-

Княгиня Екатерина Романовна Дашкова.

1744–1810.

Княгиня Е. Р. Дашкова, рожденная графиня Воронцова, родная племянница канцлера Елисаветинского царствования, родилась в 1744 г. Императрица Елисавета была ее восприемницей, а наследник престола — Петр Федорович был ее крестным отцем. В самом раннем детстве потеряв мать, княжна получила прекрасное образование в доме своего дяди, канцлера; «но для образования характера и умственного развития» — по ее собственным словах — «ничего не было сделано: дядя не имел времени, а тетка — ни способности, ни призвания». «Политика с самих ранних лет особенно интересовала гордую, но в то же время «необыкновенно чувствительную и мягкую сердцем» княжну (так она сама себя характеризует) и этой склонности как нельзя лучше содействовала та среда, в которой развивалась ее молодость; все иностранцы — артисты, литераторы, посланники, посещавшие дом ее дяди, подвергались ее пытливым допросам. Она расспрашивала о чужих краях, о формах правлений и законов... Страсть к чтению довершила ее развитие и зимою 1759 года впервые сблизила с великой княгиней Екатериной Алексеевной. «В ту эпоху, — замечает по этому поводу княгиня Екатерина Романовна, — наверное можно сказать, что в Россия нельзя было найдти и двух женщин, которые бы, подобно Екатерине и мне, серьезно занимались чтением; отсюда, между прочим, возродилась наша взаимная привязанность, и так как великая княгиня обладала неотразимой прелестью, кому она хотела понравиться, то легко представить, как она должна была увлечь меня — пятнадцатилетнее и необыкновенно впечатлительное существо».

В феврале 1760 г. героиня наша вышла за муж за молодого князя Дашкова и уехала жить в Москву, там у молодых родилась дочь Настасья; следующим ребенком был сын Михаил. Летом 1761 г. счасливая чета оправилась в Петербург, куда и прибыла 28-го июня 1761 г., «день, — говорит княгиня Дашкова, — которому суждено было, через двенадцать месяцев, сделаться замечательным и славным днем для моего отечества». С первых же дней по приезде, княжна заметила, что «молодой двор» состоит из двух партий — наследника и его супруги и что полная [692] холодность, даже нескрываемая со стороны Петра Федоровича вражда, отличает его отношения к супруге. Дашкова со всем пылом беспредельного, доходящего до страсти увлечения предалась Екатерине и ее партии. Чем более привязывалась Дашкова к своему обожаемому другу — великой княгине, чем более страшилась за ее судьбу в виду того времени, когда Петр IIІ сделается государем. Вот почему, еще за пять дней до кончины императрицы Елисаветы Петровны, именно 20-го декабря 1761 г., Дашкова явилась в великой княгине и просила, довериться ей и располагать ею к обеспечению своего положения в государстве. Великая княгиня отвечала, «что у нее нет никакого плана, а поручает она себя Провидению и только на Его помощь надеется».

— В таком случае, сказала Дашкова, ваши друзья должны действовать за вас. Что же касается до меня, я имею довольно сил доставить их всех под ваше знамя; а на какую жертву я неспособна для вас?

— «Именем Бога умоляю вас, княгиня», продолжала Екатерина, «не подвергайте себя опасности в надежде остановить непоправимое зло. Если вы из-за меня потерпите несчастие, я вечно буду жалеть».

— Все, что я могу в настоящую минуту сказать, — верьте, что я не сделаю ни одного шага вперед, который бы повредил вам; как бы ни была велика опасность, она вся упадет на меня. Еслиб моя слепая любовь в вам привела меня даже к эшафоту, мы не будете его жертвой.

Великая княгиня горячо обняла своего пылкого молодого друга-энтузиаста и они несколько минуть оставались в объятиях друг у друга... Союз на жизнь и смерть был заключен.

Пять дней спустя, умерла императрица Елисавета Петровна н началось шестимесячное царствование ее племянника. Время это в высшей степени любопытно и чрезвычайно своеобразно: на ряду с несколькими, первой важности государственными актами, каковы манифесты об освобождении Российского дворянства, уничтожение пыток н Тайной Канцелярии, и проч. (См. наш очерк царствования Петра III в «Отеч. Записках» 1867 г., VII, VIII, IX. Ред.), — актами, которые обессмертили бы другого государя, — идут действия, совершенно уронившие Петра III, человека по природе крайне незлобивого и, при хороших сподвижниках, способного на деяния, полные великодушия... Обожание Петром III Фридриха Великого до забвения интересов и достоинства России и русского народа совершенно упрочили успех партии Екатерины... Но здесь даем слово ее пламенной приверженнице княгине Дашковой. Приводим отрывок из ее записок, написанных в 1805 г. и в первые изданных г-жею В. Бредфорд в Лондоне в 1840 году, на английском языке, под следующим заглавием: «Мемуары княгини Дашковой, статс-дамы Екатерины II, императрицы Всероссийской, писанные собственноручно и заключающие в себе письма императрицы и еще многие другие переписки. Изданные по подлиннику г-жею В. Бредфорд. В 2-х томах. Лондон, Генри Кольберт издатель».

Записки эти достаточно известны русскому обществу по обширным извлечениям, напечатанным в русских журналах («От. Зап.» 1859 г., кн. IX–XII, и друг.); не менее известны и подробности событий первых дней [693] царствования императрицы Екатерины II (См., напр., Записки придворнаго брильанщика Позье в «Русской Старине» 1870 г. (т. I, изд. первое, стр. 345, изд. второе, стр. 74). Весьма обстоятельное исследование о пособниках Екатерины II при ее восшествии на престол принадлежит М. Н. Лонгинову (см. «XVIII-й век» кн. III, стр. 343 — «Р. А.» 1871 г., стр. 45 и 144)), — но именно о них приводим рассказ княгини Дашковой, так как в нем, как нельзя лучше, рисуется личность этой замечательной сподвижницы Екатерины II. — Ред.

_______________________________

...С отъездом двора в Петергоф, в начале лета 1762 г., я была более свободна, чем думала, и, отделавшись от вечерних собраний императора, с удовольствием осталась в городе. В это время, многие гвардейцы, негодуя на скорый поход против Дании, обнаруживали сильные признаки раздражения и начали распускать молву, что жизнь императрицы в опасности и что, следовательно, присутствие их необходимо дома. По этому я уполномочила некоторых офицеров из своей партии уверить солдат, что я каждодневно вижу государыню и ручаюсь известить их, когда настанет благоприятная минута восстания.

Затем, грозная тишина воцарилась до 27-го июня 1762 г., до того знаменитого дня, в который приливы надежды и страха, восторга и скорби волновали грудь каждого приверженца Екатерины. Когда я поразмыслю о событиях этого дня — о славной реформе, совершенной без плана, без достаточных средств, людьми различных и даже противоположных убеждений, подобно их характерам, — многие из них едва знали друг друга, не имели между собой ничего общего, за исключением одного желания, увенчанного случайным, но более полным успехом, чем можно было ожидать от самого строгого и глубоко-обдуманного плана; — когда я поразмыслю обо всем этом, нельзя не признать воли Провидения, руководившей шаткими и слабыми нашими стремлениями. Еслиб участники искренно сознались, как много они обязаны случаю и удаче, своим успехом, они должны бы менее гордиться собственными своими заслугами. Что касается до меня, я, положа руку на сердце, говорю, что хотя мне и принадлежала первая доля в этом перевороте — в низложении слабого монарха, за всем тем изумляюсь факту: ни исторические опыты, ни пламенное воображение восемьнадцати веков не представляют примера такого события, какое осуществилось перед нами в несколько часов.

В полдень 27-го июня Григорий Орлов привез мне известие об аресте капитана Пассека. Пассек и Бредихин (Сергей Александрович — тогда капитан-поручик Преображенского полка. Ред.) были у меня [694] вечером накануне, предупредив об опасности, которою угрожало нетерпение солдат, в особенности гренадеров; поверив распущенным слухам относительно императрицы, они открыто говорили против Петра III и громко требовали, чтоб их вели против голстинских отрядов в Ораниенбаум. Желая успокоить тревогу этих двух молодых людей, я подтвердила им свою личную готовность встретить опасность, и просила их еще раз уверить солдат, прямо от меня, в том, что императрица совершенно благополучна, живет на свободе в Петергофе, и что они должны быть спокойны и покорны приказаниям других, иначе дело будет проиграно. Пассек и Бредихин немедленно отправились в казармы с моим поручением, но среди общей суматохи наша тайна дошла до сведения Преображенского маиора Воейкова, который тотчас же арестовал Пассека и таким образом ускорил счастливую развязку катастрофы.

Когда Орлов известил меня об этом аресте, не зная ни причины, ни подробностей его, со мной находился Панин; с свойственной его характеру флегмой и медленностью, а может быть и из желания скрыть от меня опасность, он, повидимому, считал это происшествие менее серьезным, чем я, и представлял его, как следствие какого-нибудь военного проступка. Напротив, я приняла его за сигнал решительного действия, хотя и не могла убедить его в этом мнении. Между тем, Орлов хотел немедленно идти в казармы и обстоятельно разузнать, арестован-ли Пассек за государственное преступление, или за военный проступок? в первом случае, он обещал возвратиться ко мне со всеми подробностями и послать своего брата с тем же уведомлением к Панину.

Когда Орлов ушел, я попросила моего дядю оставить меня под тем предлогом, что мне нужен был отдых. Но как скоро он удалился, я накрылась мужским широким плащем и, таким образом перерядившись, пошла пешком к Рославлеву ¹.

На дороге я встретила верхового офицера, скакавшего во весь галоп по направлению ко мне. Не знаю, как я узнала в нем Орлова, хотя никогда не видела ни одного из них, кроме Григория; но убежденная в этом, я решилась остановить его, назвав собственным именем. Наездник сдержал лошадь, и когда узнал, кто говорит с ним:

— «Княгиня», сказал он, «я ехал уведомить вас, что Пассек арестован, как государственный преступник; четверо часовых [695] стоят у его дверей и двое у каждого окна его комнаты. Брат мой побежал навестить Панина, а я передал уже эту новость Рославлеву».

— Ну, что последний сильно был встревожен этим известием? спросила я.

— «Да, несколько испугался», отвечал Орлов; «но зачем вы стоите на улице? Позвольте мне проводить вас домой».

— Мы безопаснее здесь, заметила я, чем дома, где трудно укрыться от наблюдения слуг. Но, теперь, терять слова нечего. Скажите Рославлеву, Ласунскому ², Черткову ³ и Бредихину, чтоб они сию же минуту отправились в Измайловский полк и оставались при своих постах, с целью принять императрицу в окрестностях города. Потом вы, или один из ваших братьев, молнией летите в Петергоф и от меля просите государыню немедленно сесть в почтовую повозку, которая уже приготовлена для нее, и явиться в лагери измайловских гвардейцев: они готовы провозгласить ее главой империи и проводить в столицу. Скажите ей, что дело такой важности, что я даже не имела времени зайдти домой и известить ее письменно; что я на улице и изустно отдала вам поручение привести ее без малейшего замедления. Может быть, я сама приеду и встречу ее.

Почтовая повозка, о которой я сказала, требует нескольких пояснительных слов. После того, как я видела у себя Пассека и Бредихина и услышала от них о тревожном состоянии солдат, можно было подумать, что они, не дожидаясь приказаний, начнут дело: на этот случай я написала Шкуриной, жене камер-лакея Екатерины, чтоб она отправила к своему мужу в Петергоф телегу на четырех почтовых лошадях, с тем, чтоб эти лошади были постоянно готовы для императрицы, если внезапно присутствие ее будет необходимо в Петербурге; я хорошо знала, как трудно было бы ей, в случае надобности, достать себе придворную карету без особенного позволения Измайлова, министра двора, человека менее всех расположенного в пользу государыни. Панин думал, что начало революции еще далеко и неизвестно, и потому смеялся над моей слишком поспешной предосторожностью. Но еслиб мы пренебрегли этими дальновидными мерами, Бог знает, когда и как были бы достигнуты наши надежды.

Отпустив Орлова, я возвратилась домой, но в таком [696] возбужденном настроении духа, что решалась немного отдохнуть. Между тех, приказала приготовить к вечеру мужское платье, но аортной опоздал. Когда же я оделась, оно было узко и стесняло мои движения. Чтоб не возбуждать подозрения со стороны домашней прислуги, я легла в постель; но не прошло и часу, как раздался страшный стук в ворота. Вскочив с постели, я вышла в ближайшую комнату и приказала принять, кто бы это ни был. Молодой человек, неизвестный мне, явился и назвал себя младшим Орловым. Он приехал спросить (говорил он), не рано-ли посылать за императрицей и беспокоить ее слишком поспешным требованием в Петербург.

Я остолбенела. Это так взбесило меня, что я не могла сдержать своего гнева (при чем выразилась довольно энергично) против самовольного замедления моих приказаний, данных Алексею Орлову.

— Вы упустили самое драгоценное время, сказала я. Вы боялись потревожить государыню и решились вместо того, чтоб своевременно явиться с ней в Петербург, обречь ее жизнь темнице или, одной с нами участи — эшафоту. Скажите же своему брату, чтоб он немедленно скакал в Петергоф и привез ее в город, как можно скорее; иначе Петр III предупредит ее и разрушат все наши надежды на спасение России и императрицы.

Орлов, очевидно, был тронут моим протестом и уверил меня, что брат его сию же минуту исполнит мои поручения.

Когда он ушел, я предалась самому печальному раздумью. Мысль боролась с отчаянием и ужасными представлениями, я горела желанием ехать на встречу императрицы; но стеснение, которое я чувствовала от моего мужского наряда, приковало меня, среди бездействия и уединения, к постели. Впрочем, воображение без устали работало, рисуя по временам торжество императрицы и счастие России; но эти сладкие видения быстро сменялись другими страшными мечтами. Малейший звук будил меня и Екатерина, идеал моей фантазия, представлялась бледной, обезображенной. Эта потрясающая ночь, в которую я страдала за целую жизнь, наконец прошла; и с каким невыразимым восторгом я встретила счастливое утро, когда узнала, что государыня вошла в столицу и провозглашена Измайловским полком главой империи, который проводил ее в Казанский собор среди огромного собрания войска и граждан, готовых принести ей присягу.

Было шесть часов. Я приказала подать себе парадное платье и поспешно отправилась в летний дворец, где предполагала найдти Екатерину. Трудно сказать, как я добралась до нее. Дворец был [697] окружен множеством народа и войск, со всех концов города стекавшихся и соединившихся с измайловцами; я принуждена была выйдти из кареты и пешком пробираться сквозь толпу. Но как скоро узнали меня некоторые из офицеров и солдат, я была поднята на руках и отвсюду слышала приветствия, как общий друг, и осыпана тысячами благословений. Наконец очутилась я в передней с вскруженной головой, с изорваными кружевами, измятым платьем, совершенно растрепанной, вследствие сего триумфального прихода, и поторопилась представиться государыне. Мы были немедленно в объятиях друг у друга. «Слава Богу!» — вот все, что мы могли сказах в эту минуту.

Потом она рассказала о своем побеге из Петергофа, о своих опасениях и надеждах перед этим ударом. Я слушала ее с сильно бьющимся сердцем; в свою очередь, описала ей тоскливые часы, проведенные мной в то же самое время, которые были тем тягостнее, что я не могла встретить ее и следить за успехом ее судьбы, благо или бедствий всей России. Мы еще раз обнялись, и я никогда так искренно, так полно не была счастлива, как в эту минуту! Заметив, что императрица была украшена лентой св. Екатерины и еще не надела Андреевской, — высшего государственного отличия (женщина не имела права на него, но царствующая государыня, конечно, могла украситься им), — я подбежала к Панину, сняла с него голубую ленту и надела ее на императрицу, а ее — Екатеринскую, согласно с желанием ее, положила в свой карман.

После легкого завтрака, государыня предложила двинуться во главе войска в Петергоф и пригласила меня сопутствовать ей. С этой целью, желая переодеться в гвардейский мундир, она взяла его у капитана Талызина ⁴, а я, Следуя примеру ее, достала себе от лейтенанта Пушкина ⁵, — оба молодые офицера были нашего роста. Эти мундиры, между прочим, были древним национальным одеянием Преображенского полка со времени Петра Великого, впоследствии замененных прусскими куртками, введенными Петром III. Замечательно, что едва императрица вошла в город, как гвардейцы, будто по команде, сбросили с себя иностранный мундир и оделись в свое старое платье.

Когда императрица стала приготовляться к походу, я уехала домой переодеться; по возвращении моем, я застала ее в совете, рассуждавшем о будущем манифесте. С ней находились те [698] сенаторы, которые были тогда в городе, и Теплов, призванный в качестве секретаря.

Так как известие о побеге императрицы из Петергофа и о всех других событиях итого дня уже могли дойдти до Петра III, то я думала, что он двинется к Петербургу, чтоб остановить восстание войск. Под влиянием этого впечатления, я решилась сообщить свое мнение государыне. Двое офицеров, стоявших на часах у дверей совета, вероятно, удивленные моим смелым движением, или полагавшие, что я имею право всегда являться на глаза Екатерины, беспрепятственно меня пропустили в комнату. Я подошла к государыне и на ухо ей сообщила свою мысль, советуя принять всевозможная меры против прихода Петра III. Теплову тотчас же было приказано написать указ и разослать копии его, вместе с другими инструкциями, в две главные части, которые должны были охранять два приступа к городу с моря, — единственные незащищенные пункты. Мое нечаянное появление в совете изумило почтенных сенаторов, из которых никто не узнал меня в военном мундире; Екатерина, заметив это, сказала им мое имя, прибавив, что она обязана моей дружбе указанием в эту минуту на одну очень необходимую предосторожность, которую они совершенно упустили из виду. Сенаторы единодушно встали с своих мест, чтоб поздравить меня, при чем я покраснела и отклонила от себя честь, которая так мало шла мальчику в военном мундире.

Когда заседание кончилось и отданы были приказания относительно безопасности столицы, мы сели на своих лошадей и по дороге в Петергоф осмотрели двенадцать тысяч войска, кроне волонтеров, ежеминутно стекавшихся под наше знамя.

В Красном кабачке, в десяти верстах от Петербурга, мы отдохнули немного, чтоб дать роздых пехотному войску. Да и нам необходим был покой, особенно мне, ибо последние пятнадцать ночей я едва смыкала глаза. Когда ни вошли в тесную и дурную комнату, государыня предложила, не раздеваясь, лечь с нею на одну постель, которая, при всей окружающей гряви, была истинной роскошью для моих измученных членов. Едва мы расположились на постели, завешанной шинелью, взятой у полковника Карра, я заметила маленькую дверь позади изголовья императрицы. Не зная, куда она вела, я попросила позволения выйдти и увериться, все-ли безопасно; удостоверившись, что эта дверь сообщалась тесным и темным корридором со внешним двором, я поставила у нее двух часовых, приказав им не трогаться с места без моего [699] позволения. Потом я возвратилась к императрице, которая перебирала какие-то бумаги; я так как мы не могли заснуть, то она прочитала мне копию будущего манифеста. Мы на досуге рассуждали о том, что надо было делать, полные восторга, от которого далеко отлетела всякая тревожная мысль об опасности.

Между тем Петр III, не захотев последовать совету фельдмаршала Миниха, находился в самом нерешительном состоянии. Он скакал взад и вперед между Петергофом и Ораниенбаумом до тех пор, пока наконец, уступив просьбам своих друзей, поплыл в Кронштадт, чтоб овладеть флотом. Императрица, впрочем, не забыла обратить внимание на это важное обстоятельство и расположить в свою пользу морскую силу. Она послала адмирала Талызына командовать флотом во имя ее; увидев, что Петр подъезжает к кронштадскому берегу, Талызин не позволил ему высадиться. Несчастный государь принужден был плыть назад в Ораниенбаум, отправив Измайлова к Екатерине с самыми покорными предложениями и обещанием отречься от престола ⁶.

После этих переговоров, он встретил, нас на дороге в Петербург; и как были отличны язык и поведение Измайлова от моего дяди, канцлера, который представился императрице в ту самую минуту, когда мы покидали город. Последний возражал против дела, начатого Екатериной, и когда она не убедилась его доводами, он оставил ее, не присягнув на подданство.

— «Будьте уверены, сударыня», сказал он хладнокровно и с достоинством великой души, «что я никогда не присягну ни словом, ни делом вашему ложному правлению; а чтоб увериться в справедливости моего обета, поставьте одного из ваших преданных офицеров стражем у моих дверей; я никогда не изменю клятве, данной императору, пока он существует».

Нельзя было не удивляться мужеству моего почтенного дяди, руководимого в настоящем случае одним строгим долгом в своему государю; он не заискивал его милости, он не доверял его правлению, с трудом повиновался ему и грустно смотрел на его будущее ⁷.

Государыня отослала назад генерала Измайлова, заклиная его уговорить Петра III покориться ее воле, из опасения навлечь сопротивлением страшное зло, — обещая при том, что она с своей [700] стороны постарается устроить его жизнь возможно веселой в резиденции, какую он сам изберет в окрестностях Петербурга.

Когда мы достигли Сергиевского монастыря, князь Голицын ⁸ явился с письмом от императора; между тем толпа, следовавшая за нами, с каждым часом прибывала, приходя с противоположной стороны.

Вскоре после нашего прибытия в Петергоф, Петр III, в сопровождении Измайлова и Гудовича, явился во дворец с изъявлением покорности ⁹. Он был, никому невидимый, введен в отдаленный покой, где приготовлен был обед; и так как он избрал местом своего будущего пребывания загородный дворец Ропшу, принадлежавшую ему, когда он еще был великим князем, то его немедленно отправили туда, под прикрытием Алексея Орлова и подчиненных ему капитана Пассека, князя Федора Барятинского, Баскакова, с приказанием охранять развенчанного монарха ¹⁰.

Я не видела его в минуту падения, хотя и могла бы; но мне говорили, что он мало горевал о перемене своего положения. Прежде чем расстаться с Петергофом, он написал небольшие две или три записки императрице; в одной, как я узнала, он произнес ясное и решительное отречение от короны; назвав некоторые лица, которых он желал иметь при себе, он не забыл упомянуть о некоторых необходимых принадлежностях своего стола, между прочим, просил отпускать ему вдоволь бургонского, табаку и трубок.

Но довольно, об этом злосчастном государе, которого судьба ошибкой вознесла на престол. Нельзя сказать, чтоб он был совершенно порочен; но телесная слабость, недостаток воспитания в естественная наклонность ко многому дурному ¹¹, если-б он продолжал царствовать, могли иметь для его народа не менее гибельные результаты, чем самый необузданный порок.

В продолжение всего этого дня, начиная с вечера накануне, я почти вовсе не отдыхала; впрочем, ум и страсти так были взволнованы настоящими обстоятельствами и событиями, что я чувствовала усталость только тогда, когда переставала действовать. [701]

Этот вечер я провела в разнообразных хлопотах то на одном, то на другом конце дворца; потом между гвардейцами, расставленными на часах у разных входов. Возвращаясь, между прочим, от Голстинской принцессы, родственницы императрицы, с просьбой дозволить ей видеть государыню, я чрезвычайно изумилась, заметив Григория Орлова, расположившегося во весь рост на диване (кажется, он ушиб себе ногу) в одной из царских комнат; пред ним лежал огромный пакет бумаг, который он собирался распечатать; я заметила, что это были государственные акты, сообщенные из верховного совета, что мне приводилось часто видеть у моего дяди в царствование Елисаветы.

— Что такое с вами? спросила я его с улыбкой.

— «Да вот императрица приказала распечатать это», отвечал он.

— Невозможно, сказала я; нельзя раскрывать их до тех пор, пока она не назначит лиц, оффициально уполномоченных для этого дела, и я уверена, что ни вы, ни я, не можем иметь притязания на это право.

В ту самую минуту мы были прерваны докладом, что солдаты, томимые жаждой и усталые, вломились в погреба и наполнили каски венгерским вином, думая, что это водка. Я немедленно вышла, чтоб восстановить порядок; к крайнему моему удивлению, при всеобщей суматохе, при совершенном отсутствии дисциплины, моя речь так подействовала, что солдаты, вылив вино на землю, положили свои кивера на места и удовольствовались утолить жажду из ближайшего ручья. Я бросила им все деньги, какие были со мной, и выворотила карманы, чтобы показать, что я отдала им все, что могла; в тоже время я обещала, что, по возвращении в город, будут открыты кабаки и они могут пить, сколько душе угодно, на казенный счет. Эта риторика была совершенно в их вкусе и они весело разошлись.

Коснувшись этого пункта, я вспомнила, что в некотрых изданиях было напечатано, будто я получала от императрицы и от иностранных дворов деньги на подмогу своим революционным проэктам, — это чистая клевета. От государыни я никогда не просила и не приняла ни одного рубля; и хотя французский министр открывал мне неограниченный вредит на этот случай, но я всегда отвечала, что для нашего переворота мы не имеем нужды ни в каких иностранных пособиях.

Проходя к императрице чрез ту комнату, где Григорий Орлов лежал на софе, я нечаянно заметила стол, накрытый на три [702] прибора. Обед был подан и Екатерина пригласила меня обедать вместе. Вошед в залу, я с крайним неудовольствием увидела, что стол был придвинут к тому месту, где лежал Орлов. На моем лице отразилось неприятное чувство, что не скрылось от Екатерины.

— «Что с вами?» спросила она.

— Ничего, отвечала я, кроме пятнадцати бессонных ночей и необыкновенной усталости.

Тогда она посадила меня рядом с собой, как-будто в укор Орлову, который изъявил желание оставить военную службу.

— «Подумайте, как бы это было неблагодарно с моей стороны, если-б я позволила ему выйти в отставку».

Я, конечно, была не совсем согласна с ее мнением и прямо заметила, что она, как государыня, имеет много других средств выразить свою признательность, не стесняя ни чьих желаний.

С этого времени я в первый раз убедилась, что Орлов пользовался ее особенным расположением. Эта мысль давно тяготила и огорчала мою душу.

После нашего обеда и отъезда Петра III в Ропшу, мы отправились в Петербург и по дороге провели два часа в загородном доме князя Куракина, где Екатерина и я опять отдыхали на одной постели. Отсюда мы проехали, в Екатерингоф, где нас встретило огромное стечение народа; он собрался на случай борьбы за нас с голстинской гвардией, ненавистной русскому народу.

За тем последовала сцена, выше моего описания, превосходнее моего достоинства. Когда мы въехали в столицу, проходя по ней торжественною процессией, улицы и окна были загромождены зрителями; радостные приветствия оглашали воздух; военная музыка и звон колоколов сливался с веселым говором толпы, бежавшей за поездом; двери церквей были отворены настежь, и в глубокой перспективе виднелись группы священников, стоявших пред ярко-освещенными алтарями; религиозная церемония освятила народный восторг!

Как, однако-ж, ни была одушевлена и поразительна сцена вокруг меня, но она почти меркла перед моей собственной мыслью, полной энтузиазма; я ехала возле императрицы, участвуя в благословениях перевороту, не запятнанному ни одной каплей крови; с тем вместе, об руку со мной была не только добрая монархиня, но и первый мой друг, которому я содействовала, ценой жизни, освободиться от гибельной неволи и взойдти на престол возлюбленного отечества! [703]

Когда на приблизились к подъезду летнего дворца, мой дух изнемог под влиянием быстрого ряда событий; желая знать, какие впечатления произвел этот день на моего отца и дядю, и видеть свое дитя, я попросила государыню отпустить меня в одной из придворных карет; она позволила, но с тем, чтоб я как можно скорее возвратилась. Я прежде заехала к дяде, так как его дом был ближе, и нашла этого достойнейшего старца совершенно спокойным. Он говорил, что низвержение Петра III было событием весьма вероятным; но разговор его особенно живо коснулся опасности — слишком безусловно доверяться дружбе царей; «она», заметил он, «также непродолжительна, как и ненадежна». Он убеждал меня своим собственным опытом, доказавшим, что самые чистые побуждения, самые справедливые действия не всегда защищают от ядовитой зависти и интриги, даже близ трона такого монарха, который признавал его заслуги и которому он был предан с самых ранних лет жизни.

Отсюда я отправилась к моему отцу и, к крайнему своему изумлению, застала его дом, оцепленный сотнею солдат ¹². Это произошло вследствие ложно-понятого усердия Каковинского, присланного сюда защитить его от пьяных гвардейских солдат, так как казармы их находились по соседству. Но этот офицер, вероятно, испуганный многочисленной дворней моего отца, произвольно созвал весь этот отряд на помощь, зная в то же время, что в городе, после отъезда императрицы в Петергоф, осталось войска не больше, чем это было необходимо для охранения дворца и великого князя Павла Петровича. Незадолго передо мной приходил унтер-офицер от генерал-поручика Вадковского ¹³, оставленного начальником гарнизона в Петербурге, и требовал тридцать человек из этого отряда на смену других, простоявших на часах вдвое больше определенного времени по глупости Каковинского. Я просила его немедленно исполнить это требование; проходя по дому и видя у каждой двери часового, я повторила ему, что он не понял приказаний государыни, которая поставила его здесь на службу моему отцу, а не для ареста его, как изменника; потом, обратившись к солдатам, сказала им, что напрасно мучили их, и если-б из них осталось здесь десять или двенадцать человек, этого было бы совершенно достаточно впредь до новых распоряжений.

Отец принял меня без всякого ропота и неудовольствия. Он [704] жаловался на обстоятельство, о котором я сейчас упомянула, и был недоволен тем, что дочь его, Елисавета, находилась с ним под одной кровлей ¹⁴. В первом случае я успокоила его, объяснив, что виной стеснения его было недоразумение Каковинского и что к вечеру не будет в его доме ни одного солдата. Что же касается до второго обстоятельства, я умоляла его порассудить о критическом положении моей сестры, для которой дом его обратился в единственное честное убежище, как он некогда был естественным ее приютом.

— Скоро, впрочем, прибавила я, ваше покровительство ей будет не нужно и тогда, если-б на то была ваша обоюдно-добрая воля, можно расстаться совершенно прилично.

Я не могла долго пробыть у дяди и отца, потому что обещала скоро возвратиться к императрице; при том мне еще было необходимо заехать домой, чтоб увидеть дочь и снять военный мундир. Отец жалел о том, что я так скоро покидала его, и с трудом отпустил меня к сестре, которую я отправилась навестить. Никогда он не принимал никакого участия в ее судьбе; впрочем, чувства его, каковы бы они ни были, отнюдь не оправдывались решительным неуважением дочери к своему отцу и тем презрением, которое он вынес от общества вследствие ее поведения.

Когда я вошла в комнату сестры, она начала горько оплакивать бедствия этого дня и свое собственное несчастие. Относительно личных неприятностей я советывала ей утешиться; уверив в полной готовности служить ей, я в тоже время заметила: «государыня так добра и благородна, что поможет тебе, без всякого с моей стороны участия». В этом отношении моя уверенность была совершенно основательна; хотя императрица сочла отсутствие Елисаветы Воронцовой необходимым во время коронации, но она постоянно посылала ей гонцев с уверениями о своем покровительстве. Сестра вскоре удалилась в подмосковную деревню отца; когда же, после коронования, двор оставил Москву, она переселилась в этот город и жила здесь до своего замужства с Полянским; вместе с ним она переехала в Петербург. Императрица была крестной матерью ее старшего сына, а чрез несколько лет дочь ее, по моей просьбе, была назначена фрейлиной.

Простившись с сестрой, я спешила поцеловать свою крошку Настасью. Эти разъезды так много унесли времени, что я не успела [705] переодеться. При выходе из дома, служанка напомнила мне, что в моем кармане была красная лента с брилиантовым значком: то был Екатерининский орден императрицы; я взяла его с собой.

Когда я вошла в переднюю, находившуюся пред комнатами государыни, мне встретились Григорий Орлов и Каковинский. Увидав Екатерину, я тотчас поняла, что Орлов был мой враг и, кроме его никто бы не ввел этого последнего к императрице. Она стала упрекать меня за то, что я говорила по-французски с этим офицером в присутствии солдат и хотела распустить их по своим местам. Ответ мой был энергичный, выраженный на лице не совсем ласковой миной.

— С тех пор, как вы на престоле, сказала я, в это короткое время ваши солдаты показали такую доверенность ко мне, что я не могла оскорбить их, на каком бы языке ни говорила.

И чтоб покончить дальнейшее объяснение, подала ей красную ленту.

— «Погодите», сказала она; «вы, конечно, согласитесь, что на не в праве распускать солдат с их постов?»

— Правда, отвечала я; но неужели, наперекор требованию Вадковского, я должна была позволить этому дураку Каковинскому делать, все, что-бы ему ни вздумалось, и оставить без стражи ваш дворец?

— «Ну ладно», прибавила она, «дело, кончено; мое замечание относится к вашей торопливости, а это за ваши заслуги» и повесила мне екатерининскую ленту на плечо.

Вместо того, чтоб принять ее на коленах, я возразила:

— Простите мне, государыня; я думаю, что уже настало время, когда истина должна быть прогнана от вас; позвольте мне, однако-ж, сказать, что я не могу принять этого отличия: как простым украшением, я не дорожу им; как награда — она не стоит ничего для меня, которой заслуга хотя и оценены некоторыми, но никогда не продавались и не будут продаваться с торгу.

Екатерина горячо обняла меня, примолвив:

— «По крайней мере, дружба имеет некоторые права и неужели вы не позволите мне воспользоваться ими в настоящую минуту?»

Я поцеловала ее руку в знак признательности.

Таким образом я была затянута в мундир, с алой лентой чрез плечо, без звезды и со шпорой на одном сапоге.

Государыня сказала мне, что она уже повелела отправить гвардейского поручика к князю Дашкову, желая немедленного [706] возвращения его в Петербург ¹⁵. Такое внимание с ее стороны и в такое время так утешило меня, что я тотчас же забыла о прошлом неудовольствии.

— «Также отдано приказание», продолжала она, «отвести для вас комнаты во дворце, которые завтра будут готовы».

Я попросила только разрешения обождать мужа, чтобы вместе с ним переехать во дворец.

Вскоре за тем, когда все стали расходиться, я поспешила домой и, разделив ужин с своей маленькой Настасьей, бросилась в постель. Но волнения духа и крови, после чрезмерной деятельности, не давали мне спокойно уснуть, и я провела всю ночь в лихорадочных грезах возбужденного воображения и раздраженных нервов.

Я забыла, упомянуть в своем месте об одном небольшом разговоре с императрицей во время возвращения нашего из Петергофа, когда государыня, граф Разумовский, князь Волконский и я сошли с лошадей, сели в карету и спокойно ехали в Петербург. Екатерина с необыкновенно-ласковым тоном, обратившись ко мне, сказала:

— «Чем я могу отблагодарить вас за ваши услуги?»

— Чтоб сделать меня счастливейшей из смертных, отвечала я, немного нужно: будьте матерью России и позвольте мне остаться вашим другом.

— «Все это, конечно», продолжала она, «составляет мою непременную обязанность, но мне хотелось бы облегчить себя от чувства признательности, которым я обязана вам».

— Я думаю, что обязанности дружбы не могут тяготить нас.

— «Хорошо, хорошо», сказала Екатерина, обнимая меня, «вы можете требовать от меня, что угодно; но я никогда не успокоюсь, пока вы не скажете мне, и я желала бы знать именно теперь, что я могу сделать для вашего удовольствия?»

— В таком случае, государыня, вы можете воскресить моего дядю, хотя он жив и здоров.

— «Что это значит?» спросила она.

Я растерялась в самом начале своей просьбы и потому предложила потребовать объяснения от князя Волконского.

— «Я думаю», сказал он, «что княгиня Дашкова разумеет генерала Леонтьева, отлично служившего против Пруссии; он потерял седьмую часть своих поместий и четвертую из его прочей [707] собственности по интригам своей жены, которая, по законам, не имеет права на это имение впредь до его смерти».

Императрице было известно желание Петра III разорять тех из офицеров, которые усердно служили против прусского короля; она, поняла несправедливость и обещала ее поправить.

— «Воскресение его», сказала она, «будет предметом моего первого указа, который я подпишу».

— «И я совершенно буду вознагражден вами», сказан кн. Волконский: «генерал Леонтьев — единственный брат и задушевный друг княгини Дашковой, моей свекрови».

Я тем больше была довольна, так как могла в это время оказать услугу семейству моего мужа и отклонить от себя всякую личную награду, противную моим внутренним убеждениям.

На следующий день Панин получил графское достоинство с пенсионом в пять тысяч рублей; князь Волконский и граф Разумовский — тот же пенсион, а прочие соучастники в перевороте — по шести сот крестьян каждый и по две тысячи рублей, или вместо крестьян двадцать четыре тысячи рублей ¹⁶. Я удивилась, встретив свое имя в этом списке, но решилась отказаться от всякого подарка; за это бескорыстие упрекали меня все участники переворота. Мои друзья, впрочем, скоро заговорили другим тоном; наконец, чтоб остановить всякие сплетни и не оскорбить государыню, я росписалась в получении награды. Составив счет всем долгам моего мужа, я нашла, что сумма их равняется почти двадцати четырем тысячам рублей, и потому перенесла на его кредиторов права получить эти деньги из дворцовой казны.

На четвертый день после переворота, Бецкой просил свидания с императрицей и получил его. Я была наедине с Екатериной, когда он вошел и, к общему нашему изумлению, став на колена, умолял ее сказать, чьему влиянию она обязана своим восшествием на престол?

— «Всевышнему и избранию моих подданных», отвечала Екатерина….. ¹⁷.

Текст воспроизведен по изданию: Сподвижники Екатерины II // Русская старина, № 11. 1873