-

ИСТИННОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ИЛИ ЖИЗНЬ ГАВРИИЛА ДОБРЫНИНА, ИМ САМИМ НАПИСАННАЯ.

1752-1827.

§ XIX. ¹

Новый год 1771.

В новый год съехались в домовую архиерейскую церковь к обедни все штатские чиновники и гражданство, а после обедни были у преосвященного с поздравлением. Я для того новым годом начинаю, чтобы привязать к нему следующую нашего покроя повесть:

Все архиереи имеют обыкновение принимать в новый год поздравительные речи от находящихся при них ученых людей и от учащегося юношества. В соблюдение сего обыкновения и нашему преосвященному были таковые — говорены после обедни, в большом зале, при вышесказанной публике, Киевской академии слушателем богословии студентом Иваном Трипольским, который был при брате архиерейском инспектором; студентом Василием Садорским, который обучал малых певчих латинскому языку, и несколькими учениками. Но как между сим дошло, по очереди, говорить архиерейскому брату ², то он, сказавши несколько слов, пришел в замешательство и остановился на сих словах: «ваши святые подвиги», стараясь возбудить свою память повторил снова: «ваши святые подвиги», борясь с смятением, которое сильно им овладело, лишь начал [396] говорит в третий раз: «ваши святые подвиги», как вдруг архиерей крикнул изо всей силы: «а ваши какие?» Вся публика, не исключая и самых стариков-купцов, не удержались от смеха. А архиерей под это продолжал проповедническим громким голосом: «и ты скотина, и тот осел, кто тебя учил; поди, корова, ешь сено, видно что ты не за свое принялся дело».

Таким образом, брат брата поздравя с праздником, увеселили публику больше, нежели все риторические студентские приветствия. Однакож инспектор Трипольский, будучи человек чувствительный, или малодушный, не выдержал публичной брани. Он бросился в свой покой и там, взвалясь на постель, питал целый день глубокую задумчивость, без пищи и питья. Я, сжалясь над его чувствительностию, ослабил к вечеру страдание души его несколькими рюмками вина и куском жареной телятины. Он мне был благодарен и сказал: «ты лучше умеешь утешать, нежели мой ученик говорить речи».

Между тем бывал я иногда у вышесказанного консисторского члена Иринарха Рудановского. Он тем союзнее начал со мной жить, что я, со вступления моего в новую должность, не управлял уже по конторе ставленическими делами, почему все мне перестали завидовать, а стали бояться и искать моей дружбы, не для того, чтобы кто ею дорожил, и не для того, что я имел иногда честь тазы чистить, но для того, чтобы я, по обыкновенно архиерейских фаворитов, не наушничал архиерею на виновных и невинных.

К нам пристал в союз вышесказанный учитель латинского языка Садорский, который вкрался к Рудановскому в полную дружбу, а на похвалу меня истощал красноречие всех латинских авторов. Он, при всяком свидании, находил во мне новое достоинство, коим имею охоту занимать свой панегирически язык. Иринарха он обыкновенно называл «отцем», а меня — «братом и другом». Теперь понятна вся наша родословная. Я иногда прерывал его, говорил ему, что он небережно льстит; но он умел нас обоих уверить, что он говорил от чистого сердца, без лести, почему и были иногда у нас разговоры о преосвященном общи и откровенны, которые хотя ничего в себе, кроме правды, не заключали, однакож тем нарушается всеобщий порядок правления, если подчиненные [397] присвоивают себе говорить о начальниках худо, мне эта политическая логика тогда была незнакома; напротив чувствовал ³ я некоторое облегчение, когда говорил с человеком, охотно со мною, как казалось, разделявшим мою горесть.

В прибавку к такому облегчению, показал я Рудановскому письмо, писанное преосвященному от синодского обер-секретаря Остолопова. Оно было ответное на то, которым преосвященный изъяснял сделанную ему синодом несправедливость, когда многие архиереи, будучи, по его мнению, ниже его во всем, переведены на высшие, иди лучшие епархии, а он позабыть или обойден. Остолопов ответствовал ему: что «я хотя истинный вашему преосвященству друг, но мое до синоду дело секретарское, почему и услужить вам, в рассуждении перемещения, был не в праве, да и впредь уверить не осмеливаюсь» и проч. Письмо сие уверило нас, что нам не остается надежды сбыть с рук святого владыку и избавиться от его архипастырского ига, Сие самое и было побуждением к показанию мною Остолопова письма Рудановскому,

В зрелых уже моих летах, я сам чувствую ошибки юных моих лет, но нахожу неоспоримою истиною то, что и самого опытного, пожилого можно испортить, если его всегда обижать.

Рудановский вскоре дослал в синод прошение о переводе его на житье в который-нибудь из малороссийских монастырей. Скоро последовал желаемый указ с помощью брата его, синодского секретаря Григория Ивановича Рудановского, вследствие чего и отбыл он под шумом громогласного ругательства нашего архипастыря к епархиальному своему архиерею, киевскому митрополиту, имевшему тогда пребывание свое, как выше сказано, в Гамалеевском монастыре.

Теперь, по всем правилам тогдашнего моего легковерия, подлежало мне играть с Садорским дуэт, но он рассудил съиграть соло, как следует ниже.

Во един от дней приметил я, что архиерей мой пришел [398] с работы из рощи, с весьма задумчивым лицом, которое мне было тем замечательнее, что тогда не было новомесячия. Мое примечание увеличилось, когда я узнал, что он против обыкновения целый день в роще пробыл без работы, ходя и разговаривая с Садорским наедине, отослав от себя даже и дежурного малого, которого должность была ходить за ним и который о сем меня уведомил. Сие уведомление просветило меня, что Садорский снял с себя маску сыновства и дружбы и явился в своем природном виде. Подозрение мое было справедливо.

По утру архиерей натощак, когда я явился к нему по должности, сел в кресло и потирая рукою то чело, то бороду, при том краснея и чмыхая, спросил меня таким тоном, из-под которого видна была досада его и смятение: «какие у вас с Иринархом происходили обо мне разговоры?»

— Я не могу припомнить, — отвечал я: — а ежели что случилось, то мы необыкновенного ничего не говорили.

— «А письмо, — возгласил архиерей — какое ты показывал Иринарху? и какую ты имел причину вступать с ним в столь тесный союз?»

По счастию, нападение сделано не врасплох: приготовлен будучи замечанием, я тотчас отвечал: «письмо я показать не усумнился потому, что в нем не было никакого секрета, и мы читали его с сожалением, что другие архиереи перемещаются, а ваше преосвященство остаетесь забытыми…»

— «Нет, неблагодарный, — закричал архиерей вскочивши с кресел: тебе не в пору меня обманывать! Я тебя уверяю архиерейским словом, что один тебе остался путь к спасению, то есть: ежели ты откроешь все ваши скопы и заговоры».

Я по истине не знал и не имел что ему открывать, кроме того, что мы иногда обнаруживали друг другу против его справедливое свое неудовольствие. Видно, что Садорский в полной мере сохранить достоинство своей подлой души; видно, что он наврал много небывалицы. Вследствие сего начал я его преосвященству кабинетные нашего триумвирата дела изъяснять без трусости тако:

«Я все, что могу припомнить, донесу вашему [399] преосвященству чистосердечно. Прошу только иметь терпение меня выслушать.

— «Ври все», крикнул лихой владыко.

«Когда в разговорах наших, продолжал я, доходило до вашего преосвященства, то мы оба были согласны в том, что ваше преосвященство весьма обидно поступаете с подчиненными и вместе приверженными к вам. Вы их ругаете беспрерывно и повсеместно, а иногда и рукам даете волю, единственно для того, что вам так угодно, от чего натурально подчиненный теряет к вам преданность. Притом мы сердечно желали, чтоб ваше преосвященство получили большей степени епархию для того, чтоб нам остаться покойным; но когда увидели из письма Остолопова, что вы остаетесь у нас по прежнему, то такая весть нанесла нам уныние и мы почли сие знаком божие гнева к нам. Позвольте ваше преосвященство иметь подчиненному нежные чувства и не запретите ему чувствовать всю тягость обиды, причиняемой от вас...»

— «Ба! крикнул архиерей,— да кто тебя научил этакому красноречию? а терпение где?» еще сильнее он гаркнул.

«Да будет ли приятно, — отвечал я; — вашему преосвященству, чтоб подчиненные ваши были уверены, что они осуждены на терпение единственно для того, что вам досталось быть в Севске? Однакож я оправдать себя не смею, а прошу меня простить, — и с сим словом кинулся ему в ноги, без чего духовные отнюдь не прощают, говоря при том, — «что я всю истину сказал, которую, не сомневаюсь, подтвердит и Садорский».

— «А он почему знает?» спросил лукаво архиерей раскрасневшись.

«Он, — ответствовал я чистосердечно,— был меж нами второй член, да не сомневаюсь, что он же и смутил душу вашего преосвященства по обыкновению подлых людей, кои хотят сыскать для себя счастье на пагубе другого».

— «Нет, сказал архиерей, он поступил как честный и благодарной человек; я ему больше доверяю, нежели тебе; а ты должен благодарить его за то, что он подал случай истребить возрастающее в тебе зло».

Проговоря еще несколько подобных слов, окончил невкусную для меня авдиендию, а к себе потребовал Садорского с [400] которым и пробыл до самого полудня, не допуская к себе никого.

После полудня конференц-секретарь, еже есть Садорский, приходит ко мне и возглашает: «я твой предатель!» А я ему отвечал, повторяя архиерейские слова: «я должен тебя благодарить за то, что ты подал случай истребить возрастающее во мне зло, которому однакож не ты ли сам больше был причиною, нежели я?» Он начал пересеменивать глазами, как вор при уликах. Потом принялся-было за фразы и силлогизмы, но я сказал ему на отрез, что не хочу ни слушать, ни говорить. Тогда он вытащил из кармана лист бумаги, на котором написано было рукою его, но мысльми общими с архиереем, прошение от имяни моего с объяснением: якобы я пред Иринархом «порицал его преосвященство человеком злобным, обидчиком, лихоимцем и проч. И что я, убежден будучи совестию, раскаяваюсь в моем согрешении и прошу прощения с тем, что уже более никогда вышеписанными именами изображать его преосвященство не стану, ни на словах, ни на письме, ниже какими иероглифами, ни на песке, ни на воде, ни на воздухе ни на... словом: ни на чем, а прошедшее потщусь загладить верною моею службою и приверженностию» и проч.

Сия челобитная тотчас была мною, в угодность архиерею, подписана почти так:

«Словесная овца и
бессловесный раб».

Обильная материя челобитную распространила на третью страницу. Но всему видно было, что работали ее двое ученых запершись. Архиерей, получа ее от меня лично, с обыкновенными монастырскими поклонами, положил на стол свою панагию и велел мне на ней присягнуть во утверждение челобитной. От сего времени служил я его преосвященству по присяжной должности, а он против меня остался на прежнем основании, потому что не присягал.

Дело сие тем не кончилось. Преосвященный, под видом посещения киевского митрополита, поехал к нему в Гамалеевский монастырь ⁴. Там, призвав Иринарха, взял его на [401] испытание и усовещание ⁵. Иринарх — как я после от него самого слышал, — со мною в речах не разбился, поелику «истина всегда бывает единогласна». Следственно много открылось лжи на стороне Садорского. Как бы то ни было, когда я сообщил Иринарху, что сие исследование родилось от предательства нас Садорским, то он объявление мне выслушал без удивления и без досады; а я столько был прост и уверен в нем, что из равнодушие его ничего не заключил, а только недоволен был за то, что он не сердился на Садорского так, как я.

С год уже времени спустя, архиерей, при случае наития на него доброго духа, сказал: что Садорский оклеветал меня ему, по соглашению с Иринархом. Из чего я заключаю, но заключаю уже тогда, когда пишу мою историю, т.-е. тогда, когда мне от роду течет четвертый десяток — что архиерей почитал молодость мою за простодушную ^5а и неопытную, а Садорского и Иринарха за исправных мошенников, кои, может быть, хотели что-нибудь извлекать из моего простодушия. И ежели преосвященный не более во мне находил вины, как только неопытную молодость, то, казалось бы, меня надлежало бы наставить, а я всякое добро понимать и его держаться был способен. Но ежели без причин ничто не бывает, то я слуга покорный новомесячию, доставившему мне причину воскликнуть в горести:

«О всесильная непостижимость! почто ты не сотворила человеков столь крепкими как скотов, для собственного их спокойствия, следовательно и блаженства! Но я первый не хочу пользоваться блаженством такого рода, которое нераздельно с природою скота. Итак, по воле твоей святой, пользуясь существом, правом и жребием человека, имея недостаток в воспитании, не имея помочи от истинных, благоразумных и благо-творительных друзей человечества, выходя сам собою из круга простоты народной, и доходя без руководства до лучшего [402] политическая состояния, пил я на сем топком и болотистом пути неоднократно полную чашу горести!»

В сию бытность мою в Гамалеевском монастыре, видел я в церкви портреты создателей и снабдителей его деревнями — гетмана, и гетманшу Скоропадских. Гетман изображен несколько сухощавым, с булавою в руке, а гетманша — приятнейшею, молодою, полновидною, несколько продолговатого лица, с хусточкою (платок), сложенною в руках. Оба в национальном малороссийском одеянии,

А ежели у больших особ ничего не должно пропущать без замечания, то скажу, что я мог заметить у нашего хозяина митрополита киевского. Он во время обеда, часто подвигая к себе разные с вялою рыбою блюда, провозглашал: что его «мать с малолетства вялою рыбою закормила» и потому он до нее великий охотник.

В продолжение стола, его святейшество опытами удостоверил всех, что он говорил сущую правду.

Опорожнивши несколько тарелок с любимым его кушаньем, повел разговор, что он, живши долгое время в Петербурге, привык к тамошним обрядам и обыкновениям. А теперь, когда приедет в Киев, не знает, что начать: следовать ли малороссийским обыкновениям, или малороссияне должны приноровляться к его петербургским ухваткам?

Весь, сидевший за столом, свято-киево-митрополитанский штат, приподнявшись благочестно и благоговейно, ответствовали, почти в одно слово, что весь Киев должен себе за образец взять его святейшество. Мой принц-архиерей видя, что все уже съиграно, заключил монологом: «ваше преосвященство, — сказал он, — заслужили уже то у отечества, чтоб ни в каком случае себя не женировать». Дале, сколько я в митрополита ни вслушивался, ничего от него основательнее не слыхал, как «рассуждения о пользе и преимуществе вялой рыбы, и его самого» ⁶. [403]

По возвращении нашем в Севск, Садорский взял верх. Отворен ему стал вход к архиерею во всякое время.

Я неоднократно в моей жизни был свидетелем той истины, что ежели человек старается всегда повредить другому, то надобно оставить его на произвол судьбы с сим несчастным ремеслом. Он произвольно добежит с ним до участи достойной себя. Сие случилось и с Садорским. Он, не покидая ремесла, начал выведывать певчих, кои обучалися у него латинского языка и дежурили у архиерея, в чем проводит архиерей время чрез все 24 часа. Может быть намерение его было и невинно, ежели он хотел собственно для себя занять благой пример. Но я, зная, что архиерей великий неприятель таким невинным намерениям, не почел за нужное обращать плутовство в невинность, а объявил ему донос и доносителя.

Как верный бытописец, следственно и любитель правды, не должен я сердиться, если кто обвинит меня за то, что я согрешил против священного закона, который зла за зло воздавать не велит. Впрочем, кто знает? может быть, я тогда смотрел на текст, который не запрещает платить тою же мерою, какую мы от других получили, хотя бы то было «око за око и зуб за зуб».

Итак, почти в одну минуту дела мои приняли хороший вид. Архиерей почел меня за верного человека, который в точности наблюдает свою присягу, а Садорского за такого, каким я — его, а архиерей — меня не задолго пред сим признавали.

Садорский приглашен был, по частому обыкновению, к столу. За столом архиерей, по обыкновению, но сверх обыкновенная, начал обнаруживать свой гнев самым жарким, ярким, язвительным гласом, проницающим от поверхности земной до пределов превыспренних, от поверхности земной диаметрально до Америки, просверливая землю и все встречающееся в ней, не изъясняясь никому, что ему надобно, чего он там ищет, и кто прогневал его смирение. В таких попыхах, схватывает со стола графин с водою, ударяет со всех сил об пол: графин в мелкие части разбивается, брызги воды в туман обращаются. Гром по зале и покоям раздается.

Садорский вздрогнул на своем стуле. [404]

— «А ты чего дрожишь,— спросил его изо всей мочи архиерей: — видно ты чувствуешь свое плутовство? Ты бродяга! Каналья! вон из-за стола! вон из зала! вон из дому! в метлы его»!

Таким образом, его преосвященство сам рассмотрел дело, сам написал определение и сам исполнил, в один час; присутственным местам было бы работы на три месяца, не полагая в сие число справок и аппеляционных сроков. Caдорский выгнан из дому навсегда. Изгнание его в чувствительнейшем моем сердце не произвело жалости, напротив скажу, что оно произвело, к стыду человечества, склонное во мне удовольствие.

Вскоре после сего донесено преосвященному, что собственноручное его расписание ⁷ унесено из ставленической конторы неведомо кем. Вскоре открылось, что это смастерил севской воздвиженской церкви дьячок Захарка, что и действительно было. Он, сорвавши его со стены, препроводил при своей бумаге в синод. Преосвященный приказал его взять, посадить в цепь и отдал в солдаты. К поступлению с ним таким образом не трудно было сыскать причину. Он был гуляка, почти до пьянства, буян, лет ему не было еще 30-ти. Взглянув на него, тотчас прочитаешь на лбу его: «смерть — копейка, голова — наживное дело». Как бы то ни было, архиерей отдал в солдаты своего доносчика, не дождавшись ничего от синода, и тем с самого начала дал худой вид своей справедливости и своей невинности.

В пост Филиппов ⁸ дьячка велено сенатом и синодом возвратить из воинской службы, а преосвященному велено, чтоб он дал в синод объяснение против донесенных на него пунктов, из коих первый был — собственноручное предписание, второй, собственные взятки. Прочие же пункты, [405] относящиеся к должностям природы, или, как говорят, слабостям человеческими, больше имели правдоподобия, нежели доказательства. Однакож на все надлежало ответствовать, когда уже дошло до вопросов.

До сего времени, казался мне преосвященный твердого и непобедимого духа; но по получении синодского указа, храбрость его уснула. Он сделался вдруг из лютого тигра (которого я не видывал) кротким ягненком, перестал клясть Овчинникова, перестал проклинать Орловских староверов, перестал бранить членов святейшего синода, прекратил драки и брань в церкви и дома. Уныние и печаль на лице его изобразились. Он прибегнул к советам многих законоискусников ⁹, которые, по-видимому, худо его обнадеживали, ибо, когда я к нему, по выходе их, входил, то находил его в пущем смущении и задумчивости. Он иногда говаривал и к некоторым в Петербург писывал, что не клевета доносчика его тревожит, которая сама по себе рассыплется, но то одно с ног его валит, что севский архиерей под судом». По моему же мнению, весьма несносно для человека гордого, когда его допрашивают.

§ XX.

1772-й год.

1772-го года февраля 8-го, брата своего и инспектора Трипольского отправил он в Петербург, первого в пансион к профессору Модраху, а второго к преосвященному петербургскому с рекомендациею, яко человека учившегося в Киеве латинского языка и принявшего смиренное намерение вступить в монашество, дабы после достигнуть архиерейской шапки. Ему препоручены были ответные в синод пункты и просительные ко многим по сей материи письма.

Трипольский отписал из Петербурга, как оные, кем приняты и что в ком произвели. Объяснил, между прочим, сколь худо он принят синодальным обер-прокурором [406] Чебышевым, который выговаривал ему суровым образом, что в Петербурге подарки не в обыкновении в таком случае, в каком ему севский архиерей подносит. «А когда я, пишет Трипольский, усиливался с просьбою о принятии их, то он закричал: «слуги, возьмите это все и выбросьте вон с этим докучным человеком».

«Тогда я, — продолжает коммиссионер: — видя, что хотят со мною поступить не в силу просьбы, подхватил ящик с конфектами и проч. и с пособием слуг трафил на извощика беспрепятственно. Из сего ваше преосвященство видите, заключил Трипольский, что мне с грибами к нему вызваться было нельзя».

Ежели грибы сии были аллигорические, то тем-то Трипольский и худо сделал, что не вызвался с ними прежде.

Как бы то ни было, такое уведомление не порадовало преосвященного; но мне оно было не бесполезно, потому что чем более имел он с какой стороны неприятных вестей, тем более из свирепого становился тихим и скромным. И они довольно мог бы поправить свое дело, если бы на сем остановился, ибо синод на ответные его пункты долго молчал — как будто желая приметить, не переменится ли он в образе жизни. А между тем синодальные члены весьма искренно, благосклонно и прямо братски к нему писывали, обнадеживая, «что собственноручное его предписание не относится к корыстолюбию, или к противоречию законам, но к истреблению больших закрытых взяток и проч.; однакож ответчик не умел воспользоваться добрыми к нему синодальных членов расположениями.

Скромность свою чувствовал он тягостию несносною для него; терпение — ненавидел, как природного своего врага. Он, покрепившись с небольшим полгода, свергнул с себя обе сии ноши, который для других в своих поучениях называл «добродетелями, пробивающими дорогу к вечному блаженству».

Он начал гласить с помощью рюмок, стаканов, чашек, что синод, не в силах будучи найти резолюцию на премудрые его ответные пункты, не знает, чем решить дело. Синод, по его мнению, был бедный судия, которому от севского архиерея пришло в тупик! Тако ему вещающу, часто [407] возглашал: «Кого Бог хочет наказать, у Того прежде отнимет ум, и нечестивый, пришед в бездну зол, не радити начинает», — не остерегайся и не подозревая, к кому служит сей священный текст.

Одобряем будучи во всем такими знатоками приказных дел, которые за блаженство почитали, что архиерей разделяет с ними крикливую беседу, рюмку и стакан — пустился во все больше обыкновенная и, чем многолюднее случалось у него собрание, тем больше распространялся он с ругательством на синодальных членов, именуя каждого выдуманными им прозвищами. Обер-прокурор Чебышев не был забыт в сих поэмах. Словом, он восстановил и умножил прежний беспорядок жизни.

Уже синодальные члены, слыша, без сомнения, о его поведении, перестали к нему писать и отвечать, а он, не переставая пить, бранить и бить встречного и поперечного, бросаясь на них сам, сделал из себя человека неистового больше, нежели был прежде.

Сколь такой род поведения был ему бесполезен, откроется после, а теперь отправляюсь я с его преосвященством и совсем штатом или клиром в Трубчевск, Брянск и Карачев для обозрения, по долгу звания апостольского, «како пребывают братии» и чтобы утвердить их в правилах веры, посеять зерна добродетели, где должно утвердить насажденная, где можно, служащим олтарю с олтарем поделиться.

Августа в первых числах (1772 г.) мы выехали и прибыли проездом в Площанскую богородицкую пустынь.

Благодатная пустынь! Нельзя о тебе замолчать! Ты уединяешься в лесу сосновом и березовом, имеешь каменную церковь, довольное число келий, хотя деревянных, но покойных и теплых. Написанные на вратах твоей ограды лицы являют собою обитателей твоих, посвятивших себя уединению, с намерением трудиться для спокойствия душевного и для избежания сует мирских. Ты имеешь чистейшую воду речную и крыничную. Тебя от солнечного зноя осеняют деревья; тебя же они охраняют от свирепых ветров. Ты вмещаешь в себе до 60-ти человек, монашествующих и бельцов, именующихся братиями. Твой начальник, титулуемый строитель, тем только [408] отличает свое начальство от рядовых братий, что он первый на молитве в церкви, — где вечер, заутро и полудне благословляют Господа, — и первый на работе, где копают, сеют, садят и собирают плоды. Твоя чада вяжут мрежи, работают резцами и другими орудиями. Они подносят посетителям прекрасно сработанные и окрашенные трудов своих ложки, блюдцы, тарелки; сплетенные искусно разных мер и величин корзинки и проч., не требуя за то вознаграждения и не подавая им малейшего к тому вида желания, благодарны от всего сердца тем, что им дадут. Твой устав ведет каждого, посещающего тебя, в общую трапезу, предлагает ему свой хлеб и все то, что сварено для братьев. А для отличного гостя начальник и братия не опасаются соблазна изготовить птицу, а если угодно, так и барана; хотя сами строжайшие удалены от брашен сего рода даже до того, что самые юные бельцы не соглашаются, ни под каким видом, нарушать сей добродетели воздержания. Часы на колокольне определяют время, положенное для молитвы и работ. Притекающие в твой храм, истинные поклонники, не находят в твоей ограде ничего оскорбляющего чистоту их сердечных расположений.

Да будет слава и честь господину Апраксину, хранящему тебя в недрах своего владения.

Здесь услышал я историю, частию от самого настоятеля и частию от братий и даже от послушников, которая, по-видимому, всех их занимала и которую собравши в одно, выйдет следующая!

В начале времен сего монастыря или пустыни, был в ней настоятель инок Иоасаф. Он, по несколько летнем сею обителью управлении, сдал ее другому брату, а сам удалился в непроходимую пустыню ¹⁰; там живя многие леты, препровождал время в молитве, в посте, в рукоделии келейном, рубил дрова, носил воду, копал, садил, сеял. Его при том добрый нрав привлекал к нему много посетителей. Многие, приходя, просили у него пострижения в монашество, а он им и не отказывал. Сими постриженцами наполнял он свои любимые монастыри, или пустыни: Площанскую, [409] Белобережскую, Полбинскую, Барщевскую, из которых, по всеобщем в России уничтожении лишних монастырей, осталась только одна Площанская, на собственном содержании.

Синод проведал о ревностном его собирании словесного стада, и неоднократно посылал повеления его взять; но святого мужа грешным людям уловить было трудно. Его многочисленные ученики, подобнорасставленной страже, узнавали обо всем заблаговременно и наставнику давали время спокойно переходить из одного скита в другой ¹¹. Да и самые тогдашние правительства, почитая святость его, попускали ему охранять себя; а он, между тем, постригая в монашество желающих, гласил: «грядущего ко мне не изжену вон», Первенствующий синода член, митрополит Димитрий Сеченов, видя, яко ничтоже успевает, но паче молва бывает, возгласил некогда: «кто может сказать, что у нас нет патриарха? Есть патриарх, который не боится ни епархиального архиерея, ни синода», А отец Иоасаф, продолжая постоянно принятый им образ жизни, скончал благополучно в пустыни дня свои в старости мастите и погребен в Площанской пустыне.

Достойно замечания, что сей престрогой — по словам его учеников — для себя пустынножитель, был снисходителен для своих учеников. Он им говаривал: «пейте и ядите, дети мои. Бес никогда ни пьет, ни ест, да народу пакость творить! пейте и ядите во славу Божию; ваш век того требует; но не упивайтеся и не объедайтеся, да не возрадуется враг наш о вас!»

Мои ветреные тогдашние лета не были любопытны узнать и видеть его могилу; вместо того я охоч был взлезть на колокольню, и видел нечаянно большой колокол с надписью имяни сего почтенного старца.

Пробывши два дни в ІІлощанском сионе ¹², выехали на третий — в Трубчевск. В Трубчевске осматривал [410] преосвященный благочиния в церквах. Мы пробыли, в нем дней семь без скуки.

Чолнского монастыря, подведомственного Киевопечерской лавре, отстоящего от города верст на 7, игумен Антоний Балабуха, прибыв к архипастырю на поклон, способен был умножить удовольствие на пирах трубчевских. А потом, запросил он преосвященного со всем штатом и прочими гостьми в свой монастырь ¹³. И там-то дали дёру всему тому, от чего смертный в жизни бывает мертвецки пьян! Из всех гостей, гостинных слуг и архиерейского штата, коих было всего народа человек более 40, едва ли четвертая часть осталась праведниками. Само по себе разумеется, что моя душа не убыла в числе первых трех частей, ибо автор должен других только глушить пороками, хотя бы и не было ему противно, на случай надобности, английское пиво.

На второй день к вечеру возницы наши рассудили запрягать лошадей, что и побудило к выезду гостей и хозяина, которые не заботились знать, каким мановением вывезены они из дома молитвы для доставления их обратно в Трубчевск.

На пути архиерей, по обыкновению, остановился со всем караваном, стал в круге всех и велел подавать английское пиво. Потом отвернувшись от всех, кроме меня, прочь и пользуясь тишиною и приятностью ночи, начал инкогнито обходить все повозки и засматривать в них.

Продолжая должность странного дозора, нашел на 60-ти летнего старика, иподиакона Гавриила Антонова, который, обременен будучи летами и напитками, лежал брюхом на повозке, а нижняя половина тела висела с повозки, и касаясь слегка земли, опиралась об нее так, что нельзя было отгадать висит ли он, стоит ли он или лежит? Архиерей, подскоча, ну гвоздить его ногою в зад, как будто отгадывая загадку.

Старик, почувствовав приветствие, собрал силы, встрепенулся, схватил архиерея в охапку. Архиерей покушался вырваться, но старик ему доказал, что он без силы в руках. Они оба подняли шум, на который сбежались все до единого, [411] и старик между тем рассмотрел, что он имеет дело с своим владыкою. Вследствие чего игумен Балабуха, трубчевский протопоп, трубчевский воевода и прочие духовные и светские сановники, приняв на себя должность судей, кричали все разом и порознь и как кому пришлось. Иной говорил: «бияй верна или неверна, да извержется»; иной восклицал: «его же любит, наказует». Светские гласили статьи из третьей главы военного артикула, а архиерей вопил: «Князю людей твоих да не речеши зла»!

Наконец, не отступая от большинства голосов, соблюдаемого на всем земном шаре, — может быть потому, что большинство голосов имеет на своей стороне и большинство рук — отдали в полную и беззащитную волю овцу сильному пастырю; вследствие чего овца-иподиакон повалился ему в ноги. Приказано ему лезть на большое сухое дерево, стоявшее тут же при дороге. И когда старость его с ослабевшими от вина силами и с помощью других вскарабкалась по сучьям на высоту, то архиерей велел ему кричать по-кукушечьи. Странно, забавно было и жалко слышать, или лучше сказать: каждому слышалось по-своему, как плачущий старик, истончивая басистый свой голос, виолончелил сквозь слезы: «куку-куку». Ему подладило громогласным смехом все духовное и светское сумасбродство, отчего чрез все время нашего простоя разливалось по лесу непрерывное эхо.

Обряд выезда нашего из Трубчевска в Брянск производился по сему же церемониалу.

§ XXI.

Брянск.

В Брянске на первый случай остановились в Свенском Новопечерском монастыре ¹⁴, подведомственном Киевопечерской лавре, от города в верстах 2-х, по приглашению того монастыря начальником, игуменом Палладием. [412]

Начавши с хозяина, скажу, что игумен сей был человек соединяющий в себе духовного со светским. Хорош собою, брюнет, благообразный, с лакированными глазами и чистым голосом, великий мастер шутить и умел этот дар употреблять кстати. Его критический разум никого не обижал, напротив с каждого скучного лба сбивал морщины и заставлял смеяться. Не диковинка, что его все тамошние дворяне любили, а может быть — и дворянки. Ярманка тогдашняя, продолжающаяся там каждогодно в сентябре, около 4-х недель, на которую обыкновенно съезжается множество дворянства, умножила торжества архиерейские.

Потом, переехали в Брянский Петропавловский монастырь, подведомственный нашему иерарху, в которой собралось на проезд все духовенство, пггатские, тамошние чины и несколько дворянства. В продолжении дней 15-ти архиерей в монастырях и в некоторых церквах священнодействовал, когда ему заблагорассудилось. Всякой почти день прошен он бывал к знатнейшему купечеству на обеды, куда и следовал всегда в сопровождении немалочисленной свиты.

К усугублению роскоши, истинный сын церкви, старый помещик Фаддей Петрович Тютчев запросил пастыря в свой дворянский дом, отстоящий от Брянска верст на 15, со всем множеством духовных и светских персон.

Обоз или караван наш состоял из многочисленных разноманерных колесниц, принадлежащих людям разного состояния, — архиерею со штатом, игуменам, протопопу, дворянам, чиновникам воинским и штатским.

Мы приехали к г. Тютчеву под вечер. У ворот его дома церковь каменная, снаружи хороша, и внутри, как мы видели после, украшена не скупою рукою. Двуэтажный дом, хотя деревянный, однакож выгоден и огромен. Меблирован богато и со вкусом, и при свечах показался он мне еще [413] великолепнее, нежели он был в самом деле. Расположение покоев, их многочисленность, обои, картины, комоды, шкафы, столики, бюро, — красного дерева; все сие в надлежащем порядке и чистоте, а затем уже следует по порядку: вместо подсвечников — шандалы, вместо занавесок — гардины, вместо зеркал и паникадил — люстра; вместо утвари — мебель, вместо приборов — куверты, вместо всего хорошего и превосходного — «тре биен» и «сюперб». Везде вместо размера — симметрия, вместо серебра — аплике, а слуг зовут «ляке».

Камердинер, который был в шелку и в натяжке, показал мне покой, назначенный для архиерея со всеми принадлежностями.

Архиерей, вопреки своей неутомимости, сказал, напившись чаю, что ему надобен покой. Раздевшись с помощью моею и возлегши на одр, сказал он мне: «посмотри-ка мимоходом, что наш хозяин и гости? где и как»?

Я, перешед покоя с три от архиерейской спальни, увидел из дверей последней горницы в зале гостей, коих было персон более 50-ти обоего пола, сидящих за великолепным ужином, а в первом месте хозяина в халате и колпаке. Его старость, богатство и дружба гостей давали ему на сию вольность привилегию, несмотря на то, что он имел чин выпущенного из гвардии армейского поручика.

Возвратись, донес я о сиянии на столе хрусталя, серебра, о числе гостей и о всем великолепии и чистоте, сколько можно было вскользь приметить. На досугах прибавил я, что я видел нашего хозяина, как Юпитера на Олимпе в сонме богов-и богинь.

«Да каково-ж эти боги, спросил архиерей, нападают на нектар и амвросию»?

— «Без пощады,— отвечал я; стук ложек, ножей и вилок похож на пальбу беглым огнем».

По таком, подобном сему празднословии, архиерей сказал мне напоследок: «ну, принимай же свечи, поди — оканчивай свое любопытство, как там боги едят».

Я заспел под конец ужина. Лишь только я стал обок кресла господина хозяина, как он оглянулся, схватил с себя колпак и вдруг опять вскинул его на голову, [414] соскочил с кресел, схватил меня оберучь за плечи, говор? между тем: «сядь, мой друг, сядь на моем месте, пожалуй покушай; я вижу, что тебя его преосвященство жалует, пожалуй сядь, а я на тебя посмотрю, как на преосвященного. От сих последних искренних слов, ближайшие гости довольно неосторожно засмеялись, а я тем временем успел изъясниться, что я доволен буду, когда мне позволено будет на эту пору быть на ряду с вашими оффициантами. «Ну, воля твоя», кончил добрый господин. При окончании стола, он выбирая блюда кушаньем, отдавал их слугам и приказывал, посматривая на меня: «это его милости».

По окончании ужина готов уже был для меня особый стол. Кушанья и напитков поставлено было столько, что можно было удовольствовать двух Максиминов или четвертую часть Кротонского Милона. Слуги предстояли мне тем порядком, как и барину своему. Чем боле я старался держать себя в надлежащей позиции, тем более чувствовал тягость чести.

На завтре уведомил я преосвященного обо всем как надлежит историографу. Он выслушал, очень был доволен хозяином и мною. Лишь только я вышел, чтобы одеться по форме, встретился со мною в зале сам хозяин, в коротенькой епанечке гишпанского покроя малино-цветного бархата, на соболях. Он спросил меня: с можно ли войти к его преосвященству»? Я отвечал: «кто смеет в вашем доме затворить двери вашему высокородию?» Он меня обнял и поцеловал, говоря между тем: «о, мой друг! ты умный слуга». Приписав мне сию честь, явился он к архиерею в спальню, а я пошел одеваться.

Еще я не причесался, как камердинер г. Тютчева, пришед ко мне, рассказал разговор своего барина с моим архиереем. «По сделании утреннего приветствия барин мой — говорит камердинер: — заговорил об вас и непрестанно хвалил вас, отдавая притом справедливость преосвященному, что он вас выбрал. А преосвященный ответствовал, что он не жалеет, что сделал к вам привычку и что вы, кроме других должностей, отправляете у него должность и кабинетного секретаря». Я, поблагодаря камердинера за искренний перенос доброй вести, ничего столько в продолжение целого дня [415] не слыхал, как многочисленных о себе во всех углах разговоров.

Уже в тогдашние мои лета, мог я дивиться и сам себя вопрошать: «не с ума-л сошли эти люди? за что они меня хвалят»? Но с течением жизни пришло время, что я не имел нужды в подобных случаях вопрошать себя, поелику присмотрелся и видел, что люди суть такое создание, которое в одну и ту же пору хвалит, порочит, клевещет с равномерным жаром, успехом, основанием, легкомыслием; а нередко бывает, что и на важных степенях люди бывают хвалимы по их степеням и счастию, но не по их заслугам и достоинствам.

Это еще не конец. Угодно было року, чтобы похвалил меня и капельмейстер г. Тютчева, который был породою из смоленской шляхты ¹⁵, росту выше среднего, лет с небольшим 30-ти, лицо имел кругленькое, подобное маетнику стенных часов. Клубоподобную его небольшую головку прикрывал осыпанный пуклями куцый паричок; взглянув на него, нельзя было не заметить, что он сам собою был доволен. Такой манерный капельмейстер, дабы участвовать в тот день во всеобщей материи, подступил ко мне по-рыцарски, и отведши к окну, зачал со мною дружескую речь.

«Братец, — говорил он: — ты мне полюбился. Я о тебе слышал много хорошего; да скажи пожалуй, для чего ты вчера за стол-то не сел? ведь Фаддей-то Петрович, знаешь-ли какой человек? он хуже тебя садит с собою».

Я отвечал ему, что, «в этом не сомневаюсь, потому, что я сам это вчера приметил из последней тарелки». По счастию моему или обоих нас, я говорил с таким человеком, который на все был согласен, или из вышепрописанной явленной ко мне любви, или позабыл, что он вчера занимал за столом последнюю тарелку.

В сем доме слышал я, как вся фамилия Тютчевых — собравшись из разных домов в гости — мущины, женщины, юноши, девицы и малые дети, проклинали память фельдмаршала [416] графа Миниха, за то, что он, под образом службы, за собственную будто-бы личную обиду, велел расстрелять полковника Тютчева, — помнится, родного брата нашему гостеприимному — в царствование Анны императрицы.

§ XXII.

Другой Тютчев и третий Тютчев.

На третий день выехали со всею здесь бывшею компаниею на обед к действительному статскому советнику Ивану Никифоровичу Тютчеву же. Тут прием, хотя не столько был пышен, однако соответствующ генеральскому дому; а имел еще лучше, что во всем была благоразумная умеренность. Отобедав, поскакали, почти всем собором — кроме нескольких мало по малу разъезжавшихся — к майору Николаю Андреевичу Тютчеву же, имеющему дом и владение свое в смежности.

Праведное небо! тебе единому известно, сколько здесь пролито, или лучше сказать, влито английского пива, бишеву, вина, пуншу! Сие страшное сражение началось при самом приезде вечером, и при самой приятнейшей погоде в саду, хотя уже был и сентябрь. Сам хозяин прежде всех доказать, что он рад гостям. Его повели точно так, как понесли из саду в спальню, лишенного зрения, слуха, обоняния, вкуса и осязания. Но с сим геройским изнеможением он напал не на слабых.

Иерарх, будучи хотя в том же подвиге, но еще в крепости сил, возгремел на хозяйских слуг, предстоящих ему со всеми принадлежностями гостеприимства, что «барин их сделал смертный грех, уступя преждевременно с своего места, в противность всех регламентов, за что и подлежит он духовному суду».

Игумен Палладий и протопоп брянский стараясь потушить беду, крикнули слугам, чтобы они подавали поскорее все, что есть в погребу, как можно больше. Весь хор гостей апплодировали проект. До двух тысяч зажженных плошек, и расположенных по саду, по решетке окружающей сад, и частию на дворе имели зрительми только слуг. [417]

Уже в 10-м часу по утру, хозяин воскрес, а преосвященный пред тем только что уснул; было три часа по полудни, а преосвященный в самую пору покоится. Тщетно хозяин и многие из гостей наведывались и вопрошали о его пробуждении. Забавно было слышать, как всякий из них, отходя от дверей архиерейской спальни, бурчал сморщившись: «пора обедать, четвертый час».

Наконец, в начале 5-го часа, пробудило преосвященного среди самого покоя нечаянное приключение, без которого бы ему не проснуться до полуночи. Он кликнул меня раза с три сряду весьма скоропостижно, и очень негромко. Нетрудно было понять,. что надобно быть чему-нибудь необыкновенному. Лишь только я показался в дверь, как поразил меня неприятный запах. Со всевозможною скоростию, сказал он мне, сидя в постели: «не впускай никого». О проклятое английское пиво, — подумал я в сердцах, — наделало ты нам хлопот полон нос! По счастию преосвященный не одевал штанов. Но что я говорю: по счастью! Какое тут счастье, если они все были непорожни? Вследствие чего я расставил караульных с такою поспешностью, какой требовала важность приключения, с запрещением впущения в нашу комнату какого бы то чина и звания кто ни был. А между тем с переменою штанов и с помочью таза, воды, утиральников, душистого спирта и курения, кончили все с желаемым успехом.

Архиерей, показавшись хозяину и гостям, преподал всем мир и благословение. Хозяин спросил по обыкновению: покойно-ль ночевал его преосвященство? Архиерей отвечал правду, что спал спокойно; но само по себе вышло лучше, что об окончании сна не случилось вопроса, а то бы архиерею надлежало решиться солгать против своего сана, в коем находясь должно всегда говорить правду.

Сию тайну скрывала по днесь непроницаемая завеса времен. Из сего можно заключить, что есть на свете великое множество таких неизвестностей, которые оставили потомство в [418] вечном о себе неведении, и который могли бы быть украшением исторического пера.

Отобедавши при свечах, простился преосвященный с хозяином, и уехал, по предназначению, в дом помещицы Марьи Родионовны Безобразовой, состоящий в селе Морачеве, по пути в Брянск. Там, в ожидании гостя, сделано было свечное освещение ко всем многочисленным в покоях окнам.

Гость принят был со всеми обрядами, приличными его сану, угощен ужином. Отужинавши, рассудил за благо совершить в ту же ночь круг своего путешествия возвращением в Брянск. Но на выезде из села, выскочил из кареты и пошел к стоящей там церкви. Я последовал за ним; а он сел на обширный надгробный камень и начал возглашать, повторяя: «кто здесь погребен?»

На голос прибежали: игумен Палладий, протопоп брянский, десятоначальник, а потом мало-по-малу собрался весь штат.

Протопоп отвечал, что здесь погребен помещик этого села г. Безобразов. «А, это тот, — крикнул архиерей, — который попа убил?»

«Так носилась молва, — отвечал протопоп,— однакож по делу не дойдено».

— «Пой ему анафема!» воскликнул архисрей.

Весь хор певчих загремел «анафсма», так точно, как поют в неделю православия, когда проклинают Мазепу, Гришку Отрепьева и всех грешников, потом всем усопшим христианам вечную память, а живущим — многая лета. Но как все сие сопровождаемо было всем тем, что случилось в бутылках и в погребцах, то часто, в несоблюдении командующего архиерейского гласа, пели вместо вечной памяти — многая лета, а в место анафемы — вечную память.

Таким нашим порядком простоявши часа с полтора, пустились мы, при тихой темноте, прямо в Брянск, и прибыли туда вместе с днем.

Напоследок, наступило время оставить Брянск и посетить Карачев. Усердное, при напитках, провожанье брянскими духовного и светского чина жительми, причиною было, что нам [419] несколько дней сряду запрягали и отпрягали лошадей. Наконец мы выехали в ночную пору; ибо всякой день для нас был мал, однако-ж при колокольном в ближайших церквах звоне, которой в такую пору не меньше походил на церемонию, как и на тревогу.

Один из усердных провожателей, г. майор Петр Афанасьевич Бахтин, сел в берлин с архиереем и игуменом Палладием, а мне пришлось сесть на его верховую лошадь в качестве предводителя его людей, — коих было человек с восемь, обмундированных по-карабинерски, потому что барин их служил в карабинерном полку, и воспевающих за мною самые солдатские песни:

«Сударушка
Варварушка,
Не гневайся на меня
Что я не был у тебя, и проч».

По переезде нескольких верст г. Бахтин, высунувшись из берлина, кликнул меня, повторяя громогласно: «твоя — лошадь! твое — седло! твои — пистолеты!». Принимать подарки было для меня дело не новое, почему и не пропустил я, под громом его песенников, салютовать его шляпою. Потом преосвященный дал ему отпускное свое благословение; а он, севши на запасную лошадь, отъехал с миром и с потерянием, как я думал, лошади с прибором. Но мы с архиереем обманулись. Бахтин, в наступившую зиму будучи у архиерея в гостях на именинах, истребовал и отобрал все деньгами, говоря, что он продал, а не подарил. Отец Палладий хотя мог бы быть свидетелем подарка или продажи, но его на именинах не случилось, к тому же и по закону для доказательства истины одного свидетеля не довольно. Итак, г. Бахтин получил плату за подарок. Но ежели подарок был выпрошенный, то он дурнее дурной продажи и дурного подарка.

История не должна умолчать, что отец Палладий следует за нами повсюду, и присутствие его с нами во всех дворянских домах делает всегда всем удовольствие. Он, не помышляя быть забавным, никогда без новой материи в собрание не является. Например, либо описыввает печерских [420] соборных старцев, либо подражает русским бурлакам, нежинским грекам, сельским попам, извощикам, престарелым боярам, и словом: всякой род состояния мог он представлять в таком смешном и непринужденном виде, что ни архиепископ Платон — на кафедре, ни господин Дмитревский — на театре — не могли лутче отправить своих должностей.

На границах Брянского с Карачевским уезда, встретил нас карачевский протопоп — нощи сущей — со светильники и с небольшим числом священно- и церковнослужителей, не помню в каком-то селении, в котором он столько времени дожидался своего архиерея, сколько дней и ночей звонили при провожании нас из Брянска,

§ ХХIII.

Карачев.

Под Карачев подъехали вечером, и остановились при церкви бывшего Тихонова монастыря, которого каменное и деревянное строение, еще и по уничтожении его, в целости пребывало и часть оного занята была, по-видимому, какою-то казенною склажею. Тут прошен был преосвященный с дороги на чай от нескольких дворян, штатских чиновников и от бывшего карачевского воеводы, Елисея Алексеевича Хитрова, отставленного — не припомню — за грехи, или за дела богоугодные. Помню только, как все тогда говорили, что он отставлен не за добродетель, — если это говорили люди добродетельные.

Сей Елисей, будучи тогда в компании, вызвался к отцу Палладию — держащему в руке покал с вином: «Что, отец Палладий! если бы к этакому винцу, да прежние монастырские деревеньки!» — «Да!» — отвечал отец Палладий, подлаживая тем же тоном: «если бы к этакому винцу, да прежняя карачевская воеводская канцелярия!» Весь Карачев захохотал, апплодировал громко и Палладию на камилавку наложил лавровый венок за то, что он не зная Хитрова близко, трафил в него как в мишень.

На ночь отъехали в Николаевский одринский монастырь, отстоящий от города верст на восемь.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. См. «Русск. Стар». т. III, 1871 г. стр. 119 и 247.

2. Петр Флиоринский. Ему тогда был 16-й год от роду. — Г. Д.

3. Может быть кто вопросит: «когда ты можешь так рассуждать, так для чего же ты теперь пишешь о других, забывая скромность?»

Ответ: «для того, что я теперь нахожусь в качестве историка, который, по званию своему, должен труд свой украшать правдою, так как пиит — ложью, а оратор — празднословием». — Г. Д.

4. Гамалеевский пустынно-харлампиевский Рождества Богородицы, 2-го класса мужской монастырь, бывший в киевской, ныне в черниговской епархии, находится близ местечка Воронежа, в лесу подле села Гамалеевка. — Ред.

5. В сем месте надлежит заметить, что архиерей знал за собою что-нибудь такое, чего он сильно опасался; ибо для таких пустяков, кои мною выше обнаружены, кажется ему нельзя было столько суетиться и беспокоиться. — Г. Д.

5а. В подлиннике зачеркнуто: «на счет погубления меня. Но для чего он опасался и самого, подобно как те воры, которые, воруя вместе, истребляют слабейшего, для получения по нем наследства или для сокрытия своего злодеяния.

6. Добрынин говорит о митрополите киевском и галицком Гаврииле Кременецком. Пожалован он митрополитом киевским из санктпетербурских архиепископов — 22 сентября 1770 г., скончался 1783 г., августа 8 дня. — Ред.

7. Расписание, о котором я упомянул в § ХІ-м. — Г. Д.

8. Пост Филиппов не потому называется, что Филипп — постился, но потому, что начинается сряду после праздника св. апостола Филиппа 15-го ноября (Праздник в честь св. апостола Филиппа 14-го ноября) и в тех местах России, где я родился и жил, больше знают пост Филиппов, нежели ноябрь и декабрь; больше употребляют название дней, нежели название месяцев и чисел, как будто они живут только 7 дней. — Г. Д.

9. А законоискусники-то в провинции кто? Два в провинциальной канцелярии секретаря, третий протоколиста, а четвертый отставной губернский секретарь, славный во всей Белогородской и Орловской губернии ябедник тогдашних времен, Иван Коробов. — Г. Д.

10. Казалось бы, что это брянский и карачевский лес, называемый Кривой. — Г. Д.

11. Скит — пустынное обиталище, род монастыря, только без церкви. — Г. Д.

12. Человек обогащенный знанием может сказать: «Сион есть гора в Иерусалиме, на которой стоял дом Давидов, а Площанская пустыня значить: плоскость. Почему же писатель жизни своей называет ее сионом?» Ну, виноват, как Каин, а переменять не стану. — Г. Д.

13. Чолнский Спасский Трубчевский 3-го класса мужской монастырь находится в Орловской губ., в восьми верстах от города Трубчевска. Выстроен монастырь в XVI ст. одним из кн. Трубецких. — Ред.

14. Свенским называется но реке именуемой Свень. Но простой народ поныне называете его «Свинским монастырем». Монастырь преогромный, богато и выгодно отстроенный — весь каменный, кроме настоятельских келий. Бывший печерский архимандрит, Лука Белоусович, имел охоту и возможность, при тогдашнем владении деревнями, выстроить его превосходно, хотя без наблюдения орденов архитектуры и назвал Новопечерским; а церковь выстроена на кошт государыни императрицы Елисаветы Петровны при жизни еще ее величества. Сия чадолюбивая мать — который царствование у многих называется златым веком — любила свой закон и свою церковь, чтила духовенство и уничтожила смертную казнь. — Г. Д.

15. В царствование уже Екатерины Великой дворяне Смоленской губернии упривилегированы называться и писаться и российскими дворянами, а до тех пор называли их и писали: «смоленскою шляхтою». — Г. Д.

16. Здесь опущено пятнадцать слов, которые мы не нашли удобным печатать. — Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Истинное повествование, или жизнь Гавриила Добрынина, им самим написанная. 1752-1827 // Русская старина, № 4. 1871