которыми он сроднился. Он предчувствовал, что скоро настанет время, когда Европа будет иметь нужду в победоносном мече его, и что снова любимец военного счастия будет вызван из временного заточения своего к новой славе, к новым блистательным подвигам.

Время это скоро наступило. В начале 1799 года, Суворов получил следующее, собственноручное письмо от государя императора Павла Первого:

_________________________________

«Сей-час получил я, граф Александр Васильевич, известие о настоятельном желании Венского Двора, чтоб вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мои корпуса Розенберга и Германна идут. И так посему, и при теперешних Европейских обстоятельствах, долгом почитаю не от своего только лица, но от лица и других — предложить вам взять дело и команду на себя, и прибыть сюда для отъезда в Вену. Пребываю к вам благосклонным

Павел.»

Спб. 1799, Февраля 4/17. [343]

_________________________________

Можно представить себе восхищение Суворова: его мечты, его желания осуществляются; перед ним открывается новое, блистательнейшее поприще, новый, обширнейший круг действий. Он становится действователем Европейским, главным лицом в общем деле, от которого, зависит судьба многих государств и народов. Выбор его главнокомандующим союзными войсками показывает, что в эту эпоху он уже занимал в глазах Европы почетное место между современными полководцами.

Суворова встретили в Вене с почестями, с восторгом. 14-го апреля приехал оп в Верону — здесь новые торжества, восторги, почести. В Вероне принял он общее начальство над Австро-Русскими войсками, — и с этого времени отступление Французов получает вид совершенного бегства, а наступление союзников уподобляется торжественному шествию через всю северную Италию. Военные действия совершаются с изумительною быстротою и энергиею. Пятимесячный поход Суворова в северную Италию (с апреля месяца по сентябрь) так обилен событиями, так занимателен и важен результатами, что мы не можем и взяться в сжатой статье представить удовлетворительный очерк всех военных действий от берегов Адижа до Нови. Об этом написаны целые томы, и кампания 1799 года уже вполне разобрана [344] многими отличными военными писателями ⁴. Мы последуем только быстрым взглядом за полетом Русского орла и представим только результаты успехов его. 20-го апреля союзники аттакуют и берут Бресшию; 25-го, после боя, Моро со всею армиею принужден отступить за Адду; 27-го Суворов вступает в Милан. Пока главная армия продолжает столь же быстрое движение к Тортоне, Мантуа остается в тылу, блокируемая сильным корпусом; Пескиера сдается 7-го мая, Пиццигитоне — 9-го, и в тот же день союзники занимают Тортону и блокируют цитадель. 11 и 12-го мая Моро аттакован в позиции между Валенцией и Александриею; 16-го он принужден отступить к Асти и Кони;

4. Вот замечательнейшие сочинения о кампании 1799 года: [345] 22-го сдается Феррара, 24-го — замок Миланский, 25-го — замок Феррарский; 27-го Суворов занимает Турин, столицу королевства Сардинского и осаждает цитадель. Таким образом, через месяц после выступления из Вероны, он очистил уже всю северную Италию, и только немногие пункты не были взяты. Между тем другая Французская армия Макдональда спускается с Аппенинских гор в долину реки По, в тыл главной союзной армии; слабые войска, оставленные для наблюдения с этой стороны, не могут препятствовать Французам дебушировать в долину; но Суворов это предвидел и спешил выполнить давно уже обдуманный план. Как Фридрих в кампанию 1757 года, он сперва окончил дела с армиею Моро, отбросил ее за горы в Ривьеру Генуезскую и привел ее в такое положение, что она не могла уже предпринять никакого важного наступательного движения, и тогда решился обратиться против другой Французской армии, зашедшей ему в тыл. Оставив против Моро слабую часть армии только для наблюдения, главные силы свои Суворов устремил против Макдональда; после упорного трехдневного боя (18, 19 и 20 июня) при Треббии, на том самом поле сражения, где, за 2000 лет, Аннибал нанес решительное поражение Римлянам, он совершенно разбил армию Макдональда, принудил остатки ее в [346] беспорядке броситься назад за Аппенины и искать соединения с Моро берегом моря; а сам снова обратился против последнего, который в его отсутствие одержал уже некоторые успехи при С. Джюльяно, над остававшимися союзными войсками под начальством генерала Беллегарда. Прибытие Суворова заставило Моро отступить за горы. Тут влияние Венского кабинета заставило его более месяца оставаться почти в бездействии. В досаде на приказания, которыми гоф-кригсрат связывал ему руки, Суворов спорил, жаловался, но принужден был повиноваться и отказаться от собственных своих планов и намерений — продолжать наступательные действия. Особенно внимание Венского Двора было привязано к сильной крепости Мантуе: наконец, после трехмесячной блокады и двухнедельной осады, крепость эта сдалась, и сильный корпус, оставшийся против нее, двинулся на соединение с главною союзною армиею. Крепость Александрия также сдалась, и Суворов составил уже план перейдти в наступательное положение и проникнуть в Ривьеру Генуезскую. Но Французская армия предупредила его: усилившись новыми подкреплениями, она перешла в половине августа через горы, под начальство нового главнокомандующего Жубера. Дав ей выйдти из гор и занять сильную позицию при Нови, Суворов аттаковал Французов, и после упорнейшего, [347] кровопролитного боя, принудил их в ужасном беспорядке броситься назад через узкие горные проходы за Аппенины. Преследование было слабо; в это время получены известия о наступательных действиях других Французских войск, вступивших в Пьемонт с запада и, следственно, угрожавших тылу Суворова. Русский полководец, получивший уже титул князя Италийского, оставшись с главными силами при Асти, послал часть войск против обеих частей Французской армии. Вскоре, после новой неудачной попытки Французов освободить Тортону, цитадель этого города сдалась союзникам.

Таким образом, не смотря на все препятствия, которые встречал Суворов со стороны Венского Двора, меньше чем в пять месяцев, союзники успели очистить всю северную Италию от двух сильных Французских армий, овладеть всеми важнейшими пунктами Пьемонта, и стать в такое положение, что вторжение в самые пределы Франции казалось уже делом весьма сбыточным.

Но Суворов снова встретил преграду: под влиянием Венского кабинета, составился новый план действий, по которому союзные войска должны были занимать все пространство от моря Немецкого до Средиземного, а Русские исключительно должны были сосредоточиться в Швейцарии, где Массена начинал уже одерживать [348] некоторые успехи над Русским корпусом Римского-Корсакова и Австрийским эрцгерцога Карла. Суворов должен был, оставив в северной Италии одни Австрийские войска, под командою Меласа, с Русским двадцати-тысячным корпусом двинуться в Швейцарию, через Сен-Готард, на соединение с Корсаковым, и частию Австрийских войск Готце, Линкена и Ауффенберга. Эрцгерцог Карл, отделившись от Корсакова, должен был идти на средний Рейн. В это время Корсаков (с двадцатью тысячами войска) и эрцгерцог были расположены вдоль правого берега Лиммата от Цюриха до Рейна; войска Готце и Линкена — за Линтою, к югу от Цюрихского озера; наконец Ауффенберг занимал проходы через хребет гор, отделяющий с юга Швейцарию от северной Италии. Суворов получил приказание соединиться с Корсаковым и Готце около Швица или Люцерна, чтоб потом примкнуть в Франшконте.

Суворов не одобрял этого плана, опровергал его, жаловался, — но все было напрасно. 8-го сентября простился он с Австрийцами, сдал начальство над ними Меласу, и с сокрушенным сердцем выступил из Асти к Белинцоне. Бедствия и бессмертная слава ожидали Русский отряд в предстоявшем трудном походе.

Поход этот исполнен живейшей занимательности: это целая эпопея; это картина борьбы [349] человека с природою и судьбою, — эпопея великая, в которой действующим лицом является человек гениальный, изумляющий твердостию воли, силою характера, искусством владеть себе подобными. Жаль, что перо искусное, перо, оживленное поэтическим вдохновением, не начертало этого дивного эпизода в жизни Суворова: мы сознаемся в своем бессилии изобразить яркими красками величественное, изумляющее зрелище, как Русский отряд, лишенный всего необходимого, без обуви, без продовольствия, без важных запасов, — среди снежных утесов Швейцарии, взбирающийся поодиначке по тропинкам, выбитым ступенями между отвесными скалами и бездонными пропастями, — удрученный непогодами, вьюгами, грозами, ежеминутно останавливаемый новыми преградами, обрывами, завалами, потоками и водопадами, — пролегает путь там, где никогда еще не была нога человеческая, или где только одни отважные охотники гонялись за дикими козами; в голове этого отряда — вождь маленького роста, слабый телом, но исполин духом, бодрый среди всех физических и нравственных испытаний, ободряющий солдат, и одною своею твердостию спасающий весь отряд от конечной гибели: кругом его со всех сторон враги, измена, недоброжелательство. Суворов обращает гибель в торжество: отряд Русский, принужденный с [350] неимоверными усилиями прилагать дорогу или сквозь неприятельские войска, или через препятствия, поставляемые природою, выходит победоносным из этой несоразмерной борьбы и представляется глазам потомства — воинством торжествующим, стяжавшим себе бессмертие двойною победою — и над природою и над врагами, не смотря на то, что цель похода, по стечению обстоятельств, не достигнута, и что весь план разрушен.

Последуем за Суворовым в этом полубаснословном походе; перенесемся воображением в горы Швейцарии.

Выступая из плодородных, цветущих полей Италии, где, казалось, природа нарочно роскошью своею хотела представить Русским самую резкую противоположность с тем, что ожидало их в Швейцарии, Суворов знал все трудности, ему предстоявшие; знал, что ему придется проходить такими местами, где едва только два человека могут пройдти рядом, где нельзя думать ни о повозках, ни об артиллерии, где нет даже никаких средств продовольствия, где наконец надобно штыками пролагать дорогу, заграждаемую противником в узких горных проходах. Но великий человек не колеблется; ему нет невозможного, и свято для него веление монарха. Он смело решается идти прямо через Сен-Готард, долинами верхней Тичино и Рейссы, к Люцернскому озеру и Швицу, где надеется уже [351] найдти Корсакова, Готце и Линкена, которым дает самые полные и определительные наставления, уведомив их даже в какой день будет он на Сен-Готарде. Все меры были приняты им с совершенною предусмотрительностию: по невозможности вести с собою полевую артиллерию и обозы, он направил их отдельно от отряда, по безопасному, дальнему пути, и вверился вполне Австрийцам, которые должны были снабдить Русский отряд всем нужным для предстоящего похода: горною артиллериею, достаточным числом мулов и ослов, и продовольствием. Все это Суворов ожидал найдти в Таверне, у подножия Сен-Готарда.

Два дня задержанный в своем выступлении из Асти замедлением в сдаче Тортонской цитадели, Суворов счел необходимым вознаградить это быстротою движения, и совершил марш к Белинцоне в шесть суток, вместо восьми, как было предположено. Он хотел остаться верным своему слову, и быть на Сен-Готарде в назначенный день. Но прибыв в Таверну, он не находит ни мулов, ни продовольствия, обещанных Австрийцами. Этим на целые пять дней задержан марш отряда, пока наконец успели принять некоторые меры, употребив частию казачьих лошадей вместо мулов. Собрав наскоро весьма незначительное количество запасов и взяв несколько горных орудий, [352] Суворов выступил из Таверны. Горные проходы были уже заняты Французами. Суворов делает распоряжения к аттаке, вытесняет неприятеля из сильного его поста в Айроло, и начинает подниматься на крутые скаты предгорий Сен-Готарда. Через снежную вершину этой горы пролегает путь из долины Течино, в долину Рейссы; дорога в иных местах более похожа на лестницу, высеченную в скале; на большом пространстве нет никакого жилья, кроме отшельнического жилища Госпис, почти на самой вершине Сен-Готарда, где путешественники находят приют и отдохновение. Этот пункт был сильно занят Французами, отступившими от Айроло. Суворов посылает часть отряда в обход дальнею тропинкою, а сам прямо взбирается на Сен-Готард, с тем, чтоб аттаковать Госпис. Тут солдаты начинают терять обычную свою твердость: слишком разительна была противоположность настоящего с прошедшим, снежных утесов Сен-Готарда с цветущими равнинами Италии; на мгновение Русские воины колеблятся, обнаруживается ропот. Это еще незнакомо Суворову; это первое, столь сильное испытание его силы и власти над солдатами; но он с торжеством выходит из этого испытания — не теряет твердости и присутствия духа, и зная, что минутное ослепление солдат может быть обращено в энтузиазм, Суворов недолго ищет [353] средств воспламенить Русского воина: он приказывает вырыть могилу, ложится в нее и велит солдатам закласть себя, говоря: «Заройте меня и оставьте здесь своего генерала: вы уж мне не дети, а я вам не отец; — мне остается только умереть!» Эти слова производят магическое действие: солдаты бросаются к могиле, на руках выносят своего генерала и отца, просят прощения, готовые идти на все за вождем своим. Суворов устремляет их в аттаку почти на неприступный пост Французов при Госписе, опрокидывает их на каждом шагу, и, перешагнув через вершину Альпов, спускается в долину реки Рейссы. Тут дорога извивается около этого быстрого горного потока, похожего на продолжительный водопад, между высокими, отвесными скалами; пройдя через деревню Урзерен, она с правой стороны Рейссы переходит на левую по деревянному мостику, переброшенному как-будто нечеловеческою рукою с одной скалы на другую, над глубокою пропастью, в которой клубится и шумит свирепый поток. Кто не читал несколько раз описания этого мостика, получившего название Чортова-Моста? кто не видал даже изображения этого мрачного местоположения? К мосту дорога спускается по довольно-длинному подземному ходу, высеченному в утесе и называемому Урзерен-Лох. За Чортовым-мостом дорога идет опять [354] по берегу Рейссы, пересекаемая беспрестанно горными потоками, впадающими в эту реку, и ведет до самого Альторфа, лежащего на берегу Люцернского озера, в которое впадает Рейсса. Высокие, крутые и непроходимые отрасли Сен-Готарда с обеих сторон стесняют долину и делают дорогу длинным, тесным дефилеем.

Вот путь, представлявший Русскому отряду, перед которым отступал неприятель, на каждом шагу увеличивавший препятствия, представляемые самою природою, ломавший за собою мосты, заграждавший дорогу. Движение Русской колонны (генерала Розенберга), посланной в обход Сен-Готарда и вышедшей к деревне Урзерен, заставило Французов, после упорного боя на этом пункте, очистить деревню. Отступив за Чортов Мост, они изломали его и построили два орудия против выхода из Урзерен-Лоха. Казалось, дорога совершенно преграждена Русскому отряду; и действительно, нельзя не изумиться предприимчивости и отважности Русских солдат и офицеров. Егеря кидаются к самому мосту, сбирают обломки его, связывают их шарфами офицеров и перебегают через этот непрочный мост под огнем неприятеля. Между тем, другие спускаются в самую бездну, взбираются по отвесным скалам; многие падают в пропасть и поглощаются яростным потоком, клубящимся по каменьям. Неприятель, изумленный такими [355] подвигами, не долго сопротивлялся; в то же время часть Русского отряда обошла каким-то бродом Чортов Мост, и движением по левой стороне Рейссы грозила отрезать Французский пост, стоящий за Чортовым Мостом. Наступила ночь; Русские исправили мост, отдохнули и, на рассвете перейдя всеми силами на левую сторону Рейссы, продолжали упорно преследовать противника. Часть Французских войск заняла неприступную позицию в непроходимых горах, с боку Русского отряда; другая же продолжала отступать прямо к Альторфу долиною реки Рейссы. Движение Австрийских войск Ауффенберга от Дисентиса к Амштоссу, в тыл этой части неприятеля, заставило последнюю ускорить отступление свое к Альторфу, несмотря на то, что она уже была в это время подкреплена главными силами дивизии генерала Лекурба, который сел в Альторфе на суда и отступил к Люцерну, а Русские заняли Альторф.

Но здесь ли конец бедствиям? — Нет, здесь только почти начало их. В Альторфе прекращаются все дороги; кругом его лежат непроходимые горы и озеро. Суворов, по обещанию Австрийцев, надеялся найдти здесь суда, для перевозки через Люцернское озеро к Швицу; но Французы прежде успели захватить все средства к переправе. Чтож оставалось Русскому вождю? пред ним озеро, по сторонам [356] непроходимые горы, в тылу Сен-Готард, снова уже занятый неприятелем. Суворову ли отступать? во всю жизнь свою не хотел он и думать об отступлении, он не хотел и слышать этого слова, особенно в настоящую минуту: оно могло быть гибельно для солдат, могло поколебать в них нравственную силу; — к тому же через отступление разрушился бы весь план общих действий всех союзных войск, и Русско-Австрийские войска, с которыми Суворов должен был соединиться в Швице, могли быть через это обречены на гибель. Суворов решается во что бы ни стало соединиться с ними, и для того, оставив Альторф, идет прямо через горы в долину Муттенталь.

Переход через эти горы был несравненно труднее, чем через Сен-Готард: тут вовсе не было дорог; Русские сами должны были пролагать себе путь, или держаться тропинок, где проходят только самые отважные охотники. Осеннее время, недостаток продовольствия, запасов, даже дров — увеличивали неимоверно трудность этого перехода; солдаты шли поодиначке по колена в снегу; не было ни одного куста, чтоб развести огонь и согреться; оглушительные раскаты грома раздавались над ними; непривычные ноги их скользили, и многие падали в бездонные пропасти, иногда спрятанные снежными буграми; даже мулы, нагруженные [357] продовольствием, обрывались и делались жертвою вечной могилы. И доселе еще жители тех мест указывают путешественникам на след Суворова, говоря им с изумлением: Здесь проходило Русское войско! — и путешественник едва доверяет им, как будто слыша предание баснословное.

Наконец Русский отряд спустился в Муттенталь. Чем же вознаграждены все чудеса мужества и твердости? Нашел ли Суворов то, что ожидал найдти в Муттентале? соединился ли он с Русскими и Австрийскими войсками, которые должны были тут сосредоточиться? — Нет; все ожидания обмануты, все планы разрушены, все средства отняты. В Муттентале узнал Суворов, что в Швице, вместо Русских и Австрийских войск находятся главные силы Массены, что эрцгерцог Карл прежде времени отделился от Корсакова, который, по слабости сил своих, претерпел совершенное поражение при Цюрихе, едва не был отрезан, и отступил для спасения остатков своих войск за Рейн; что Готце убит, отряд его и войска Линкена также разбиты и отброшены к Верхнему Рейну; что долина реки Линты уже занята Французами, и что, наконец, решительно нет надежды соединиться ни с Корсаковым, ни с Австрийскими войсками. Массена решился обратить главные силы против слабого Русского отряда, дерзнувшего перешагнуть через [358] Сен-Готард. Можно представить себе положение Суворова. Что должно было тогда происходить в этой высокой душе? Неудача за неудачей, вместо вознаграждения за пожертвования и труды неимоверные; все планы разрушены, совершенная гибель угрожает его отряду; отступать нет и возможности, да и Русскому ли отряду, под начальством Суворова, положить оружие? Кругом его всюду неприятельские войска: пока часть Русского отряда еще тянулась через снежные вершины, передовые войска, спускаясь в долину были аттакованы неприятелем, между тем, как с тылу напирали другие Французские войска, которые, оставшись в горах с левой стороны долины реки Рейссы, немедленно по удалении Русских заняли и Сен-Готард и Альторф. Нельзя было думать преодолеть все силы Массены и идти на Швиц; оставался один путь — через гору Бракель, в долину реки Линты; но тут хребет гор опять чрезвычайно затруднителен, почти непроходим; опять Русскому войску надобно бороться со всеми ужасами природы, со всеми ужасами недостатка и лишений; к довершению, теперь надлежало уже и спереди пролагать путь сквозь неприятеля, занявшего тесные горные проходы, и преграждавшего дорогу к Гларису, и в то же время с тылу удерживать напор неприятеля. Такое положение не могло не поколебать твердости [359] всякого другого человека, кроме Суворова: семидесятилетний старец переносит все с силою и бодростию изумительными; примером своим он поддерживает дух воинов от совершенного упадка, — и Русские, опять по колена в снегу, опять между скалами и пропастями, дерутся как львы с неприятелем, выдерживают ежеминутные ночные нападения, даже одерживают блистательные успехи. Багратион в авангарде, Розенберг в аррьергарде. Один штыками вытесняет противника из таких пунктов, где только два человека рядом могут приблизиться к нему; другой при всяком удобном случае переходит в наступательное положение и опрокидывает несравненно превосходнейшие силы преследующего неприятеля. Едва ли во всей истории есть подобный пример!

Суворов приходит в Гларис; отсюда решается он идти в долину Верхнего Рейна через гору Паникс, столь же неприступную, как гора Бракель; — тут опять то же геройское борение с природою и неприятелем: к довершению всех бедствий — сделалась гололедица; люди, лошади и мулы скользили и падали в пропасти. Сколько нужно было иметь характера и воли, чтоб выдержать столько испытаний, одно вслед за другим, одно тягостнее другого! — Каков должен быть полководец и каково войско!...

Через две недели после перехода через [360] Сен-Готард Русский отряд был в Куре. Трудно вообразить, в каком жалком положении он находился и сколько потерял на пути своем. Результатом было отступление Русских из Швейцарии, хотя Суворов никак не хотел называть движения своего «отступлением.» Не смотря на это, двухнедельная кампания в Швейцарии — самая блистательная из всех походов Суворова; это — последнее, славнейшее дело, венец его подвигов, — и едва ли первые полководцы в свете не согласились бы присвоить себе славу этого похода, хотя и бедственного и неудачного.

Всем известна развязка войны 1799-го года. Российский император отделился от коализации и приказал своим войскам не только выйдти из Швейцарии, но и совершенно возвратиться в Россию. Суворов также возвратился в Петербург; на дороге он сильно занемог, и вскоре по приезде своем в столицу, в ту эпоху, когда он стал на первое место из всех современников, окончил жизнь, 6-го мая 1800 года, на 71-м году от рождения. Он был погребен с большим торжеством в Александро-Невском монастыре (в Петербурге), оплаканный всею Россиею, и унес с собою в могилу удивление всего современного мира. Над прахом его положена черная, мраморная доска, с простою надписью: [361] «Здесь лежит Суворов».

В память великому герою, в царствование императора Александра, в Петербурге, воздвигнут памятник, и площадка, на которой он поставлен, названа Суворовскою.

Но лучший и прекраснейший памятник Суворова заложен им самим в истории и теории военного искусства. Деяния его будут изучаться во все времена, наравне с подвигами первостепенных полководцев, и потомство будет почерпать в них уроки военного искусства.

И мы постараемся теперь, сколько возможно, ограничиваясь пределами журнальной статьи, почерпнуть самые замечательные, заключительные выводы из военной жизни Русского героя, не только чтоб оцепить его дарования и права на славу, но и подтвердить ими важнейшие истины пауки.

В военном искусстве есть две стороны: материальная и моральная. Войско не есть только физическая сила, масса, составляющая орудие военных действий; но вместе с тем — соединение людей, одаренных умом и сердцем. Нравственные силы играют важную роль во всех соображениях и расчетах полководца, и, следственно, для последнего недостаточно только уметь владеть армиею как машиною: он должен уметь владеть человеком, привязать к себе войско и своею нравственною властию над [362] ним подкреплять власть материальную. Привычки и опытности тут недостаточно: нужны еще многие врожденные свойства характера, и в особенности глубокое знание сердца человеческого; словом, эта сторона военного искусства гораздо труднее стороны материальной, которая может быть изучена, усвоена соединением теории с практикою. Только тот полководец может назваться истинно великим, который соединяет в себе искусство владеть себе подобными и вообще нравственную сторону военных соображений с знанием дела и искусным употреблением материальной силы. В этом отношении полководца можно сравнивать с оратором или поэтом; для последних также недостаточно знание механического состава слова: для них гораздо важнее постигать сердце человеческое, чтоб из него почерпать убеждение и средства трогать слушателей или читателей. История убеждает, что все великие полководцы именно отличались искусством владеть людьми и привязывать их к себе. Суворов представляет тому пример. Для оценки его в этом отношении, необходимо ознакомиться не только с характером нашего героя, но даже с его образом жизни, его наружностию, и со всем, что имеет более или менее влияния на физиономию полководца. Это тем необходимее, когда речь идет о Суворове, что не многие носили на себе [363] такую печать оригинальности, какою он отличался.

Мы уже сказали, что Суворов имел в свое время много завистников, врагов и клеветников, которые хотели даже достоинства его обращать ему в порицание. Но мы постараемся беспристрастно представить портрет этого великого человека судя по самым фактам, действиям его жизни и речам его. Конечно, трудно разгадать такого человека, каков был Суворов, человека, обладавшего весьма тонким умом, и по большой части носившего на себе личину, из-под которой не могли не прорываться признаки притворства. Но можем сказать наверно только одно, что эту личину, и ум, и чувства, и волю — Суворов обращал единственно к добру и общей пользе. Служба и обязанности его, как воина, поглощали всю жизнь и все помышления его; если же иногда он и говорил то, чего не думал, если иногда действовал не по природному внушению, то это еще более приносит ему чести, обнаруживая, что он имел над собою власть неограниченную, умел подавлять в себе все, что сколько-нибудь не согласовалось с целью, которую он предположил себе и к которой шел твердым шагом. От этого на Суворова надобно смотреть как на человека необыкновенного, который и семейными утешениями, и приятностями жизни общественной [364] пожертвовал с высоким самоотвержением пользе службы, войску, благу отечества. Истинно великий человек!

Так мы понимаем Суворова, не смея глубже заглядывать в сердце человеческое и подписывать приговор его побуждениям. Не источники чувств и деяний, а только цели и результаты доступны нам. По деяниям Суворова мы утвердительно говорим, что он был самый бескорыстный, верный сын отечества, преданный церкви и престолу, деятельный, отважный, воинственный, славолюбивый, привязанный к наружным знакам отличия, умный, добрый, проницательный, но вместе с тем не только самоуверенный, но и самонадеянный. Вот нравственный портрет Суворова.

Наружность Суворова не представляла ничего особенно замечательного. При небольшом росте, слабом сухощавом телосложении, только необыкновенная подвижность физиономии и живость взоров обнаруживали в этом маленьком теле великую душу. Однакож, не смотря на природную слабость телосложения, он укрепил свои физические силы особенным образом жизни, и довел себя до того, что переносил с необыкновенною бодростию все трудности похода, всякую суровость природы, которых не в состоянии были переносить самые крепкие солдаты. В семьдесят лет Суворов, в Швейцарии, среди снегов, грозы, [365] вьюги, среди всех ужасов природы, окутанный одним легким, синим плащем, без всякой теплой одежды, в круглой шляпе — был в голове отряда; пример его ободрял солдат и вдыхал в них новую твердость и мужество. В походе, Суворов разделял с солдатом и пищу и все лишения, никогда не был иначе как верхом или пешком, никогда не останавливался на квартире, а разбивал простую палатку и спал на голой земле; одежда его была более чем простая, но всегда опрятная; ордена, и парадный мундир надевал он только в особые торжественные случаи, хотя и показывал особенную привязанность к знакам отличия и наградам. Даже вне похода он вел жизнь до крайности простую и странную: весь день у него был распределен необыкновенным образом. Он изгонял все, что могло сколько нибудь нежить, баловать, тело, и умягчать душу. Придворная жизнь, городские веселости, общество женщин казались ему вредными для воина, и все это простер он до странной крайности, до чрезмерного преувеличения. Об этом много сохранилось преданий; даже дети знают анекдоты, поговорки и остроты Суворова: так часто они повторялись в изустных и печатных рассказах. Разумеется, можно верить только на половину преданию; множество сказаний о Суворове явно преувеличено или представляет его не в [366] настоящем виде, искаженно, без пояснения цели и намерении, иногда казавшихся для многих загадками. Скажем вообще, что все поступки и слова Суворова, которые по видимому могли бы с первого взгляда казаться каким-то бредом, имели всегда полезную цель или остроумное значение, часто не разгаданное, как и во всяком а proros ⁵. Во всех особенностях Суворова виден ум, но ум неподражаемый; еслиб кто нибудь теперь вздумал им подражать, то показался бы смешным, именно потому-что это было бы подражание, а в особенности по той причине, что эта оригинальность Суворова была ему одному кстати. Всякая попытка подражать ему, особенно в наше время, возбудит смех, а не удивление: может быть, Суворов сначала хотел чем нибудь отличиться от других, чтоб обратить на себя внимание при Дворе; часто под видом простоты, добродушие и шутки, он позволял себе говорить самую дерзкую истину; но ум его доказывается уже и тем, что, не [367] смотря на все шуточные и странные выходки, он не унизился до презренной роли шута, и всегда пользовался уважением великой Императрицы. Впоследствии Суворов так усвоил себе странности, вначале, может быть, поддельные, что они казались уже характеристическою, неотъемлемою принадлежностию его лица, и он казался уже действительно оригинальным, а не странным.

Обратимся теперь к главной нашей цели: мы должны говорить о Суворове, как о полководце.

С юных лет, Суворов приучался к солдатской жизни: он не был, подобно всем баричам того времени, еще в колыбели записан в полк, — но прошел в действительной службе первые, низшие чины, с двенадцати-летнего возраста. Это обстоятельство было весьма важно; оно сблизило его с солдатом. К тому же, природная его веселость, острота его ума, уменье применяться к людям и подделываться под язык солдата, простота жизни, всегдашняя бодрость духа, — все это сделало то, что солдаты боготворили Суворова, называли его не иначе, как отцом, и готовы были с ним лезть в огонь и в воду. Сколько раз эта привязанность солдат к вождю была испытана и обращена в пользу, сколько раз были действительно случаи, где Суворов является истинно великим! Одно [368] его слово, одно появление вдруг ободряло тысячи, вдыхало энтузиазм в эти, по видимому, холодные, черствые сердца, и создавало героев. Вспомним только Суворова на Сен-Готарде: невольно дивишься тому, что могло совершить Русское войско, предводимое бессмертным вождем своим.

Заметим, что Суворов умел владеть и не одними Русскими солдатами: он искусно применялся к духу Австрийских войск — и успел, конечно другим манером, почти также привязать их к себе, как и Русских: этим также доказывается ум его.

Суворов в самом деле был истинным отцом солдат: заботлив, снисходителен, обходителен, под час шутлив, и всегда бодр и весел. Но шутки его никак не вредили дисциплине, и никто более Суворова не умел внушать солдатам и офицерам такое безусловное повиновение: никогда и никто не смел возражать на его приказания, и, не смотря на все преграды и трудности, каждый должен был исполнить то, что было предписано. Такая настойчивость — большое достоинство в военачальнике. К этому должно отнести и другое качество — самоуверенность, которым Суворов обладал в высшей степени. Ни что так не вредно, как нерешительность начальника: недоверчивость его к себе самому скоро переходит и к войску, и тогда нельзя уже ожидать от него никакой [369] нравственной силы. Только раз в жизнь свою, казалось, Суворов потерял обычную свою самоуверенность, и даже не в силах был скрыть того; это случилось в сражении при Нови: видя упорное сопротивление Французов в центре, оп невольно вскрикнул: уже ли я при конце жизни буду побежден? и хотел уже сам с гренадерами броситься вперед; но это было бы похоже на отчаяние, которое великим душам несвойственно.

Наполеон говорил, что есть два рода мужества: одно может назваться мужеством полководца; оно состоит в необыкновенной твердости в решениях, в смелости планов, в настойчивости, сохранении присутствия духа и находчивости при всяком неожиданном случае, могущем расстроить прежние расчеты и планы; это мужество — способность ума. Другое мужество, которое скорее можно назвать храбростию, есть качество сердца и воли; это — мужество солдата: есть весьма много людей, отчаянно храбрых в бою, но трусов в военном совете. Соединение обоих этих родов мужества, по мнению Наполеона, бывает весьма редко. Суворов в высшей степени обладал таким редким соединением достоинств: отчаянно храбрый в бою, он вместе с тем отличался необыкновенною отважностию своих стратегических планов и твердостию, с которою приводил их в [370] исполнение: никакие внезапные перемены обстоятельств, неожиданные преграды, разные случайности не могли привести его в недоумение или поколебать его волю. Чем более восставало препятствий, тем могущественнее он преодолевал их, никогда не хотел и слышать слова отступление, ненавидел нерешительные маневры, демонстрации, называя их детскими игрушками. В бою Суворов являлся самым храбрым воином: сколько раз прострелена была его одежда! сколько лошадей убито под ним! Сколько раз подвергался он самой верной гибели! Он был четыре раза тяжело ранен (1761, 1773, 1787 и 1788), и всякий раз, лишь только возвращались физические его силы, снова рвался в бой.

Присутствие духа Суворова резко представляется во многих крайних критических случаях его жизни. В Муттентале, когда отряд его был со всех сторон окружен сильным неприятелем и непроходимыми горами, когда, казалось, не было никаких средств к спасению, он приказал подать себе все свои ордена, знаки отличия, награды, которых он имел очень много, разложил их перед собою, любовался ими, с тем, чтоб показать окружающим свое спокойствие, чтоб напомнить им прежние свои подвиги, за которые получил он эти награды, и тем ободрить войско, [371] начинавшее терять доверенность к счастию своего вождя.

Он всегда показывал самую глубокую приверженность к религии и соблюдал все обряды церкви: он во всем хотел служить примером для своих солдат; хорошо понимал дух Русского войска и знал, как славно оно верою; в этом отношении он совершенно напоминает собою Густава-Адольфа, хотя нашлись люди, которые и в этом его упрекали, считая его суеверным и исполненным предрассудков.

Суворов отличался добротою сердца, любил справедливость, был снисходителен к проступкам подчиненных, человеколюбив с пленниками, великодушен к побежденным, заботлив о раненых и больных. Никогда не притеснял он жителей края, где вел войну, не налагал тяжелых контрибуций — и в сем отношении опять не можем не сравнить его с Густавом-Адольфом. Когда в 1794 году Варшава сдалась и поднесла Суворову ключи, он взял последние, поцеловал их, и, подняв глаза к небу, сказал: «Благодарю тебя, Боже, что Варшава не так дорого стоила, как Прага!»

Не смотря на все это, многие старались обвинить Суворова в бесчувственности, жестокости и варварстве. Особенно Французы, современники Суворова, ставили его в один разряд с каким-нибудь Аттилою, Тамерланом, говоря, «что [372] ничего и нельзя ожидать другого от военачальника северных варваров»; даже детей пугали они именем Souwarow вместо loupgaroi, и прозвали его Мулей-Измаил, по имени одного жестокого Мароккского владетеля. Поводом к этому послужили в особенности штурмы Измаила и Праги.... Нужно ли оправдывать Суворова? нужно ли доказывать, что человек, соединявший в себе столько добродетелей, посвятивший себя вполне на служение отечеству, умевший привязать к себе солдат и заслуживший от них любовь сыновнюю, — что такой человек не мог быть жестоким варваром, проливающим бесполезно кровь тысяч людей? Если штурмы Измаила и Праги дорого стоили врагам, то в этом надобно обвинить не Суворова, а общую судьбу человека, которая сделала войну неизбежным злом в мире. Если Суворов, по-видимому, не щадил иногда крови своих войск, то и этого нельзя ему ставить в вину: полководец должен жертвовать тысячами для спасения миллионов, должен нередко предпочитать удар решительный средствам медленным и продолжительным, которые губят людей более, нежели самые кровопролитные битвы. Сколько примеров того, что неуместное человеколюбие было причиною бедствия целых народов! Штурм Праги одним решительным ударом подавил гидру, восставшую в Польше, [373] и положил конец войне, которая без того могла бы тянуться годы, и стоила бы человечеству гораздо дороже того, чего стоил штурм Праги. При взятии Измаила, Суворов ли виноват, что жертвою были жители города, когда в Турецких городах сами жители с упорством и фанатизмом обороняются до последней крайности.

Суворов любил говорить войску, и не упускал пи одного случая — сказать солдатам речь, наставление, словесное приказание, и проч. Он приучался говорить с солдатами и, можно сказать, хорошо постиг язык их, вообще любил лаконизм, который до сих пор сохраняет эпитет «Суворовского», любил поговорки, пословицы, потому-что это в духе Русского народа. Правда, не всегда остроты его можно было понять, и выражения его большею частию не красовались изяществом; но за то он говорил сильно; самый образ его выражения отличался особою странностию. Кто не знает его реляции, о взятии Туртукая:

«Слава Богу, слава Вам;
Туртукай взят — и я там.»

Конечно, такие стихи были бы очень плохи, еслиб кто-нибудь вздумал принять их за стихи; но Суворов и не имел притязания на [374] стихотворство. Он не любил кудрявых фраз, напыщенных оборотов, комплиментов. Не смотря на свой лаконизм, иногда он говорил войску предлинные речи и держал солдат по часу и по два, — и солдаты слушали его с жадностию, хотя, разумеется, большая часть из них уже потом от товарищей узнавала о содержании речи, ибо у Суворова не было довольно сильного голоса, чтоб говорить громко на открытом воздухе. Эта странность также имела свою благодетельную цель: в крайних случаях, войско уже знало язык и голос своего генерала, и, в пылу сражения, одно слово его часто обращало целые полки на неприятеля. Тогда каждое слово его кстати было. При штурме Измаила, он только сказал солдатам: «ребята, хлеб дорог, у нас его нет, а там много (указывая на Измаил): запасемся им» — и солдаты отвечали «ура!»

Но мы пишем не панигирик Суворову. Человека нет совершенного, и, может быть, Суворов имел также свойства, за которые можно было бы его порицать; но это не унижает его, как полководца. По свидетельству многих, близких к нему лиц, самоуверенность его доходила до самонадеянности, до хвастовства. Он часто сам ставил себя выше Аннибала и Юлия-Цезаря. Порывы его нескромности обнаруживаются во многих его письмах, как [375] например к эрцгерцогу Карлу. В 1799 году, когда эрцгерцог прислал ему свой план военных действий, Суворов велел отвечать ему, между прочим: «Скажите, что в Вене я буду у его ног; но здесь я ни как не ниже его: он фельдмаршал — и я также; он служит великому императору, и я также; — но он молод, а я стар; я приобрел опытность победами, и ни от кого на свете не стану принимать советов, ни уроков. Я советуюсь только с Богом и своим мечем.» Впрочем часто он сам прибавлял, когда говорил о своих подвигах: «Римляне думали, что можно хвастать перед другими, для того, чтоб возбуждать соревнование в слушателях.»

Иногда своими странностями он успевал устранять приказания и превращать их в шутку; ему прощали все. Правда, он слишком был уверен в успехе, когда решался поступать вопреки приказаний, и жертвовал сам собою для этого успеха; правда, что сама Екатерина Великая сказала: победителя не судят; однакож мы не могли умолчать об этом, чтоб не обвинили нас в пристрастии.

(Окончание в будущем нумере).

(Окончание не публикуется, как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2017)

Комментарии

1. Кроме сочинений, исключительно посвященных какой-нибудь отдельной кампании Суворова, есть много книг, обнимающих вообще целую жизнь его, или поясняющих его характер и личные свойства. Вот некоторые из них:

1) На Русском языке: Е. Фукса — Сочинения (Спб. 1827); С. Глинки — жизнь Суворова, им самим описанная (Москва, 1819, 2 части); Левшина — Собрание писем и анекдотов, относящихся до жизни и походов Суворова (М. 1809); Бунакова — Победы графа А. В. Суворова-Рымникского (М. 1809, 6 частей); Парпура — Жизнь и военные действия генералиссимуса, и проч. (Спб. 1799–1801, 4 части); *** — История генералиссимуса, и проч. (М. 1812, 2 части); — и проч. — Отдельные статьи о Суворове можно найти в Северном Архиве, за 1823 г., № 2, 3 и 4. — Замечательны подлинные документы, напечатанные во 2 и 3 частях сочинений Фукса. — История Российско-Австрийской кампании, 1799 г. (Спб. 1826, 3 части).

2) На иностранных языках: самое замечательное — сочинение Шмитта: Suworow’s Leben und Heer-Zuege... u. S. W. (Wilna, 1835, 3. В.); но к сожалению, до сих пор вышел только первый том его. Кроме того: Laverne — Histoire du Feldmarechal Souwarof, liee a celle de son temps (P. 1809); Anthing — Versuch einer Kriegsgeschichte Suwarow's (Muenchen, 1795–1799, 3 Baende, mit Kupfer und Plaene) — (переведено на Русский — Парпура — и на Французский); Guillaumanches Dtiboscage — Precis historique sur le celebre feldmarechal comte Souworow (Hamboug, 1808). — (Антинг и Гильйоманш-Дюбокаж были очевидцами многих военных подвигов Суворова, и несколько времени служили при нем). — Наконец замечательна небольшая статья: Originalien Suwarow’s, помещенная в Австрийском военном журнале Шелля (Oesterreichische militerische Zeitschrift), 1818, 2 Band, 11 Aufsatz.

Кроме сих книг, мы в своем месте упомянем о замечательнейших сочинениях, касающихся исключительно кампании 1799 года, о которой было в особенности писано весьма много.

2. Еще в 1770 г. Суворов произведен был в генерал-маиоры.

3. По сему-то случаю Екатерина сказала, что «победителя не судят.»

1) На Русском языке: Е. Фукса — История Российско-Австрийской кампании, 1799-го (С. П. Б. 1826. 3 части); Бутурлина — статья, помещенная в Сыне Отечества, 1821 года, в No. 69, 72 и 74, — «Поход 1799 года.»

2) На иностранных языках: — Jomini — Guerres de la revolution. Klausewitz — Die Feldzuege von 1799 in Italien und Schweiz (Berlin. 1833. 3 Baende); Эрцгерцога Карла — Feldzug von 1799 (перев. на Французский 1820 2. vol.); Stutterheim — Feldzug von 1799 (помещ. в Oest. milit. Zeitschrieft 1812); — *** Campagnes de l’archiduc Charles et de Souvorow en 1799 (Paris, 1811); Petit — Particulars of the Campaign in Italy in the year 1799. London. 1803; Ritchie — Political, historical and military memoirs of Europa, during the year 1799 (London, 1815 2 vol). и множество других менее важных.

5. Полную характеристику Суворова можно найдти во многих сочинениях, выше уже поименованных и касающихся вообще до его биографии; например: в сочинениях Guillaumanches Duboscage, Левшина, Шмитта, и проч. В особенности же можно составить себе понятие о странностях Суворова из собственных его писем и других документов, собранных в изданиях Фукса, С. Глинки, Левшина, и проч.

Текст воспроизведен по изданию: Суворов как полководец // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 19. № 75. 1839