-

ЧЕРТЫ И АНЕКДОТЫ ДЛЯ БИОГРАФИИ ЛОМОНОСОВА, ВЗЯТЫЕ С ЕГО СОБСТВЕННЫХ СЛОВ ШТЕЛИНЫМ. ¹

Примечание Штелина на заглавии в тетради. Эти анекдоты, по приказанию Княгини Дашковой, Президента Академии Наук, были переведены на Русский язык, и, с исключением некоторых менее важных мест, напечатаны под заглавием: Жизнь Ломоносова, при первом томе его сочинений, изданных Академиею, в 4, в 1784 году.

Ломоносов родился на острове, лежащем на Северной Двине, недалеко от Холмогор, в Куростровской волости, в 1711 г.

Когда он подрос, отец его, рыбак, брал его несколько раз с весны до поздней осени с собою на рыбную ловлю, в Колу, в Белое и даже в Северное море, до 70 градуса сев. широты, о чем он сам припоминал в последствии. Но 10 году, в зимнее время учился он читать и писать у священника своего села, который, не зная Латинского языка, выучил его только чтению церковных книг, но возбудил его любознательность рассказами про Заиконоспасский монастырь в Москве. Ломоносов выучился также и счислению, впрочем без объяснения правил. [2]

На 17 году, зимою, в ночь, ушел он тайно из отцовского дома, вслед за обозом с рыбою, который отправлялся в Москву. Он догнал его на другой день, в 80 верстах от своей деревни, на большой дороге. Прикащик не хотел взять его е собою ; но он просил со слезами дать ему случай взглянуть на Москву.

В Москве, где у него ни было ни души знакомых, спал он первую ночь на возу. Проснувшись на заре, он стал думать о своем положении, и с горькими слезами пал на колена, усердно моля Бога ниспослать ему помощь и защиту. В то же утро пришел господский дворецкий на рынок закупать рыбы. Он был родом с той же стороны, и разговорившись с Ломоносовым, узнал его. Он приютил его на господском двор между дворнею.

Этот дворецкий просил своего приятеля, монаха из Заиконоспасского монастыря, исходатайствовать у Архимандрита для Ломоносова позволение вступить в семинарию.

Между тем его домашние в деревни искали его по всей окружности, и не нашед, считали без вести пропавшим, пока наконец, с последним зимним путем, возвратился из Москвы тот обоз, и прикащик сказал отцу Ломоносова, что его Михайло остался в Москвь, в монастыри, и просит его об нем из сокрушаться. [3]

В монастыре Ломоносов учился с большим прилежаньем и делал удивительные успехи. В свободное от учение время сидел он в семинарской библиотеке и не мог начитаться. В первое полугодие был он переведен из первого класса во второй, и в тот же год в третий. Кроме Латинского он выучился Греческому языку, и горел желанием изучить физику и математику; но не имел к тому случая. Так как жажда его к познаниям не могла быть вполне удовлетворена в семинарии, то он просил начальников отослать его на год в Киев для изучение философии, физики и математики. Там нашел он одни сухие бредни вместо философии, но совершенно никаких материялов для физики и математики. А потому не остался и года в этой Академии, где, за недостатком других книг, прилежно перечитывал он летописи и творение Св. отцев. Лишь только возвратился он в свою семинарию, как пришло туда из Петербургской Академии требование о присылке двенадцати семинаристов для дальнейшего усовершенствование в науках. Обрадованный этим желанным известием, он тотчас стал проситься в Академию. В 1754 г. был он послан с 5 товарищами из монастыря в Петербургскую Академию.

Там занимался он с большим старанием физикою и математикою, также и поэзиею, хотя ничего не печатал, и в особенности любил заниматься минералогиею и физическими экспериментами.

Весною 1750 г. Академия назначила послать его, вместе с его товарищем Виноградовым, в Марбург, к знаменитому философу и математику Христиану Вольфу, от которого он через три года, по его рекомендации, отправился В Фрейбург к горному советнику Генкелю, для изучения горного дела и металлургии. Через несколько времени возвратился он в Марбург, в Университет. В первое свое пребывание там, будучи студентом, он скоро выучился говорить и читать по-Немецки, для чего, впрочем, он еще в Петербурге в гимназии приобрел [4] хорошие приготовительные познания. В особенности любил он стихотворения Гюнтера и знал их почти наизусть. По тому же размеру стал он сочинять Русские стихи. Первым его опытом в этом роде (в 1739 г.) была торжественная ода на взятие Очакова. Он послал ее к тогдашнему Президенту Академии Корфу, который отдал ее на рассмотрение Ададурову и Штелину.

Мы были очень удивлены таким, еще небывалым в Русском языке, размером стихов, и нашли, между прочим, что эта ода написана в Гюнтеровом размере, и именно в подражание его знаменитой оде: Eugen ift fort! Ihr Mufen nach etc., и даже целые строфы были из нее переведены.

Она была напечатана при Академии, поднесена Императрице Анне, роздана при Дворе, и все читали ее, удивляясь этому новому размеру. (Тогда Сумароков еще и не думал о сочинении стихов, тем менее таким размером; но все-таки в последствии, в царствование Императрицы Елисаветы, он хотел присвоить себе имя и честь пер-"ваго автора, который ввел этот размер в Русскомь стихосложении.)

Около этого времени (1740) Ломоносов тайно женился в Марбурге на дочери своего хозяина (Марбургского гражданина, ремеслом портного), у которого он жил несколько времени, и там же родилась у него первая дочь.

В продолжение своего там пребывание он содержал жену и дочь своим жалованьем, которое получал по третям из Петербургской Академии.

По его просьбе о дозволении ему усовершенствовать себя в горном деле и в металлургии, Академия позволила ему посетить рудники в Гессене и Гарце. (См. протокол Акад. канцелярии).

В Гессен познакомился он с знаменитым металлургом и горн. совет. Крамером, который там печатал свое превосходное сочинение о химии. С ним прожил он нисколько времени, прилежно занимаясь своим [5] предметом. Везде посещал он рудокопные заводы и плавильни и провел там все лето.

Зимою возвратился он в Марбург, и прожил тут до весны 1741 года.

От ничтожных средств к содержанию, от роскошной иногда жизни и от необходимых издержек на содержание своего тайного семейства, он впал в бедность, в долги и в такое отчаянное положение, из которого не знал как освободиться. Из опасения попасть в тюрьму, он решился тайно убежать в Голландию, хотя бы даже пришлось ему дорогой просить милостыни (потому что от полученного им незадолго перед тем третного жалованья у него не осталось ни гроша); а там сесть на корабль и отправиться в свое отечество.

Начало этого предприятия исполнил он, не сказав никому ни слова в Марбург. По дороге в Дюссельдорф, в расстоянии двухдневного пути от Марбурга, зашел он на большой дорог в местечко, где хотел переночевать в гостиннице. Там нашел он Королевско-Прусского офицера, вербующего рекрут, с солдатами и с несколькими новобранцами, которые весело пировали. Наш путешественник показался им приятною находкою. Офицер вежливо пригласил его без платы поужинать и попить в их компании. Не забыли также расхвалить ему Королевско-Прусскую службу, и мало по малу уговорили молодого странника вступить в нее. Они так напоили его, что он на следующий день ничего не мог себе припомнить, что происходило с ним в продолжение ночи. Проспавшись, увидел он только, что у него на шее красный галстук, который он тотчас же снял, и в кармане несколько Прусских монет. Офицер же называл его славным молодцем, которому наверное посчастливится в Королевско-Прусской службе; солдаты называли его товарищем. «Я ваш товарищ? сказал Ломоносов, — я про то ничего не знаю; я Русский, и никогда не был вашим товарищем!» — «Что? — возразил вахмистр,—ты им не [6] товарищ? Разве ты проспал или уж забыл, что ты вчера при нас принял Королевскою-Прусскую службу, ударил по рукам с господином поручиком, взял задаток и пил с нами здоровье твоего и нашего полка? Будь же бодрее, друг кавалерист, и не раскаивайся; тебе у нас понравится; ты красивый молодец, и верхом будешь очень хорош на параде».

И так наш бедный Ломоносов стал Королевским Прусским рейтаром, и дня через два вместе с другими рекрутами, набранными в окрестности, был отправлен в крепость Везель.

С этой минуты он твердо решился бежать при первом удобном случае. Его провожатые, казалось, заметили в нем еще дорогою это желание; и потому в крепости Везеле, с самого начала, стали присматривать за ним строже, чем за прочими рекрутами. Заметив это, он притворился очень довольным, как будто он получил величайшую охоту к военной службе. К его счастию, он не был, как большая часть рекрутов, помещен в городе на квартирах; но оставался в караульне, где должен был спать на скамейке. Так как эта караульня находилась близко от вала, и заднее окно выходило прямо на вал, то он и решился воспользоваться этим и другими удобствами к своему предположенному бегству, которое он через несколько недель смело предпринял и благополучно исполнил. Он каждый вечер заранее ложился спать на свою скамейку, так что высыпался довольно, когда его товарищи едва только засыпали, и всегда искал случая убежать. Однажды, проснувшись вскоре после полуночи, он заметил, что все прочие спали глубоким сном; он решился с величайшею осторожностию вылезти из заднего окна и взобраться на вал. Тут в темноте он пополз до вала на четвереньках, чтоб часовые, расставленные не в дальнем расстоянии один от другого, не могли его заметить, спустился в ров, переплыл чрез него без шуму, взобрался на четвереньках на вал, и [7] опять спустился в ров и переплыл его; потом вскарабкался на контрескарп, перелез через частокол и палисадник, и с гласиса выбрался в открытое поле. И так самое трудное, под защитою ночного мрака, было благополучно окончено : теперь его спасение зависело от достижение Прусской границы; но до нее оставалось более Немецкой мили; и вот он в мокрой солдатской шинели, повязав шею носовым платком вместо красного галстука, собрал все свои силы, чтобы до рассвета достигнуть границы. Едва совершил он четверть пути, как стало уже рассветать, и вскоре после того он с трепетом услыхал с крепости пушечный выстрел, обыкновенный сигнал о бежавшем дезертире. Этот угрожающий звук заставил его удвоить шаги, и он побежал из всех сил, оглядываясь по временам; он увидел даже, хотя в далеком еще расстоянии, кавалериста из крепости, скачущего за ним во весь опор. Но прежде нежели он мог догнать его, наш смелый беглец достиг Вестфальской границы, и возблагодарил Бога за благополучное свое спасение от Прусской власти. Даже и тут, в Вестфальской деревне, он не решился остановиться, а пошел в ближний лес, где в его густом кустарнике он снял с себя мокрое платье, чтоб высушить его, а сам между тем лег и проспал до сумерек. Вечером он с новыми силами пустился в путь, выдавая себя везде за бедного студента, и пробрался таким образом через Арнгейм в Утрехт, а оттуда в Амстердам. Здесь Импер. Русский агент Олдекоп принял его, как Русского, претерпевшего на дороги несчастие, дал ему другое платье, и отправил в Гагу к Русскому посланнику Графу Головкину. Этот вельможа снабжал его несколько дней всем нужным, дал ему денег, необходимых на дорогу, и отправил его обратно в Амстердам, где он скоро нашел случай сесть на корабль, отправлявшейся в Петербург. Еще до своего отъезда он написал жене своей, оставленной им в Марбурге, известил ее о прибытии своем в Голландию к Русскому [8] посланнику Графу Головкину, и просил ее не писать к нему до тех пор, пока он не известит ее о своей дальнейшей судьбе и о месте своего пребывания. Но после того он долгое время не писал ей, вероятно потому, что его обстоятельства в Петербурге, (куда прибыл он благополучно в «…» месяце 1741 г., и, после различных доказательств своих способностей и познаний, получил звание Адъюнкта при Академии), были такого рода, что он не мог еще решиться объявить в Петербурге о своем супружестве, которое никому не было там известно, выписать к себе жену и ребенка, и содержать их своим скудным жалованьем Адъюнкта в таком, дорогом месте, как Петербург.

Дорогою, когда он плыл морем в свое отечество, случилось с ним происшествие, которое глубоко тронуло его, и которого он никогда не мог забыть.

Он проснулся после странного сновидения, в котором он очень ясно видел своего отца, выброшенного кораблекрушением и лежащего мертвым на необитаемом, неизвестном острове в Белом море, не имевшем имени, но памятном ему с юности, потому что он некогда был к нему прибит бурею с отцем своим. Лишь только он приехал в Петербург, как поспешил справиться об отце своем на бирже у всех прибывших из Архангельска купцов и у Холмогорских артельщиков и наконец узнал, что отец его отправился на рыбную ловлю еще прошлою осенью, и с тех пор не возвращался, а потому и полагают, что с ним случилось несчастие. Ломоносов так был поражен этим известием, как прежде своим пророческим сном. Он дал себе слово отправиться на родину отыскать тело своего несчастного отца на острове, известном ему с юности и представившимся теперь ему во сне со всеми подробностями и признаками, и с честию предать его земле. Но так как занятия его в Петербурге не позволили ему исполнить это намерение, то он с купцами, [9] возвращавшимися из Петербурга на его родину, послал письмо к тамошним родным своим, поручил своему брату исполнить это предприятие на его счет, описал подробно положение острова и просил убедительно, чтоб тамошние рыбаки, отправившись на рыбную ловлю, пристали к нему, отыскали на нем тело отца его и предали его земле. Это было исполнено еще в то же лето: партия Холмогорских рыбаков пристала к этому дикому острову, отыскала мертвое тел о на описанном мест, похоронила его и взвалила большой камень на могилу. Известие о совершенном исполнении его желания, полученное им в следующую зиму, успокоило его всегдашнюю тайную печаль, причину которой он только в последствии сообщил другим.

С этого времени он стал опять весел, с новою охотою и необыкновенным прилежанием стал заниматься науками, и писал различные сочинение по части физики и химии, которые обратили на себя внимание Членов Академии, показав его гениальный взгляд на науку, и проложили ему дорогу к званию Профессора химии и металлургии.

Между тем его оставленная в Марбурге жена не получила никаких известий о его местопребывании, и в продолжение двух лет не знала, куда он девался. В том неведении и беспокойств обратилась она (1743) к Импер. Российскому Посланнику в Гаге, Графу Головкину, по первому письму своего мужа, присланному им по прибытии его в Голландию. Она убедительно просила Графа, который два года тому назад так милостиво его принял, известить ее, для успокоения ее глубокой горести, куда отправился и где теперь находится муж ее, студент Ломоносов. При том она написала к нему письмо, в котором открывала ему свою нужду и просила его помочь ей сколько возможно скорее. Граф Головкин послал это письмо с своею реляциею к Канцлеру Графу Бестужеву, и просил его доставить ему ответ. Граф Бестужев, не осведомляясь о содержании письма, ни о причин требуемого ответа, поручил Статскому Советнику Штелину передать его, кому следует, и доставить ему непременно ответ. [10]

Никто и не воображал, чтоб Ломоносов был женат. Но он сам, полагая, что Граф Головкин узнал все обстоятельства от его оставленной им жены, прочитал письмо и воскликнул: «Правда, правда, Боже мой! я никогда не покидал ее и никогда не покину; только мои обстоятельства препятствовали мне до сих пор писать к ней и еще менее вызвать ее к себе. Но пусть она приедет, когда хочет; я завтра же пошлю ей письмо и 100 руб. денег, которые попрошу передать ей». То и другое было отослано к Посланнику в Гагу, а он немедленно переслал все в Марбург, и в том же году жена его с ребенком и в сопровождении брата приехала через Любек в Петербург к своему обрадованному мужу, которого она нашла здоровым и веселым, в довольно хорошо устроенной Академической квартире при химической лаборатории.

Что он в 1746 г. получил звание Профессора химии и экспериментальной физики; совершенно перестроил академическую лабораторию, и устроил ее в новейшем и лучшем виде; делал много экспериментов и открытий; какие сочинения читал он в академических собраниях; какие прекрасные речи говорил он в честь Петра Великого и Императрицы Елисаветы; какие превосходные стихи писал по временам, и какие книги издавал он, как напр. Риторику, Русскую Грамматику, Руководство к горному искусству и к рудокопным заводам; какие трагедии писал он первый на Русском языке, и что издал он в свет о древней Русской Истории и проч.: все это можно подробно и обстоятельно видеть как в самих его сочинениях, изданных им в последовательном порядке, так и в протоколах Академической канцелярии и конференции.

Его таланты и сочинения приобрели ему высочайшую милость Императрицы, которая, в изъявление своего благоволения, пожаловала ему довольное поместье Каравалдай при Финском заливе; он пользовался особенною благосклонностию многих вельмож Русского Двора, как напр. [11] Канцлера Графа Воронцова и брата его Сенатора Графа Романа Ларионовича, Каммергера Ивана Ивановича и Генерал-Фельдцейхмейстера Графа Петра Ивановича Шувалова, Гетмана и Президента Академии Графа Разумовского и многих других именитых особ государства; приобрел уважение многих славных ученых Европы и целых обществ, как напр. Королевско-Шведской Академии Наук и знаменитой Болонской Академии, которые сделали его своим членом; наконец сама Императрица Екатерина II всемилостивейше признала его заслуги, и зная его особенные познания о внутреннем устройстве государства и о состоянии островов, лежащих далеко на север, благоволила потребовать от него письменные его сочинения об открываемых тогда островах на Камчатском и далее на Ледовитом море, и проч. Все это не анекдоты, но всем известные дела, и следовательно легко можно собрать подробнейшие о том известия.

Как справедливый анекдот, которого я сам был свидетелем, заслуживает быть упомянутым следующий: увидя в первый раз в жизни мозаическую работу, — плачущего Апостола Петра, — подаренную Папою Климентом XIII Канцлеру Графу Воронцову, пожелал он тотчас произвесть подобную работу и в России. Он рассмотрел составные его части, и в своей плавильной печи сплавил составные камни различных цветов и оттенков, составил особый цемент и удачно вылепил голову Петра Великого, — первую мозаичную работу в России. После того, совершенствуясь постепенно в своем искусстве, предпринял он наконец изумительно огромное изображение Полтавской битвы (12 Фут. в вышину и 8 в ширину), на котором лица были представлены в обыкновенный рост, назначенное для внутреннего украшения Петро-Павловского собора.

Есть много анекдотов о непримиримой ненависти ученого Ломоносова к необразованному сопернику своему в стихотворстве, Сумарокову, который при каждом случае [12] старался оскорблять его. Вот одних из них: Каммергер Иван Ивановичь Шувалов пригласил, однажды к себе на обед, по обыкновению, многих ученых и в том числе Ломоносова и Сумарокова. Во втором часу все гости собрались, и чтобы сесть за стол, ждали мы только прибытия Ломоносова, который, не зная, что был приглашен и Сумароков, явился только около 2 часов. Пройдя от дверей уже до половины комнаты, и заметя вдруг Сумарокова в числе гостей, он тотчас оборотился и, не говоря ни слова, пошел назад в двери, чтоб удалиться. Каммергер закричал ему: «куда, куда? Михаил Васильевич! мы сейчас сядем за стол и ждали только тебя».— «Домой,» — отвечал Ломоносов, держась уже за скобку растворенной двери. — «Зачем же? — возразил Каммергер, — ведь я просил тебя к себе обедать». — «Затем,— отвечал Ломоносов, — что я не хочу обедать с дураком». Тут он показал на Сумарокова и удалился.

Ломоносов умер на 3 день Пасхи 1765 года. За несколько дней до своей кончины сказал он Штелину: «Друг, я вижу, что я должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть; жалею только о том, что не мог я совершить всего того, что предпринял я для пользы отечества, для приращения науке и для славы Академии, и теперь при конце жизни моей должен видеть, все мои полезные намерения исчезнут вместе со мною».

К его великолепному погребению, на котором присутствовали С.-Петербургский Архиерей с именитейшим духовенством, некоторые Сснаторы и многие другие вельможи, явился и Сумароков. Присев к Статскому Советнику Штелину, бывшему в числе провожатых, указал, он на покойника, лежащего в гробу, и сказал: «угомонился дурак и не может более шуметь!» Штелин отвечал ему: «не советовал бы я вам сказать ему это при жизни». Ломоносов нагнал на него такой страх, что Сумароков не смел разинуть рта в его присутствии. [13]

Граф Орлов выпросил у вдовы его оставшиеся после него бумаги, поручил секретарю Козицкому привести их в порядок, и положить во дворце своем, в особой комнате.

Спустя несколько времени после его смерти, Канцлер Граф Воронцов, высоко уважая его заслуги отечеству, захотел воздвигнуть ему памятник из белого мрамора, и поставить на его могиле в Невском монастыре; он поручил Стат. Сов. Штелину сочинить подпись и рисунок к нему в Флорентинском размере. То и другое было отослано Графом в Ливорно, и на следующий год получен был памятник из Каррарского мрамора, сделанный совершенно по рисунку, в том виде, как он теперь находится на кладбище вышеупомянутого монастыря.

Каммергер Граф Андрей Петровичь Шувалов напечатал на его кончину прекрасную оду на Французском языке, в которой были превознесены заслуги Ломоносова, и унижены зависть и невежество Сумарокова.

Приведу один пример необыкновенного присутствия духа и телесной силы Ломоносова. Будучи Адъюнктом Академии жил он на Васильевском острову при химической лаборатории, и мало имел знакомства с другими. Однажды в прекрасный осенний вечер пошел он один одинехонек гулять к морю по большому проспекту Васильевского острова. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться, и он проходил лесом по прорубленному проспекту, выскочили вдруг из кустов три матроса и напали на него. Ни души не было видно кругом. Он с величайшею храбростию оборонялся от этих трех разбойников. Так ударил одного из них, что он не только не мог встать, но даже долго не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что он весь в крови изо всех сил побежал в кусты; а третьего ему уж не трудно было одолеть; он повалил его, (между тем, как первый, очнувшись, убежал в лес), и держа [14] его под ногами, грозил, что тотчас же убьет его, если он не откроет ему, как зовут двух других разбойников, и что хотели они с ним сделать. Этот сознался, что они хотели только его ограбить и потом отпустить. «А! каналья! — сказал Ломоносов, — так я же тебя ограблю». И вор должен был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны, и связать все это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще полунагого матроса по ногам, так что он упал и едва мог сдвинуться с места, а сам, положив на плеча узел, пошел домой с своими трофеями, как с завоеванною добычею, и тотчас при свежей памяти записал имена обоих разбойников. На другой день он объявил об них в Адмиралтействе; их немедленно поймали, заключили в оковы, и через несколько дней прогнали сквозь строй. ²

Комментарии

1. Главные обстоятельства из жизни Ломоносова мы знали до сих пор из его биографии, помещенной пред полным собранием его сочинений, изданных Академией вскоре после его смерти. Биография эта написана была, как известно, Дамаскиным (Рудневым), впоследствии Епископом Нижегородским, тем самым, которого знал Шлецер в Геттингене и почтил похвалою. Его лице заслуживало доверенность, и между тем, все-таки для всякого Русского, для любителя Словесности, любопытно было знать, откуда Дамаскин почерпнул свои сведения. По тетради собственноручной Штелина, найденной в его бумагах, принадлежащих моему Музею, оказалось, что эти сведения, слышанные изо уст самого Ломоносова, доставил Штелин, друг его, хотя и Немец, на руках которого он скончался, которому сказал свои последние задушевные слова. Мы передаем теперь читателям тетрадь Штелина, переведенную с Немецкого по нашей просьбе, Ф. Б. Миллером, сполна, тем более, что она заключает в себе много еще таких любопытных подробностей, кои не вошли в биографию Дамаскина. — М. Погодина.

2. Помещая этот любопытнейший исторический документ, я должен заметить, что только два важных случая из жизни Ломоносова требуют еще подтверждение: это отзыв Архиепископа Феофана Прокоповича и посещение Ломоносова Императрицею Екатериною. — М. П.

Текст воспроизведен по изданию: Черты и анекдоты для биографии Ломоносова, взятые с его собственных слов Штелиным // Москвитянин, № 1. 1850