СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

СВЕТЛЫЕ МИНУТЫ ИМПЕРАТОРА ПАВЛА
1796-1801

Державин, приветствуя воцарение Александра I, сравнил в своей торжественной оде царствование его родителя с суровою зимою, которую сменила благодатная весна, наступившая вместе с новым XIX веком:

«Век новый! Царь младый, прекрасный
Пришел днесь к нам весны стезей!
Мои предвестья велегласны
Уже сбылись, сбылись судьбой.
Умолк рев Норда сиповатый,
Закрылся грозный, страшный взгляд;
Зефиры вспорхнули крылаты,
На воздух веют аромат»...

Это крайне двусмысленное сравнение навлекло на поэта, как известно, неудовольствие вдовствующей императрицы Марии Феодоровны: в «сиповатом голосе» Норда, в «грозном, страшном взгляде» государыня угадала дерзкий намек на личность ее покойного супруга. Оправданию Державина много помогли самые невинные, метеорологические доводы; он прямо сослался на наступление весны, которое совпало с восшествием на родительский престол императора Александра Павловича. Хотя это оправдание и не выдерживало строгой критики, но, на радостях, поэтическая вольность Державина осталась без дальнейших неприятных для него последствий... А радость воцарению Александра I была [122] великая: петербургские жители, поздравляя друг друга, лобызались, как в светлый праздник; вечером, 12-го марта 1801 года, по улицам зажгли иллюминацию. За год с небольшим, 1-го января 1800 года, по ошибке праздновали наступление «нового века», что вызвало со стороны покойного императора Павла оффициальное замечание, что XVIII век заканчивается 1800-м, а XIX век начинается 1801 годом. Теперь же и Петербург, и вся Россия праздновали «новый век» двумя месяцами позже и готовы были считать наступление нового года не с января, а с 12-го марта. Таким образом покойный Павел I был как бы олицетворением всего старого, отжившего, последним представителем XVIII века, а его юный преемник — нового, ХIХ-го; в покойном отце, и без сравнения Державина в его оде, все видели суровую зиму; в сыне — весну, подательницу всех благ, щедрот и милостей. Сравнение тем более справедливое, что и самое воцарение Павла, в параллель воцарению Александра I, последовало в ноябре, и первые же дни его были ознаменованы мрачным торжеством погребения матери и отца, останки которого были перенесены из Александро-Невской лавры в Петропавловский собор; на первой медали, вычеканенной по случаю этого события при Павле I, изображены были гробницы его родителей... Истинно зимним, мертвенным холодом повеяло от нового царствования; действительно лютый мороз дохнул на розы и лавры золотого века Екатерины; суровые «гатчинцы» сменили избалованных, изнеженных гвардейцев, разодетых в шелки, бархаты, с собольими муфтами, в которые господа офицеры прятали свои белые, выхоленные ручки; бархат сменился грубым сукном, тоненькие шпаги — тяжелыми палашами, лакированные башмачки с красными каблуками — ботфортами с бряцающими шпорами. Померкли яркие огни в окнах Эрмитажа; собрания в стенах дворца были заменены вахтпарадами на Марсовом поле... Все женственное, нежное исчезло, уступив свое место воинственному, грубому, суровому; вахмистры, фельдфебеля, капралы оттеснили раздушенных петиметров и селадонов. Но, с точки зрения беспристрастного историка, можно ли назвать кратковременное царствование Павла бедственным для России? Конечно, нет. Павел, при всех особенностях, пожалуй, странностях личного своего характера, был точно такою же «историческою необходимостью», как зима есть необходимость климатическая. Как, по законам природы, между осенью и весною — зима, так между царствованиями Екатерины и ее внука, по логической последовательности должно было иметь место царствование ее сына, эпоха переходная России изнежившейся, обабившейся к России воинственной, мужественной. Громкою ли бранью, толчками ли, ударами ли фухтеля, но Павел разбудил и отрезвил Россию, а Суворовские походы подготовили и солдат, и [123] полководцев к великой борьбе с Наполеоном. Борьба с «сыном судеб» едва ли была бы под силу Зубовым и Римским-Корсаковым. Гатчинец Аракчеев дал возможность нашей артиллерии тягаться с французскою, что, конечно, было бы немыслимо при генерал-фельдцейхмейстере Зубове, — ведь боевые пушки не стрелы Амура.

Потомство должно быть признательно Павлу I не за то, что он создал, но именно за то, что он уничтожил. Эта беспощадная ломка установлений предыдущего царствования, отмена многих прежних узаконений и замена их новыми, многочисленные преобразования по всем отраслям государственного управления навлекли на Павла I ропот во всех сословиях и в обоих поколениях как старом, так и новом. Исполнители его повелений, имевшие целию прямую пользу его подданных, умышленно придавали им вид мер стеснительных, совершенно произвольных и вместо той любви народной, о которой Павел мечтал с самых отроческих лет, возбуждали в народе лишь боязнь, недоверие, а подчас и неуважение к самому представителю верховной власти. Остужая русское сердце в его любви к царю, те же люди сумели разжечь в сердце царя чувства недоверчивости и подозрительности к народу. «Изверги, — говорит о них Коцебу, — злоупотребляя доверием к ним монарха, сердце которого было склонно к кротости и доброте, всюду показывали ему призраки, вовсе не существовавшие и даже в которые они не верили сами и ввели начало владычества ужаса». Молву о добрых и великодушных деяниях государя заглушали анекдотами, нередко и вымышленными, о странностях и эксцентрических выходках. Злоречию отечественному вторила иностранная печать памфлетами, пасквилями, каррикатурами, и таким образом о личности императора Павла, человека, в сущности, доброго, сердечного, слагались самые превратные и враждебные понятия. Д. Ф. Кобеко, в своей прекрасной монографии «Цесаревич Павел Петрович», первый из наших отечественных писателей сумел отрешиться от общепринятого мнения, отнесясь к Павлу I с должною справедливостью и беспристрастием. Точка зрения, которую потомство должно прилагать к нему, чисто психическая. Причины превращения характера доброго, уступчивого, способного на подвиги рыцарского благородства, в характер крутой, озлобленный, упорный, до самозабвения заносчивый, скрываются в воспитании Павла, в отношениях к нему его родительницы, в печальной обстановке его семейного и общественного быта. Укажем на них в главных чертах.

Павел-младенец до семи лет (1754-1761) возростал на попечении нянюшек, мамушек, сказочниц, ханжей-богомолок и прочих приживалок собственных аппартаментов [124] императрицы Елисаветы Петровны. Как она сама, так и воспитательницы ее двоюродного внука, холили, лелеяли, нежили младенца, чем неумышленно содействовали развитию нервности и чисто женской впечатлительности в этом добром, кротком, милом существе. После переворота 28-го июня 1762 года, Павел из нежных женских рук перешел в сухие, жесткие руки графа Н. И. Панина, давшего в воспитатели великому князю Семена Порошина, человека доброго, сердечно преданного своему питомцу, но совершенно неопытного в деле педагогии, а еще того менее воспитания наследника престола. Порошин, как видим из его «Записок», та же няня баловница, в офицерском мундире, кадет выпускного класса, подружившийся с воспитанником неранжированной роты. И можно ли требовать разумных, педагогических приемов от Порошина, когда сам граф Никита Иванович Панин так неосмотрительно относился к делу воспитания цесаревича! За столом, при своем питомце, он ведет разговоры, не всегда приличные даже при взрослых юношах. Не потому ли, что ребенок их не понимает? Но в каждом ребенке есть зародыш вредной любознательности, допытывающейся до того, что знать ему еще слишком рано. Отрока-цесаревича часто водят в театр на представления французских комедий, опереток и балетов. Репертуар этих пиес, по большей части, во вкусе того времени: все они вертятся на любовных интригах, почти в каждой из них и одураченные опекуны, и мужья-рогоносцы. Эти пиесы не могут не влиять на пылкое воображение ребенка и без того восторженного, впечатлительного. Его чистый, невинный взгляд с любовию останавливается на фрейлине Вере Чеглоковой, и эта 18-тилетняя красавица явно кокетничает с отроком-цесаревичем, а добродушный Порошин беседует с ним о его «предмете», с ним заодно сочиняет нежные послания, амурные стишки и при этом наивно восклицает: «Вот какова натура! Кажется, никто не учил этому!» («Записки», 1765 года 21-го октября).

Проходят годы. Павел-юноша неразлучен с своим ментором — графом Н. И. Паниным. Многое неведомое отроку о событиях недавних, в особенности о государственном перевороте 28-го июня 1762 года, является юноше в истинном свете, и видит он, что главные пособники воцарению его матери взысканы ее милостями и щедротами, что они, пользуясь неограниченною ее благосклонностью, относятся лично к нему с какою-то покровительственною ласкою, как к ребенку, но отнюдь не с уважением, подобающим наследнику престола. Одни только братья Панины с их малочисленною партиею ¹ радеют о его [125] наследственных правах и видят, или хотят видеть в нем, по достижении им совершеннолетия, преемника Екатерины. Павлу небезызвестно и условие его матери с братьями Паниными уступить ему императорскую корону, прекратив свое регентство. Но это условие, подобно договору императрицы Анны Иоанновны с верховниками, уничтожается, и цесаревича не только лишают надежды вступить на родительский престол при жизни матери, но, в силу политических соображений, лишают даже отцовского наследия в Голштинии: трактатом 21-го мая 1773 года Шлезвиг и Голштиния были уступлены Дании. Великий князь Павел Петрович приобрел взамен того графства Ольденбург и Дельменгорст, а через два месяца принужден был уступить их коадъютору Любскому, Фридриху-Августу, представителю младшей линии Голштинского дома. Комбинации эти воздвигали еще большую преграду между матерью и сыном, и в конце июля 1773 года положение дел было такое, что каждый находившийся в милости императрицы обязан был быть противником наследника престола. Нерасположение последнего к матери, по словам английского посланника Гуннинга, «достигло размеров, могущих иметь важные последствия в случае, если б он был окружен людьми предприимчивыми и энергическими» ².

Сальдерн, гольштейн-готторпский тайный советник, бывший посланник в Варшаве, и французский посланник в Константинополе стали интриговать в пользу Павла Петровича, имея в виду возведение его на престол. Пример Шетарди, происками своими способствовавшего воцарению Елисаветы Петровны, придавал смелости хитрым дипломатам. Сальдерн составил даже план о призвании Павла Петровича к соучастию в управлении государством. Тогда Екатерина, желая ослабить влияние Паниных и вместе с тем парализовать действия партии, работавшей в пользу цесаревича, решила, что бракосочетание цесаревича — надежнейшее к тому средство. Вместо венца императорского или короны герцогской, на великого князя возложили венец брачный. Выбор государыни, при содействии Ассебурга, бывшего датского посланника при нашем дворе, пал на принцессу Августу-Вильгельмину Гессен-Дармштадтскую, в святом миропомазании нареченную Наталиею Алексеевною. Бракосочетание с нею цесаревича последовало 29-го сентября 1773 года. По непостижимой воле судьбы, в последний день брачных пиршеств, 14-го октября ³, [126] получено было в Петербурге первое известие о пугачевщине. Тень Петра III, дерзкий самозванец, орудие хитрой интриги личных врагов Екатерины, иностранных дипломатов и, что почти несомненно, лиц близких к престолу, возмутил юго-восточные окраины России напоминанием о тех благодеяниях, которыми было ознаменовано кратковременное царствование покойного императора. Религиозная свобода раскольников, облегчение участи крепостных, или, сказать вернее, их освобождение, были главными пружинами, которыми самозванец успешно двигал народными массами при содействии тайных своих пособников. Имя цесаревича, произносимое самозванцем с уважением, сочувствием и любовью, было также успешным орудием в руках Пугачева. Как частое упоминание этого имени, так равно и голштинские знамена в рядах мятежников, возбуждая тревожные опасения Екатерины II, набрасывали в ее глазах тень на доброжелателей ее сына, и прежде всех других на братьев Паниных.

Имя Павла Петровича, как призывный клич бунтовщиков, раздавалось уже не впервые: им разжег в 1771 году пламя мятежа Бениовский, между ссыльными в Большерецком остроге, в Камчатке. Одновременно, в чумном бунте, в Москве, было компрометировано имя цесаревича, и виновником этих ужасов и неистовств государыня подозревала графа Петра Ивановича Панина ⁴. При первой вспышке пугачевщины она поручила московскому главнокомандующему, князю М. Н. Волконскому, иметь за графом Петром Ивановичем тайный надзор. Самое его участие в усмирении пугачевщины еще не вполне примирило с ним императрицу Екатерину.

Более или менее притворную любовь к цесаревичу и его супруге Пугачев проявлял постоянно как в беседах и попойках со своими приближенными, так и всенародно. Высказывая программу своих действий, предрекая им полный успех, он говорил, что «царствовать не желает и хлопочет только в пользу Павла Петровича» ⁵. В так называемом «дворце» самозванца, в Бердской слободе, на стене парадной горницы помещен был портрет цесаревича, взятый в имении Тимашева и привезенный в Берду атаманом Овчинниковым ⁶. К этому портрету самозванец обращался постоянно при питии «здравиц». В парадных случаях к столу приглашались члены военной коллегии и некоторые из яицких казаков. Первый тост [127] Пугачев всегда провозглашал за свое здоровье, а затем обращался к висевшему на стене портрету и пил за здоровье цесаревича.

— Здравствуй, всероссийский наследник Павел Петрович! — произносил самозванец и при этом всегда высказывал опасение за будущую судьбу цесаревича.

— Жаль мне Павла Петровича, — говорил он, — как бы де его окаянные злодеи не извели ⁷.

В самом начале мятежа, когда самозванец еще с немногими приверженцами, после ночлега у казака Коновалова, отправился на берег Усихи, где расположился станом, он объявил себя за обедом императором Петром Федоровичем.

— Здравствуй я, надежа государь! — провозгласил Пугачев, поднимая чарку.

Все выпили за здоровье государя, и хотели пить за здоровье императрицы.

— Нет! — закричал Пугачев. — За здоровье ее не пейте, а извольте кушать за здоровье Павла Петровича!

Казаки исполнили приказание, и Пугачев, подняв чарку, провозгласил:

— Здравствуй, наследник и государь Павел Петрович! Ох, жаль мне Павла Петровича, — прибавил он, утирая как бы навернувшиеся на глазах слезы.

Казаки смотрели на самозванца с умилением и верили в искренность его родительских чувств ⁸.

В крепостцах и городах, сдававшихся Пугачеву, малодушное, трепетавшее перед ним духовенство на ектениях возглашало, по его повелению, имя наследника цесаревича Павла Петровича и супруги его Наталии Алексеевны. Приезжавших к нему из Петербурга переметчиков, привозивших к нему подарки, яко бы от цесаревича, он расспрашивал с участием о нем и о его супруге, выражал желание быть встреченным ими ⁹. В свою очередь, и эти самозванные посланцы высказывали ему, что великий князь цесаревич благоволит ему, готов даже оказать свое содействие ¹⁰. Во всех этих случаях именем Павла Петровича, конечно, без его ведома злоупотребляли точно так же, как и сам Пугачев — именем его родителя, Петра III, но, тем не менее, эти мнимые сношения самозванца с цесаревичем много содействовали волнению умов, а вместе с тем и успехам Пугачева. Именем цесаревича морочили его агенты главных двигателей мятежа, и он сам морочил дикую, необузданную чернь.

Совершенно чуждый делам внутренней политики, цесаревич, во все время Пугачевщины, от самого ее начала до утушения, [128] мирно наслаждался тихими удовольствиями супружеской жизни. Великая княгиня Наталья Алексеевна ¹¹, женщина миловидная, не смотря на свой жестокий физический недостаток, скрытый от императрицы Екатерины при самом сватовстве ¹², сумела с первых же месяцев супружества снискать самую нежную, безграничную привязанность цесаревича. Личность ее доныне не выяснена в нашей отечественной истории того времени. Предания о ней крайне противоречивы. По словам одних, это была хитрая интригантка, постоянно обманывавшая своего доброго, доверчивого мужа; по словам других — существо кроткое, любящее, заботившееся неусыпно о его благополучии. Первое впечатление, произведенное невестою цесаревича на императрицу Екатерину, было в ее пользу, но впоследствии отношения державной свекрови к ее невестке изменились к худшему. Не пускаясь в догадки, клонящиеся к невыгоде памяти первой супруги цесаревича Павла Петровича, остановимся на сказаниях в ее пользу. Она любила своего супруга. Она поняла безотрадность его положения при дворе его родительницы, отношения к нему сильных вельмож, его отчужденность, и решилась образовать при их малом дворе круг приверженцев цесаревича из людей молодых, бывших его сверстников. Супруг невольно подчинился ее влиянию, и оно имело благотворное действие на его характер. Наталья Алексеевна приохотила его к чтению классиков французских и немецких, преимущественно по части истории. Эти чтения сопровождались выписками особенно замечательных мест, по выбору цесаревны или цесаревича ¹⁴. Идеалом монарха Павел признавал французского короля Генриха IV, а достойнейшим его сподвижником — Сюлли. Посвящая утренние часы чтению, молодая чета проводила вечера в кругу приближенных, искренно им преданных. Эти собрания до некоторой степени возбудили опасения в императрице Екатерине, так как зложелатели цесаревича сумели выставить их в виде сборищ заговорщиков, умышляющих произвести государственный переворот в его пользу. Ничего подобного не было; цесаревна имела в виду единственно подготовить Павлу хотя бы и для далекого будущего добрых и надежных сотрудников. Невозмутимо и счастливо протекала жизнь цесаревича; но супружеское его счастие было непродолжительно: 15-го апреля 1776 года Наталья Алексеевна скончалась вследствие неблагополучных [129] родов, к совершенному отчаянию цесаревича. В ее лице он лишился и нежно любимой жены, и доброго, заботливого, единственного своего друга. Первую пору вдовства цесаревич возбуждал опасения за свое здоровье и самую жизнь; скорбь его была тем сильнее, что за границею разнеслись нелепые слухи, будто бы цесаревна была отравлена по повелению державной свекрови. Павел не мог верить этой гнусной клевете, но, тем не менее, кончина жены цесаревича много содействовала окончательному охлаждению между ним и Екатериною. Приближенные государыни, желая исцелить ее сына от безутешной его тоски по усопшей цесаревне, прибегнули к самому отвратительному средству, достойному времен Борджии или Катерины Медичи. Наталья Алексеевна живая была для клеветы недосягаема; но мертвые безответны, и хотя «срама не имут», но весьма часто бывают жертвами злословия. Заботливые приспешники императрицы шепнули юному вдовцу, оплакивавшему свою утрату, что покойная, повидимому, столь нежно его любившая и радевшая о его счастии, была ему не верна, удостоивая своей неограниченной благосклонностью молодого графа Андрея Кирилловича Разумовского. В подтверждение этой лукавой выдумки цесаревичу показаны были какие-то письма руки покойной, или, правильнее, искусно подделанные под ее руку. Этим средством цесаревич, поверивший клевете на мертвую, был действительно исцелен от скорби по ней, но с тем вместе разочарованный в своей первой любви, до глубины сердца уязвленный вероломством друга, он осушил свои слезы и недавние чувства любви и нежности заменил чувствами ненависти, недоверчивости, ожесточения. Непрошенные целители больного сердца своими ядовитыми средствами испугались этого перехода из одной крайности в другую и поспешили вторичным бракосочетанием цесаревича с принцессою Виртембергскою Доротеею-Софиею-Августою-Луизою, во святом миропомазании, великою княгинею Мариею Феодоровною. Торжество бракосочетания последовало 26-го сентября 1776 года, через пять с небольшим месяцев после кончины Натальи Алексеевны.

На этот раз в недрах своей семьи цесаревич действительно обрел спокойствие и возможное счастие, но за то вне домашнего своего круга это был истинный страдалец, терпеливый и безответный. Из наследников престола он был превращен в какие-то удельные князья, получив в обладание жалкий городок Гатчину и несколько чухонских деревушек — будущий Павловск. Дали ему на потеху горсть солдат с дозволением обмундировывать и учить их на какой угодно лад; на содержание его двора ассигнованы были самые скромные суммы, в то самое время, когда могущественный Потемкин безотчетно расходовал миллионы на свои капризы и прихоти. Обхождение как этого сына [130] счастия, так и других временщиков, с наследником престола отличалось высокомерием, чванством, чуть не грубостью. Все запасы материнской своей нежности, в которой Екатерина отказывала своему сыну, она перенесла на его детей, своих внуков. Но в воспитании их Павел не был властен; оно шло по предначертаниям его августейшей родительницы. Покоряясь своему жребию, цесаревич Павел Петрович самые цветущие годы своей жизни до последней капли осушал чашу обид, унижений, оскорблений, борясь с враждебными обстоятельствами, даже с нуждой вопиющей и всего менее согласной с его общественным положением. Сколько неприятностей, например, пришлось перенести ему и его супруге при постройке ими Павловского дворца! Как смиренно просили они императрицу Екатерину о помощи, и как безжалостно сурово отказывала она им, допуская сына и невестку до займов у частных лиц... И двадцать лет подобной жизни не могли не ожесточить характера Павла, не могли не довести всей его нервной системы до крайней степени раздражения, перешедшего мало-по-малу в недуг хронический и неизлечимый.

Желая чем нибудь заявить об искреннем своем желании служить отечеству, цесаревич, во время шведской кампании 1788 года, с величайшим трудом испросил у своей родительницы дозволение принять участие в военных действиях. Препоручив Павла Петровича попечениям фельдмаршала графа Валентина Платоновича Мусина-Пушкина, императрица, вместе с тем, возложила на него тяжелую обязанность держать цесаревича вдали от сражений и боевого огня. Лишенный таким образом возможности выказать если не свои воинские дарования, то хотя бы личную храбрость, цесаревич возвратился из похода ни с чем.

В письмах Ростопчина, в записках Державина и многих других современников последних лет царствования Екатерины Великой можно было бы отыскать массу анекдотических рассказов, могущих дать понятие о том унизительном обхождении, которому цесаревич Павел Петрович подвергался и в частной своей жизни, и в общественной, при большом дворе. Императрица Екатерина часто забавлялась, заставляя младшего своего внука, великого князя Константина Павловича, копировать голос и манеры своего родителя. Следующий эпизод приводим подлинными словами графа Ф. В. Ростопчина. «На обеде в Зимнем дворце, на котором был цесаревич Павел Петрович с семейством, зашел общий оживленный разговор, в котором наследник престола не принимал никакого участия; Екатерина II, желая приобщить его к беседе, спросила великого князя: с чьим мнением он согласен по вопросу, составлявшему предмет разговора?

— С мнением графа Платона Александровича (Зубова), — любезно сказал цесаревич. [131]

— Разве я сказал какую нибудь глупость? — нагло откликнулся Зубов».

При сватовстве шведского короля Густава IV за старшую дочь цесаревича, великую княжну Александру Павловну, — сватовстве, окончившемся так неудачно, чтобы не сказать, позорно, для русской царственной семьи, Павел Петрович был отдален на самый последний план, как бы лишенный родительских прав. Дело обходится без всяких с ним совещаний; ему лишь не возбраняется душевно страдать за бедную жертву странной причуды престарелой Екатерины...

Затем, последние горькие капли переполняют чашу. Екатерина испускает последний вздох; бумаги ее опечатываются, и между ними оказывается духовная, в которой, помимо своего отца, великий князь Александр Павлович назначается наследником престола. Но документ предан уничтожению, и 6 ноября 1796 года русский народ приветствует воцарение императора Павла I.

Орловы, Зубовы и прочие магнаты предыдущего царствования принижаются, стушевываются, трепещут, ждут справедливой кары от нового императора. Для Алексея Орлова она ограничивается назначением его участвовать в погребальной процессии останков Петра III и Екатерины II. Платона Зубова император Павел Петрович подавляет своим великодушием. Приводим подлинный рассказ Кутлубицкого.

«По смерти императрицы Екатерины, Зубов оставался во дворце попрежнему. Между тем Павел приказал купить на Морской улице дом и отделать его как дворец, только не велел ставить императорского герба. Когда дом был готов, убран и снабжен всем столовым серебром, столовым золотым прибором на несколько персон, экипажами, лошадьми, тогда накануне рождения Зубова, государь послал к нему Кутлубицкого сказать, что он дарит ему этот дом ко дню его рождения и завтра с императрицею будет у него пить чай. Зубов поблагодарил и переехал со дворца в подаренный ему дом.

На следующий день император с Мариею Феодоровною, в сопровождении Капцевича и Кутлубицкого (на запятках), после обеда отправился к Зубову, который встретил их на лестнице и упал к ногам их. Государь и государыня подняли его и пошли с ним под руки по лестнице, причем Павел сказал ему: «Кто старое помянет, тому глаз вон». В гостиной подали шампанского; государь сказал князю: «Сколько здесь капель, столько желаю тебе всего доброго», и, обращаясь к государыне, сказал: «Выпей все, до капли». И выпивши сам разбил бокал, причем опять Зубов падал к ногам его и был поднят с повторением: «Я тебе сказал, кто старое помянет, тому глаз вон». Потом подали самовар. Государь сказал Марии [132] Феодоровне: «Разлей чай, у него ведь нет хозяйки». По чашке чаю подано было также Капцевичу и Кутлубицкому, стоявшим в другой комнате, но видевшим и слышавшим все в открытую дверь. Они выпили и, по обыкновению тогдашнего времени, опрокинули на блюдца чашки, выражая этим, что они пить более не желают. Государь, заметив это, сказал: «Ведь вы дома, вероятно, пьете по две чашки и не хотите беспокоить государыню; она нальет вам и по другой». После чаю государь и государыня уехали, сопровождаемые Зубовым по лестнице: считаясь больным, он был в сюртуке. Скоро потом князь Зубов уехал за границу».

В числе многих десятков узников, втечение двух первых месяцев царствования Павла, освобожденных по его повелению из тюрем и крепостных казематов, находились — А. Н. Радищев, жертва старческой подозрительности покойной Екатерины, и уроженец Симбирской губернии Прохор Матвеев, безвинно осужденный за воровство. Этот человек был лично известен императору еще в бытность Павла великим князем. Однажды сопровождаемый Кутлубицким Павел ехал верхом по Мещанской улице, и на встречу ему попалась партия арестантов. Он приказал Кутлубицкому подать им милостыню, и тогда один из них, именно Прохор Матвеев, обращаясь к Павлу, сказал: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем». Великий князь приказал записать имя и фамилию произнесшего эти слова, а записку класть постоянно себе в карман, где она и долежала до дня воцарения Павла, и арестант получил полное прощение.

Освобождение Фаддея Косцюшки, содержавшегося военнопленным в Петербурге с 1794 года, можно также назвать подвигом великодушия Павла. Передаем о том рассказ, слышанный нами много лет тому назад от одного поляка, современника самого события.

Взятый в плен в сражении при Мацеевичах, Косцюшко был привезен в Петербург и под строгим присмотром помещен в нижнем этаже Мраморного дворца. Дни свои он проводил за чтением исторических книг и сочинений по части военных наук и так провел два тяжелые года. В первые же дни своего воцарения император Павел посетил узника внезапно и застал его за картою «реки времен». Косцюшко, восемью годами старше императора, имел с ним некоторое сходство в лице, и вот, быть может, одна из причин сердечного сочувствия, с которым государь и узник при их свидании отнеслись друг к другу. Подав ему руку, государь кротко произнес:

— Генерал, вы свободны! [133]

Косцюшко почтителельно облобызал руку своего освободителя, а император продолжал:

— Такому храброму воину неприлично быть без шпаги: возьмите мою. (Он вынул ее из портупеи и подал глубоко тронутому Косцюшке).

— Награди вас Господь Бог, ваше величество, — произнес тот, преклоняясь пред Павлом: — и Его призываю в свидетели, что пожалованной мне шпаги русского царя я никогда не обнажу против русских!

И до гроба признательный Павлу, Косцюшко пребывал верен своему слову. Наполеон I, агитируя Польшу в 1812 году, дорого дал бы за появление Косцюшки во главе польских легионов, ополчившихся вместе с французами против России; но как в этом движении, так и в последующих судьбах своей отчизны Косцюшко не принимал никакого участия.

Месяца за два до коронации Павла (5-го апреля 1797 года) директору придворной певческой капеллы, Бортнянскому, повелено было написать и дать разучить концерт на слова 95 псалма «Воспойте Господеви песнь нову»... для исполнения при торжестве миропомазания в Успенском соборе. Трудна была задача, которую можно назвать искусом вдохновения нашего даровитого композитора. Ему пришлось, едучи в Москву в дорожном рыдване, по страшной, весенней распутице, прибирать мелодию на небольших «клавикордах» в пять актов, помещенных в экипаже, записывать каждый аккорд, так сказать, на лету. При всем том Бортнянский, ко дню прибытия своего в Москву, скомпановал концерт, и придворные певчие превосходно его разучили в самое короткое время. Наступил торжественный день коронования, пышный церемониал, масса духовенства, великолепные наряды первейших чинов двора — все придавало этому празднеству должное величие, много говорившее религиозным чувствам русского сердца и главнейшему из них — чувству врожденной любви к царю и его семейству. Весело гудели колокола московских соборов, когда император Павел приблизился к преддверию собора Успенского и вступил под его своды. Тогда-то хор певчих приветствовал концертом Бортнянского, и слова псалма (ст. 13): «яко грядет, яко грядет суботи земли»... совпали с приближением императора к царскому месту. Павел приостановился; на глазах его навернулись слезы, и он, вопреки церемониалу, по которому должен был быть размерен каждый его шаг, обратясь к хорам, громко произнес: «еще»! Концерт повторили.

На следующий день император, призвав гофмаршала, назначил Бортнянскому щедрое вознаграждение, чин и орден, а всех придворных певчих какого бы то ни было возраста приказал произвести в обер-офицерские чины. [134]

— Ваше величество, — отвечал тот в изумлении: — этого не слыхано...

— Точно так же, как и то, что они пели! — прервал Павел.

— Но, закон...

— Здесь ваш закон! — крикнул государь, ударив себя в грудь. ¹⁴

Таким образом эта первая гроза нового царствования сопровождалась дождем милостей.

Сердце Павла при его воцарении переполнено было любовью к народу, состраданием к страждущим и самою искреннею готовностью к благотворениям, но, по верному замечанию Коцебу, «Павел желал добра и правды, ошибаясь в средствах делать одно и знать другую; расточал до бесконечности благодеяния, но из них выходили ядовитые растения, хотя и блестевшие на вид, но удушливые испарения которых мертвили и уничтожали»...

В первый же год царствования, желая приблизить к себе непосредственно всех имевших нужду в его помощи, защите, или покровительстве, Павел приказал поставить у Зимнего дворца ящик, в которой просители могли беспрепятственно опускать прошения и письма на высочайшее имя. Между таковыми начали появляться пасквили, карикатуры, эпиграммы, и ящик был снят, а государь раскаялся в желании благотворить неблагодарным и недостойным, тем не менее доступ просителей к императору, хотя и другим путем, прерван не был, и ответ на прошения Павел I подавал чрез «Ведомости». Таким образом за 60 слишком лет до проявления у нас гласности, он, первый из русских государей, сознал ее пользу.

Многие из его решений втечение первых двух лет его царствования носили на себе отпечаток справедливости, проницательности и редкого великодушия. Эти высокие чувства проявлялись в Павле I каждый раз, когда он повиновался побуждениям своего доброго, благородного сердца, он же был неузнаваем, когда, по нашему народному выражению, действовал «в сердцах». Из приказов, повелений и резолюций Павла, данных им в мрачные минуты болезненного раздражения и известных читающей публике, можно бы составить огромную коллекцию; но о таковых мы и не упомянем, так как предмет наш «светлые минуты» и добрые дела императора Павла.

Несколько новых, доныне нигде не напечатанных, документов дают нам возможность сделать значительный вклад в собрание материалов для будущего биографа императора Павла I.

Начнем с сентября 1797 года. [135]

I

Прошение генерала от инфантерии Левашова (помета: № 4,996, сентября 28-го, 1797).

Всемилостивейший государь!

Милости вашего императорского величества, на всех обильно изливаемые, ободряют каждого из нас, твоих, государь, верноподданных, прибегать ко благости твоей. Мне же, в особенности, благоволением монаршим осчастливленному и щедротами твоими, всемилостивейший государь, обогащенному, остается желать и просить единого. Имею я шестеро детей, коим по мере сил моих старался я дать приличное дворянам воспитание. Из них трое, мужеского пола: Василий, Василий и Константин, к службе вашему императорскому величеству мною приуготовленных. (А женского: Марья, Александра и Анна). Кому в одиночестве моем могу я желать оставить по себе достояние мое, как не тем, коим со дня рождения их я приобык желать блага и пещись о доставлении им оного? Упадаю к священным стопам вашего императорского величества, молю! Довершите, всемилостивейший государь, мое благополучие, повелите иметь им мое имя, дабы они могли, по приличию данного им от меня воспитания, пользоваться наследством имения, которое вы, всемилостивейший государь, пожаловать мне благоволили.

Вашего императорского величества верноподданный

Василий Левашов,
генерал от инфантерии.

27-го сентября 1797 года.
Петербург.

Ответ Императора.

Господин генерал от инфантерии Левашов. Получив прошение ваше, я готов тем охотнее удовлетворить оному, что обстоятельства, вами прописываемые, мне совершенно известны, но желал бы, чтоб вы сами, для отвращения могущих встретиться препятствий, облегчили решение сего дела предварительным и приватным соглашением с фамилиею своею; после чего не останется мне более, как дать повеление, на общем вашем согласии основанное. Между тем будьте уверены о всегдашнем моем к вам благоволении, с которым пребываю.

Павел.

В Гатчине,
сентября 29-го 1797 года. [136]

Проситель Василий Иванович Левашов, в чине действительного тайного советника и в звании обер-егермейстера, скончался в 1803, родился же в 1740 году. По словам Гельбига (стр. 437 и 439), он приходился дядею Александру Петровичу Ермолову. Старший сын его, Василий, генерал от кавалерии, кавалер св. Андрея Первозванного и с 1-го июля 1833 года граф, родился 10-го октября 1783 года, скончался 23-го сентября 1848 года. Младший, Константин, скончался в 1812 году от раны, полученной в одном из сражений Отечественной войны. Из дочерей, Мария скончалась в девицах; Александра — в супружестве за тайным советником С. Н. Озеровым; Анна — за Н. Ф. Матюниным.

II

Прошение адъютанта Вуича.

Всемилостивейший государь!

По упразднении таврического конно-егерского полка, где я служил, по всемилостивейшему вашего императорского величества указу, объявил я желание продолжать вашему императорскому величеству службу во Шевича гусарском полку, куда господином генерал-маиором Булавским отправлен и, 27 июля прибыв, нахожусь в действительном исполнении службы, состоя причисленным.

Ныне же, партикулярно узнав, что я определен в кирасирский вашего императорского величества полк, тем счастливейшим почитаю себя, что в лице премилосердого своего монарха мог бы оказывать верноподданническое свое усердие; но, будучи крайне бедным человеком и издержавшись здесь на обмундирование, не в состоянии доехать до полку. Почему дерзаю вашего императорского величества всеподданнейше просить о всемилостивейшем снисхождении, чтобы я прежде от неведения о причислении меня в кирасирский вашего императорского величества полк, а ныне по крайним недостаткам за неявку, не понес справедливого монаршего гнева и не был бы лишен счастия быть в службе вашего императорского величества, которую до конца жизни моей с верноподданнейшим усердием продолжать буду.

Всемилостивейший государь,

вашего императорского величества
верноподданнейший адъютант Вуич.

Сентября 18-го дня
1797 года.
Тула.

(Помета о получении: № 4,997. Сентября 28-го д. 1797). [137]

Резолюция императора по журналу о докладе: «Оставить в прежнем гусарском Шевича полку и на обмундирование послать ему 100 руб.» — «О первом (Левашове) дана записка генерал-адъютанту Ростопчину сентября 28, а о последнем написано к г. Донаурову и писано сентября 30, 1797 года».

III

№ 85. Фергер Кригс-Рехт держан при Кабардинском мушкатерском полку.

Оного полку поручик Греков сужден был по всевысочайшему вашего императорского величества повелению, а по представлению бывшего в помянутом полку отставленного от службы шефа генерал-маиора царевича Грузинского Мариана, по следствию же найдено: царевич, за обедом, у себя, спрашивал Грекова, почему он говорил генералу-маиору Корсакову (который тоже по высочайшей вашего императорского величества конфирмации генваря 12-го числа сего года от службы отставлен), якобы он, царевич, подговаривал дворовых его, Корсакова, девок в Грузию; а о чем де ему сказывал Астраханского драгунского полку подпоручик Арсеньев. Греков с сим Арсеньевым пошли объясниться с Корсаковым. По показанию свидетелей, разговор их был следующий: Греков спрашивал у Корсакова необыкновенным голосом, когда он ему о вышеписанном подговоре его девок пересказывал? Корсаков отвечал: «Вы мне не сказывали, а говорили жене моей». Греков на то отозвался: «Я жене твоей так сказывал, как тебе». После сего Корсаков высылал его, Грекова, вон, а он требовал должных ему Корсаковым денег. По принесенной же от Корсакова царевичу жалобе, он, Греков, был арестован и, отдав шпагу, сказал, что оной уже без воли вашего императорского величества не примет. О чем от означенного царевича и учинено вашему императорскому величеству всеподданнейшее донесение.

В службе он, Греков, 783-го, поручиком 791-го, всемилостивейше пожалован в капитаны — 797, маия 10-го, но по нахождению его под судом чин ему не объявлен; из дворян, 27 лет. При штурме и взятии лежащей при Черном море турецкой крепости Анапы в действительном сражении находился, где и получил в левую ногу контузию; в 795 году, за побои рядового роты его и взятье насильно ночью у канонира жены, за первое был арестован на двое сутки, а за последнее содержан на гауптвахте две недели.

Коммиссия военного суда по вышеописанным причинам находит его, Грекова, виновным; но как по жалобе [138] объявленного генерала-маиора Корсакова в то же время сделан ему арест и он, Корсаков, нашел себя еще и тогда удовлетворенным, зная обо всем том, как и о объявлении ему, Грекову, всемилостивейше пожалованного капитанского чина, предоставила на благоразсмотрение вышней власти.

Генерал-аудитор находит подсудимого Грекова за грубый его против Корсакова отзыв довольно уже наказанным и, поелику впрочем никакого по сему делу его преступления не видно, полагает из-под ареста его освободить и, объявя ему всемилостивейше пожалованный ему чин, оставить попрежнему на службе. Впрочем всеподданнейше предаст в высочайшее вашего императорского величества благоволение.

Подписал: генерал-аудитор князь Иван Шаховской. Маия 10-го дня 1798 года.

Резолюция императора: «Как дело все состоит в сплетнях, то и не у места мне входить в оное. Дело уничтожить, а ему попрежнему служить. В Нижнем Новгороде, маия 20-го дня 1798 года».

IV

Поручик Глуховского кирасирского полка Уманец сужден был за ослушание команды и за неповиновение по службе начальнику того полка шефу генерал-маиору Михельсону.

Судом, по силе законов положено: ему, Уманцу, пред оным судом просить, стоя на коленях, прощения; обличить написанные им в прошении на высочайшее имя слова ложными; потом, посадить его на полгода в заключение и лишить за то время жалованья и прочая, а за лживые поступки снять с его дворянское достоинство.

Генерал-аудитор князь Шаховской, с приговором суда, кроме лишения дворянства, во всем согласен.

Собственноручная резолюция императора: «Пусть просит у шефа прощения при офицерах, а вины свои продолжением службы заслуживает. Июня 17-го, 1798 года».

V

Лейб-гусарского полка корнет Милютинов назвал того же полка поручика Эмануэля без всякой причины «доносчиком». Эмануэль потребовал у Милютинова удовлетворения и вызвал драться на саблях, или, чтоб пред корпусом офицеров просить извинения.

Милютинов ни того, ни другого сделать не согласился, а говорил, чтоб он просил на него по команде. Эмануэль, не [139] вытерпя этого отзыва, ударил Милютинова по щеке, за что и был предан военному суду.

Суд решил: Эмануэля выключить из службы и впредь, как негодного, не принимать, и корнета Милютинова, подавшего повод к ссоре, как нерадивого офицера, выключить же из службы.

Высочайшая резолюция: «Корнета Милютинова, который будучи причиною всего дела, подал случай поручику Эмануэлю в горячности своей забыться, выключить из службы, а Эмануэлю зачесть в штраф, что был он под арестом и, из-под оного освободя, оставить в службе попрежнему. Павел. В Павловске, июня 27 дня 1798 года».

VI

Капитан лейтенант Лобысевич судился за то, что, будучи отправлен из черноморского адмиралтейского правления в адмиралтейств-коллегию с рапортом для определения в балтийский флот, доехав до Москвы, по неимению денег, не заплатил за провоз извозчику 60 рублей и прожил там в трактире более трех недель; наконец получил от какого-то благодетеля 50 рублей, но не заплатил ни извозчику, ни в трактир, а проиграл деньги в карты.

Адмиралтейская коллегия приговорила Лобысевича: лишив чинов, написать в рядовые и посадить на два года в крепость, а потом выкинуть из службы.

28 июля 1798 года, император собственноручно написал на докладе: «Выкинуть из службы».

VII

Азовского мушкатерского полка унтер-офицер Овсянников оказался виновным в следующем: в 1789 году, он послан был из Воронежской кригс-цаль-мейстерской коммиссии в его полк с конвертом; на дороге потерял конверт и, от страха наказания за это, бежал и не являлся долго в полк.

Граф Салтыков и генерал-аудитор полагали: вменив ему в наказание долговременное содержание под караулом и написав его на вечно в рядовые, отослать к определению в дальние сибирской дивизии полки.

28 июля 1798 года, высочайшая резолюция: «Овсянникова и дело оставить». [140]

VIII

Подпоручик Полоцкого мушкатерского полка Риттер 1-й, обремененный долгами, которых уплатить не был в состоянии, и «убитый горем по случаю неверности жены своей», вышел в поле, зарядил пистолет пулею и хотел прострелить себе грудь, но прострелил себе только левое плечо.

Обвиненный в предпринятии лишить себя жизни, был подвергнут военному суду, которым решено было: вменить ему в наказание понесенный арест и при последующем к производству представлении обойдти его оным.

Высочайшая резолюция: «Сие дело оставить».

IX

Маиор Шолин был сужден кригсратом за высечение розгами хозяина квартиры, на которой он стоял постоем, могилевского мещанина еврея Мовши Иерухимовича за сделанные пред Шолиным неучтивства и ругательства.

Высочайшая резолюция: «Шолин прав».

X

По высочайшему повелению Апшеронского мушкатерского полка полковник Жуков сужден был якобы за дурное его поведение и за неповиновение начальству, чего по делу не открылось, и воинский суд его оправдал, а генерал-маиора и того полка шефа Толя за несправедливое на него, Жукова, донесение и за неаттестование его к повышению, также и брестского городничего Пирха за употребление в собственные услуги казенных людей и за хождение по городу во фраке и круглой шляпе, приговорил к лишению чинов.

Генерал-аудитор князь Шаховской о полковнике Жукове с приговором суда согласен; касательно же генерал-маиора Толя и городничего Пирха всеподданнейше предает на высочайшее благоволение.

Высочайшая резолюция: «Генерал-маиор фон Толь за непростительные похлебства и утайку в развратных поступках городничего Пирха из службы исключается.

Полковник Жуков ни в чем не виновен, у которого городничему при разводе просить прощение на коленях». Июля 28, 1798 года.

XI

По высочайшему повелению сужден был кавказского гренадерского полка прапорщик Кишкин (который впродолжение [141] над ним суда всемилостивейше пожалован в подпоручики) за причинение нижним чинам побой, в бытность его с ротою в Грузии, от чего они бегали, и за пьянство.

По сентенции приговорено: оного Кишкина казнить смертию — повесить.

Генерал-лейтенант граф Морков полагает разжаловать его в рядовые и отдать во внутренние гарнизоны до исправления, с сим согласен и генерал-аудитор. Высочайшая резолюция: «Арестовать на два месяца. Гатчина, августа 19, 1798 года».

XII

По высочайшему повелению Астраханского драгунского полка подпоручик Михайловский сужден был: 1) за то, что, слыша по окончании развода приказание шефа, генерала от кавалерии Апраксина, чтоб все офицеры шли в его квартиру для слушания военного устава, к нему не пришел и ложно отозвался, якобы отпущен был капитаном Депрерадовичем в эскадрон; 2) что ложно рапортовался больным и 3) за выдуманную не по форме одежду.

При суде Михайловский показал, что шеф говорил только: «пожалуйте, господа, в мою квартиру», а зачем, того не было известно; в эскадрон точно был отпущен капитаном Депрерадовичем; платья противного форме не носил, а только когда шефом приказано было офицерам носить фуражные шапки, то он, для отличие от солдат, привязал к своей бантик и султан, с которою однажды только был у шефа.

Капитан Депрерадович показал, что он никогда его, Михайловского, не отпускал, а лекарь, что он больным не был и притворялся.

Коммиссия военного суда приговорила: Михайловского, лишив чинов и дворянства, сослать в вечную каторгу.

Генерал от кавалерии Михельсон полагает: лиша чинов, выкинуть из службы.

Генерал-аудитор с генералом Михельсоном согласен.

Высочайшая резолюция: «Винным не нахожу; а у Апраксина взять ответ, как смел на офицерах шапки заводить. Сентября 18, 1798 года, Гатчина».

XIII

Рядовой Васильев, в Омске, донес на комендантов Семипалатинской крепости, что они пользовались казенным интересом и употребляли казенных людей в партикулярные работы. [142] Донос по следствию оказался несправедливым, и открылся виновным сам доноситель.

Военный суд полагал рядового Васильева за преступления его высечь кнутом и заклеймя сослать в каторжную работу.

Высочайшая резолюция: «4 ноября 1798 года. Дело оставить, а его определить попрежнему, не принимая впредь никаких от него доносов».

* * *

Причины гнева императора Павла на великого Суворова были вполне уважительные и законные. Шутки, чудачества, остроты и прибаутки фельдмаршала, невинные, или, по крайней мере, безвредные при Екатерине II, сделались желчны и язвительны при ее преемнике. Ирония и подшучивания над государем полководца, бывшего кумиром русской армии, подрывали уважение, благоговение солдата к царской особе. Когда в первую пору воцарения Павла последовали коренные преобразования по войскам и перемена в обмундировании по прусскому образцу, Суворов отозвался шуточкою: «Пудра — не порох, букли — не пушки, коса — не тесак; я — не немец, а коренной русак». Прибаутка обратилась в солдатскую пословицу и едва ли могла быть приятна строгому формалисту императору Павлу. Письмо Суворова к государю, «что он скучает своим бездействием», вызвало его увольнение от службы (6-го февраля 1797 года). Мелодраматическая сцена прощания Суворова с войсками была, с его стороны, демонстрациею, которая могла возбудить ропот и жалобы во всей армии. И тут подрыв уважения солдата к верховной власти, конечно, возбудил негодование императора. Удалясь в Москву, а потом, по высочайшему повелению, в сельцо Кончанское (Новгородской губернии, Боровичского уезда), Суворов продолжал «чудесить» и досаждать государю странными эксцентричными своими выходками. Издевался над приставниками, наблюдавшими за ним по высочайшему повелению, но смиренно просил сжалиться над ним ¹⁵. В особенности он тяготился надзором коллежского советника Николева, усердие которого в должности соглядатая действительно заходило слишком далеко. Император сжалился над изгнанником и приказал приставнику иметь надзор за Суворовым «неприметным образом». Тем не менее престарелый герой день ото дня становился раздражительнее и строптивее; почти ежедневно бил свою прислугу; сердился на Николева, если тот в разговоре не титуловал его «ваше сиятельство». Чего он искал, чего домогался, чем могла быть удовлетворена его гордость? Ждал он, вероятно, чтобы первое слово примирения и ласки произнесено было [143] самим императором. Но подобное желание трудно совместить с тем уважением к верховной власти, которое Суворов всегда выказывал... И этому желанию Суворова помогло усложнение тогдашних политических обстоятельств. Приняв решение заключить союзы с Англиею, Австриею и Италиею против республики Французской, император Павел, предав забвению неудовольствия свои на Суворова, вызвал его в Петербург, чрез флигель-адъютанта князя Горчакова (14-го февраля 1798 года). Ссылаясь на старость и нездоровье, Суворов сначала отказался; потом, уступая настояниям посланного, отправился на долгих, испытывая, так сказать, терпение государя. По прибытии в Петербург, принятый Павлом в его кабинете, герой беседовал с императором более часу; но вместо разговора о событиях настоящего времени, говорил ему только о своих былых заслугах, напоминая об Измаиле, о Праге, об Очакове. На разводе, назначенном именно для Суворова, он оказывал явное невнимание и уехал домой, не дождавшись конца. Он провел в Петербурге около трех недель, но только юродствовал попрежнему и в службу не просился; наконец, ссылаясь на нездоровье, выразил желание опять ехать в деревню на отдых, и государь с видимым неудовольствием отпустил его ¹⁶. Здесь, в своем Кончанском, Суворов опять принялся за прежнее, видимо, желая выставить себя жертвою несправедливости.

Мало-по-малу сердце государя смягчилось... к опальному явился курьер с рескриптом от императора. Суворов был тогда в бане, куда велел прийдти посланному. На пакете было написано большими буквами: «Генерал-фельдмаршалу графу Суворову-Рымникскому». «Это не ко мне, — сказал старый герой, прочитав надпись: — фельдмаршал при войске, я — в деревне». Изумленный курьер тщетно уверял его, что прислан к нему, а не к другому; Суворов решительно отказался от рескрипта, и нарочный, пропотев довольно долго в бане, отправился обратно в Петербург, с чем приехал. Государь не обнаружил досады своей, но с того времени надзор за изгнанником усилен ¹⁷. После тщетных ожиданий вторичного послания от государя, Суворов опять написал к нему прошение, на этот раз о разрешении ему удалиться в Нилову пустынь. «Я намерен, — писал он, — окончить там краткие дни в служении Богу. Неумышленности прости, милосердый государь!». Герой намеревался, очевидно, разжалобить этим императора, ожидая, быть может, что Павел опять пришлет к нему гонца с рескриптом; но государь не [144] давал никакого ответа. Наконец, сама судьба помогла знаменитому полководцу из глуши его Боровицкого поместья снова появиться на театре войны для окончания блестящего своего поприща. Умоляя императора Павла о помощи в войне с французами, австрийский император просил его вверить начальство над союзными войсками Суворову. Предавая забвению все прошедшее, Павел собственноручно написал ему:

«Теперь нам не время рассчитываться: виноватого Бог простит. Римский император требует вас в начальники своей армии и вручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а ваше — спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы вашей время, у меня удовольствие вас видеть».

Биографы Суворова пишут, что он, получив этот рескрипт, облобызал его и прижал к своим ранам, поспешил в Петербург и 18-го февраля 1799 года пал к стопам императора, воскликнув: «Господи, спаси царя!». «Тебе спасать царей!» — отвечал ему Павел, возлагая на него орден св. Иоанна Иерусалимского. Слова исторические с обеих сторон и встреча, отстраняющая со стороны Суворова всякую попытку на какую нибудь шутоватую выходку, в данном случае совершенно неуместную. Но герой был верен себе самому и через несколько дней дозволил себе странную шутку, поставившую императора Павла в крайне неловкое положение. Государь назначил парад именно в честь Суворова. Последний, приехав на Марсово поле, на котором в полном сборе были войска и находился государь со свитою, вышел из экипажа, подошел к императору и упал перед ним на колена. Император, силясь поднять его, осыпал героя самыми ласковыми приветствиями, на которые тот отвечал понемецки, отвешивая земные поклоны.... И на каждую фразу императора Суворов, не вставая с колен, бормотал немецкие фразы, чем, наконец, почти рассердил государя. Что он хотел этим выразить, имели ли эти коленопреклонения и немецкие фразы какой либо таинственный смысл, или не имели никакого, — решить мудрено; но, во всяком случае, эта сцена была неуместна!

Бессмертны были подвиги Суворова в Италии и Швейцарии; вся Европа удивлялась им; император Павел награждал их по достоинству, при каждой награде проявляя вместе с чувствами справедливости истинно царственное великодушие, доброту и истинно родительскую нежность. Ими проникнуты все рескрипты Павла к Суворову за время итальянской кампании. Приводим некоторые из них, на выдержку.

Император повелел, 24-го августа 1799 года, гвардии и всем российским войскам, даже и в присутствии своем, отдавать князю Италийскому, графу Суворову-Рымникскому все воинские почести, подобно отдаваемым особе его императорского величества, [145] и, извещая об этом Суворова, император писал ему: «Не знаю, что приятнее: вам ли побеждать, или мне награждать за победы? Но мы оба исполняем должное: я — как государь, а вы — как первый полководец в Европе».

Возводя Суворова 29-го октября того же 1799 года в достоинство генералиссимуса, после его знаменитых подвигов на вершинах Альпийских, Павел писал ему: «Побеждая повсюду и во всю жизнь вашу врагов отечества, не доставало вам еще одного рода славы: преодолеть самую природу, но вы и над нею одержали ныне верх»...

Наконец, в бытность Суворова в Праге, на его обратном пути в Россию, он получил от Павла следующее собственноручное письмо:

«Князь! Поздравляю вас с новым годом и, желая его вам благополучна, зову вас к себе. Не мне тебя, герой, награждать: ты выше мер моих; но мне чувствовать сие и ценить в сердце, отдавая тебе должное».

Достаточно ли вознаградил Павел I великого полководца за его подвиги и за те недоразумения, которые возникли между ними два года тому назад? Но больной, престарелый Суворов не оценил по достоинству милостей государя: в Петербурге, находясь уже на смертном одре, он осмеивал присланного к нему от императора графа Кутайсова, любимца Павла; эти предсмертные шутки лишили гроб Суворова прощальной горсти земли, которую, без сомнения, бросил бы на него со слезами император Павел... но он ограничился лишь поклоном гробу Суворова, который, не провожая до могилы, напутствовал древним изречением: sic transit gloria mundi (так проходит слава мира сего).

Последний год жизни императора Павла был тяжелым, мучительным, как для него самого, так и для окружающих: нервное его расстройство, мрачность настроения духа, подозрительность, достигли крайней степени. С каждым днем реже и реже становились проблески веселости, добродушия и врожденного Павлу I мягкосердечие. Самые его отношения к императрице Марии Феодоровне заметно изменились и в самом его обхождении с нею оказывались то приязненными и дружелюбными, то холодными, исполненными недоверчивости. Таковы же они были и к обоим старшим сыновьям; а между тем ласковость и нежность государя к дочерям и младшим детям усилились, и детские их комнаты он посещал чаще прежнего. Царедворцы, высшие военные чины и гражданские сановники, за немногими исключениями, видя быстрые, внезапные смены милостей на гнев, находились в непрерывном страхе за свои карьеры. Мрачных, безотрадных воспоминаний об этом скорбном годе очень много; утешительных нет. [146]

В декабре 1800 года, по высочайшему повелению, чрез Д. Н. Неплюева переданному с.-петербургскому генерал-губернатору, графу фон-дер-Палену, собраны были сведения о частных пансионах, содержимых иностранцами в С.-Петербурге. Ведомость о них любопытна, как свидетельство о состоянии народного образования в те времена, равно и о тех частях государственной администрации, от которых при отсутствии правильно организованного министерства народного просвещения, зависело разрешение открывать частные училища лицам, нередко не имевшим никакой подготовки для высокого звания педагогов. Приводим эту ведомость в подлиннике.

ВЕДОМОСТЬ
О НАХОДЯЩИХСЯ ЗДЕСЬ В ГОРОДЕ ПАНСИОНАХ.

Подписал: граф фон-дер-Пален.

№ 961.
Декабря 13 дня,
1800 года.

* * *

По рассказам современников, перешедшим и в народные предания, страдальческая жизнь императора Павла обиловала теми странными, загадочными явлениями, которые до их разгадки наукою мы называем «сверхестественными». Баронесса Оберкирх передает в своих «Записках» подлинный рассказ великого князя Павла о явлении ему призрака Петра Великого. Известию о кончине Екатерины II, полученному цесаревичем во время его поездки в Ропшу, предшествовал сон, виденный им накануне: «какая-то таинственная сила поднимала его высоко на воздух». Мысль о наименовании нового дворца «Михайловским» была подана императору, как гласит предание, каким-то неизвестным, явившимся к нему старцем. Число букв надписи на фронтоне: [148] «Дому твоему подобает святыня Господня в долготу дней», соответствовала, как оказалось по событию, числу лет, прожитых Павлом I. Бродячий монах Авель, предсказывавший кончину императрицы Екатерины II и некоторые другие события в России (за что содержался и в Петропавловской крепости, и Шлюссельбурге), обратил на себя внимание императора Павла. «Захотели говорить с ним, — рассказывает Лубяновский в своих «Воспоминаниях», — спрашивали его о многом, из любопытства и о себе. При рассказе императора об этом разговоре Анне Петровне Лопухиной, с трепетом она зарыдала, испуганная и расстроенная».

Император имел обыкновение в зимнюю и весеннюю пору прогуливаться верхом по аллеям Летнего сада; но в начале 1801 года, он заменил Летний сад обширным двором Михайловского замка, который называли «третьим летним садом». «Во время одной из этих прогулок (рассказывает Н. А. Саблуков), за четыре, или пять дней до смерти императора (в это время была оттепель), Павел вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись к обер-шталмейстеру Муханову, ехавшему рядом с императрицею, сказал взволнованным голосом: «Я почувствовал, что задыхаюсь, и не мог вздохнуть... мне показалось, что я умираю». Муханов ответил ему: «Государь, это, вероятно, действие оттепели». Император ничего не сказал, покачал головой; лицо его сделалось очень задумчивым, и он не вымолвил более ни одного слова, пока не вернулся в замок. Этот случай был рассказан мне в тот же вечер Мухановым, который сказал мне также, что он обедал при дворе и что император имел вид более пасмурный, чем обыкновенно, и говорил менее» ¹⁸.

10 марта, «государь ужинал в половине девятого. В этот день в кабинете поставили три новых зеркала. Государь ходил и шутил с ужинавшими. «Какие мне зеркала повесили! Куда ни посмотрю, все у меня лицо кривое, все на боку». «C’est en attendant, votre Majesté?» («это покуда», «на время», «в ожидании») — отвечал Юсупов. За ужином великий князь Александр чихнул. Павел встал и сказал: «Que Dieu vous benisse, monsigneur!» («Да благословит вас Бог, ваше высочество»). Ужин, как обыкновенно, кончился в половине десятого. Заведено было, что все выходили в другую комнату и прощались с государем, который в 10 часов бывал уже в постели. В этот вечер он также вышел в другую комнату, но ни с кем не простился, и сказал только: «Чему быть, того не миновать!» ¹⁹. [149]

В ночь с 10-го на 11-е марта, государь видел себя во сне лежащим под парчевым покровом, о чем по пробуждении сам рассказывал своей супруге. Утром, по высочайшему повелению, П. X. Обольянинов, в дворцовой церкви приводил к присяге великих князей Александра и Константина Павловичей, и вслед затем им обоим был объявлен домашний арест ²⁰.

11 марта, в час дня, следовательно часов за двенадцать до его кончины, — говорит Коцебу в своих «Записках», — я видел императора Павла и говорил с ним в последний раз; он возвращался с прогулки верхом с графом Кутайсовым и был, повидимому, в очень хорошем расположении духа. Встретил я его на большой лестнице около самой статуи Клеопатры. Он, по обыкновению, остановился и на этот раз заговорил о статуе, стоявшей перед нами. Он назвал ее прекрасною копиею, рассмотрел разные виды мрамора, входившие в состав пьедестала, спросил у меня их названия; переходя затем к истории этой египетской царицы, он восхищался ее геройской смертию и улыбнулся, как мне казалось, одобрительно, когда я заметил, что она бы себя не умертвила, если бы Август не пренебрег ее прелестями. Наконец, он спросил меня, подвинулось ли мое описание ²¹? Я ответил ему, что оно приближается к концу, и он оставил меня, сказав мне милостиво: «Наперед радуюсь удовольствию его видеть». Я следил за ним глазами, пока он подымался по лестнице. Дошедши до верху, он обернулся ко мне, оставшемуся внизу, и ни я, и ни он не подозревали, что мы виделись в последний раз. Со времени этого разговора эта статуя Клеопатры сделалась для меня знаменательною, и не раз по смерти императора я с умилением останавливался на этом месте» ²².

Между часом и пятью часами по полудни, государь посетил один из институтов и возвратился домой в наилучшем расположении духа; обратясь к своей супруге, он сказал:

— Мой ангел, я привез безделку, которая доставит вам удовольствие.

— Как и все, что вы делаете, — ответила императрица.

Тогда государь достал из кармана чулки, связанные и вышитые воспитанницами института, управляемого и покровительствуемого императрицею ²³. От нее он прошел на половину малолетних своих детей: великих князей Николая и Михаила и великой княгини Анны. Сняв портупею, он прилег на [150] разостланный на полу ковер с набросанными на нем подушками, играл, шутил с детьми, нежно целовал их... Потом, приподнявшись, приставил стол к переднему углу комнаты и, встав на него, снял со стены небольшой образок; потом грустным голосом произнес: «Аннушку»! Малютку подвели к нему, он поцеловал ее, перекрестил и надел на нее образок; после того, задумчивый, вышел из детской комнаты.

В три четверти десятого часа вечера, Н. А. Саблуков чрез присланного фельдъегеря был позван в Михайловский замок, в котором внутренний караул во дворце занимали конногвардейцы под командою корнета Андреевского. Саблуков немедленно отправился во дворец и узнал от Андреевского, что все обстоит благополучно.

«В шестнадцать минут одиннадцатого, — рассказывает Саблуков ²⁴, — часовой крикнул: «к ружью»!», и караул вышел и выстроился. Император вышел в башмаках и чулках, ибо он шел с ужина. Ему предшествовала любимая его собачка «Шпиц», следовал за ним Уваров, дежурный флигель-адъютант. Собачка подбежала ко мне и стала ласкаться, хотя прежде того никогда меня не видала. Я отстранил ее шляпою, но она опять кинулась ко мне с ласками, и император ударил ее шляпою, после чего Шпиц сел позади Павла на задние лапки, не переставая пристально глядеть на меня.

Затем император подошел ко мне (я стоял шагах в двух от караула) и сказал пофранцузски:

— Вы — якобинцы.

Несколько оскорбленный этим, я ответил: Да, государь!

Он возразил: Не вы, а полк!

На это я возразил: Пусть я таков, но на счет полка вы ошибаетесь ²⁵.

Он ответил порусски: А я лучше знаю: сводить караул!..

Я скомандовал: «направо кругом, марш»! а корнет Андреевский вывел караул и отправился с ним домой. Собачка Шпиц не шевелилась, но все время во все глаза смотрела на меня. Затем император заговорил порусски и сказал, что мы — якобинцы. Я противоречил ему и отверг истину этого обвинения.

Он возразил, как прежде, что он лучше знает, и что он велел выслать полк из города и расквартировать его по деревням, причем сказал мне весьма милостиво: «Ваш эскадрон будет помещен в Царском Селе, два бригад-маиора [151] будут сопровождать полк до седьмой версты; распорядитесь, чтобы он был готов утром в четыре часа в полном походном порядке, в дорожной амуниции и с поклажею». Затем, обращаясь к двум унтер-лакеям, одетым в гусарскую форму, но не вооруженным, он сказал: «Вы же два займете этот пост», указывая на дверь. Уваров все это время делал гримасы и усмехался, а верный Шпиц, бедняжка, все время серьёзно смотрел на меня. Хотелось бы мне знать, что потом сталось с бедною собакою? Император затем поклонился мне особенно милостиво и ушел в свой кабинет»...

Во втором часу ночи императора Павла не стало.

Ни один из русских поэтов того времени не почтил его памяти надгробною одою; по Петербургу распространились лишь французские стихи неизвестного автора (быть может, кого либо из эмигрантов, облагодетельствованных покойным). В них самая искренняя и правдивая оценка характера Павла I.

«Его знали слишком мало, он же никого не знал. Деятельный, всегда торопливый, кипучий, повелительный, любезный, обворожительный даже без венца, он желал править один, все видеть, все делать к лучшему; создал много неблагодарных и умер несчастным» ²⁶.

В резиденциях Павла Петровича в бытность его цесаревичем, именно в Гатчине и в Павловске, воздвигнуты монументы; в последнем же находится храм-кенотаф, посвященный памяти царя-страдальца его супругою.

П. Каратыгин.