-

Предисловие английской издательницы записок Дашковой.

Являясь перед публикой в качестве издательницы записок княгини Дашковой, с которою я не связана узами родства и, даже, соплеменности, я чувствую себя обязанною объяснить случай и способ, каким образом они перешли в мое владение. Чтобы сделать это и оправдать ожидание людей, интересующихся всем, что касается этой замечательной женщины, а равно удовлетворить справедливые требования каждого читателя этой истории ее жизни, я принуждена сказать несколько слов о такой незначительной личности, как я. Впрочем, я надеюсь, что мне извинят, если в настоящее время я буду говорить об этом предмете как можно менее. Для людей, которые пожелали бы знать более обширные подробности, чем какие можно вместить на нескольких вступительных страницах, я решилась, хотя весьма неохотно и с большим колебанием, присоединить к Запискам княгини Дашковой свой собственный рассказ о моем пребывании в России, написанный много лет тому назад.

Он был послан мною покойному Сильвестру Дугласу, первому лорду Гленберви, который сильно заинтересовался этим рассказом, как имеющим связь с рукописью княгини Дашковой. Я отдала ему эту рукопись для прочтения, и Дуглас принадлежал к числу лиц, в особенности настаивавших на немедленном издании ее в свет.

Он полагал, что мой рассказ о пребывании в России и выезде оттуда составил бы подходящее дополнение в Запискам Дашковой. Ободренная таким отзывом со стороны человека, пользовавшегося большим уважением в области вкуса и литературы, и поощренная просьбами еще другой личности, мнение которой имело для меня еще больший вес, я преодолела свою нерешимость [434] относительно этого предмета, главным образом под влиянием внушенной мне мысли, что мой собственный рассказ, в связи с обстоятельствами, касающимися Дашковой в преклонной поре ее жизни, может представить несколько заметок относительно позднейшей истории княгини, по удалении ее от тех волнующих сцен, которые составляют главную часть ее собственных Записок. С этою целию я прибавила кое-какие подробности, излишние при первоначальной форме рассказа, написанного в виде письма. Но когда я говорю о княгине, мне трудно остановиться, хотя бы мне угрожал риск, — сказать слишком много таких вещей, по поводу которых я по необходимости должна примешивать свое имя к обстоятельствам своего рассказа.

Если бы я считала себя в праве, то могла бы распространить рукопись княгини, включив в эту рукопись, по местам, разговоры и анекдоты, которые слышала от нее самой и которые княгиня не считала достойными упоминовения. Впрочем, к моему великому сожалению, она в последнее время устала и спешила окончить свой труд. Я спрашивала ее несколько раз, почему она не записывает тех занимательных вещей, которые она рассказывает, и получала всегда один ответ: «Дорогая моя, во мне нет авторской гордости, и потому вы можете вставить и написать обо мне, — или в своем предисловии, или в конце своего английского текста, — все, что вам угодно сказать о вашей русской матери».

Замечу мимоходом, что княгиня была так бесхитростна, искренна и прямодушна, так чужда всякого притворства в своих поступках, что все ее слова и действия были ясны и открыты для всех ее окружавших, как-будто все движения ее ума были видны через оконное стекло и каждый имел право смотреть в самую глубину ее честного сердца.

Для целей этого вступительного примечания довольно сказать, что в 1803 г., будучи тогда еще молодою особой, я, с согласия моих родителей, отправилась на некоторое время в Россию с княгинею Дашковой, которая была знакома с моим семейством во время своего пребывания в Англии и Ирландии. Они, весьма неохотно отпустили меня на два или на три года, уступая моим убедительным просьбам, вызванным моею юношескою любовью в путешествиям, а равно и другим побуждением, которое объяснено в моем рассказе. Кроме того, меня поддерживала мистрисс Гамильтон, дочь архиепископа Райдера, близкая родственница моего отца и задушевный друг княгини Дашковой. Часто упоминая об этой необыкновенной женщине с величайшим уважением и восторгом, [435] она с моих ранних лет возбудила в моей душе живое и пламенное чувство в пользу княгини.

Когда я приехала в Россию, княгиня вела уединенную жизнь в Троицком, своем поместье в Московской губернии, давно уже отказавшись от большого света и преданная тем заботам об улучшении своих поместий и благосостояния крестьян, о которых она упоминает в последней части своих Записок. Я прожила с нею пять лет, и в течение этого, времени мы обыкновенно проводили лето в ее имении, а зиму — в Москве.

Во время продолжительного моего пребывания в ее доме, — где с самого первого вступления моего я была окружена таким добрым вниманием я такою лаской, какие может оказать нежный родитель своему любимому ребенку, — моя привязанность к ней ежедневно усиливалась. Вместе с тем, возрастало мое глубокое удивление в ней, когда я видела, каким уважением пользовалась она у всех, находившихся в сфере ее обширного влияния.

Она казалась мне существом высшего разряда и я ловила каждое слово ее, которое бросало какой-нибудь свет на ранние лета ее жизни, и томилась желанием узнать их подробнее. Я думала также, что познакомить других со своею личностью есть ее долг перед собою и перед людьми, которые ее любят. Такое верное сердце, такой игривый и восприимчивый к веселости нрав, столь теплые чувства в шестидесяти-трехлетнем возрасте, — думала я, — должны быть результатом невинной и доброй жизни. Прожив не более года под ее кровлей, я уже решилась высказать мои желания и с жаром просила ее описать события ее жизни.

Осенью 1804 года, после некоторой нерешимости, она согласилась, и начатый труд быстро подвигался вперед. Она писала по памяти, не прибегая ни в каким прежним заметкам; поэтому в ее Записках, может быть, найдутся некоторые хронологические неточности. Относительно фактов или взгляда на них княгини читатель может быть вполне убежден, что она была решительно неспособна передавать их пристрастно, подкрашивать или другим каким-нибудь способом добровольно представлять в ложном свете ¹³. Истина, простая истина была главным качеством ее по всем, что она говорила, писала или думала.

Чтобы люди, знающие Дашкову только по некоторым распространенным книгам, где она упоминается или описывается, как суетная, хитрая, честолюбивая и даже развратная женщина, могли [436] исправить свои ложные понятия о ней, для этого им будет довольно прочесть следующие страницы. Правда, представляемый здесь портрет написан ее собственною рукою; это есть ее собственное истолкование своих побуждений и действий. Но такова непреодолимая сила его внутренней очевидности, что никакое сомнение относительно его правдивости и добросовестности не может существовать ни минуты.

Она была окружена толпою врагов, созданных единственно ее добродетелями в среде развращенного и эгоистичного двора, где чистые качества возвышенной души не могли быть хорошо поняты и где бескорыстный поступок считался личным оскорблением. После этого не удивительно, что подобный характер сделался предметом ложного истолкования и даже клеветы. Далее, она была известна почти безграничною любовью и восторженным уважением к Екатерине II, которая юному воображению ее и даже мыслям более зрелого ее возраста казалась осуществлением прекрасного идеала великой и исполненной патриотизма государыни; и из этого тоже могло быть выведено заключение, что слабости, пятнавшие частную жизнь императрицы, были умышленно не замечаемы или разделяемы ее преданным другом. Если бы княгиня действительно сочувствовала этим слабостям, — а для нее часто ставили западню, — то она могла бы избегнуть многих горестей и пользовалась бы гораздо большим и не так часто прерываемым благоволением. Но таков был возвышенный тон ее чувств, такова была твердость ее правил, так ее совесть была чужда всяких сделок, что порок, каким бы он ни был окружен почетом, всегда возбуждал в ней честное негодование и в тех случаях, когда он являлся в своей оскорбительной наглости, редко избегал строгого и презрительного отпора с ее стороны.

Здесь нет надобности распространяться о необыкновенном самопожертвовании и самоотвержении, которыми запечатлены привычки и многие события ее жизни, упоминаемые в этих Записках. Однако же, я постараюсь предупредить одно замечание. Может быть, удивленные или разочарованные читатели скажут, что княгине Дашковой в своих Записках следовало бы войти в более многочисленные и точные подробности относительно обстоятельств, которые повели к перевороту, впервые выдвинувшему княгиню на сцену и давшему тон и цвет ее последующему существованию. Для некоторых рассказ ее в этом отношении может показаться бледным и неудовлетворительным. Возможна мысль, что великая перемена, произведенная без пролития крови и заключавшаяся в [437] свершении могущественного монарха, могла быть совершена только посредством хорошо обдуманного и хорошо организованного заговора, но никакого следа его не видно в Записках Дашковой. Но следует обратить внимание на то, что успех в этом отношении княгиня приписывает скорее случаю, нем какому-нибудь заранее составленному плану или проекту; и так как оказалось, что заговорщики в своих целях не руководились никакою комбинацией, свойственною сложному предприятию или заговору, то ей почти нечего было рассказывать, кроме причин, вызвавших такой результат, и подробностей, непосредственно ему предшествовавших.

Княгиня Дашкова, как это увидят читатели, никогда не имела привычки преувеличивать свое значение. Хотя, говоря о перевороте, который возвел ее друга и кумира на трон, она считает свое участие в этом деле самым блистательным обстоятельством своей жизни, — но и здесь она выражается с обычною безъискуственною простотою, краткостью и чистосердечием личности, которой можно верить на слово и которая никогда не преувеличивает и не прикрашивает факта, с целью усилить его эффект.

Переходя от этого предмета, имевшего высокое политическое значение, к предмету весьма скромному и маловажному, необходимо сказать несколько слов о том, что, повидимому, противоречит только что сделанному мною замечанию. Я говорю о слишком лестных выражениях, которыми осыпает меня добрая княгиня в посвятительном письме и в последних строках ее истории. Исполняя свою обязанность в качестве издательницы, я не считаю себя в праве исключить эти похвалы. Не стану также и притворяться, что я сожалею об этом. Сознавая вполне, как мало они заслужены, я могу теперь, по прошествии более тридцати лет, из мотивов, чуждых чувства личного тщеславия, признаться, что эти изъявления княгини Дашковой все еще дороги, в высшей степени дороги моему сердцу. Поэтому умоляю читателей смотреть на них снисходительно, единственно как на доказательства теплой привязанности и слишком большего пристрастия княгини Дашковой к тем, которых она любила, как на выражения той, которая называла себя моею русскою матерью. Признать с глубочайшею благодарностью и публично заявить это нежное имя уполномочивает меня безграничная доброта, которую княгиня вывивала относительно меня во многих важных милостях и одолжениях.

В числе писем императрицы Екатерины, относительно которых княгиня выразила желание, чтобы они были доданы вместе с ее книгой, некоторые написаны в то время, когда она была еще [438] великой княгиней, до и около периода переворота. Правда, все письма, которыми Екатерина и Дашкова обменивались друг с другом относительно этого события, были из предосторожности уничтожаемы обеими сторонами немедленно по прочтении. Но письма, написанные несколько раньше, и последующие записки и отрывки, составляющие этот сборник, были тщательно сберегаемы княгиней, как воспоминания об ее знаменитом друге. Хотя они едва заслуживают данного им здесь названия писем, но все-таки они исполнены интереса, давая живое понятие об игривости воображения и о грациозной веселости Екатерины, а также об ее склонности к литературе, побуждавшей ее посвящать часы досуга небольшим критическим статьям и сочинениям.

Несколько писем и бумаг княгини, а также некоторых из ее знаменитых современников, переданные мне ею для издания, тоже будут помещены во втором томе.

В то время, как эта книга приготовлялась к печати, мне подана была мысль, с которою я тотчас же согласилась, именно, что выбор из писем моей старшей сестры мог бы дать некоторый материал для лучшего и очень живого разъяснения по предмету этих мемуаров. (Вследствие радушного и настоятельного приглашения княгини, она отправилась в Россию и прожила с нами около двух лет, — и здесь дело идет о письмах, которые она посылала к вашим друзьям в Англию в этот период времени).

Дорогая сестра, о которой я говорю (увы! ее уже нет на свете), все еще живет в воспоминании многих ее друзей и знакомых, которые в игривых брызгах ее пера, помещенных в конце этих томов, узнают следы того живого воображения и той оригинальности мысли и юмора, которые придавали жизнь и какой-то особенный характер наглядности всему, что она говорила или писала. Эти способности, в соединении с другими серьезными и милыми качествами и талантами, заставляли искать ее общества и высоко ценить его.

Много лет прошло со времени смерти Дашковой, скончавшейся в 1810 году; и на вопрос, почему издание Записок ее было так долго откладываемо, мне трудно было бы дать ответ, удовлетворительный для себя самой или для публики.

Я должна откровенно признаться, что, по смерти княгини, я думала сперва, без всяких посторонних соображений, исполнить ее желание и немедленно приступить к изданию ее Записок; но меня удержало то обстоятельство, что один близкий родственник княгини не желал этого. Не понимая причины его возражений, я, однако [439] же, приняла их во внимание и отложила рукопись в сторону. Эти возражения были для меня тем более неожиданными, что старший брат и самый давнишний друг княгини, граф Александр Воронцов, прочел и одобрил первый том, оконченный до его смерти.

Однако же, наконец, я вспомнила о своей обязанности относительна покойной княгини. Годы чувствительно напоминают мне, что все, что мне предстоит еще сделать в жизни, не должно быть откладываемо без необходимости и что покамест я еще живу, мне следует исполнить долг, столь священный для моих чувствований. Завещать исполнение этого долга другим — значило бы внушить подозрение в недостатке нравственной бодрости и энергии с моей стороны, которого я, благодаря Бога, не чувствую, или же в некотором недоверии к интересу этого рассказа, или, наконец, в сомнении на счет уместности издания его. Но никаких мотивов подобного рода не существует.

Правда, не мое дело объявлять войну писателям, которые, говоря о ранней поре жизни Екатерины II, злословили княгиню Дашкову. Не обвиняя их в умышленной клевете, я, тем не менее, считаю справедливым заметить, что их отзывы о княгине, может быть, необдуманны, но во всяком случае показывают совершенное незнакомство с предметом. Вследствие видной роли, которую она играла в произведении переворота 1762 г., имя ея по необходимости было связано с этим событием. Таким образом, она сделалась историческою личностию; но история в некоторых подробностях неосновательно опозорила ее и ни в одной не оказала ей справедливости.

Не подлежу-ли и я порицанию за то, что раньше не издала оправдания характера княгини Дашковой, которое заключается в ее простой и безъискусственной автобиографии, — оправдания, столь полного, именно вследствие того, что она решительно не имела намерения оправдываться, — это вопрос, на который я не совсем готова отвечать, хотя мои намерения были безупречны.

Но я утешаю себя тем, что без меня мемуары, представляемые ныне читателю, никогда не были бы написаны; и питаю пламенную надежду, что публика встретит одобрением мое пожертвование в пользу дела, которое всегда для нее дорого, именно, дела истины, и что из нижеследующих страниц она познакомится с личностью Дашковой и отдаст справедливость той, которая всегда была неизменною поклонницею этого дела.

Дом Ректората. Стортннгтон.
Февраль 1840 г.

Текст воспроизведен по изданию: Княгиня Екатерина Романовна Дашкова. 1743-1810 // Русская старина, № 3. 1874