-

ОТНОШЕНИЯ ИМПЕРАТОРА ПАВЛА I К АКАДЕМИИ НАУК. ¹

Академик С. Е. Гурьев.

В исходе прошлого столетия среди академиков является оригинальная личность — Семен Емельянович Гурьев. Он был первый русский ученый, вступивший в Академию не из академической теплицы. До него все академики, с русскими именами, были питомцами академической гимназии и университета, а многие из них, кроме того, были приготовляемы к занятию академических кресел посылкою за границу, для довершения своего научного образования в иностранных университетах. Гурьев петербургский уроженец (род. 1766 г.), воспитывавшийся с 1778 по 1784 год в Артиллерийском и инженерном шляхетском кадетском корпусе (впоследствии 2-й кадетский), посвятил себя с особою любовью занятиям по физико-математическим наукам, выказав в них счастливую природную свою даровитость. По выпуске из корпуса он был назначен преподавателем навигации и артиллерии в бывшем тогда греческом кадетском корпусе; в 1792 году совершил, с высочайшего соизволения, поездку в Англию, для осмотра гидравлических работ, и но возвращении оттуда произведен в капитаны артиллерии. [6]

В мае 1796 года Гурьев представил Бакунину рукописное свое сочинение: «Начала геометрии трансцендантной и исчисления дифференциального, извлеченные из истинной натуры их предметов». Бакунин послал эту рукопись конференц-секретарю с приказанием, передать ее для рассмотрения академику Иноходцеву с тем, чтобы он свой отзыв о ней представил в «ближайшем заседании конференции». 26-го мая Иноходцев донес, что, пробежав рукопись в назначенный ему для этого краткий срок, он, не будучи достаточно знаком с теми французскими и английскими сочинениями, на которые ссылается автор, же может разобрать, что принадлежит здесь самому Гурьеву, а что им только заимствовано из означенных сочинений; но ему кажется, что автор хорошо усвоил себе предмет, и что он с пользою для себя читал лучшие сочинения по высшей математике. Вслед затем конференц-секретарь объявил, что Бакунин предлагает автора означенной рукописи в адъюнкты Академии, а те из присутствовавших академиков, которые лично знали Гурьева, заявили, что это весьма трудолюбивый ученый, хорошо изучивший математику. Поэтому было приступлено к баллотировке, и Гурьев был избран значительным большинством голосов.

Вступив, таким образом, в Академию, капитан-артиллерии Гурьев, человек прямодушный и энергичный, не замедлил очутиться в борьбе с начальником ученого собрания, и одержал над ними верх благодаря тому, что в царствование императора Павла Петровича самоволье Бакунина должно было находить себе решительный отпор в чувствах справедливости и уважения к законному порядку, которые проявлялись государем во всех делах, доходивших до его сведения.

Бакунин, облекавший дотоле кого хотел, по своему произволу, в звание академика, задумал, в октябре 1797 года, определить в число действительных членов Академии Иоаганна-Готлнба-Фридриха-Шрадepa, профессора философии в Киле, на вакантное, имевшееся в Академии место механика и поручил академику Шуберту спросить Шрадера, согласен ли он занять означенное место, с жалованьем в 1.200 рублей. Когда об этом было заявлено конференции, в заседании 2-го октября, то адъюнкт С. Е. Гурьев, в заседании 9-го октября, представил особое мнение. В нем он указал, что предложение Бакунина не согласно с регламентом, в котором, в статье 4-й, постановлено, относительно академика по механике, что должность его — «изобретать всякие машины, полезные в гражданской и военной архитектуре и прочем»; а Шрадер известен только, как художник (т. е. оптик), прославившийся счастливым подражанием Гершелю в строении Невтонианских телескопов. Так как под именем [7] механика регламент разумеет ученого физико-математика, вроде Боссю, Прони или Дюбуа, а не простого оптика, то вызов Шрадера для занятия в Академии места механика Гурьев считает делом противным закону. С этим мнением согласилась и конференция.

Вслед за тем Гурьев представил государю, 12-го октября, такое донесение:

«Всемилостивейший государь!

«Ревнуя к пользе и славе вашего императорского величества, осмеливаюсь, по долгу присяги, донести следующее: господин директор Академии наук, действительный статский советник Бакунин предложил ученому собранию о принятии в академики, на имеющуюся вакансию, механика-художника Шрадера; я, как сочлен сего собрания и верный вашего императорского величества подданный, видя, что оное принятие совсем противно намерению регламента Академии наук, подал ученому собранию противу сего предложения г-на Бакунина свое мнение, которое при сем всеподданнейше вашему императорскому величеству представить дерзаю и с которым ученое собрание согласно. Но г-н Бакунин, несмотря на сие, дерзнул утруждать ваше императорское величество докладом о помещении оного Шрадера в академики; чего ради, дабы выполнить законы вашего императорского величества во всей их точности, я дерзнул всеподданнейше сделать сие донесение. Всемилостивейший государь, вашего императорского величества верноподданнейший Семен Гурьев, Императорской Академии наук адъюнкт по высшей математике».

Пять дней спустя Академия получила следующий высочайший указ: «В опровержение вступившего ко мне от директора Академии наук действительного статского советника Бакунина доклада о помещении на вакансию академика-механика, профессора физики в Киле, Шрадера, каково получено мною той же Академии от адъюнкта высшей математики Гурьева письмо, оное при сем в собрание Академии наук для надлежащего рассмотрения и представления мне общего по сему случаю мнения препровождаю в оригинале.

Павел».

В Гатчине,
октября 17-го,
1797 г.

Во исполнение этого повеления государю было представлено, 19-го октября, следующее донесение конференции:

«Исполняя высочайшую вашего императорского величества волю, изображенную во всемилостивейшем вашего императорского величества указе от 17-го октября, собрание Академии наук имеет счастье [8] всеподданнейше донести, что оно, не получив еще сочинений господина Шрадера-младшего, не в состоянии судить, может ли он выполнять все обязанности действительного академика-механика, предписанные 4-ю статьею регламента, хотя в прочем оно удостоверено, что он может ей быть полезен, как оптик; почему, предоставляя место академика-механика праздным, собрание Академии наук осмеливается всеподданнейше донести вашему императорскому величеству — не угодно ли будет повелеть предложить ему на первый случай звание почетного члена, пока он знаний своих не докажет каким-либо сочинением, достойным действительного академика-механика. А между тем, с пользою можно бы ему препоручить надзирание над палатою, в которой делают математические инструменты, и по которой тоже искусство его известно. О чем всеподданнейше донеся, осмеливается (конференция) ожидать вашего императорского величества всемилостивейшего соизволения».

На это представление последовал, 22-го октября, следующий указ собранию Академии наук:

«Находя основательным представление собрания Академии наук относительно профессора физики в Киле, Шрадера, повелеваем привести оное в действительное исполнение.

Павел».

Итак, только благодаря энергической оппозиции Гурьева, Шрадер не попал в академики. Он был принят лишь как оптик, на которого было возложено заведывание механической мастерской для изготовления и починки разных физических инструментов. Но работами его в этой мастерской академики были не очень довольны, я он был уволен в 1801 году.

Когда в июле 1796 года Бакунин, с явным пренебрежением предписаний регламента и правил справедливости и вообще приличия, определил лазариста Ганри академиком ², то этим в особенности был возмущен Гурьев, который поэтому и обратился к Бакунину, в январе 1797 года, о сравнении его с принятым после него в Академию аббатом как в жалованьи, так и в академическом звании. Бакунин передал эту просьбу в конференцию. Тогда Гурьев, в подтверждение своей просьбы, представил ученому собранию, с прямодушием и откровенностью, следующие, объяснения:

1) Ганри вступил в Академию после меня и, следовательно, должен быть младше, а не старше меня.

2) Ганри, во свидетельство своих талантов, представил [9] «Сферическую астрономию» с «Тригонометриею», которые назад тому уже несколько сот лет как имеют возможное совершенство, так что к ним прибавить ничего уже не можно. Наш всякий штурман знает их во всей подробности, и по рассмотрении оказалось, что оные суть не иное что, как худые, с некоторою отменою, выписки из Эйлера и Мопертюи, бывшего Берлинской Академии наук директора. Я же на тот конец представил «Начала геометрии трансцендантной и исчисления дифференциального». Не трудны самые правила ни той, ни другой науки, но неизвестны были до сего времени настоящие, точные и математическае тех правил доказательства, как то в приложенному при моей книге слове ясно доказано.

3) Ганри, в продолжение четырех месяцев, написал только одну диссертацию, да и то такую, которую он всю выписал из тригонометрии Каньоли, и повесил, по желанию г-на директора, но против воли и доказательств всей Академии, тот славный квадрант к совершенному его расстройству, как то опыты начинают уже сие показывать, который столько знаменитых ученых здесь бывших повесить думали, и который однако ж они, как истинные почитатели милостей монарших, на науку изливаемых, никак повесить не осмеливались, доколе не последует другое милостивое монаршее соизволение создать новую обсерваторию, сходственную с нынешним состоянием астрономии. Я же, в продолжение шести месяцев, прочел для публики физические лекции, за которые двоекратно, из уст самого г-на директора, слышал благоволение, и которыми постоянно пользовались не ученики, а большею частью такие люди, которые сами наставляют; сверх того, недавно представил не диссертацию в пол-листа, а целое сочинение, которого предмет великое влияние имеет на совершенство всей математики.

4) По намерению великого основателя Академии Петра Первого и по намерению регламента оной, Академия должна состоять из русских; чужестранцы же положены для заведения ее на первый случай.

«Все сии причины, кроме многих других, довольно важных, по моим понятиям, служат непреложным доказательством, что французскому аббату Ганри даны, известные предо мною, важные преимущества совсем несправедливо».

Для решения вопроса, предложенного Бакуниным ученому собранию, академики признали нужным ознакомиться подробно с сочинением, которое было представлено Гурьевым под заглавием: «Опыт о постановлении математики на твердых основаниях». вследствие чего оно было читано автором в течение нескольких заседаний конференции. Академики Фус и Румовский представили затем конференции [10] подробные письменные отзывы об этом труде, на основании которых конференция, одобрив сочинение, признала, что автор заслуживает поощрения к продолжению трудов по избранной им науке, найдя, впрочем, что прежде печатания необходимо сделать в сочинении некоторые сокращения и изменения, с изменением и самого заглавия его ³. Опираясь на этот отзыв конференции, Гурьев просил Бакунина о каком-нибудь награждении его за означенное сочинение и об определении его преподавателем математики в гимназии. Бакунин и эту просьбу опять передал на обсуждение конференции, предоставляя ей высказаться о том, имеет ли проситель какое-либо право на награду, и какого рода поощрение можно ему оказать. Вследствие сего конференция, в заседании 24-го апреля, постановила донести Бакунину, что так как Гурьев еще не представил какой-либо диссертации, достойной помещения в «Nova Acta», то она не можете предложить его к повышению в академики; что можно было бы назначить его на промежуточную степень экстраординарного профессора, если бы он был определен преподавателем в гимназию, но в этом Бакунин просителю отказал, и поэтому остается лишь поощрить молодого ученого, подвизающегося столь успешно на научном поприще, прибавкою к его жалованью по 300 рублей в год. Но Бакунин назначил, вследствие этого, Гурьеву прибавку жалованья только в 150 рублей. Когда, после этого, в заседаниях 22-го мая и 20-го июля, Гурьев представил и прочел две диссертации, удостоенные помещения в «Nova Acta» ⁴, то он счел себя в праве напомнить конференции (в заседании 21-го августа), что он тем исполнил условие, поставленное ему для повышения в академики. Конференция с этим вполне согласилась и положила поручить Гурьева благорасположению Бакунина для доставления ему означенного звания. Не видя никакого успеха от такого ходатайства ученого собрания, Гурьев обратился, 27-го ноября, к конференции с просьбою разъяснить ему, что препятствует назначению его в академики: то ли, что он еще не так давно вступил в Академию, или же какие другие причины? На [11] это конференция внесла в свой протокол, что с своей стороны она сделала все от нее зависящее, а остальное есть дело директора, к которому он и может обратиться. В ответ на это заявление Бакунин, в заседании 4-го декабря, сообщил, что если конференция считает Гурьева способным отправлять должность академика, то может сделать ему, директору, представление. На этом основании, в заседании 14-го декабря, конференция положила: просить Бакунина о производстве адъюнкта Гурьева в действительные академики по физико-математическим наукам.

Это странное, нескончаемое перебрасывание дела между директором и конференцией вывело, наконец, Гурьева из терпения. Вспомнив, с какою быстротою, не справляясь даже с мнением конференции, Бакунин так недавно произвел французского монаха в академики, Гурьев, конечно, увидел в означенной проволочке явное доказательство неприязненного расположения к нему Бакунина, особенно после того, как затея его сделать оптика Шрадера академиком была, в октябре того же года, расстроена именно Гурьевым. Поэтому, не ожидая уже ничего для себя хорошего от Бакунина, Гурьев, как человек решительный и прямой, подал прошение государю. В то же время и по подобному же поводу подал государю прошение и профессор химии Захаров, вотще чаявший назначения своего в академики.

Вслед за сим, в заседании конференции 22-го января 1798 года, было прочитано следующее письмо статского советника Юрия Александровича Нелединского-Мелецкого, секретаря его величества, на имя ученого собрания:

«Его императорскому величеству, по поводу прошений, поданных от коллежского асессора, Академии наук адъюнкта Гурьева ⁵, и той же Академии профессора Захарова, благоугодно было мне повелеть от господ членов ученого собрания, на коих просители ссылаются, отобрать сведение о точности ими доносимого, для чего оба помянутые прошения препровождаются с тем, чтобы, по рассмотрении, благоволено было их возвратить, с присовокуплением отзывов каждого из господ членов».

Для исполнения этого высочайшего повеления, члены конференции немедленно составили сличение обоих прошений с статьями протоколов, относящимися до повышения просителей в академики, и собрались на другой же день в чрезвычайное заседание для составления всеподданнейшего донесения по этому предмету, в форме извлечения [12] из протоколов. Это извлечение, подписанное всеми академиками, было тотчас же препровождено, при письме конференц-секретаря, к Нелединскому-Мелецкому, с возвращением подлинных прошений.

Решение государя по этому делу объявлено Академии 1-го февраля, в форме письма Нелединского-Мелецкого на имя Бакунина, от 31-го января 1798 г. следующего содержания:

«Его императорское величество вследствие прошений, поданных Академии наук от экстраординарного профессора Захарова и той же Академии адъюнкта Гурьева о произведении их в академики, высочайше повелел мне, для узнания о точности донесения сих просителей, снестись с членами ученого собрания. Ныне утверждаясь на присланном из Академии протоколе за подписанием академиков Эйлера, Румовского, Лепехина, Крафта, Озерецковского, Фусса, Шуберта, Германа, Севергина, Ловица и Ганри, согласно свидетельствующих справедливость просьб господ Захарова и Гурьева, и поведение и заслуги их одобряющих: высочайше указать изволил сообщить вам, что его императорскому величеству угодно, чтоб помянутые господа Захаров л Гурьев были непременно в действительные академики произведены и получали б следующее им по регламенту жалованье».

Вслед за сим в заседании конференции 19-го февраля, Гурьев сообщил следующую записку, полученную им от Нелединского-Мелецкого:

«Его императорское величество, в знак благоволения за поднесенную коллежским ассесором и академиком Семеном Гурьевым сочиненную им о математических предметах книгу, всемилостивейше пожаловав триста рублей, высочайше указать изволил оную сумму г. Гурьеву выдать из Кабинета». Спб. 10-го февраля 1798 г.

Такое назначение двух академиков самим государем составляет в истории Академии факт величайшей важности: им обозначился как бы перелом в коренных условиях, определяющих собою жизнь и значение ученого собрания. До этого, времени, в течение всего существования Академии, с самого момента ее учреждения, все назначения ученых в члены ее и увольнения их делались, в силу регламента, одною властью президентов и директоров, — и делалось бесконтрольно, без объяснений перед кем-либо поводов и оснований таких назначений. При этом «командиры Академии», как иногда назывались в то время президенты и директоры, могли, но не обязаны были, спрашивать мнения конференции об ученых заслугах тех, кои они принимали, а из истории видно, что иногда они и не спрашивали ее. Таким образом, со времени создания Академии, Гурьев и Захаров были первые академики, возведенные в это звание высочайшею властью; с этой поры такой порядок стал правилом, а вскоре потом, [13] регламентом 1803 года, обращен в закон. В этом регламенте, преобразовавшем коренным образом всю Академию, особенно важны два параграфа, которыми император Александр возвысил и обеспечил достоинство Академии:

В § 23 сказано: «Мы предоставляем Академии право избрания на открывшееся место академика или адъюнкта, будучи уверены, что собственная честь побудит академиков делать выбор, достойный их самих и первого ученого общества в Империи», а в § 25 постановлено: «Министр народного просвещения имеет представлять на утверждение наше избранных в ординарные и экстраординарные академики и адъюнкты».

Так было возвышено значение академического звания отнесением его к категории тех в государстве должностей, в которых, по важности их, служащие утверждаются высочайшею властью.

История Академии должна отметить тот важный для нее факт, что императором Павлом положен был наконец предел бесконтрольному хозяйничанию в Академии директоров, характеризующему ее историю всего прошлого столетия и нанесшему столько вреда ученым интересам в России.

II.

Эллинист Вовилье.

Страшная революционная буря, разразившаяся над Францией в исходе прошлого столетия, отозвалась у нас великим наплывом французских эмигрантов; одного из них эта буря занесла и в нашу Академию. Жан-Франсуа Вовилье, посвятив себя изучению греческих писателей, приобрел своими учеными трудами, особенно о Пиндаре и Софокле, такую известность, что в 1766 г. был назначен профессором греческой словесности в королевском французском коллегиуме (College de France), а в 1782 г. был избран в члены Академии Надписей. В том же году Павел, тогда еще цесаревич, будучи в Париже, во время своего европейского путешествия под именем графа Северного, присутствовал в одном заседании этой академии, в котором Вовилье прочитал несколько стихотворных переводов из Пиндара. При этом случае переводчик был представлен Павлу, который обошелся с ним очень милостиво.

Когда обширные и разносторонние ученые работы Вовилье были прерваны первыми взрывами революции, он выказал в то трудное [14] время столько же ума, энергии и таланта в исполнении своего гражданского долга, сколько твердости в своих монархических убеждениях. Будучи назначен в 1789 г. президентом участка св. Женевьевы, избирателем и первым запасным депутатом Парижа в генеральные штаты (Etats Generaux), он стал вскоре президентом коммуны и помощником мэра, а когда в июле того года собрание избирателей взяло в свои руки обязанности купеческих старшин (prevots des marchands), Вовилье вдруг очутился лицом к лицу с народным голодом и должен был принять на себя все заботы о продовольствии Парижа. Тут человек, более сведущий в греческих рукописях, чем в торговых делах, выказал много сметливости, необыкновенную деятельность и силу характера; искусными распоряжениями он обеспечил продовольствие города на несколько дней, успокоил народонаселение, восстановил торговлю жизненными припасами, понизив цены их. Успех этих распоряжений был достигнуть не без крайней опасности для него. Несколько раз он должен был увещевать бунтовавшую уличную чернь. Однажды его красноречие исторгло из рук рассвирепевших убийц несчастного булочника в улице Нотр-Дам; в другой раз, Вовилье один, без всякой защиты, явился среди черни Сент-Антуанского предместья, вооруженной саблями и пиками, и освободил от нее транспорт муки, который она хотела разграбить, несмотря на то, что он был назначен для продовольствия города на следующий день. Столько же мужества выказал он и в заседаниях коммуны, восставая с большою силою против разных революционных предложений. Так, он энергично возвышал голос против первоначального плана организации национальной гвардии, которую хотели составить из одних пролетариев.

Когда Дантон и Лежандр предложили учредить при коммуне комитета розысков (Comite des recherches), он всеми силами боролся против этой меры, и имел мужество сказать такие пророческие слова: «Вы хотите новых эфоров, обязательных цензоров, инквизиторов на жалованьи, которые не замедлять сделаться тиранами вашими и нашими. Вам любы Дантоны, Лежандры, комитеты розысков! Что же! у вас их будет вдоволь, каких хотите цветов, во всех углах Франции! На кого же вам будет пенять, когда вы сделаетесь первыми жертвами их!» Хотя в залу совещаний были допущены и посторонние лица, не имевшие права голоса, за всем тем, против предложения Дантона оказалось столько же голосов, сколько и за него. Тогда председательствовавший в заседании слабохарактерный Бальи, в тайне досадовавший на возраставшее влияние Вовилье, объявил, что он, как председатель, дает своим голосом перевес в пользу предложения об учреждении комитета [15] розысков. Когда принять был декрет о гражданском укладе духовенства (constitution civile du clerge), и Вовилье узнал, что он назначен будет комиссаром для требования присяги верности этому укладу в одном из приходов Парижа, то он, чтобы избавить себя от этой обязанности, снял с себя звание члена парижского муниципалитета и возвратился к своей профессорской деятельности в Королевском коллегиуме ⁶. Но когда вскоре за тем декрет, требовавший такой присяги, был распространен и на всех преподавателей учебных заведений и специально поименованного в декрете Королевского коллегиума, то Вовилье, хотя и не имел никакого состояния, немедленно подал прошение об увольнении из коллегиума, вследствие чего получил приказание тотчас же, до заката солнца, выехать из квартиры, которую он там занимал. Его друг, адвокат Блонд дал ему у себя убежище, в котором он пробыл до 10-го августа; в этот день Вовилье, надев свою амуницию национальной гвардии, поспешил в Тюйлерийский дворец, чтобы присоединиться к защитникам короля; но этот знак усердия оказался бесполезным, так как Людовик XVI спасся в Национальное собрание, и только скомпрометировал Вовилье, который был вынужден спасаться и убежал в Корбейль, где брат его имел торговое заведение. Но это убежище защитило его не надолго. Будучи арестован по приказанию революционного комитета, он был освобожден только благодаря заступничеству секретаря члена конвента Мюссе, узнавшего в арестованном роялисте своего прежнего профессора.

Возвратясь в свою семью, он опять взялся за свои ученые труды, и в особенности за большой политический трактат, которым он занимался уже несколько лет. Но события опять оторвали его от любимых занятий, и на этот раз он не сожалел, так как дело шло об общем благе: Парижу и департаментам угрожал новый голод и заставил вспомнить о том, кто так успешно заведывал продовольственным делом в 1789 и 1790 годах. По приглашению министра Бенезеха, он принял на себя это дело в качестве главного агента министра внутренних дел по народному продовольствию. Подрядчики, которые уже его знали, предложили ему свои услуги, и, при его деятельности и умении, он вскоре успел обеспечит жизненные потребности народа и водворить спокойствие. Но когда опасность голода миновала, то от него потребовали — нового дурачества революции — клятвы ненависти к королевской власти. Это было равнозначуще — требованию его отставки; он и взял ее [16] и возвратился в Корбейль, а вскоре затем переехал в Париж, чтобы заняться здесь печатанием своего политическая трактата.

В это время, на основании записки из нескольких слов, найденной у Виллегернуа, его привлекли к делу о заговоре, по которому этот последний и аббат Бротье обвинялись, как коноводы; эта записка состояла вся только из следующих слов: «Назначить Вовилье главным директором продовольствия, так как никто не может лучше его управлять этою частью». В то время и такой записки было достаточно для того, чтобы погубить человека. Вовилье был отдан под военный суд, и содержался в тюрьме, сперва как вербовщик, а потом как свидетель, нужный для процесса; когда присяжные этого судилища сняли с него всякое обвинение, Директория, потеряв надежду добиться его осуждения военным судом, под разными предлогами удерживала его в заключении для того, чтобы через это помешать избранию его в один из законодательных советов.

Несмотря на это Корбейль, и в отсутствие Вовилье, избрал его в число своих выборных. Явясь в этом звании в Версальское избирательское собрание, он был значительным большинством голосов назначен членом Совета Пятисот. На этом посту, столь же почетном, сколько и опасном, он выказал зрелый ум истинно государственного человека и замечательный ораторский талант. Произнесенные им в этом собрании речи о финансах, о присяге, о свободе вероисповеданий, об армиях, о предприятиях и узурпациях Директории, о необходимости разграничения властей в правительственной системе того времени, о разводе и пр., были проникнуты уважением к справедливости и любовью к общему благу. Но голос разума мало имеет силы там, где говорят политические страсти и интриги; он был, как умеренный, признан подозрительным (suspect), и имя его попало 18 фрюктидора в список присужденных к ссылке. Он избег ее только тем, что при помощи переодевания спасся бегством в Швейцарию. Когда, вскоре за тем, и этой стране грозило вторжение французов, Вовилье, не чувствуя себя здесь в безопасности, должен был искать другого убежища. Вспомнив о милостивом приеме, оказанном ему в 1782 г. графом Северным, он обратился письмом к императору Павлу, прося позволения укрыться в его владениях. Государь очень сочувственно принял участие в печальной судьбе человека, ставшего жертвою своих честных убеждений, и отвечал ему рескриптом, о котором повелел сообщить и Академии Наук.

Поэтому 7-го апреля 1798 г. члены конференции были собраны в чрезвычайное заседание, в котором было им прочитано письмо действ. статск. советника Петра Обрезкова, от 3-го апреля, о том, что [17] государь назначил г-ну Вовилье место академика с жалованием этому званию принадлежащими, при этом была сообщена копия с рескрипта, писанного Павлом Петровичем к французскому ученому, следующего содержания:

Перевод. «Господин де-Вовилье. Известность, приобретенная вами в литературном мире, ваши несчастия и мужество, с каким вы их переносите, мне так хорошо известны, что я не могу не желать помочь вам в вашем теперешнем положении. Я с удовольствием вспоминаю, что видал вас в Париже, и что ваш перевод Пиндара был мне представлен во французской академии; поэтому я очень расположен видеть вас в моих владениях. Я даже дал уже приказание моей Академии Наук вписать вас в число ее членов и назначить вам присвоенное этому званию содержание. При сем прилагается переводный вексель в 1000 рублей, чтобы пособить вам в средствах к предпринятию длинного путешествия и к проведению зимы в Вене для окончания там, как вы желали, пред принятого вами сочинения. Затем молю Бога, да хранит Он вас под своим святым кровом».

Павел.

Спб.
2-го декабря 1797 г.

Препровождая копию с этого письма императора Павла, Обрезков писал, что ожидал отзыва Вовилье для сообщения Академии высочайшей воли, а как ныне от него император получил благодарственное письмо, в котором он упоминает о скором прибытии своем, то я просил сделать надлежащие распоряжения во исполнение высочайшей воли.

Вовилье приехал в Петербург 1-го июня того же года и был введен в конференцию в заседании 7-го июня бароном Николаи, бывшем тогда уже президентом Академии. [18]

Радушно принятый в Петербурге, французский ученый мог надеяться, что после пережитой им бури, он наконец достиг мирной пристани. Он стал учиться русскому языку и занялся окончанием своего большого сочинения: «Idees sommaires sur les societes politiques», в котором хотел представить как бы итог своих размышлений о государственном управлении, внушенных ему как изучением древности ⁷, так и пережитым им опытом современности. Но суровый, непривычный для него климат вредно подействовал на его здоровье, уже надломленное жизненными горестями. По совету докторов, он пожелал съездить в чужие края для лечения; в мае 1801 года император Александр дал ему для этого годичный заграничный отпуск, с сохранением содержания, по 860 р. в год. Но положение его было уже таково, что он не мог воспользоваться этим отпуском, и скончался 23-го июля 1801 года в Петербурге, 64 лет от роду.

Имя Вовилье в списках членов нашей Академии остается памятником сострадания императора Павла к несчастным.

К. Веселовский.

(Продолжение следует.)

Комментарии

1. Настоящая статья служит продолжением напечатанной в № 2 «Русской Старины», под заглавием: «Последние годы прошлого столетия в Академии Наук».

2. См. «Рус. Ст.» 1898, № 2, стр. 235.

3. Это сочинение и было потом издано особою книгою под заглавием: «Опыт о усовершении элементов геометрии, составляющий первую книгу математических трудов академика Гурьева 1798 г.». С 5 чертежами, 265 стр., in 4°.

4. А именно: 1) «Memoire sur lа resolution des principaux problemes, qu'on peut proposer dans les courbes, dont les ordonnoees partent d'un point fixe». Чит. 22-го мая 1797 г., напечатано в «Nova Acta», т. XII. 2) Essai de demontrer rigoureusement un theorem fondamental des equations de condition de la differentielle des fonctions a plusieurs variables, et du calcul des variations. Чит. 20-го июля 1797 г., напечатано в «Nova Acta», том XIII.

5. Он был перечислен из артиллерии капитанов в коллежские асессоры высочайшим указом 20-го января 1797 года.

6. В эта время, он счел своим гражданским долгом взять на себя защиту исконного учения церкви об иерархии и издал очень ученый трактат под заглавием: «Temoignages de la raison et de la foi contre la constitution civile du clerge». 1791. Оно имело два издания.

7. Еще в 1769 г. он издал в Париже особое сочинение «Examen du gouvernement de Sparte».

Текст воспроизведен по изданию: Отношения императора Павла I к академии наук // Русская старина, № 4. 1898