-

Из воспоминаний Михайловского-Данилевского.

1819—1821 гг. ¹

Придворные интриги. — Новое положение о войске Донском. — Письмо генерала Рудзевича. — Макдональд о Суворове. — Анекдоты о Суворове — Граф Видуа. — И. И. Дмитриев. — Возвращение в Петербург. — Императрица Елисавета Алексеевна. — Двор 1819 г. — Генерал Толь. — Федор Глинка. — Скопцы. — Великий князь Николай Павлович в кабинете государя. — День в Петергофе. — Приказы императора Павла I.

Три года сии, которые начинаю описывать, я почитаю самыми скучными в моей жизни. Счастье, до тех пор мне сопутствовавшее, и обещавшее дальнейшие блистательные успехи, вдруг от меня отвернулось, и я долго не мог привыкнуть переносить перемену сию равнодушно. Поездка в Аден была последняя, в которой я сопровождал императора. Из воспоминаний моих 1818 г. видно, какую благосклонность государь мне оказывал: он ежедневно разговаривать со мною, приглашал к своему столу и сказал в Минске, прощаясь со мною, что сердце его будет для меня всегда открыто. Отзывы его на мой счет были самые лестные, и он говорил неоднократно приближенным своим, сколь он доволен, что познакомился коротко со мною. Но это самое возбудило зависть против меня, я был пред ним оклеветан в то время, как император отправился в Петербург из Минска, а я для [548] устройства дел моих оттуда же должен был ехать в Москву. Меня представили как человека неблагодарного и зная, сколько государь был самолюбив, сказали, будто я отзывался о нем неуважительно, и не устыдились даже взвести на меня пороки.

Скромность, бывшая издавна основанием моего поведения, и в сем случае мною руководствовала. Вместо того, чтобы оправдываться, я молчал, и имея возможность ежедневно видеть государя и просить позволения объясниться, я не говорил ни слова, ожидая, что невинность моя обнаружится, но недоброжелатели мои умели воспользоваться столь хитро, с одной стороны, предубеждением, поселенным противу меня в государе, а с другой — моим равнодушием, с коим я не искал случая принести свое оправдание, что император с сего времени перестал меня употреблять. Опыты всех времен говорили мне, что при дворе надобно и самому честному человеку некоторого рода происки, но я сим пренебрегал и довольствовался невинною совестью. Да и что бы вышло, ежели бы я поступил иначе; может быть, я получил бы лишний орден, года два ранее был произведен в генералы, или на несколько недель был бы приставлен сопровождать какого-нибудь иностранного принца, которые часто приезжали в Петербург; но интриги, посредством коих я опять вошел бы в милость, вероятно, на всю жизнь оставили бы во мне постыдные воспоминания, между тем как ныне я ни в чем себя не упрекаю, Стоит ли того свет и отличия его, чтобы для них изменять своему характеру? Теперь, как я сие пишу, прошло ровно десять лет ахенскому конгрессу, после которого государь осыпал меня ласками и потом вдруг ко мне охладел; только десять лет, а уже не стало Александра, и Россия и Европа приняли другой вид: хотя тысячу раз твердили о кратковременности всего земного, но я поистине при сем случае не могу тоже об оной не вспомнить.

Не зная ничего, что клеветники чернили меня у государя, по возвращении его в Петербург; я жил покойно пять месяцев в Москве для раздела моего имения и в ожидании рождения второго моего дитяти. Павлуша, прекрасный как ангел, родился первого мая. Думал ли я, ликуя, при появлении его на свет, в тот день, когда вся природа возрождается, что чрез полтора года должен буду оплакивать его!

Теперь я вижу, что пятимесячная отлучка моя от двора была неблагоразумна, ибо при дворе, как в любви, отсутствующие не в барышах, но я не раскаиваюсь, ибо исполнял в сем случае обязанность отца семейства. Сверх того, общее уважение, оказанное мне в Москве, полученные письма, в которых просили или моей приязни или заступления моего, равно и посещения, которые мне делали особы, [549] находившиеся в милости при дворе и проезжавшие зачем-либо через Москву, все это не подавало мне повода подозревать, что происходило против меня в Петербурге.

Между прочими были у меня в Москве генералы Уваров и Чернышев, два любимца императора. Последний из них ехал тогда в Черкаск по следующему поводу. Новый атаман Донского войска Денисов, вступя в исправление должности своей, нашел, что положения об образовании казачьих полков в военное время были весьма недостаточны, отчего войско сие не приносило той пользы, которая бы при лучшем устройстве могла произойти; сверх того, атаман открыл многие упущения, особенно по землям, которые были жалованы казакам в разные времена, и на которые они переселили крестьян, купленных ими в России. В отвращение как сих, так и разных других злоупотреблений, атаман испрашивал высочайшего позволения учредить комитет; государь принял милостиво сие предложение, как видно из рескрипта генералу Денисову, который Чернышев показывал мне, благодарил за оное атамана и назначил заседать в оном Чернышева как человека, облеченного высочайшею доверенностию. Это дело, как и все дела тогдашнего времени, было рассматриваемо графом Аракчеевым, потому что список с рескрипта скреплен его рукою.

Из многих писем, которые я тогда получил и о которых выше упомянул, прилагаю у сего копию с письма от одного из известнейших наших генералов Рудзевича, бывшего в то время начальником главного штаба второй армии:

«Кажется, нет надобности изъясняться мне пред вами, что вы при первой встрече вашей со мною победили чувства мои и взяли в плен сердце мое. Довольно я сказал, любезнейший Александр Иванович! и прошу мне в том верить. Надеюсь, что я также взаимно вами любим буду, и знакомство, наше приимет твердое основание на всегда. Теперь скажу вам, что после всех тех неприятностей, какие встречались мне в продолжение двух лет в почетном сем звании, я твердое намерение принял оставить пост сей и пишу к князю Петру Михайловичу, прошу его ходатайства уволить меня в отпуск на шесть месяцев; я надеюсь на благорасположение его ко мне, что он уважит просьбу мою, и я воспользуюсь высочайшею для меня сею милостию. Грустно, больно, но делать нечего, надобно удалиться от всех неприятностей.

«Скажите мне, поправился ли вам наш Крым, который от всех вояжиров слывет русскою Италиею. Право, уголок сей для уединенной жизни хорош и приятен. Народ там простой, интриг [550] никаких не знают, удовольствий, украшенных природою, тьма, можно очень спокойно прожить.

«Прошу вас, любезнейший Александр Ивановичу напишите ко мне несколько строк о моем отпуске, и что у вас делается в шумном вашем свете. Мы здесь в глуши ничего доброго не знаем. И так поручаю себя в продолжении лестного для меня знакомства вашего».

Я теперь сообщу некоторые анекдоты, слышанные мною во время пребывания моего в Москве.

Когда в 1807 году граф Толстой был послом в Париже, то он стоял однажды на большом празднике подле маршала Макдональда, находившегося в немилости у Наполеона. Макдональд сказал ему между прочим, показывая на особ, окружавших тогдашнего императора французов: «Si vous aviez un autre prince Souvoroff, croyez vous que tous ces faquins regneraient ici?» ². Я это слышать от самого графа Толстого.

За обедом у княгини Белосельской я сидел подле сенатора Кушникова, бывшего адъютанта Суворова. Если скажут, что фельдмаршал любил окружать себя людьми простыми, то Кушников, как человек образованный, служит тому противным доказательством. Я слышал от него следующие анекдоты о Суворове. Герой наш до того ненавидел австрийского министра Тугута, которого он обыкновенно называл врагом нашим, что, отправляя Кушникова с донесением о сражении при Нови к петербургскому и австрийскому дворам, он запретил ему в Вене видеться с Тугутом.

— Император Павел, — сказал он мне, — меня позвал к себе в кабинет, посадил и, спрося, знаю ли я по-французски, объяснялся со мною на сем языке. Ободренный благосклонностью государя, я стал говорить с ним очень вольно, и рассказывал ему о затруднениях, делаемых австрийским кабинетом Суворову, которому он предписывал, каким образом действовать, и чрез то его стеснял.

— Я поступаю иначе, — прервал император, — я ему дал совершенную свободу воевать по его усмотрению.

— Я пробыл в Гатчине неделю, — продолжал Кушников, — в продолжение которой император осыпал меня учтивостями, но зато когда после немилости, в которую впал Суворов, я представлялся ему в первый раз, то он мне велел немедленно выехать из Петербурга. При отъезде моем из Гатчины к армии у меня не было шубы. Тогдашний наследник Александр Павлович, узнав о сем, [551] подарил мне свою теплую шинель и сказал: «так как я не могу сам находиться в армии, то пусть по крайней мере шинель моя там будет».

Суворов не любил эрцгерцога Карла и не хотел с ним видеться. Однажды он был, однако, же совсем готов к нему ехать, но раздумал, говоря: «Он меня обманет», и потом писал к нему следующее письмо по поводу какого-то неудовольствия: «А lа cour je suis aux pieds de Votre Altesse Imperiale, comme du frere de l’Empereur, mais a la guerre je suis Votre ancien, j'ai plus d'experience que Vous et je ne me laisserai tromper par personne» ³.

Суворов, будучи с лишком семидесяти лет, велел списать с себя портрет, и когда живописец принялся за работу, то он встал на стул и, спрыгнув с оного, сказал: «и это нарисуй».

Капитуляциею варшавскою Суворов обещал покровительство полякам, но императрица вопреки оной прислала к нему повеление отправить в Петербург несколько самых буйных голов, что было и исполнено. На другой день после сего явилась польская депутация к фельдмаршалу протестовать против сего нарушения капитуляции. Суворов приказал адъютантам своим одеться в праздничные мундиры, и сам, украшенный всеми своими орденами, что случалось редко, вышел к полякам, стал посреди комнаты, прыгнул и, подняв руку вверх, сказал: «Императрица такая высокая», и в то же мгновение присев к земле, сказал: «а Суворов такой маленькой», после чего, убежал из горницы, оставя в ней депутатов, которым показал чрез сие, что ему против повелений императрицы нечего было делать.

В Регенсбурге он рассказывал принцу Турн-и-Таксису об италийском походе и, говоря об отступлении Моро, начал мало-помалу пятиться к дверям и вдруг скрылся.

Кушников сказал мне, что Суворов с большим любопытством читал походы Наполеона в Италии. Он за обедом позволять говорить все, что кому угодно было, но иногда, когда приходило ему на мысль что-либо важное, то говорил: «Сергей Сергеевич (так зовут Кушникова), пиши Моро, Макдональд» и потом, после обеда уснувши по обыкновению несколько часов, призывал его к себе, выпивать за его здоровье стакан венгерского вина, приглашая при том и его выпить, и начинал ему диктовать.

Я виделся с генералом, князем Андреем Ивановичем [552] Горчаковым, родным племянником Суворова; он находился при нею, в Италии, и Суворов по любви к нему, желая образовать молодого князя, спрашивал часто его мнения о предположениях своих. Я узнал от князя Горчакова, что Суворов родился в Москве на Никитской улице, подле церкви старого Вознесения, в доме, которой от наследников фельдмаршала продан Юрьеву. Я видел у князя золотую табакерку, которую фельдмаршал носил 12-ть лет сряду.

В Москву приезжали в апреле месяце двое италианских путешественников, маркиз Дориа и граф Видуа.

— Что вас наиболее поразило в России, — спросил я их.

— Положение Петербурга, — отвечал граф Видуа; — все доказывает, — продолжал он, — что город сей выстроен вопреки природы, по повелению самодержца. Не менее удивило нас видеть министерство правосудия в руках военного генерала (князя Лобанова-Ростовского).

Они смеялись тому, что им показывали в Петербурге как древность дом князя Меншикова: они присовокупляли, конечно шутя, будто бы некто из русских, говоря им о сем доме, сказал: «Вот как строили в сии старинные времена, когда нравы были еще не испорчены». Трудно видеть путешественника столь любознательного, каков был граф Видуа: ничто в Москве не сокрылось от его внимания, и он не довольствовался осматривать все то, что находится в сей столице, но, сверх того, хотел знать историю каждого предмета. Он был неутомим и, посещая меня всякий вечер, просиживал до глубокой ночи, давая мне отчет в виденном им днем и требуя за все пояснения. Для этого, когда он приезжал ко мне, ставили пред ним чернильницу и перо; он исписывал иногда по целым листам, и разве для того только переставал по временам предлагать мне вопросы о России, чтобы вздыхать и скорбеть о пленении отечества своего — Италии. Он, кажется, жил для одной мысли, чтобы изгнать австрийцев из Италии и доставить ей политическую независимость; я думаю, что он сделался жертвою пламенного своего патриотизма в переворотах, случившихся в Пиэмонте и в Неаполе.

В исходе мая месяца я собирался ехать на службу в Петербург, окончивши дела, удерживавшие меня в Москве. Накануне отъезда моего из Москвы я был у Дмитриева и с ним простился. Через несколько часов он ко мне сам приехал, чтобы еще раз увидеться со мною; знак внимания толь знаменитого мужа мне был очень приятен, как и вообще воспоминание об его приязни мне всегда будет драгоценно. Редкий день проходить, чтобы мы с ним не видались, или бы я от него не получал записок. По отъезде из Москвы я с [553] ним остался в переписке, и помещаю здесь как образчик его слога одно из писем его, кои все у меня сохраняются:

«Спешу изъявить вам сердечную благодарность мою за обязательное ваше письмо и благосклонное приветствие меня с получением новой награды от великодушного государя. Чувства, с которыми я принял ее — неизъяснимы. Твержу только про себя старый мой стих: да будет счастие и слава вечно с ним.

«Искренно могу вас уверить, что отсутствие ваше из Москвы весьма для меня ощутительно. Сказанное вами о моей беседе по всей справедливости приличнее мне обратить к вашей; она истинно была для меня любопытна: вы были свидетели великих подвигов необыкновенных переворотов; видели лицом к лицу знаменитых виновников оных; вы беседовали с Виландом, Гёте и лучшими умами Франции; после толь громких имен, могу ли я без смущения благодарить вас, что вы обещаете когда-нибудь в записках ваших вспомнить и меня, неприметную точку на поприще словесности; вся моя авторская жизнь упишется на одной строчке.

«Заключаю покорнейшею просьбою о продолжении ко мне вашей приязни, весьма для меня, лестной и свидетельством душевного почтения и пр.».

В исходе мая месяца я приехал в Петербург и немедленно отправился в Красное Село, где войска стояли лагерем и где мне надобно было представляться императору. В ожидании его величества, я гулял долго с главнокомандующим первою армиею Сакеном, столь же любезным и обходительным в дружеских разговорах, сколько строгим и упрямым по службе. Удивительно, что сей генерал, которому по способностям и познаниям у нас в то время равного не было, с поступления его в главнокомандующие отвратил от себя сердца всех, между тем как до тех пор, то есть пока он не был облечен в сие звание и находился только корпусным начальником, он был вообще любим. В мае месяце 1819-го года прислали из главной квартиры первой армии в Петербург заказать 120 колец с изображением покойного фельдмаршала Барклая, и говорили, что сие делалось не столько в намерении почтить память сего полководца, сколько в досаду Сакену, заступившему его место. Вскоре прибыл великий князь Михаил Павлович в сопровождении генерала Паскевича, коего отважность и предприимчивость на войне могли равняться только с скромностию его в мирное время. Я пробыл с ними часа три, в продолжение которых великий князь наговорил несколько каламбуров. Мы до полуночи ожидали императора, который однако же не прибыл в Красное Село, а ночевал в лагере. Я не ложился [554] спать и со светом отправился к войскам. В три часа государь вышел из своей палатки и, увидя меня, спросил:

— Здорова ли жена? кого родила — сына или дочь?

Вот только два вопроса, мне сделанные, конечно после милостей, оказанных во время возвращения нашего из Ахена, весьма не удовлетворительные, но благосклонность при дворе, как вихорь на море, непостоянна. Когда государь садился в коляску, то подошел к стоявшему подле меня польскому флигель-адъютанту Залускому и осведомился о раненой его руке, простреленной в то время как он сражался против России в 1812-м году. «Не приличнее ли было спросить меня о том же предмете?» — подумал я.

После сего мне надобно было представляться обеим императрицам. Вдовствующая государыня жила в Павловском, куда я и поехал; прием был холодный с ее стороны, но отменно ласковый от придворных, которые мне сказывали, что во время проживания моего в Москве император неоднократно спрашивал, куда я девался. Из Павловска я поехал в Царское Село, где имела свое пребывание императрица Елисавета Алексеевна. Обращение ее было очаровательное, она имела дар снискать повсеместную к себе приверженность. Она приняла меня лучше, нежели когда-либо, и сказала между прочим:

— Я очень рада с вами видеться; маркграф Вильгельм, который сюда недавно приехал, весьма жалел, что вас не было в Петербурге.

Откланявшись, я встретил в одном зале государя, который прошел мимо меня, не сказав мне ни слова.

Возвратись в столицу, я был у маркграфа Баденского, известного прежде под именем графа Гохберга. Он приезжал в Петербург, чтобы испросить согласия государя на брак брата своего Леопольда с дочерью бывшего короля шведского, также чтобы устранить разные притязания австрийского двора к баденским владениям. Он был за три года в Петербурге, когда еще он не принадлежал к принцам крови; тогда он посетил меня в моей квартире и, застав меня в халате, просидел у меня с час. Восемь месяцев тому назад в Карлсруэ он провожал меня до крыльца, а ныне, когда я у него был, то он меня даже не пригласил сесть: honores mutant mores.

Двор нашел я в таком же положении, как его и оставил. Князь Волконский и граф Аракчеев были только двое, имевшие ежедневный доступ до императора и пользовавшиеся его доверенностию; кроме их никто при дворе ничего не значить. Что в публике я имел вес, то заключаю из следующего обстоятельства, а именно: вскоре после моего приезда в Петербург был у меня гессенкассельский посланник Окс и просил о содействии моем к [555] возведению курфирста в королевское достоинство и к пожалованию ему Андреевской ленты, за что посланник вручил мне от имени курфирста командорственный крест ордена Золотого льва со звездою.

Генерал Толь, не задолго возвратившийся из Варшавы, сказывал мне, что войска польские доведены были до лучшего устройства, чем гвардия наша, и что при смотре их сердце его обливалось кровью. Государь, говоря с ним о сочинении Прадта об Ахенском конгрессе, сказал, что «Прадт в сей книге противоречит многому, сказанному обо мне в прежних его творениях». Толь с ужасом отзывался, что намерены были воздвигнуть памятник Барклаю подле памятника Кутузова.

Я часто видался с поэтом Федором Глинкою, которому граф Милорадович поручил в Петербурге смотрение за тюрьмами и богоугодными заведениями. Глинка есть истинный друг человечества, я не встречал подобного энтузиаста ко всему доброму. Расскажите при нем о каком-нибудь благородном поступке, тотчас цвет лица его переменится и вид его, обыкновенно мрачный, сделается веселым. Он жил в бедности, но, не взирая на то, послал однажды заключенным в тюрьмах сто горшков цветов. Он думал, что государь его не жаловал за смелые речи, которые он произносил в масонских ложах, о чем он узнал служа при генерал-губернаторе от членов тайной полиции, которые сообщили ему выписки из сих его речей. Соединяя редкое благородство чувств с пламенным воображением и убедительным красноречием, он не знал людей, а особенно двора, а потому, не соображаясь с духом времени, он иногда в ложах бывал неосторожен. Помещаю здесь одно из писем его ко мне, около сего времени мною полученное:

«Пожалейте же теперь — как всегда бывший и настоящий его друг, — пожалейте о невозвратной потере его ⁴. Слух справедлив: почтенного родителя его уже нет более на свете. — Я видел последние страдания и мирную кончину сего почтенного старца и с унылым сердцем бросил три горсти земли в могилу его... Там будем и мы некогда! и это некогда может случиться слишком скоро, слишком неожиданно: оно случается обыкновенно внезапно! — Жизнь со всем блеском надежд, очарований и с бездною страстей исчезнет как воздушное явление, как светлая мечта... Андрей Терентьев и семейство его вместо утешителей находят еще притеснителей: ломбард придирается к какому-то давнему иску и теснит их, — это творится в любезном отечестве нашем: чему ж тут дивиться?

«Счастливы вы, любезнейший, что можете жить с любезною, умною [556] супругою и наслаждаться именем отца, сидя над колыбелью милого малютки! — Но еще, кажется, были бы счастливее, несравненно счастливее, когда б, отбросив дворские хлопоты, решились пожить для себя, в кругу нелестно любящих вас. — Вы слишком просвещенны, чтоб видеть счастие в чинах и так называемых отличиях, а потому и не поздравляю вас с получением польского ордена. — Я бы дорого заплатил, когда бы нашел какую-нибудь возможность прервать железную цепь необходимости, привязывающую меня против воли к службе и всем пустым затеям ее.

«Целую с почтением руки вашей достойной подруги, милой матери, милого малютки, которого заочно благословляю. Беспечный счастливец конечно блаженнее в своей колыбели, нежели батюшка при дворе».

Граф Милорадович дал мне прочесть любопытный доклад его государю о скопцах, сей пагубной секте, в которой находится более трехсот тысяч человек во всей России (в Рязанской губернии считали их более сорока тысяч и с лишком десять тысяч постоянных жителей в Петербурге). Вот сущность доклада. 1) Секта скопцов основывается на ложном толковании 19-й главы евангелиста Матфея, где сказано: «что посредством скопчества можно достигнуть царствия небесного». 2) Сия секта существовала у многих древних народов: в России она началась при Петре Великом, который против оной делал гонения, а равно императрица Анна Иоанновна. Известно, что при сей государыне отрубили голову двум женщинам, которые укрывали гонимых скопцов. В первые годы царствования Екатерины II-й был отправлен сенатор Волков для розыска по сему предмету в Московскую, Пензенскую и Пермскую губернии, и в сие время сослан в Сибирь главный начальник скопцов — купец Селиванов, возвращенный из ссылки Павлом Первым.

Император Александр издал три постановления, которые, однако же, остались безуспешны.

3) Главные собрания скопцов происходили на Литейной в доме купца Солодовникова, из коего был подземельный ход в другой близь лежащий дом, в котором жили скопившиеся женщины ⁵. Кроме сего были еще и другие места, где они в Петербурге собирались. Домы сии, а особливо главный Солодовникова, денно и нощно бывали заперты, около них ходили караульные, большею частию скопившиеся солдаты, в него не впускали иначе как по произнесении желавшими войти некоторых условленных речей или лозунга, который, однако же, для большей благонадежности переменялся еженедельно. [557]

4) Они собирались в сии домы вечером по воскресеньям, кружились наподобие крымских татар, и когда оттуда выходили, то находились в таком поте, что волоса на голове и на бороде у них бывали мокры. Они посещали наши церкви токмо для приличия; в домах же своих как скопцы, равно и находившиеся под искусом воздавали божеские почести во время служения своего старшему из них, именуемому спаситель или искупитель. Сие место занимал тогда ста четырехлетний Селиванов, тот самый, который при императрице Екатерине был сослан в Сибирь и возвращен ее преемником; главную же из скопившихся женщин они называли богородицею, пользовавшуюся равными с искупителем почестями. В звание сие облечена была молодая прекрасная девица, недавно приехавшая из Москвы.

5) Они склоняют вступать в секту убеждениями или деньгами, или обманом, употребляя для сего усыпительной порошок. Когда же ужасное действие скопления или обрезания совершится, тогда оно производит сильнейшее потрясение в человеке, отнимает от него всю бодрость духа, делает его робким и отдает в совершенное послушание его старших. По окончании скопления, когда человек лежит еще в изнеможении и в страданиях, то употребляют страшные заклинания, которые довершают порабощение секте.

6) Главною причиною существования и распространения секты полагают то, что старейшины или называемые ими богачи, будучи действительно очень зажиточны, занимаются ремеслом менял и приводят в движение несметные денежные капиталы по всему пространству государства. Для перевозки оных им нужны люди верные, на которых они могут положиться и кого же избрать им для сего лучше как не таковых, которых они посредством скопления лишили всех чувствований супруга, отца, и которые не преданы пьянству, потому, что после сего действия употребление крепких напитков производит неминуемую смерть.

К сему извлечению из доклада присовокуплю слова, сказанные мне графом Милорадовичем, который был у них однажды по повелению государя, и объявил им, что правительство их не притесняет, но с тем однако же, что ежели до сведения оного дойдет, что они вновь хотя одного человека переманят к себе, то они подвергнутся наказанию. Старик 104-х летний Селиванов, их искупитель, из ума выжил, потому что он говорил графу Милорадовичу, что он, Селиванов, изгнал французов из России. Под именем его действовали некто Исаев и придворный лакей Копылов. Сей, [558] приходя в сборище их, каждый раз приносил им поклоны от государя. Его сослали в июне 1891 года в Соловецкой монастырь ⁶.

С 1819 года великий князь Николай Павлович начал присутствовать в кабинете императора Александра Павловича, при всех докладах военных и гражданских. Никто не мог тогда вообразить, что он готовил себе в нем преемника, и, следственно, надобно полагать, что в тайне решено уже было в царской фамилии насчет отречения цесаревича, подписанного, как после стало известно, в 1820 году.

В сие же время приезжало в Петербург посольство от большой киргизской орды с предложением вступить в подданство России и подвинуть границу нашу на 500 верст в степь. В числе посланников находился старший сын хана. Командир Сибирского корпуса Глазенап представил о выгодах, могущих произойти от сего распространена пределов, о безопасности наших караванов, когда будем иметь в своих руках большую орду, о рудниках, открывшихся в сей степи, и прочее. Не взирая на сие чиновники посольства жили в Петербурге два месяца прежде, нежели их допустили до аудиенции государя, и они начинали уже на сие роптать.

29-го июня, в день рождения великого князя Николая Павловича, находясь дежурным, я провел весь день с царскою фамилиею в Петергофе и опишу оный. По утру мы были с государем у развода, после у обедни и потом поздравляли вдовствующую императрицу и великую княгиню Александру Федоровну, то есть целовали у них руки. В два часа был обед в Монплезире, после стола было отдохновение до семи часов. Тут мы опять собрались во дворец и поехали на линейках кататься по саду: впереди ехал в парных дрожках император с великим князем; мы остановились в Марли, где приготовлена была закуска, состоявшаяся из чая, разного молочного и плодов, вдали гремела музыка, и государь подходить разговаривать с нами; мне сделано было несколько незначащих вопросов. Чрез час мы поехали ужинать в Монплезир; столы были накрыты на терраске, расположенной на морском берегу; государь против своего обыкновения сел тоже за ужин. Воздух был благорастворенный, играла прекрасная музыка; морской ветер заменял прохладою своею дневной жар, военные лодки маневрировали в виду нашем, и с трех фрегатов, стоявших против нас, пускали ракеты. Кроме царской фамилии нас находилось не более двадцати человек, и кто не бывал в подобном кругу, тот не может представить себе [559] непринужденности царской фамилии в обхождении с нами. На сем празднике я получил позволение государя ехать навстречу моему семейству, возвращавшемуся из Москвы. Я сел на другой день на перекладную тележку и встретил его в Крестцах.

23-го июля государь отправился в Архангельск, а оттуда через Петрозаводск и Улеаборг в Торнео. Возвратился в Петербург 4-го сентября, прожил в столице три дня и поехал в Варшаву, откуда прибыл обратно в Петербург 13-го октября, накануне рождения вдовствующей императрицы. Это было первое высочайшее путешествие, в которое меня не взяли. Я приписывал это, как выше сказал, ненависти некоторых придворных. Счастливее ли они от того сделались, не знаю, но по крайней мере я сокрушался, видя, что я был обнесен без вины в глазах того монарха, которого боготворил и о котором теперь по прошествии многих лет после его кончины не могу помыслить без слез.

По отъезде государя из Петербурга остался я совершенно свободным и занялся чтением разных бумаг относительно царствования императора Павла, между прочим я сделал извлечение из наиболее интересных приказов по армии, отданных императором Павлом со дня вступления его на престол до 1-го генваря 1801 года.

Правление его как грозный метеор явилось на горизонте России; действия его были тем поразительнее, что они следовали за веком Екатерины, исполненным кротости и благоразумия. Россия начинала уже вкушать плоды узаконений, изданных сею государынею, посредством коих упрочивалось просвещение, насажденное Петром Великим; постоянные правила ее, от которых она редко устранялась, поселили повсеместную тишину и спокойствие; как вдруг при преемник ее владычество законов начало уступать место своеволию; исчезло уважение к долговременной службе, порождающее соревнование; несоразмерные наказания за легкие проступки действовали вопреки дворянской грамоте; люди без заслуг, без способностей возводимы были на первые степени почестей, и беспрестанно выходили новые постановления, нередко одни другим противоречущие. Но ни в одной отрасли государственного управления перемены не были столь внезапны, часты и ощутительны, как по военной части, находившейся под непосредственным заведыванием самого императора, и который посему могут послужить лучшим мерилом для изображения духа его царствования. Хотя государь намерен был только дать другой вид армии и образованию ее и искоренить некоторые вкравшиеся в оное злоупотребления, но меры к сему приняты были столь крутые, что состав армии в четыре года совсем переменился, что почти все заслуженные [560] генералы, большею частию покрытые славою, были поруганы и устранены, а места их заняли люди ничтожные, из коих почти ни один не слыхал неприятельских выстрелов. Чтобы изобразить дух сего правления, я составил выписки из приказов, отданных по армии со дня вступления на престол императора до 31-го декабря 1800 года, приказов же с 1-го генваря 1801 года до кончины его я не имел. Я выбрал из них те, которые носят на себе особенный отпечаток странности. В них заключается лучшая характеристика сего времени, а потому я счел излишним присовокуплять к ним пространные замечания. Руководствуясь беспристрастием, я не упустил из вида черт, служащих к чести государя. Я поместил также приказы, которые по какой-либо причине показались мне любопытны, и следовал хронологическому порядку, в котором приказы отдаваемы были.

Вот эти приказы:

1796-й год.

7-го ноября. «Камер-паж Нелидов производится в майоры, 9-го того же месяца в подполковники, 1-го генваря 1797 года в полковники, 21-го того же месяца в генерал-адъютанты, а 3-го маия 1798 года в тайные советники».

Таковое скорое производство из пажей в генералы нарушало все принятые до того правила в повышении чинов, оно было обидно старым служивым и пагубно для службы.

20-го ноября. «Отставной гвардии капитан Измайлов в генерал-поручики, а 26 октября 1798 года в действительные тайные советники».

Сия награда делает честь сердцу государеву, потому что Измайлов был предан родителю его. Оную можно уподобить некоторым образом с пожалованием Лагарпу в чине полковника Ордена Св. Андрея Первозванного.

1-го декабря. «Генерал Вязмитинов назначается военным губернатором в Каменец-Подольск, через два дня, то есть 3-го декабря, в Киев в военные губернаторы, а через пять недель, то есть 13-го генваря его же определили комендантом в С.-Петербургскую крепость».

Толь поспешное перемещение с одного места на другое показывает, что император или не дорожил званием военного губернатора, в каковом случае надлежало их уничтожить, что впоследствии преемником его и сделано, или же оно доказывает с другой стороны, сколь намерения его были неосновательны и непостоянны. [561]

15-го декабря. «Учреждается во дворце тактической класс для штаб и обер-офицеров; за оным надзирает генерал-майор Аракчеев, а уроки преподает полковник Канабих».

В сем тактическом классе, собиравшемся в так называемой Белой зале Зимнего дворца, объясняли новый воинской устав. Император ежедневно посещал оный и вызывал учащихся предлагать ему самому вопросы в таких случаях, когда слушателям казалось что-либо неясно; он любил, чтобы кроме офицеров приходили в сей класс и генералы. Фельдмаршал князь Репнин в угодность его пропускал редко сии заседания. Смешно было видеть полководцев Екатерины, получавших уроки в военном деле от гатчинских офицеров, не бывавших на войне. Канабиху, учителю сего класса, через год после того, а именно приказом 2-го февраля 1798 года, отказано от команды за частые беспорядки, а Аракчеев никогда не был военным человеком. Сверх того нововведенной устав был наполнен тысячами мелочных подробностей, от которых пострадало множество заслуженных генералов, ибо их выключали из службы или делали им выговоры в приказах за незнание службы, то есть за незнание сего устава, что мы вскоре из приказов увидим.

21-го декабря. Трехдневной траур по фельдмаршале графе Румянцове-Задунайском. Достойная почесть великого полководца.

1797-й год.

1-го генваря. «Его императорское величество желает на сей новый год всему войску всякого благополучия».

12-го генваря. «Спросить штаб-ротмистра графа Шувалова, желает ли он служить, ибо его императорское величество может обойтись и без него».

С 15-го генваря по 6-е февраля, то есть в течение трех недель, как ниже сего значить, в четырех различных приказах сделаны неприятности бессмертному Суворову, а наконец пятым он отставлен от службы. Какое уважение могли требовать прочие военные, когда с покорителем Измаила и Праги поступали таким образом, а именно: 15-го генваря, выговор Суворову за самовольный отпуск полковника Батурина. 23-го генваря ему же выговор за присылку офицера курьером без всякого дела, 27-го того же месяца Суворову быть без команды и прибыть в Петербург, 30-го января находящихся при Суворове адъютантов Тищенкова и Мандрыкова взять [562] прочь; 5-го февраля, Суворов отнесся его императорскому величеству, что так как нет войны и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы.

3-го февраля. Выключаются из службы 5 генерал-майоров, 13 бригадиров, 29 полковников, 2 подполковника и 5 майоров. Не сказано, за какую вину толь значительное число заслуженных офицеров отставлены от службы.

7-го февраля. «Полковник Арсеньев назначается в учители в лейб-гренадерский полк». Новое звание учителя, не известное до того в российской армии.

26-го февраля. «Генерал-лейтенант фон-дер-Пален за почести и встречи, деланные партикулярным людям, как то при проезде князя Зубова чрез Ригу и за отлучку без позволения в Митаву для провожания его, выключается из службы».

Все приказы, отданные в марте, апреле и мае месяцах, наполнены множеством выключенных из службы, некоторые из них приняты были опять в непродолжительном времени; казалось, что это делалось как будто нарочно, чтобы расстроить армию.

(Дальнейшее повествование опущено, как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2016)

Комментарии

1. См. «Русск. Стар.» 1898 г., № 1.

2. Перевод: Если бы у вас был второй князь Суворов, как вы думаете, могли ли бы здесь царствовать все эти подлецы?

3. Перевод: При дворе, я у ног вашего императорского высочества, как брата императора, но на войне я начальник над вами, я опытнее вас, и я никому не дам обмануть себя.

4. О ком здесь говорится, в оригинале не сказано.

5. Сведения эти не совсем верны. См. статью «Наши мистики-сектанты». «Русская Старина», 1895 г., т. 84, № 10, стр. 51-93. — Ред.

6. Более подробные сведения о скопцах см. «Чтения в московском обществе истории и древностей» 1870 г. Кн. III. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний Михайловского-Данилевского. 1819-1821 гг. // Русская старина, № 12. 1899