СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ПАМЯТНАЯ ЗАПИСКА О ЗАВЕРШЕНИИ АВСТРО-РУССКОГО КОНФЛИКТА ИЗ-ЗА ДЕЛА МАРКИЗА БОТТЫ
1744 г.

Знаменитое дело Лопухиных, которое правильнее называть делом маркиза Антонио Ботты, начиналось не так, как принято считать. С легкой руки саксонского резидента И.-С. Петцольда в истории закрепилась версия о поручике Я. Бергере, предавшем подполковника И. С. Лопухина, чтобы избавиться от служебной командировки в далекий Соликамск. Документы из следственного дела Лопухиных говорят об иной завязке трагедии.

17 июля 1743 г. два офицера — Бергер и Лопухин — вышли из петербургского трактира Берлиера, после чего старший по званию, Иван Степанович Лопухин, пригласил младшего к себе домой, и там вдруг завел разговор о характере царствующей государыни Елизаветы Петровны, да о скорой перемене на троне в пользу малолетнего императора Иоанна Антоновича, жившего с родителями под арестом в Риге. Якоб Бергер реагировал на откровения штаб-офицера осторожно, однако, простившись с хозяином, никуда с доносом не поспешил.

21 июля оба встретились опять, причем не с глазу на глаз, а в компании с майором Матвеем Фалкенбергом. Тема беседы была еще опаснее предидущей: о том, что «под бабьим правлением находимся», что «управители де государственные нынешние все негодные», что «недолго будет того, что принц Иоанн с престола свержен», что его реставрации поспособствуют бывший в России австрийским послом маркиз Ботта и прусский король Фридрих II, и что для защиты царицы «наши де... за ружье не примутца». Рассуждал, разумеется, в основном Лопухин. Бергер и Фалкенберг подполковника не перебивали, разве что о чем-то переспрашивали или изредка поддакивали.

Неизвестно, сознавал ли Иван Степанович, насколько сильно рискует, высказываясь таким образом в присутствии двух лиц, а не одного. Похоже, он поверил в лояльность Анне Леопольдовне Бергера, не доложившего властям за истекшие три дня о том, что случилось 17-го числа. Однако тогда беседа совершалась наедине, и Бергер мог сам решать, как поступить. Теперь же наличие второго свидетеля вынуждали поручика перестраховаться, и по окончании разговора Бергер не преминул выяснить мнение Фалкенберга. В итоге, два офицера предпочли, не искушая судьбу, сообщить, куда надо, обо всем услышанном, что и исполнили в тот же день.

Идти сразу в Тайную канцелярию к А. И. Ушакову они поостереглись. Будучи иностранцами, Бергер и Фалкенберг прежде пожелали посоветоваться с влиятельным соплеменником — И.-Г. Лестоком. А лейб-медик немедленно устроил им аудиенцию [10] у государыни. Благо та на сутки за какой-то надобностью вернулась из Петергофа в Петербург. Елизавету Петровну исповедь знакомых Лестока крайне встревожила. И понятно, чем именно: во-первых, упоминанием об активности австрийского посла «марки де Бота», которой «принцу Иоанну верной слуга и доброжелателной»; во-вторых, странным и настойчивым интересом русского подполковника к офицерам-иноземцам, потенциально более благосклонным к принцессе Анне Леопольдовне, чем природные россияне.

В первом порыве императрица тут же продиктовала и подписала указ об аресте Ивана Лопухина и учреждении особой комиссии из трех членов — А. И. Ушакова, Н. Ю. Трубецкого и И.-Г. Лестока с прикреплением к ним в качестве секретаря человека из своей личной команды — В. И. Демидова. Впрочем, к моменту отправки документа по назначению царица передумала. Судя по всему, предвидя тупик, который ожидало расследование по причине отъезда главного фигуранта, маркиза А. Ботты, из России в декабре 1742 г., она решила взять короткий тайм-аут, дабы хорошенько поразмыслить над тем, будет или нет от громкого процесса хоть какая-то польза.

Затворничество в Петергофе продлилось три дня — с 22 по 24 июля. В ночь на 25-е число Елизавета Петровна приехала в столицу и уже без колебаний распорядилась дать ход бумаге, высочаше завизированной 21 июля. А. И. Ушаков прочитал вердикт около четырех часов утра. Привез пакет из дворца, скорее всего, сам генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой в сопровождении капитана-преображенца Григория Протасова, ибо полчаса спустя они втроем явились на двор Лопухиных и забрали Ивана Степановича с собой, предварительно выставив у ворот караул.

Почему императрица подтвердила исполнение подписанного указа? Во-первых, потому, что минимальный шанс на успешное раскрытие настоящего заговора, все-таки, существовал; во-вторых, при неудаче помочь комиссии приструнить, парализовать подготовку переворота неразоблаченными австрийскими агентами, если таковые, конечно, имелись, было по силам шумному судебному разбирательству с публичными обвинениями в адрес австрийца Ботты, их главного покровителя и координатора. Привлечение всеобщего внимания к интригам австрийского посла поневоле побудило бы Марию-Терезию воздержаться от одобрения каких-либо опасных для Елизаветы Петровны предприятий, как бы при этом сама королева не нуждалась в восстановлении правления Анны Леопольдовны, верной союзницы австрийской короны.

В первый день деятельности — 25 июля — комиссия запротоколировала показания Бергера и Фалкенберга от 21-го числа (не без ошибок) и допросила Ивана Лопухина. Тот сознался и в дерзкой критике государыни, и в сочувствии брауншвейгскому семейству, но не в осведомленности о планах Ботты. Пришлось устроить очную ставку с Бергером и Фалкенбергом, после которой 26-го числа арестант сослался на слова матери: якобы ей Ботта говаривал, что «прежде спокоен не будет, пока принцесе Анне не поможет».

Так впервые в деле всплыло имя Натальи Федоровны Лопухиной, героини второго мифа разыгравшейся трагедии: о царице, расправившейся с придворной дамой из ревности к ее красоте. Между тем, Лопухиной учинили первый допрос более чем через сутки с начала следствия, причем не в крепости, а на дому, и только после того, как Ушаков, Трубецкой и Лесток выяснили, что статс-дама и А. Г. Бестужева-Рюмина едва ли не единственные, с кем Ботта секретничал на деликатную тему. Другие люди, названные Иваном Степановичем (С. В. Лопухин, С. В. Лилиенфельт, И. Путятин, М. Аргамаков и т. д.), [11] попали в поле зрения комиссии в ином качестве — персон, обсуждавших с Лопухиной и Бестужевой откровения маркиза. У них пытались перепроверить признания двух главных свидетелей или выведать утаенное ими.

Первой утром 26 июля с членами тройки встретилась Н. Ф. Лопухина. С трудом у женщины вытянули скупую правду о визитах австрийского посла: Ботта проговорился ей, что «старание иметь будет, чтоб... принцесе быть по прежнему на росиском престоле»; она же в ответ умоляла его, «чтоб они не заварили каши и того не заводили, и в России беспокойства не делали, а старался б» исключительно о выезде Анны Леопольдовны за границу. Днем во дворце Елизаветы Петровны на Красном канале аналогичный экзамен держали привезенные с приморской дачи гвардии поручиком Толмачевым Анна Гавриловна Бестужева, урожденная Головкина, а из городского особняка — ее дочь Анастасия Павловна Ягужинская. Мать ни о Ботте, ни о пересудах с Лопухиной ничего стоящего не вспомнила, зато дочь, присутствуя при общении матушки с подругой, от них «слышала, что к ним принцеса была милостива, и желали, чтоб ей быть по прежнему, и что маркиз де Бота говорил о старателстве своем ко вспоможению принцесе у пруского короля, чтоб ей быть по прежнему, Лопухина матери ее сказывала». В тот же вечер Елизавета Петровна, ознакомившись с собранными данными, велела Лопухиных и Бестужеву отослать в Петропавловскую крепость, Анастасию Ягужинскую отпустить под домашний арест, а из Москвы без промедления доставить в столицу Степана Васильевича Лопухина с близкими ему Иваном Путятиным и Михаилом Аргамаковым. [12]

С 27 июля комиссия выжимала информацию о замыслах Ботты двумя способами — у Лопухиных и Бестужевой в крепости увещеваниями и постепенным ужесточением мер воздействия, а у день за днем ширившегося списка очевидцев опасных разговоров разовым опросом с прибеганием в случае нужды к очным ставкам. Также 1 августа офицеры-гвардейцы Никита Коковинский и Иван Кутузов тщательно обыскали дома Лопухиных и Бестужевой. Что-либо важное в бумагах статс-дам они не обнаружили.

Следствие продолжалось около трех недель. Генералы пообщались с Николаем Юрьевичем Ржевским (27 июля), Иваном Мошковым (27 июля), обер-штир-крикс-комиссаром флота Александром Ефимовичем Зыбиным (28 июля и 1 августа), Степаном Степановичем Колычевым (29 июля), Сергеем Васильевичем Гагариным (29 июля), виц-ротмистром Лилиенфельт (29 июля), камергером Карлом Лилиенфельт и Софьей Васильевной Лилиенфельт, его женой (29 и 31 июля), Прасковьей Павловной Гагариной (30 июля), подпоручиком-преображенцем Нилом Петровичем Акинфиевым (30 июля), Иваном Путятиным (8-10 августа), адъютантом-конногвардейцем Лукьяном Камыниным (12 августа), Степаном Васильевичем Лопухиным (14 августа), Михаилом Аргамаковым (19 августа). Увы, ничего, кроме сочувствия свергнутой принцессе и уже сказанного основными обвиняемыми, эти «собеседования» не выявили.

Аналогичное фиаско потерпела и тактика запугивания трех главных персон. А. Г. Бестужева-Рюмина после очной ставки 28 июля с И. С. и Н. Ф. Лопухиными все-таки призналась, что слышала о намерении Ботты помочь Анне Леопольдовне, но не от него самого, а от подруги, Натальи Федоровны. Большего «выбить» из жены обер-гофмаршала, как и от госпожи Лопухиной, ни ознакомительным посещением застенка (11 августа), ни подвешиванием обоих на короткое время на дыбу (17 августа) три сановника не смогли. Ключевой вопрос следствия (что именно «марки де Бота... к ползе принцесе производить хотел»?) так и остался тайной.

Кроме двух дам, из тех, кто подвергся заточению в крепость, на дыбу угодили еще двое — отец и сын Лопухины. Степан Васильевич того же 17 августа напрасно провисел на ней «десять минут», ибо ни о чем не вспомнил. Хуже пришлось Ивану Степановичу. Он пережил настоящую пытку — 29 июля вынес одиннадцать ударов кнута, 11 августа — девять, однако ни в чем новом не повинился. Что ж, императрица незря колебалась три дня в Петергофе. Устроенный ею розыск зашел-таки в тупик, и ей ничего не оставалось, как нанести по возможным заговорщикам превентивный удар.

Кстати, с легкой руки иноземных посланников, служивших при русском дворе, в истории закрепилось мнение, будто дело Лопухиных возникло, в основном, потому, что И.-Г. Лесток стремился через обвинение М. П. Бестужева-Рюмина в государственной измене отстранить от руководства внешней политикой России брата обер-гофмаршала, вице-канцлера А. П. Бестужева-Рюмина. Да, наверняка, лейб-медик, организуя Бергеру и Фалкенбергу встречу с государыней, надеялся выжать из оказии максимальную пользу, понимая, насколько просто от матери И. С. Лопухина протянуть ниточку к близкой подруге аристократки — графине Бестужевой-Рюминой, урожденной Головкиной, по первому мужу Ягужинской. Реляции дипломатов, прежде всего, свидетельствуют об этом, имея первоисточником, конечно же, откровения самоуверенного доктора. Однако, судя по следственным документам, если Лесток и намеревался злоупотребить властью при дознании в личных целях, то царица быстро пресекла подобное развитие событий, велев не отвлекаться от поиска фактов подрывной деятельности маркиза Ботты. [13]

Комиссия о глубине осведомленности обер-гофмаршала замыслами австрийца поинтересовалась лишь дважды, и оба раза у супруги сановника (11 августа при ознакомительном посещении застенка, 17 августа в момент «виски» на дыбе). Дама мужа не выдала, чем попытка разоблачения заговора Бестужевых и ограничилась.

А пока Мардефельд, Дальон, Петцольд и прочие иностранцы сообщали соотечественникам о скором падении вице-канцлера, Елизавета Петровна 18 августа не без досады распорядилась следствие прекратить, а судебной коллегии, сформированной в тот же день, накопленный материал рассмотреть и вынести свой вердикт. О степени раздражения императрицы собранными данными можно судить по ее собственноручной ремарке на докладе комиссии: «Сие дело мне пришло в память. Когда оная Клиленфелтова жена показала на Гагарина и жену его, то надлежит их в крепость всех взять и очную ставкою производить, несмотря на ея болезнь. Понеже, коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и наипаче желеть не тле чего. Луче, чтоб и век их не злыхать, нежели еще от них плодоф ждать. ...А что они запиралися, и ф том верить нелзя, понеже, может быть, они в той надежде были, что толко спросят, а ничего не зделают, то для того и не хотели признатся».

Этот пассаж часто цитируется, как яркий пример жестокости дочери Петра Великого. Хотя в действительности, проблема заключалась в одном — привозить в крепость из дома на очную ставку беременную женщину или не привозить. Елизавета Петровна явно не желала причинять неудобства С. В. Лилиенфельт, но с отчаяния сорвалась [14] и одобрила предложение комиссии. Свидание двух супружеских пар состоялось вечером 18 августа и опять же не открыло ничего важного.

Заседание сорока девяти судей продолжалось с восьми часов утра до четырех вечера 19 августа 1743 г. Работу Тайной канцелярии оценивали сенаторы А. Д. Голицын, В. Я. Новосильцев, И. И. Бахметев, М. М. Голицын, А. Л. Нарышкин, И. Ю. Трубецкой, А. П. Бестужев-Рюмин, А. Б. Куракин, А. И. Ушаков, В. В. Долгоруков, генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой, архиепископы Псковский Стефан, Суздальский Симон, архимандрит Троице-Сергиевой лавры Кирилл, принц Людвиг Гессен-Гомбургский, лейб-медик И. Г. Лесток, гофмаршал Д. А. Шепелев, чины в ранге генерал-лейтенантов С. Л. Игнатьев, В. Н. и Ю. Н. Репнины, Б. Г. Юсупов, П. Измайлов, С. Ф. Апраксин, К. Бреверн, П. М. Шипов, М. Л. Воронцов, Ф. В. Наумов, в ранге генерал-майоров А. Шереметев, В. Хованский, И. А. Брылкин, Я. П. Шаховской, П. М. Воейков, И. Гампф, И. А. Шипов, Д. Чернцов, А. Я. Шубин, А. И. Головин, М. А. Белосельский, П. Пушкин, И. Козлов, И. Косагов, П. Черкасский, С. А. Голицын, В. Долгоруков, П. Мельгунов, гвардии майоры Ф. Полонский, Н. Соковнин, П. Чадаев, И. Салтыков. Вердикт они огласили ожидаемый: И. С., С. В. и Н. Ф. Лопухиных, А. Г. Бестужеву-Рюмину колесовать, И. Мошкова и И. Путятина четвертовать, А. Зыбина, С. В. Лилиенфельт обезглавить, камергера К. Лилиенфельта с лишением чинов отставить и сослать в деревню, гвардейцев виц-ротмистра Лилиенфельта, поручиков Н. Акинфиева, С. Колычева перевести в армейские полки капитаном и подпоручиками, Н. Ржевского высечь плетьми и отослать в матросы.

Елизавета Петровна утвердила приговор 28 августа 1743 г., заменив колесование, четвертование, обезглавливание телесным наказанием и ссылкой в Сибирь, освободив от порки Н. Ржевского и отсрочив ее для С. Лилиенфельт до рождения ребенка. Публичный «спектакль» состоялся в одиннадцатом часу утра 31 августа 1743 г. перед зданием Двенадцати коллегий на Васильевском острове. Секретарь датского посольства Ян Куфут довольно подробно описал церемонию в реляции от 3/14 сентября 1743 г.: «Прошлой среды была эксекуция находившимся под арестом персонам... Старой Степан Лопухин, которой генералом-лейтенантом и каммергером был, и колесован быть имел, вместо того на эшефоте 15 ударов кнутом получил, и язык у него урезан. После него обе госпожи — обер-гофмаршалша графиня Бестужева и каммергерша Лопухина — на эшефот же взведены, и вместо колесования (к чему они осуждены были) каждая из них по 10 ударов кнутом получила, да и у каждой равномерно ж язык урезан. Потом молодой Иван Лопухин, которой подполковником был, на эшафот же взведен и вместо колесования також 15 ударов кнутом получил, и язык у него урезан. Князь Путятин, бывшей в гвардии капитаном, да Иван Мошков, которой еще действителным порутчиком в гвардии ж был, и которых обоих четвертовать приговорено было, вместо того каждой по 20 ударов кнутом получил. Однакож у них обоих языки не резаны. Обер-штер-кригс-камисар от флота Александр Зыбин вместо отсечения головы токмо ординарными плетми на ашафоте штрафован. И каммергерша Софья Лилиенфелтова, которой голову отрубить приговорено, также плетми, как скоро она от своего бремя разрешится, наказана будет. По учиненном им наказании тотчас они все в простые руские телеги посажены и в назначенные им в Сибирь места, которые не имянованы, в сылку повезены... А протчие в том же виновные так наказаны, как в манифесте явствует». [15]

3 сентября 1743 г. императрица разрешила Софье Лилиенфельт с мужем ожидать роды не в крепости, а дома. Спустя почти три месяца, 29 ноября 1743 г., государыня и вовсе избавила молодую женщину от плетей, а 1 июля 1744 г., накануне отъезда супругов в Томск, подтвердила отмену наказания, что лишний раз свидетельствует о политической необходимости громкой расправы над группой Лопухиных, устроенной 31 августа 1743 г. Она предназначалась больше для Европы, чем для запугивания собственных подданных. Елизавете Петровне требовалось ошеломить и смутить двух монархов, подозреваемых ею в манипулировании Боттой — королеву Венгрии Марию-Терезию и прусского короля Фридриха II, при дворе которого ныне служил маркиз. Пусть оба задумаются над тем, много ли знает дочь Петра Великого о готовящемся перевороте, если таковой ими планировался, и по зрелом размышлении откажутся от него. Характерная деталь, которая почему-то историками игнорируется: 1 сентября 1743 г. по высочайшему соизволению комиссия допросила католического «патера» Феликса, с июня жившего в Петербурге, на предмет знакомства того, нет, не с Лопухиными и Бестужевыми, а с Боттой. Священник удовлетворить любопытство россиян не смог, и 5 сентября царица санкционировала его немедленную высылку за кордон, что и свершилось на рижском участке границы 12 сентября 1743 г.

В общем, дипломатический нажим на Австрию и Пруссию был единственным шансом Елизаветы Петровны, которая использовала это средство с максимальной эффективностью. Уже 13 августа 1743 г. Иностранная коллегия адресовала в Вену Л.-К. Ланчинскому [16] рескрипт, требуя от Австрии «надлежащую и достаточную сатисфакцию» за «крайние... труды» маркиза Ботты «о возстановлении... прежняго правления и об опровержении нашего правителства». 20 августа аналогичный документ повезли П. Г. Чернышеву в Берлин, а 3 сентября — всем прочим российским посланникам. Фридрих II сразу открестился от австрийского посла, заявил о солидарности с российской стороной и велел прусскому посланнику в Вене помогать Ланчинскому. А вот Мария-Терезия без неопровержимых улик карать Ботту не собиралась. Экстракт из следственного дела, посланный королеве, не произвел на нее должного впечатления. Даже заверения русской императрицы, что «произшедшие допросы всегда не инако, как в собственном нашем присудствии» совершались, а «устрашении и жестокости» не применялись, не переубедили австрийскую государыню. Напротив, она рискнула обострить спор с российской императрицей, опрометчиво опубликовав во французском варианте голландской газеты «Амстердам» (№ 92 от 4/15 ноября) тексты рескрипта и отзывной грамоты, отосланных в Берлин, с пассажами, оправдывающими маркиза. Россия, нуждаясь в публичной полемике и громком скандале, отреагировала тотчас на оплошность Вены. 28 ноября Елизавета Петровна предписала снабдить все заграничные миссии подборкой следственных материалов «для потребного оных употребления», то есть для размещения в печати. Обычай обязывал свободные голландские газеты представить читателям противоположную точку зрения, на чем и сыграл русский двор. «Амстердам» на французском языке обнародовал русское опровержение в двух номерах — от 27 декабря 1743 (7 января 1744) и 3/14 января 1744 г. (№ № 2 и 4). Другие периодические издания, такие, как «Последние новости Амстердама», откликнулись и того раньше (23 декабря / 3 января и 30 декабря / 10 января). От голландцев эстафету подхватили журналисты других стран, постепенно раздувая скандал, лепивший из Марии-Терезии образ монарха, покровительствующего изменникам и заговорщикам. Почувствовав серьезную угрозу, которую скандал мог нанести ее репутации, австрийская государыня поспешила признать собственную неправоту.

9/20 февраля 1744 г. после нескольких совещаний с министрами королева-императрица распорядилась маркиза Ботту взять под домашний арест и сформировать судебную комиссию в составе президента и вице-президента рейхсгофрата Иоганна-Вильгельма Вурмбранда (1670 — 1750) и Антона-Исайя Партинга, надворных советников канцелярий австрийской Иоганна-Бернгарда Пелсерна, богемской Иоганна-Христофа Йордана и венгерской Иоганна Гитнера. Заседания суда являлись формальностью, ибо никакого юридического вердикта коллегия не вынесла, перепоручив эту миссию Марии-Терезии, а та постановила отправить маркиза в крепость Грац на полгода (куда Ботта в сопровождении генерал-адъютанта Пикалкеса «на почте отбыл» 16/27 июня 1744 г.), после чего запросила мнение русской императрицы о дальнейшей судьбе узника: «вечно нещасливым учинить» его или «каким ни есть образом простить»?

Австрийский резидент Николаус Гогенгольц устно сообщил о том вице-канцлеру А. П. Бестужему-Рюмину 6/17 июля, а официальную ноту подал 13/24 июля вместе с копией кредитивной грамоты графа Филиппа-Иосифа Орсини-Розенберга, которому Мария-Терезия поручила на месте, в Москве, уладить затянувшийся конфликт. Розенберг приехал в Белокаменную 17/28 августа 1744 г., где два месяца ожидал ответа императрицы, вернувшейся в Москву из путешествия по Малороссии 1/12 октября 1744 г. Австрийский посол выслушал мнение российской стороны 22 октября (2 ноября). Принятые Марией-Терезией меры Елизавету Петровну удовлетворили, но для полного [17] урегулирования ссоры не хватало одного: официального подтверждения, что опубликованные осенью 1743 г. в Голландии документы «в печать попались всеконечно противу воли королевы». Проект российского варианта декларации прилагался, и Розенберг без колебаний одобрил предложенный текст, за ночь переписал и завизировал, а утром 23 октября 1744 г. доставил бумагу по адресу — в Коллегию Иностранных дел.

Публичный скандал европейского масштаба воздвиг надежную преграду перед дворцовым заговором, мнимым или реальным, это теперь было неважно. Даже, если Мария-Терезия что-то и замышляла, всеобщее внимание к ней и угроза настоящего разоблачения вынуждали ее прекратить моральную, финансовую и какую-либо иную поддержку сторонникам Анны Леопольдовны в России. А окончательно отвратить венгерскую королеву от идеи реставрации брауншвейгской династии могло налаживание союзнических отношений между венским двором и нынешней русской императрицей. Прощение Ботты являлось первым шагом на данном пути, и оно не замедлило произойти. 19 января 1745 г. около десяти часов вечера в Хотиловском яму Елизавета Петровна прочитала письмо Антонио Ботты М. Л. Воронцову от 26 декабря (6 января) с мольбой о протекции перед русской государыней. Ответ, в котором говорилось, что, «не желая Вам никакого зла, Ея Величество жребий Ваш... в благоизволение королевы предать изволила», царица одобрила 12 февраля 1745 г. 14-го числа на куртаге в Зимнем дворце Воронцов вручил официальное послание Ф.-И. Розенбергу, 3/14 марта бумагу получили в Вене, после чего опальный маркиз обрел полную свободу. [18]

А ровно через месяц европейские газеты известили всех о смерти бывшего посла и узника. Среди прочих отличились и «Санкт-Петербургские ведомости» (№ 32 от 23 апреля 1745 г.). Так журналисты поспособствовали рождению последнего мифа «дела Ботты» — о двух родственниках-тезках — дипломате и военном. Первый маркиз Антонио-Отто Ботта д’Адорно, оконфузившись в России, умер в марте 1745 г., второй маркиз Антонио-Отто Ботта д’Адорно, храбро отвоевав в Италии против французов, дослужился до фельдмаршала Австрии и пережил товарища почти на тридцать лет, скончавшись в декабре 1774 г.

Легенда о двух маркизах Ботта прочно закрепилась в исторической науке, и за двести лет, похоже, совсем не подвергалась сомнению. Между тем, в действительности, существовал только один маркиз Антонио-Отто Ботта д'Адорно (2/13 мая 1688 — 19/30 декабря 1774). В дипломатических документах — грамотах, рескриптах, мемориалах — часто фигурирует воинское звание австрийского посла Ботты — фельдмаршал-лейтенант (в русской табели о рангах генерал-лейтенант). Однако в австрийских списках генералитета королевы-императрицы Марии-Терезии Антонио-Отто Ботта д’Адорно упоминается всего лишь раз: с 3/14 января 1734 г. как генерал-фельдвахтмейстер (генерал-майор), с 25 марта (5 апреля) 1735 г. — фельдмаршал-лейтенант, с 18/29 июня 1745 г. — фельдцейхмейстер (генерал-аншеф), с 20 июня (1 июля) 1754 г. — фельдмаршал Австрии. Таким образом, дипломат Ботта и военный Ботта — одно и то же лицо. Ну а то, что смерть маркиза в марте 1745 г. не что иное, как ошибка газетчиков, подтверждают две депеши российского посланника в Вене Л.-К. Ланчинского (см. приложение). В 1746 г. Ботта успешно воевал в Италии в течение всей кампании, но затем попал в эпицентр революционных событий в Генуе, с конфузом покинул город, чем сильно прогневал свою защитницу — императрицу Марию-Терезию. Впрочем, опала длилась всего два года. В апреле 1749 г. маркиза откомандировали в Брюссель полномочным министром венского двора при губернаторе Австрийских Нидерландов, принце Карле Лотарингском. Оттуда в мае 1753 г. его перевели в том же звании во Флоренцию в статусе заместителя императора Франца I Стефана, с 1737 г. герцога Тосканского.

Ниже публикуется памятная записка Иностранной коллегии о заключительном раунде переговоров с Ф.-И. Розенбергом относительно урегулирования австро-русского конфликта из-за маркиза Ботты. Документ хранится в Архиве Внешней Политики Российской Империи (АВПРИ) в фонде № 32 («Сношения России с Австрией»; опись № 32/1, год 1744, дело № 7, л. 143 — 144).

При написании предисловия использованы следующие архивные материалы: РГАДА, ф. 6, оп. 1, д. 368, ч. 1, л. 1-329 об., 357-359, 393-394; АВПРИ, ф. 6, оп. 6/1, д. 21, л. 27-28; ф. 32, оп. 32/1, 1743, д. 2, л. 61-66 об., 96-97, 104-107, 112-127 об., 187-200, 243-248; 1744, д. 4, л. 87-92; д. 4 а, л. 7, 7 об.; д. 6, л. 9, 13-14, 25, 25 об., 27, 44, 44 об., 49-50 об.; д. 7, л. 1, 132-136 об., 141-142; 1745, д. 4, л. 128-129 об., 132-134; д. 6, л. 48, 48 об., 50-51 об., 97-98 об.

Публикация К. А. ПИСАРЕНКО

1744. Краткая записка.

Октября 22 де[нь]. Венгеро-богемской посол граф Розенберг в дом государственнаго канцлера ¹ по полудни приглашен ², где ему в присутствии государственнаго вице-канцлера ³ по силе апробованного от Ея Императорского Величества [19] объявления о требуемой с его стороны по причине Боттова дела декларации говорено, и оное на немецком языке ему по требованию его для толь лутчего понятия толко прочесть давано. Еже он, Розенберг, с оказанием своей радости приняв, пространно засвидетельствовал, колико королева его государыня готова находится сие ненавистное дело ко удоволствию Ея Императорскаго Величества всевозможным образом в окончание привесть, и что он для того сюда нарочно прислан. После чего он у государственных канцлера и вице-канцлера пристойно испрашивал, чтоб ему проэкт такой требуемой декларации сообщен был. Которой проэкт ему тотчас на немецком языке и сообщен. И он потому свою деклярацию разпорядить и на другой день, как оригинал прислать, так и оной проэкт возвратить обещал.

А на другой день по утру, то есть 23 октября, помянутой граф Розенберг по возвращении того проэкта прислал к государственным канцлеру и вице-канцлеру оригиналную деклярацию за собственноручным подписанием и печатью в надлежащей форме, которая деклярация в столпу сообщеней его, Розенберга, находится. А обстоятелная, особливо сочиненная записка такой оного Розенберга бытности у Ея Императорскаго Величества оставлена. О чем в журнале о докладах явствует. Точию в корреспонденцию черной не отдано.

NB. С сей декларации точной перевод Ея Императорскому Величеству чрез государственного вице-канцлера того ж 23 числа поднесен ⁴. [20]

13 ноября сообщена копия на немецком языке при записке прускому министру барону Мардефелду ⁵. А 17 ноября саксонскому министру барону Герсдорфу ⁶ такая ж копия без записки чрез секретаря Малцова сообщена.

Також равномерные копии сообщены при рескриптах Ланчинскому и протчим российским министрам в 15 [день] ноября, о чем в корреспонденциях явствует.

Комментарии

1. Бестужев-Рюмин Алексей Петрович (1693-1766), граф Российской империи, с 1741 г. вице-канцлер, с 15 июля 1744 г. канцлер Российской империи (к присяге приведен 26 июля 1744 г.).

2. В «Обстоятелной записке» сказано, что Бестужев и Воронцов встретились с Розенбергом в пять часов пополудни. Документ хранится в том же деле: АВПРИ, ф. 32, оп. 32/1, 1744, д. 7, л. 141-142.

3. Воронцов Михаил Ларионович (1714-1767), камер-юнкер цесаревны, с 1741 г. камергер императрицы Елизаветы Петровны, с 15 июля 1744 г. вице-канцлер Российской империи (к присяге приведен 26 июля 1744 г.).

4. Согласно помете на обороте «Обстоятелной записки», императрица вернула ее в коллегию через два года: «Сия пиеса отдана с верху 17-го генваря 1746» (АВПРИ, ф. 32, оп. 32/1, 1744, д. 7, л. 142 об.).

5. Мардефельд Аксель (1691 или 1692-1748), с 1728 г. по 1746 г. прусский посланник при русском дворе.

6. Герсдорф Николаус Виллибальд, барон, камергер польского короля, с 1743 г. саксонско-польский посланник при русском дворе.