БОЛОТОВ А. Т.

ЗАПИСКИ

1757-го года.

(Из записок Андрея Тимофеевича Болотова.)

Августа 6-го числа соединился наконец в сем лагере (т. е. при Стеркенинкине) и корпус Генерал-аншефа Фермора, бывший под Мемелем, и как тогда вся наша армия совокупилась уже вместе, то при сем случае не неприлично будет упомянуть о том, сколь она была велика и какие были генералы, предводительствовавшие ею.

И так, касательно количества войск скажу, что кавалерийских полков считалось всех 19. Сия конница состояла из 5-ти полков кирасирских, 3-х драгунских, 5-ти гусарских и из 6-ти конно-гренадерских, к чему присовокуплялось еще 14.000 казаков, 2.000 Казанских Татар и 1.000 Калмыков. [2] Пехота же состояла из 28-ми мушкетерских и 3-х гренадерских полков, так, что вся армия считалась простирающеюся до 134.000 человек, а именно: 19.000 конницы и 99.000 пехоты и 16.000 иррегулярного войска.

Что же касается до находившегося при оной генералитета, то полководцы и предводители наши состояли в следующих особах: 1) Генерал-Фельдмаршале Апраксине, яко главном командире; 2) Генерал-Аншефах Георге Ливене, Ферморе, Лопухине, Броуне и Сибильском. Первый из них, т. е. Ливен, войсками не командовал, а находился при свите Фельдмаршальской, имел во всех военных операциях великое соучастие. 3) Генерал-Поручиках Матвее Ливене, Ив. Салтыкове, Князе Алексан. Голицыне, Зыбине и Вильгельме Ливене. 4) Генерал-майорах Баумане, Шилинге, Олице, Загряжском, Князе Любомирском, Графе Румянцове, Графе Чернышеве, Князе Долгорукове, Мантейфеле, Панине, Фасте, Хомякове и Князе Волконском. 5) Генерал-Квартирмейстерах Вильбоа и Штофельне. 6) Генерал-Квартирмейстерах-Лейтенантах Веймарне и Шпрингере, и 7) Бригадирах: Демике, Тизенгаузене, Дице, Трейдене, Племянникове и Гартвиге.

Вот сколь великою считалась наша армия по росписаниям и бумагам, но в самом деле была она тогда далеко не так велика, ибо многие полки не имели своего полного числа, а сверх того из всех находилось множество людей в разных командировках и отлучках. И так, на лицо едва ли было и две трети, или половина помянутого числа.

Не успела вся армия соединиться, как на другой день, т. е. 7-го Августа, учинен был во всей оной новый между полками разбор и новое распоряжение. [3] По сему разбору нашему полку досталось в авангардный корпус, пода, команду генерала Ливена. Сей корпус составлен тогда был из 5-ти полков пехотных, которые все отобраны были малолюднейшие, да 3-х полков гренадерских драгунских, 4-х полков гусарских, и нескольких тысяч казаков и Калмыков. Мы выступили с сим корпусом в поход прежде армии, и еще 8-го числа, вечером, перешед верст с восемь, стали ночью, в занятый для всей армии лагерь, при одном Прусском местечке Лейсенимкине, в который прибыла 9-го числа и вся армия.

В сей день происходила перестрелка у наших гусаров и казаков с неприятельскими передовыми партиями, засевшими весьма в выгодном месте, версты с три впереди от нашего лагеря, а особливо была сильная пальба около вечера, но когда смерклось, то утихла, и наши, прогнав неприятеля, возвратились в лагерь; это была уже четвертая стычка с неприятелем.

10-го числа, определено было всей армии тут дневать и упражняться в печении хлебов; но только что рассвело, как услышали опять пальбу из мелкого ружья, также несколько пушечных выстрелов. Мы так уже к сим перестрелкам привыкли, что нисколько тем в лагере не беспокоились, но спокойно себе в палатках поваливались, ибо уверены были, что происходит это между передовыми войсками, и что они одни могут управиться и до нас не дойдет никак дела. Однакож в сей раз, и нас несколько потревожили, ибо тогда с поспешностью схватили у нас из авангарда по 200 человек из полка, и отправили при нескольких пушках к тому месту, где перестрелка происходила. Причиною тому было то, [4] что наши казаки, перестреливаясь с отводными неприятельскими караулами, наехали на Прусский гренадерский баталион, стоявший при деревне Колинене, и прогнаны были им пушками. Однако же между нашею пехотою и их до дела не доходило, и наши возвратились под вечер опять в лагерь, а напротив того, наши казаки, наехав на нескольких человек Прусских гусаров, в лежавшей против нашего полка деревне, и претерпев от них некоторый урон, так озлобились, что окружив деревню, всю ее сожгли до основания. Казаки наши были в сей день под предводительством полковников их Дьячкова и Серебрякова, и сражение было столь жаркое, что Прусаки ретировались с потерею около 100 человек убитыми и 6-х человек взятыми в плен.

11-е число Августа, армия стояла в сем еще месте неподвижно, и во весь день шел пресильный дождь, а под вечер слышна была опять вдали стрельба и продолжалась до ночи. Сия была уже шестая стычка, и состояла в том, что легкие наши войска наехали при деревне Илишкене на несколько рот Прусской ландмилиции, и их разбив, прогнали.

12-го числа стояла армия еще всё в том же месте, и выбирала лучшее место, где бы ей через реку Прегель переправиться было можно, ибо хотя намерение её и было идти далее, вдоль подле реки Прегель, однако ж, как узнали, что все места и дефилеи захвачены тут были Пруссаками, и нужнейшие места укреплены шанцами и батареями, то рассудили, оставя сей путь, повернуть влево, и перешед Прегель, обойти дурные сии места тою стороною, а через самое то выманить и неприятеля из его укреплений, что и воспоследовало действительно, [5] ибо самое то побудило Фельдмаршала Левальда выйти из своего укрепленного лагеря, и переправясь также через Прегель, при Таплакене, идти на встречу к нам. Хотя мы тогда о подлинном положении Прусской армии не знали, однако ж все заключали, что необходимо скоро дойдет дело до баталии, ибо всё к тому уж клонилось.

Трехдневная стоянка наша в сем лагере памятна мне тем, что мы тут в первый раз увидели картофель, о котором мы до того и понятия не имели. Во всех ближних к нашему лагерю деревнях насажены были им превеликие огороды, и как он около сего времени начал поспевать, и годился уже к употреблению в пищу, то солдаты наши скоро о нём пронюхали, и в один миг очутился он во всех котлах варимый. Но, за всем тем, по непривычке к сей пище, в армии произошли от неё болезни, и в особенности жестокие поносы, и армия наша за узнание этого плода принуждена была заплатить несколькими стами человек, умершими от сих болезней.

Что касается до того, довольны ли мы вообще были Пруссиею во время сего похода, то могу сказать, что по прибытии к армии легких наших войск, не только не претерпевали мы ни в чём недостатка, но имели еще во всём изобилие, а особливо в мясе. Скота крупного и мелкого, и всякого рода дворных птиц и живности, а особенно гусей, было превеликое множество, и всегда достать их можно было за весьма дешевую цену. Самых баранов покупали мы иногда по 10-ти, а гусей по 5-ти и по 4 копейки за штуку. Всё сие продавали нам наши казаки и Калмыки, ибо они, рассеиваясь повсюду, опустошали немилосердым образом вое кругом лежащие селения. И как жители спасали [6] только крупный свой скот, а всё прочее оставляя, сами разбегались в леса и там скрывались, то изобильные Прусские деревни наполнены были повсюду несчетным множеством мелкого скота и всякого рода птиц, и нашим казакам, Калмыкам, да и самым драгунам и гусарам было чем везде и довольно поживиться. Один только недостаток сделался нам скоро в соли и в хлебе, однако ж и тому помогать находили средства. Но сколь сие с одной стороны было хорошо, столь с другой худо. За всё сие довольствие и кратковременное изобилие принуждены мы были заплатить весьма дорого, претерпенным после самими нами во всём великим оскудением.

Наша армия стояла в помянутом месте до 12-го числа Августа. В сей день определено было, в том месте, где через реку имели намерение перебираться, сделать из половины армейских и тяжелых обозов вагенбург, дабы его оставить на сей стороне, а с армиею перейти на другую и неприятеля стараться принудить к баталии. Для того приказано было, сего же еще числа, выступить половине обозов и идти к реке, а для прикрытия помянутого вагенбурга следовать с ними же нашему (т. е. Архангелогородскому пехотному полку), да Апшеронскому, да Архангелогородскому драгунскому неспешенному полку. Почему пошли мы еще того же вечера, и как расстояние до реки было только версты три, то мы пришли туда еще заблаговременно и успели при деревне Симонекшине (Simonen?) сделать порядочный вагенбург. Сие легкое полевое, и из одних только повозок составленное укрепление случилось нам тут впервые еще видеть и делать. Все повозки поставляемы были в один ряд, и таким образом, чтобы передние колеса одной [7] смыкались с задними колесами другой, и сделалось бы такое сплетение из повозок, через которое на лошади никак переехать было бы не можно, а сверх того можно бы было из-за сей повозочной ограды по нужде обороняться и против пеших. Таковым неразрывным сцеплением повозок окружено было нарочито пространное место, наподобие некоей крепости, и она могла служить убежищем для всех, кои с армиею идти не могли. Между тем, покуда мы сей вагенбург делали, другие упражнялись в делании мостов через р. Прегель, которые к утру последующего дня и поспели, и было их два деревянных и три понтонных.

В последующий день, т.е. Августа 13-го, выступила и прибыла к сему месту и вся армия, расположась кругом вышеупомянутой деревни лагерем, а обозы разобраны были опять по полкам, ибо оставление вагенбурга на сей стороне опять отложено было. И так ночевали мы тут все вместе.

14-го числа, т. с. накануне Успеньева дня, после полудни, велено было перебираться нашему авангардному корпусу за р. Прегель по мостам, и мы, переправясь через оную, спешили занять один узкий проход, бывший за рекою на горе, ибо надобно знать, что за рекою был сперва ровный луг, простирающийся версты на две, а там вдруг начиналась крытая и высокая гора, а на верху оной было опять ровное место, простирающееся на полверсты, или на версту, а там был прегустой и превеликий лес, за которым было опять пространное поле, окруженное лесами, но прохода на сие поле сквозь лес не было, а надлежало идти одним только узким и на четверть версты в ширину [8] простирающимся промежутком, который находился в левой руке между помянутым лесом и одним преужасным и крутым буераком, в коем текла небольшая речка, и с той стороны впадала в Прегель. Сию-то узкую дефилею надлежало нам занять и к тому назначен был наш корпус. Мы, пришед туда, принуждены были за теснотою места стать ребром, то есть, вдоль сего узкого прохода, и для того стали мы лицом к концу леса, а позади обозов наших был вышеупомянутый крутой буерак; армия же осталась дневать в прежнем своем лагере за рекою.

В последующий день, для торжествования праздника Успения Богородицы, поставлены были у нас в полках церкви, и отправлялась божественная служба, а между тем перебиралась на сию сторону реки и вторая дивизия, и становилась подле нас, занимая отчасу более вправо находящееся, между лесом и горою, пустое место, где для всей армии назначен был лагерь. Главная же армия с кавалериею осталась еще на той стороне реки, и взяв провианта на трое суток, отпустила только свои обозы, кои и становились на назначенных местах, под прикрытием второй дивизии и нашего авангардного корпуса.

Как помянутою второю дивизиею командовал Генерал-Аншеф Лопухин, то прибыл он накануне сего дня, вместе с нами, и стал в шатре своем напротив самого полка нашего, подле леса. Поелику генерал сей был весьма набожный, и притом крайне добродетельный человек, то отправлялось у него с вечера всенощное бдение, а в сей день он исповедывался и причащался, как будто предчувствуя, что жизнь его продлится недолго и что оставалось ему немногие дни жить уже [9] на свете. Но сколь сей генерал любим и почитаем был всеми войсками, столь же не любим был другой, бывший тогда с нами, драгунский Генерал-Майор Хомяков, славный единственно тем, что был превеликий охотник до тростей, и возивший их с собою до нескольких сот, и наделавший тогда нам множество смеха. Старика этого догадала нелегкая избрать место под свой шатер позади наших обозов и на берегу самого буерака. Но место сие было так неловко, и было столько обеспокоиваемо больными нашими и картофелем объевшимися солдатами, что бедный старик не рад был животу своему, что тут расположился, и видя, что все его палки и трости не помогают, принужден был бежать и переносить шатер свой на другое место.

Не успели мы в сей день отслушать обедни, как услышали в главной квартире за рекою три выстрела из вестовой пушки. Мы знали уже, что сие означало сигнал к тревоге, почему бросились все тотчас к оружию, и все полки тотчас с великою поспешностью выведены были перед фронт, где и дожидались повеления. Вскоре после того услышали мы вдали еще несколько пушечных выстрелов, но не успело это воспоследовать, как полил на нас пресильный и преужасный дождь, и продолжавшись целый час, всех нас перемочил. После сего слышали мы хотя еще пушечную стрельбу, однако ничего не последовало и нас опять распустили. Причиною же тревоги было то, что от неприятеля подсылан был в сей день для рекогносцирования нашей армии Генерал-Майор Руш, с 1.200 гусаров и 5-ю эскадронами драгунов, при подкреплении довольного числа пехоты, под командою Генерала Кауница; сей отряд, [10] наехав на наш казацкий лагерь, убил из них человек с двадцать, а сие самое и побудило Фельдмаршала послать на сикурс к ним несколько сот гусаров и драгунов, которые и принудили неприятеля ретироваться, отбив у него отхваченный им табун казацких лошадей, при каковой стычке было опять побито и переранено с обеих сторон несколько человек.

В последующее за сим, т.е. 16 число, перебирались наконец остальная часть армии и главная квартира из-за реки, и стали в назначенный лагерь. Полководец наш, Ф. Апраксин, обедал в сей день у стоявшего пред нами генерала Лопухина; стан же для себя избрал посреди армии, позади вышеупомянутого большего леса.

Таким образом, как мы час от часу ближе к неприятелю подвигались, то не прошел и сей день спокойно. В вечеру слышны были опять за рекою Прегелем стрельба и порядочный залп, также и несколько пушечных выстрелов. Причиною тому было, что появились было за рекою, в близости от лагеря, опять неприятели, и стреляли по нашим казакам и Калмыкам, однако ж сии принудили их ретироваться в лес, убив у них 4-х гусаров и взяв одного в плен.

Говорили тогда, что Калмыки наши оказали при сем случае много проворства и свойственной таким легким народам храбрости. Семь человек из них, усмотря человек с 20-ть Прусских гусаров, удалившихся от прочих, переплыв через реку Прегель нагие и без седел, с одними только дротиками, ударили с такою жестокостью на них, что обратили их в бегство, гнали до самого их стана, и, как выше упомянуто, трех убили, а одного в плен взяли. Но сие было почти [11] и первое и последнее хорошее их дело, ибо кроме того не случалось мне слышать, чтобы они что-нибудь отличное сделали.

______________________________

Теперь приблизился уже я к важнейшему пункту времени из всей тогдашней нашей кампании, или касаюсь до прямых военных действий против неприятеля, ибо всё доселе мною описанное состояло большею частью только в единых стычках, или маленьких и неважных сражениях, кои, как известно, не бывают никогда решительны, а обращаются только обеим армиям в беспокойство, отягощение и пустую трату людей. Короче сказать, теперь по порядку пришлось мне рассказывать о нашей Апраксинской баталии, о коей всякий довольно наслышался, но подлинных, бывших происшествий наверное не знает.

Со всем тем не должно ожидать того, чтобы я сообщил в подробности все притом бывшие обстоятельства. Я наперед признаюсь, что мне самому в подробности они неизвестны, не смотря на то, что я действительно сам при том был и всё своими глазами видел. Да, и можно ли такому маленькому человеку, каковым я тогда был, знать в подробности происходившее в армии, в такое время, когда всё находилось в превеликом замешательстве, и когда мне, бывшему тогда ротным командиром, от места и от роты своей ни на шаг отлучиться было не можно? И так, не иное что остается, как сообщить то, что мне можно было самому видеть и что дошло до моего сведения. Армию в походе не иначе, как с великим и многолюдным городом сравнить можно, в коем человеку, находящемуся в одном углу, конечно, [12] всего того в подробности знать не можно, что на другом краю делается и происходит, и я не надеюсь, чтобы кто-нибудь, не выключая и самых предводителей, мог все подробности при баталии в самой точности знать. Общее смятение и замешательство, шум, вопль, пыль, густота дыма, а паче всего повсеместная опасность, и тысяча других обстоятельств, тому препятствовать могут. При таких обстоятельствах, не иное что остается, как сообщить только то, что случай допустил мне самому видеть, или о чём с достоверностью мог я тогда узнать.

Но прежде чем приступлю к собственному повествованию о баталии, намерен сперва описать всю тогдашнюю позицию, или положение нашей армии, без чего нельзя вообразить себе тогдашнего нашего замешательства, и получить прямое понятие о той опасности, в которой мы находились. И так расскажу наперед, каким образом расположена была наша армия в последнем своем лагере пред баталиею. Не умею решить, в выгодном ли она стояла месте, или в невыгодном, и должно ли хвалить, или хулить наших полководцев, что они так её расположили?

Да, вообразят себе высокое, ровное место, неподалеку от берега не гораздо большой реки, протекавшей по широкой, глубокой и ровной долине, которая находилась у подошвы горы, на коей помянутое место лежало. Было оно не столько широко, сколько длинно, и, как мне помнится, в ширину не более полуверсты, а в длину версты на полторы или на две; с двух сторон окружал оное большой, частый и густой лес, простиравшийся в ширину, или поперек, на версту, или более, а с третьей стороны пересекал его превеликий [13] и преглубокий буерак, в коем текла небольшая речка, впадавшая в вышеупомянутую р. Прегель. Таким образом окружено было сие место почти со всех сторон непреоборимыми оградами, и выход из него был только в двух местах, а именно, по краям оного, где на одном краю была между лесом небольшая прогалина, а на другом между лесом и помянутым буераком также небольшое, пустое пространство, простирающееся в ширину с небольшим на четверть версты.

На сем-то прекрасном месте расположена была наша армия лагерем, и, по-видимому, казалось, что нельзя было выгоднее быть сей позиции, потому, что она стояла, как будто в нарочно природою сделанном укреплении, и со всех сторон прикрыта была вожделеннейшими оградами, ибо впереди себя имела она помянутый густой, высокий и почти непроходимый лес, прикрывавший фрунт её наилучшим образом. Правое крыло прикрыто было тем же лесом; левое помянутым непроходимым и крутым буераком, и с одного только тыла было открытое место, но и то от глубокой долины и р. Прегеля было неприступно, так, что она ни с которой стороны не могла опасаться неприятельского нападения. Самая узкая, находящаяся на левом крыле подле буерака дефилея, которою одною был из сего места свободный проход на пространное, позади леса лежащее Эггерсдорфское поле, заставлена была многими полками, прикрыта войсками и батареями, а сверх того имела еще впереди у себя небольшой ручеек, с лощиною, который, вытекая из Эггерсдорфского поля, впадал в помянутый большой буерак. Находящаяся же на правом крыле между лесами узкая прогалина, как [14] будто нарочно перерыта была издавна несколькими небольшими рвами, которые пригодились нам очень кстати. Словом, все обстоятельства согласовались между собою наилучшим образом, и нельзя было сыскать удобнее сего места для прикрытия лагеря во время ожидаемого сражения; требовалось только одно искусство генералов, чтобы сим местом надлежащим образом уметь воспользоваться. Но имели ли наши полководцы к тому погребное искусство, или нет, всякий заключит из дальнейшего моего повествования.

В последней моей главе, я довел свой рассказ до 16-го Августа (1757 года), когда вся наша армия переправилась чрез р. Прегель, и расположилась лагерем на вышеописанном месте. 17-го числа, поутру, в армии было всё еще спокойно. По разданным приказам знали мы, что и сей день простоим на сем месте, почему посылано было опять фуражировать, а сверх того повелено было еще принять провиант более нежели на полмесяца, и мы приняли его уже по 5-е Сентября, Словом, о неприятеле не было еще ни слуху, ни духу, и хотя все мы имели довольно причины заключать, что он должен от нас находиться недалеко, и что скоро дойдет до настоящего с ним дела, однако же, не ведая ничего точного, не имели причины беспокоиться страхом и воображением себе смертоносного сражения. Коротко, мы так были спокойны, как будто находились еще верст за сто от неприятеля, и не думая ни о чём пили себе, ели и веселились, забавляясь разными походными увеселениями.

Пред полуднем наконец услышали мы вдали три пушечных выстрела, а немного погодя еще два. Мы сочли их неприятельскими, и говорили между [15] собою, что таких громких по сие время еще не слыхали, и заключали, что не близко ли уже неприятель? Но как в армии никакого шума не делалось, и всё по-прежнему было спокойно, то сочли мы сии выстрелы нашими, и заключили, что конечно где-нибудь вдали наши стреляют по неприятельским партиям, почему, привыкнув уже к таковым слухам, перестали тотчас и думать о том. Но не успело пройти с час времени, как мы увидели, что обманулись, и что, конечно, что-нибудь важное было. В армии нашей сделалась превеликая тревога, началась скачка адъютантов и ординарцев, кричавших, чтобы выходили в строй и выводили бы полки во фрунт.

В одну минуту исчезло тогда прежнее спокойствие и началось замешательство. Всякий, бросая всё чем упражнялся, хватал оружие, одевался в военный снаряд и бежал становиться на свое место. Повсюду были слышны шум, беготня и понуждение от начальников. Всё наше войско, властно, как будто оживотворилось, и в один миг были уже все полки пред своими станами и стояли во фронте, ожидая повеления, куда идти и что делать? Нельзя довольно изобразить, сколь чувствительна была всем сия почти первая и прямая тревога. Всякий, воображая себе, что неприятель уже наступает, находясь в недальнем от нас расстоянии, не мог иного заключать, как то, что чрез минуту поведут его ставить в ордер-баталь, и что наконец приближается тот час, в который принужден он будет позабывать и сам себя, и всё на свете, и готовиться к смерти. Обстоятельство, что армия состояла почти вся из таких людей, которые неприятеля еще в глаза не видали, умножало в каждом его робость и волнение в крови. [16] И простая пословица говорит, что первую песенку зардевшись спеть, а тут дело несколько поважнее песни было. Однако же всё сие недолго продолжалось, и нас, как будто хотели только попугать, ибо не успели полки стать во фрунт и построиться, как присланы уже опять были вестники с повелением, чтобы солдат распустить опять по палаткам, и впредь уже слушать сигнала из трех пушек.

Сие успокоило опять всех нас. Мы сочли, что, конечно, что-нибудь провралось и непрямо донесено Фельдмаршалу, и разошедшись по своим палаткам, принялись опять за свои упражнения. Кто играл в карты, кто пел и кто смеялся, кто шутил, и так далее. Но не успело пройти с час времени, как в четвертом часу по полудни услышали мы уже подлинный сигнал к тревоге. В главной квартире у Фельдмаршала выстрелено было три раза из вестовой пушки, что было знаком тому, чтобы выводили полки опять во фрунт. Мы тотчас это исполнили, и уже менее боялись, нежели прежде, думая, что опять нас распустят. Но сей день на то начался, чтобы нам обманываться в своем ожидании, ибо вскоре увидели мы, что дело обращалось понемногу в важность. К нам приехали предводители наших бригад, и вдруг повели полки с распущенными знаменами вон из лагеря. Тогда-то начались у многих трепетание сердца и жалкое прощание с остающимися в лагере своими знакомцами. Но, по счастью, не дали им на то много времени, ибо нас увели с великою поспешностью, и вывели за лес, на чистое и пространное Эггередорфское поле.

Но сколь сильно мы опять тут обманулись! Мы думали, что выйдем уже прямо к неприятелю, и [17] не только его увидим, но и тотчас начнем с ним дело, но вместо того, на всём поле не увидели мы ни одного человека и удивились тому чрезвычайно. Не смотра на то, становили все выведенные наши полки в порядок, и построили их, верстах двух от лагеря, в две линии, между обеими находящимися посреди сего поля деревнями, в боевой порядок, и разочли, как надобно. Но не успели сего окончить, как не сделав ничего, а только сжегши одну деревню, повели нас обратно назад в лагерь, и мы проходили и простояли часа три по пустому, ибо неприятеля не было еще и в завете, а сказывали только, будто бы он находился за лежащим впереди у нас лесом, и будто бы также строился в боевой порядок, почему и нашу армию не всю выводили, а только один наш авангардный корпус, да дивизию Графа Фермора. Далее говорили, что и сие может быт для того, чтобы ему доказать, что мы очень осторожны. Но когда бы мы таковы осторожны всегда были!...

Таким образом кончился и сей день, без всяких важных происшествий. Мне случилось вместе быть с выходившими на брань, и мы, по справедливости говоря, шли довольно отважно и без всякой трусости. Нетерпеливость у всех написана была на лице, и всякий усердно желал увидеть скорей неприятеля и исправлял свое ружье для исправнейшего по нём стреляния. Но сколько мы ни смотрели, и сколько ни усердствовали учинить ему храбрую встречу, однако же его не было, и мы не могли увидеть ни одного человека, хотя пространное и на несколько верст простирающееся поле всё нам было видно. Возвращаясь в лагерь, не знали мы: должно ли тому радоваться, или о том печалиться? [18] Впрочем, тужить дальной причины не имели.

Ночь под 18-е Августа препроводили мы в прежнем лагере благополучно и в вожделеннейшем спокойствии. Всё было тихо и смирно, и никто не помышлял о неприятеле. Что произойдет в последующий день, того никто не знал. Поутру били не генеральный марш, а зорю, что и показывало уже нам, что и в сей день в поход мы не пойдем, а будем стоять на том же месте. Сия тишина и спокойствие продолжались даже до 12-го часа, и мы думая, что и во весь день ничего не будет, расположились уже препровождать его в разных увеселениях, как вдруг нечаянный пушечный выстрел нарушил наше спокойствие и обратил наше внимание. Сие случилось, как теперь помню, в самое то время, как я с товарищем моим сел обедать, ибо надобно знать, что незадолго до того времени сдружился я с капитаном соседственной со мною 12-й роты, Алексеем Дмитриевичем Вельяминовым, человеком светским, весьма умным, и отменно меня полюбившим, и притом земляком, ибо он был Чернский помещик, в котором уезде имел и я одну деревнюшку. Давно уже старался он меня уговорить, чтобы нам есть вместе, а как он имел у себя повара и едал хорошо, то я охотно на то согласился, и с того времени во всё остальное время сего похода жили мы с ним, как родные братья, и не только едали вместе, но и спали в одной палатке. С сим-то моим приятелем не успели мы тогда сесть обедать, как услышали помянутый выстрел, и мы сказали еще тогда: Ахти! не тревога ли уже опять? Не дадут нам и пообедать! Но тем первым сигналом не гораздо мы еще встревожились [19] и хотели продолжать обедать, но не успели мы приняться за ложки, как последовал другой, а вскоре после того и третий выстрел. Тогда некогда было долго думать; ложки выпали у нас из рук, и мы, бросив есть, начали спешить скорее одеваться, хвататься за оружие и надевать на себя знаки и шарфы. Шум и смятение по всему лагерю были уже слышны. Повсюду начались беготня, крик и понуждение. Иной стоял уже в своем месте пред фрунтом; другой бежал туда становиться; третий хватался еще за оружие и надевал на себя военные снаряды; иной бежал опрометью, еще неодетый, в палатку, и спешил одеваться и поспеть идти вместе умирать с своими товарищами. Голос и крик начальников и полководцев, скачущих и разъезжающих перед полками, повсюду были слышны, и возбуждали храбрость и мужество в сердцах воинов. Земля стонала от тяжести огнестрельных орудий, везомых множеством лошадей, и эхо, отражавшееся от стоявшего против нас леса, вторило крик погонщиков и фурлейтеров, понуждавших лошадей везти скорее пагубные орудия, приготовленные для поражения неприятеля. Одним словом, всё находилось в движении и представляло для глаз воина приятное зрелище.

Не успели мы с полками выйти перед фрунт и построиться, как увидели уже главных наших полководцев, едущих, с великою свитою, мимо полков наших. Нельзя было великолепнее быть свиты нашего главного предводителя. Окружён будучи великим множеством генералов и офицеров, с большою пышностью ехал он предводительствовать армиею и распоряжать судьбою столь многих тысяч народа. Гордый и богатым убранством [20] украшенный, конь прыгал, везя на себе сего военачальника. Множество других коней, под богатыми попонами, следовали за ним заводными. Наконец целые толпы гусаров и Чугуевских казаков прикрывали пышное и великолепное шествие. Они назначены были телохранителями нашего предводителя, и следовали за ним повсюду.

Вскоре после сего повели наши полки, с распущенными знаменами, опять на тоже место, куда накануне мы выходили. Но выводили уже не одну первую дивизию и наш авангардный корпус, а всю армию. Сие могли мы из того заключить, что как полку нашему случилось стоять в самом тесном месте и проходе, то все полки, и конные и пешие, с знаменами и орудиями своими, принуждены были идти мимо нас, и проходить сею тесною дефилеею на пространное Эггерсдорфское поле. Там они строены уже были порядочным образом, в две линии, в ордер-де-баталь, а нас повели уже после всех, ибо мы назначены были прикрывать левое крыло обеих линий, и нас поставили поперек обеих линий. Какое зрелище представилось нам вдруг, когда мы, из тесноты лагеря выдравшись, вышли на пригорок, с которого вся окрестность поля была видима! Целая половина оного, лежащая к нам и к лесу, покрыта была многочисленным народом. Фрунты обеих линий были между собою на значительное расстояние, и в длину простирались так далеко, что конца оным не можно было никак видеть. Одни только знамена развевались и пестрелись разноцветностью своею, тем наиболее украшая прекрасное эго зрелище. Всё пространство между обеими линиями наполнено было множеством народа. Сколь неподвижно, подобно стенам, стояли [21] обе линии, столь напротив того оживотворен был народ, находящийся между оными. Тут видна была только скачка кавалерии, командиров, адъютантов и ординарцев, и движение взад и вперед артиллерии. Все военноначальники суетились, и старались распорядить и расстановить всё, где что надобно, и раздать нужные приказы, как поступать во время сражения, которого все с достоверностью ожидали. День случился тогда самый ясный и погода прекраснейшая; один блеск оружия в состоянии уже был возбудить охоту к сражению.

Нельзя было выгоднее и лучше быть тогдашней позиции нашей армии, и расположения нашего строя, ибо, да представят себе, что помянутое Эггерсдорфское поле не всё так ровно, чтобы можно было его назвать горизонтальным. С нашей стороны находилось на нём возвышение. Высота сия начиналась от широкой лощины, или суходола, находящегося между обеими деревнями, и простиралась до самого того леса, позади коего стоял лагерь нашей армии. Она занимала довольно много места и командовала всем пространством Эггерсдорфского поля. На сем-то возвышении, или пологом пригорке, построилась наша армия в боевой порядок, и имела довольно места по желанию уместиться. Весь фас её был прикрыт помянутым суходолом, или небольшою широкою лощиною, сквозь которую протекал малый, но вязкий и топкий ручей, и весь зад или тыл высоким и густым лесом, так, что сзади не можно было иметь никакой опасности. Левым своим крылом примкнула она к одной из вышепомянутых деревень, находившихся посреди поля и весьма в близком расстоянии одна от другой, а правое было ли чем прикрыто, или нет, того не можно было мне видеть, [22] да если бы оно от природы и ничем было не прикрыто, так прикрывало оное довольное число конных и пеших войск, с целою колонною артиллерии. Одним словом, позиция армии была наивожделеннейшая, и такова, что всякий мог заключить, что заняла она весьма выгодное место.

Таким образом на досуге построившись, и распорядив что надобно, дожидались мы с неустрашимостью неприятеля, и ежеминутно надеялись, что он из леса, находящегося против нас, выйдет и учинит на нас нападение. Однако же счет сей делан был без хозяина. Мы сколько ни дожидались, и сколько ни смотрели, но не могли увидеть и признака оного. Столь же тщетны были и все наши распроведывания у приезжающих к нам с правого фланга. Мы хотя у всякого из них спрашивали: идет ли неприятель? показался ли он уже из леса? не видать ли его? однако же все отвечали что нет, и что они сами все глаза свои уже просмотрели. Словом, всё ожидание наше было напрасно. Неприятельские полководцы не столь были глупы, как мы думали. Они знали довольно своё против нас бессилие, и сколь превосходим мы их силою, а потому далеко были от той мысли, чтобы нас, столь выгодно построившихся, атаковать посреди белого дня, и с столь очевидною для себя опасностью, но довольствовались тем, что мы им себя сим образом показали, и они могли всю нашу силу, как на ладони, видеть и рассмотреть. Сверх того, им и некогда еще было начать с нами дела. Они, как мы после узнали, еще в тот только день пришли от Велавы в занятый позади леса лагерь, и посылали нашу армию только подсматривать. О сем рекогносцировании пишут неприятели в своих реляциях, яко бы посылан [23] был от них генерал-поручик Шорлемер, с 20-ю эскадронами гусаров и с 20-ю эскадронами драгунов. Но мы такого числа войска не видали, а нам сказывали после, что в сей день рекогносцировал только наш план и армию Прусский генерал-поручик Граф Дона, с небольшим прикрытием, ибо он почитался у них лучшим генералом; нашим же полководцам, или отводным караулам, показалось, что то уже и вся армия, и сие самое было причиною нашего поспешного выхода из лагеря.

По всем сим обстоятельствам не могли мы, не смотря на всё наше ожидание, увидеть пред собою неприятеля. Уже стояли мы более двух часов, уже день начал склоняться к вечеру, а неприятельской армии и в помине не было, и всё, что могли мы только слышать, состояло в том, что вдали между казаками нашими и неприятелем происходила небольшая перестрелка, и он по казакам из леса производил иногда ружейную, иногда пушечную пальбу, и сие, может быть, были те казаки, которые от нас посыланы были распроведывать о неприятеле.

Наконец увидели наши полководцы, что мы стоим по пустому и ничего не дождемся. Чего ради, выстреливши несколько раз из большей пушки в лес, и бросив туда несколько бомб из гаубиц, может быть, по показавшимся неприятелям, и сжегши находящуюся под лесом перед армиею вдали деревню, распустили наши полки опять обратно в лагерь. Мы не знали и не могли понимать чтобы это значило, и покуда нас сим образом водить и неприятелям показывать станут?

Начало уже почти смеркаться, как мы возвратились в свои палатки, и тогда в первый раз мы услышали [24] сигнальный, вечерний пушечный выстрел в неприятельском лагере, для битья зори, и как он довольно громко был слышан, то могли мы заключить, что неприятельский лагерь находится уже недалеко от нашего, а немного погодя, весьма явственно услышали мы, как у неприятеля и зорю били.

Не могу довольно изобразить, с какими разными душевными чувствами слушали мы сей звук неприятельских барабанов. Никогда еще до сего времени не случалось нам его слышать. А как столь верное доказательство близости неприятельской армии не дозволяло нам никак уже сомневаться, что на другой день после того воспоследует у нас с ним сражение, то многие слушали бой сей зори, а вскоре потом и нашей, с отменным удовольствием и без всякого смущения, и даже радуясь, что вскоре будут иметь дело с неприятелем, и притом удобный случай к оказанию своей храбрости и мужества.

Не успели у нас пробить зорю и не успело смеркнуться, как сделался такой густой туман, какого я от роду не видывал. Вдруг стало так темно, что не смотря на светлый летний вечер, не можно было и за десять сажень ничего видеть. Мы дивились сему чудному метеору, и тем более, что до того времени таких туманов тут не видывали. Однако же сей туман недолго продолжался; через час он разошелся и опять стало светло.

Тогда раздан был во всей армии приказ, чтобы всех солдат вывести во фрунт, и чтобы все полки в ружье ночевали, снабдив себя наперед провиантом на трое суток. Чудно это нам было, и мы не могли понимать, чтобы это значило? Все только заключали, что конечно нам утром в поход [25] идти будет должно, и потому каждый из нас помышлял о том, как бы запастись на легкую руку пищею. По счастью, в съестных припасах не было тогда у нас недостатка. Пара гусей тотчас были зажарены и окорок ветчины сварен. Мне набили полную кису, и мы надеялись, что всего того и на пять дней с нас будет. Приготовившись таким образом, ночевали мы в ружье.

______________________________

Теперь достигнул я до того уже пункта времени, который был решительным для всей нашей кампании, т.е. до 19-го числа Августа, сделавшегося достопамятным по бывшей баталии.

Но прежде нежели начну описывать оную, надлежит мне объяснить причину отданного накануне для сего в армии приказа, который нам столь непонятным казался. Предводители наши, возвратившись с полками в лагерь, собрали военный совет и рассуждали, что делать? – Все единогласно в том согласовались, что неприятель по всему видимому не хочет дать сражения, и боится показаться в поле, а старается только заградить нам путь к дальнейшему походу, заняв самую тесную дефилею, и тем воспрепятствовать, чтобы мы его не обошли мимо и не прошли прямо с армиею к Кенигсбергу. Другие напротив полагали, что неприятель может быть ожидает от нас атаки. Но все таковые суждения были неосновательны, как то из последствия оказалось. Однакож предводители наши, предполагая так, заключали, что другого не оставалось, как только что идти нам к неприятелю навстречу, и принудить его дать нам сражение. Но тут сделался вопрос: куда и какими местами к нему идти? Прямо чрез Эггерсдорфское [26] поле и ближайшим путем к нему идти была сущая невозможность: он стоял с армиею своею за густым и большим лесом, будучи им совершенно прикрыт, а сквозь лес сей не было иного прохода, кроме одной узкой и тесной дороги, которая уже была занята Прусскими войсками; следовательно, туг атаковать никоим образом было не можно; кругом же помянутого леса обходить было очень далеко. Но как другого не оставалось, а захотелось поспешить, то и определили, чтобы обойти с левой стороны тот лес, за которым стоял неприятель, и обратить чрез то его к себе на встречу. Поелику же к сему обходу не инако, как несколько дней употребить надлежало, и притом надобно было идти дурными дорогами и тесными проходами, то заблагорассудили свой тяжелый обоз оставить тут на месте, а с собою взять один только легкий и необходимый, и собраться как можно налегке. Наконец, дабы не дать времени неприятелю занять последние проходы, определили к тому помянутое 19-е число Августа, положив выступить в поход с рассветом дня, а по сей причине и отдан был приказ, чтобы взять с собою провианта на трое суток, быть к походу совсем в готовности и ночевать в ружье перед фрунтом.

Таковы распоряжения были с нашей стороны. Но судьбе было совсем иначе угодно. Замыслы и намерения наши были уничтожены, ибо как мы таким образом совещались, какими бы средствами трусливого неприятеля к баталии принудить, у него напротив того трусости и в помине не было. Он был едва ли не смелее нас, и положил, не упуская времени, сам нас атаковать. Пруссаки давно славились тем, что умеют пользоваться [27] временем и случаем, и чрез то нередко небольшим числом людей великие армии разбивают. Сию хитрость вздумали они и в сем случае употребить, и недостаток своих сил наградить проворством и отважностью. Им довольно было известно, в каком тесном, хотя и весьма выгодном месте стоит наша армия, а, может быть, они каким-нибудь образом узнали и намерение наше выступить в поход и обойти их, и потому, не долго думая, положили воспользоваться сим случаем и напасть на нас в самый расплох, и в то время, когда армия только что тронется е места, дабы воспользоваться нашим замешательством, и не выпустив нас из нашей позиции, передушить внезапно. Это намерение они произвели было с довольно хорошим успехом.

Таким образом сплетаемы были ими для нас сети, а мы, нимало того не ведая, спали себе преспокойно. Наконец, багряная заря начала мало по малу освещать горизонт и предвещать нам день прекраснейший. Бывший пред утром опять сильный туман начал расходиться, и солнце, показавшись из за гор, осветило уже весь горизонт, как громкий, пушечный сигнальный выстрел пресек наш сладкий сон и, привел всю армию в движение. Мы с великим любопытством слушали: зорю ли, или генеральный марш станут бить, и услышав сей последний тотчас стали спешить готовиться к походу. Немного погодя пробили: На воза, почему тотчас сняты были все палатки, запряжены лошади в повозки, и обозы, нимало не медля, по обыкновению своему, тронулись в путь свой. Теперь должно припомнить то обстоятельство, выше мною сказанное, что выход и въезд из того места, где армия расположена была лагерем, [28] был только в той узкой прогалине, где стояли наш авангардный корпус и вторая дивизия. Но как и нам следовало идти в сию сторону, то, натурально, обозы всей армии, тронувшись в путь, свалились к сему месту и произвели наивеличайшую тесноту. К вящему несчастью, был впереди сей тесной дефилеи вязкий и грязный ручей, и именно самый тот, который, пересекая Эггерсдорфское поле, и проходя между обеими деревнями Эггерсдорф, впадал в крутой буерак, позади армии находящийся. Чрез сей ручей должны были перебираться передовые обозы, а как имели они чрез то небольшую остановку, то теснота и замешательство в задних сделались еще больше. Все повозки теснились между собою, и каждая старалась подвигаться вперед и выпереживать другую. Но как передние принуждены были останавливаться, то и сделалась такая теснота, что между телегами и повозками с великою нуждою пешему продраться было можно. Всё тут было смешано: и артиллерия, с её ящиками и снарядами, и полковые обозы, и генеральские экипажи, офицерские и солдатские повозки, от чего наиболее и делалось замешательство. Самые полки тронуты были уже с своих мест, и в разных местах, кучками, между обозами, стеснены были, что всё умножало еще тесноту и замешательство, которые и без того всегда бывают, когда армия выступает из лагеря в поход свой.

В самое то время, когда наибольшее замешательство происходило, и войска с обозами вышеупомянутым образом были перемешаны, и последними вся узкая прогалина, которою главной армии выходить надлежало, гак была набита, что ни прохода, ни проезда не было, в самое сие время, говорю, [29] вдруг начала по всему войску и обозам, сперва тихая молва разноситься, что неприятель наступает и уже близко, но тотчас обратилась она в общий шум и повсюду слышан был уже крик: Неприятель! Неприятель! и уверение, что он уже очень близок. Но прямо никто не знал. Иной говорил, что он показался на поле; другой утверждал, что он прошел уже деревни; третий кричал, что он в самых уже обозах, и так далее. Всякий толковал так, как ему хотелось, и прибавлял для устрашения других то, что ему угодно было, а другой не знал, что заключать и который слух почитать справедливейшим.

Но недолго находились мы в сей неизвестности. Минуты чрез три получили мы хорошее тому подтверждение. Впереди всего узкого места, вправо, где оное с Эггерсдорфским полем смыкалось, стоял у нас второй Московский полк лагерем, занимая весь вход на помянутое поле, и как он прикрывал весь наш бывший лагерь, то для лучшего укрепления и прикрытия сего места присоединена была к нему небольшая колонна артиллерии, и поставлена для всякого случая пред оным. Сей полк был первый, который вдруг увидел тогда неприятеля, и что удивительнее всего, находящегося уже пред собою.

Не знаю уже я, каким это образом сделалось, что мы, не смотря на всю нашу прежнюю осторожность, и на всё великое множество наших легких войск, стрегущих армию, не видали того, как неприятель сквозь свой дальний лес прошел, на поле вышел, и всё пространство, и версты на четыре поперек простирающееся Эггерсдорфское поле перешёл, и каким это образом случилось, что мы его не прежде увидели, как он уже нам [30] почти на шею сел. Чудное по истине это было и непонятное дело! Будучи верст за 200 от неприятеля, имели мы величайшие и такие предосторожности, как будто неприятель в двух, или в трех верстах был, и на бекетах у нас крайне остерегались, а когда неприятель в самом деле в такой близости был, тогда у нас глаза, властно, как завязаны были, и мы, по пословице говоря, не видали, как в глазах у нас овин сгорел. Одним словом, эго дело было непонятное, и я не утверждаю, да и не могу утверждать, а только скажу, что после носилась в армии молва, будто предводителям нашим еще до света, и тогда, когда армия еще в покое находилась, неоднократно было доносимо, что неприятель, вышедши на поле, к нам приближается, но тому не хотели будто верить, почитая то враками и невозможным делом. Но подлинно ли сие так было? того истинно не знаю, ибо маленькому такому человеку, каковым был я, и знать было не можно.

Но как бы то ни было, но неприятель застал нас в таком расплохе, в каком лучше требовать и желать ему было не можно. Помянутый второй Московский полк не прежде его увидел, как на такое уже расстояние, что могли до него доставать пушки, почему из находящейся пред ним нашей батареи того момента и началась по неприятелю канонада, которая и подтвердила нам, что слух о неприятеле справедлив, и что он находится от нас в близком уже расстоянии.

Боже мой! Какое сделалось тогда во всей нашей армии и обозах смятение! Какой поднялся вопль, какой шум, и какая началась скачка и беспорядица! Инде был слышан крик: «Сюда, сюда артиллерию!» В другом месте кричали: «Кавалерию, [31] кавалерию сюда посылайте!» Инде кричали: «Обозы прочь, прочь! Назад, назад!» Одним словом, весь воздух наполнился воплем вестников и повелителей, а того более фурманщиков и правящих повозками, которые только и делали, что кричали: «Ну, ну, ну!» и погоняли лошадей, везущих всякие тяжести. Словом: было и прежде уже хорошее замешательство, а при такой печальной тревоге сделалось оно совсем неописанным. Весь народ смутился, и не знал, что делать и предпринимать. Всё находилось в превеликом замешательстве и беспорядке, да и можно ли иначе быть, когда не знали: не то армию строить в порядок, не то от наступающего неприятеля обороняться? Толь близко был уже он подле нас.

При таких обстоятельствах можно ли было ожидать, чтобы сама армия могла в порядочный ордер-де-баталь построена быть и учинить порядочный отпор неприятелю? Все почти полки, или большая часть из них, находились за лесом и за обозом, сквозь который не могли они никаким образом продраться, а сквозь лес, за густотою оного, пройти также не было способа. Таким образом принуждены они были стоять поджав руки и дожидаться, покуда прочистят для них дорогу. Невозможно было ничего учинить за тогдашним замешательством и теснотою места. Одна только вторая дивизия, бывшая под командою добродетельного Генерал-Аншефа Лопухина, по случаю, что она стояла лагерем в самой прогалине и ближе всех к полю, могла некоторым образом иметь движение, но и её полкам прямо идти никак было не можно, а принуждены они были идти по рядам, и сим образом, выходя из прогалины вправо, тянутые подле самого леса, ибо далее [32] в пространное поле подаваться за близостью неприятеля было уже не можно. Строятся ли когда-нибудь так армии в ордер-де-баталь? Но нужда чего не делает! Мы были рады, хотя сим образом удалось бы нам из-за леса и обозов выдраться, однако же мы и сего последнего способа скоро лишились.

Теперь скажу, куда собственно я в сем замешательстве попался и что со мною происходило. Наш полк, как я прежде говорил, находился в авангардном корпусе, с некоторыми другими, столь же малолюдными, как и наш, полками. Стояли мы почти впереди всех и назначены были для прикрытия во время похода обозов, почему и тронуты мы были прежде всех других полков с места, и находились тогда около самого ручья, будучи окружены со всех сторон множеством обозов, как началась с нашей и с неприятельской стороны вышеупомянутая стрельба из пушек, и некоторые из неприятельских ядр начали по обозам шуркать, свистеть, и всё что ни попало на встречу ломать и коверкать. Явление сие было для нас еще новое и дотоле невиданное. Услышав это, мы остановились и стали ожидать повеления: куда нам идти велят, вперед ли по тракту, или вправо, к тому месту, где уже стрельба производилась? Немного погодя, прискакал к нам, не помню какой-то генерал, и подхватя повел через ручей вперед, сквозь все обозы, заставляя всячески продираться сквозь оные, и где нельзя, то перелезать чрез фуры и повозки.

Продравшись сквозь обозы и вышедши на свободу, увидели мы прочие полки нашего авангардного корпуса строющиеся вправо, в одну линию. Нам [33] велели примкнуть к ним, а к нам стали примыкать и остальные полки нашего корпуса.

Таким образом попались мы совсем в другое уже место, нежели где накануне сего дня нам стоять случилось, и по счастью, оно было прекраснейшее. На самом том месте, где полку нашему стоять довелось, случился небольшой холм или пригорок, с коего всё пространство Эггерсдорфского поля было видимо. Не успели мы на него взойти и осмотреться, как вся Прусская армия нам, как на ладони, представилась. Мы увидели, что она находилась почти на самом том месте, где накануне того дня мы построены были, и первая её линия стояла точно в том месте, где стояла наша первая линия, а вторая против деревни Клейн-Эггерсдорф, и обе её линии были к тому месту концами, где мы стояли, так, что нам вдоль обеих линий можно было видеть. К вящему удовольствию, видно нам было и всё то место, где строилась и наша армия, ибо нам случилось со всем нашим корпусом стоять на левом фланге своей, или, лучше сказать, во фланге обеих армий. Сами же мы были от нападения прикрыты небольшим болотом, поросшим, хотя низким, но чрезвычайно густым кустарником, простиравшимся от деревни Клейн-Эггерсдорф на некоторое расстояние влево. Чрез сей кустарник с пригорка нашего видеть нам всё было можно а неприятелю к нам сквозь кустарник пройти не было возможности. Таким образом стояли мы спокойно, и готовились только быть зрителями всему театру начинавшегося тогда кровопролитного сражения.

Оно началось в начале 8-го часа, когда солнце было уже довольно высоко, и сиянием своим, при [34] тихой погоде, прекраснейший день обещало. Первый огонь был с неприятельской стороны, и нам это всё было видно. Пруссаки шли в большом порядке и с большим мужеством атаковать нашу армию, вытягивающуюся подле леса, и пришедши в размер, дали по нашим порядочный залп. Это было в первый раз, что я неприятельский огонь по своим одноземцам увидел. Сердца у нас затрепетали тогда, и мы удивились все, увидев, что с нашей стороны ни одним ружейным выстрелом не было ответствовано, как будто неприятели своим залпом всех до единого побили. Пруссаки, давши залп, продолжали наступать, и зарядивши на походе свои ружья, и подошед еще ближе, дали по нашим другой порядочный залп всею своею первою линиею. Тогда мы еще больше удивились, увидев, что с нашей стороны и на сей залп ни одним ружейным выстрелом ответствовано не было. «Господи помилуй! Что это такое?» говорили мы между собою, смотря на сие зрелище с своего отдаленного холма: «Живы ли уже наши? И что они делают? Неужели в живых никого не осталось?» – Некоторые малодушные стали уже в самом деле заключать, что наших всех перебили. «Как можно», говорили они, «от двух таких жестоких залпов, и в такой близости, кому-нибудь уцелеть?» Но глаза наши тому противное доказывали. Как скоро несколько продымилось, то могли мы еще явственно наш фрунт чрез Пруссаков видеть, но от чего такое наше молчание происходило, того никто не мог отгадать. Некоторые из суеверных стариков помыслили: не заговорены ли уже у наших солдат ружья? но сие мнение, как самое нелепейшее, поднято было нами на смех. Продолжая смотреть, увидели мы, что Пруссаки и [35] после cего залпа продолжали наступать далее, и на походе заряжали свои ружья, а зарядив их и подошед гораздо еще ближе, дали по нашим третий, преужасный залп. «Ну!» закричали мы тогда, «теперь в самом деле всех наших побили!» Но не успели мы сего выговорить, как к общему всех удовольствию увидели, что не все еще наши перебиты, но что много еще живых осталось, ибо не успел неприятель третьего залпа дать, загорелся и с нашей стороны пушечный и ружейный огонь, и хотя не залпами, и без всякого порядка, однако же еще гораздо сильнее неприятельского. С сего времени перестали и Пруссаки стрелять залпами. Огонь сделался с обеих сторон беспрерывный ни на одну минуту, и мы не могли уже различать неприятельской стрельбы от нашей. Одни только пушечные выстрелы были отличны, а особливо из наших секретных Шуваловских гаубиц, которые, по особливому их звуку и густому черному дыму, могли мы явственно видеть и отличать от прочей пушечной стрельбы, которая, равно как и ружейная, сделалась с обеих сторон жесточайшая и беспрерывная.

Теперь, да вообразят себе, каково нам было смотреть на сие кровавое зрелище, ибо я тогдашних душевных движений пером описать не в состоянии. Все мы, т. е. штаб и обер-офицеры, собравшись кучками, смотрели на сие побоище, и только что жалели и рассуждали, ибо самим нам ничего делать было не можно. Нам хотя всё происходившее было видимо, но мы стояли так далеко, что до неприятеля не могли доставать не только наши ружья, но и самые полковые пушки. И так, мы принуждены только были поджав руки смотреть, и находясь между страхом и надеждою, [36] ожидать решительной минуты. Но скоро лишились мы и того удовольствия, чтобы всё происходившее видеть, ибо от беспрерывной стрельбы дым так сгустился, что обеих сражающихся армий нам было уже не видно, а слышны только были трескотня ружейной и гром пушечной стрельбы. Одни только оконечности сражающихся линий, или фрунтов, были нам несколько видимы и представляли зрелище весьма трогательное. Оба фрунта находились весьма в близком между собою расстоянии и стояли в огне беспрерывном. Наш во всё время баталии стоял непоколебимо, и первая шеренга, как села на колени, так и сидела. Прусский же фрунт казался в беспрерывном движении: то приближался он на несколько шагов, то опять назад отдавался, однако же дрался не с меньшим мужеством и твердостью, как и наши.

В сие-то время имели мы случай всему тому насмотреться, что в подобных случаях происходит: позади обоих фрунтов видели мы, как иной скакал на лошади, везя, вероятно, какое-нибудь важное приказание, но будучи прострелен, стремглав летел на землю; другой выбегал из фрунта, и от ран ослабевши, не мог более держаться на ногах и падал. Там тащили убитого начальника, или вели под руки израненного. Местами оказывались во фронтах целые проулки, которые опять были застанавливаемы. По одиначке убиваемых во фрунте, за дымом, не можно было явственно видеть, как и прочих; но как изобразить суету и смятение за фрунтом находящихся? Многие разъезжали на лошадях, поощряя воинов и отдавая им нужные повеления. Другие скакали к фрунту, третьи от фрунта назад. Инде вели взводами подмогу; там тащили на себе пушку, или зарядный ящик. [37] В ином месте были побиты лошади под ними, и должно было их распрастывать и распрягать. Инде бегал конь, потерявший своего всадника; инде летел всадник долой с убитого коня, и так далее. Словом, всё представляло плачевное зрелище, на которое мы не могли довольно насмотреться.

Пред самым нашим полком, или лучше сказать, пред самою моею ротою, на вершине того холма, на котором мы стояли, трафилось поставленной быть у нас целой колонне артиллерии, состоявшей более нежели из двадцати больших пушек, гаубиц и единорогов. Сия прикрывающая нас батарея была во всё продолжение баталии не без дела: с неё то и дело что стреляли по неприятельской второй линии, и кидали из гаубиц бомбы, как в неё, так и в обе деревни, кои Пруссаками были заняты, и мы не могли довольно навеселиться зрелищем на хороший успех пускаемых к неприятелю ядер и бомб. Многие ядра, попадая вдоль фрунта неприятельской второй линии, делали превеликие улицы, равно как и бомбы производили повсюду великое замешательство. Обе деревни обратили мы тотчас в пепел, и выгнали тем неприятелей, в них засевших. Но ни которая бомба так нас не увеселила, как одна, брошенная из гаубицы. Мы увидели, что около одной лозы, стоящей между обеими деревнями, собралось множество Прусских офицеров из второй их линии, смотреть, так же как и мы, на ход баталии. Сих зрителей захотелось нам пугнуть, и мы просили артиллерийского офицера, чтобы он постарался посадить в кружок к ним бомбу. Он исполнил наше желание, и выстрел был так удачен, что бомба попала прямо под лозу, и не долетев до земли на сажень, треснула. Какую [38] же тревогу произвела она в сих господах Прусских офицерах! Все они бросились врознь, однако же трое принуждены были тут остаться на век.

Пруссаки, может быть, соскучившись претерпевать от нашей батареи столь великий урон, вздумали и сами привезти несколько больших пушек и поунять нашу забаву, но, по несчастью их, имели в том успех не весьма хороший. Несколько больших пушек увязили они в болоте, и не могли оттуда их вытащить, а которые привезли и поставили, так и те не могли нам как-то вредить. Не то причиною тому было, что они принуждены были стрелять несколько в гору, не то расстояние для них было слишком далеко. Как бы то ни было, но ядра их нам не вредили; некоторые из них перелетали выше фрунта, и нам один только звук был слышен; большая же часть ложились недолетая далеко до того места, где мы стояли, так, что мы и сему тщетному неприятелей старанию только что смеялись.

Но все сии забавы едва было не обратились для нас в важность. Мы, смотря вышеупомянутым образом, как на продолжение баталии, так и на стоящих против нас неприятелей, того и не видим, что делалось у нас на левом крыле, которое было закрыто от нас пригорком, как вдруг затрещал мелкий ружейный огонь в другом полку, который стоял подле нас влево. «Ба! что это такое?» вздрогнувши сказали мы. «Не неприятель ли уже тут?» и, дивились не понимая, откуда бы ему взяться, потому, что нам всё почти поле видно было, и мы никакой атаки на себя не приметили, да и считали ее невозможною, имея впереди себя болото. Но за всем тем не успели мы собраться с мыслями, как закричали уже нам, чтобы [39] мы оборачивали фрунт наш назад. Это нам и того еще чуднее показалось. Мы обернулись, но ни кого пред собою не увидели, кроме нашей кавалерии, которая, позади нас, в разных местах была построена. «По своим что ли нам стрелять?» смеючись говорили мы, однако ж ожидали с нетерпением что будет. В левой стороне, где огонь показался, слышны были превеликий шум и стрельба, а не менее того и на стоявшей против нашего полка батарее сделалось превеликое замешательство. Тут поднялся крик: «Сюда, сюда ворочай! Картечи, картечи!» И не успели всех пушек повернуть влево, как из всех из них и бывших тут единорогов дали преужасный залп и произвели огонь жесточайший. Нам хотя вовсе за пригорком было не видно, по ком они стреляли, но только могли мы заключать, что неприятель близко. И тогда-то, надобно признаться, что дух наш начал несколько тревожиться. Повсеместный шум, разнообразный крик и вопль, звук стрельбы из пушек и ружей, скачка командиров и подтверждения, делаемые всем, чтобы были готовы, заставляли нас думать, что приходит уже и до нас, очередь драться, и будем иметь кровопролитное дело, однако же в том ошиблись, ибо, к величайшему нашему удивлению, по прошествии нескольких минут, вдруг оружейный огонь утих, а немного погодя и из пушек стрелять перестали, и начали их по прежнему становить и ворочать. Словом, самый шум начал мало-помалу утихать и нам опять оборотиться приказали. Мы дивились всему тому несказанно, и не понимая, чтобы это значило, спрашивали едущих с левого фланга и видевших всё происходившее о причине, и насилу могли проведать следующее: [40]

На самом левом фланге нашего корпуса стояли Донские казаки. Сии с самого еще начала баталии поскакали атаковать, стоящую позади болота, неприятельскую кавалерию. Это нам тогда же еще было видно, и мы досадовали, смотря на худой их успех. Начало сделали было они очень яркое; атака их происходила от нас хотя более версты расстоянием, но мы могли явственно слышать, как они загикали: «Ги! Ги!» и опрометью на Прусаков поскакали. Мы думали было сперва, что они своими пиками всех их переколют, но скоро увидели тому противное. Храбрость их только в том и состояла, что они погикали и из своих винтовок попукали, ибо как Пруссаки стояли неподвижно и готовились принять их с мужеством, то казаки, увидя что тут дело не по них, оборотились тотчас назад. Всё сие нам было видно, но что после того происходило, того мы не видали, потому, что казаки, обскакивая болото, скрылись у нас из глаз. Тогда же узнали мы, что Прусские кирасиры и драгуны сами вслед за ними поскакали, и обскакивая болото, гнали их к нашему фронту. Казакам некуда было деваться. Они скакали прямо на фрунт нашего левого крыла, а Прусская конница следовала за ними по пятам и рубила их. Наша пехота, видя скачущих прямо на нее и погибающих казаков, за необходимое почла несколько раздаться и дать им проезд, чтобы могли они позади фрунта найти себе спасение, но сие едва было не причинило большой беды. Прусская кавалерия, преследуя их, поэскадронно, в наилучшем порядке, текла, как некая быстрая река, и ломилась за Казаками прямо на нашу пехоту. Это служило причиною, что полк наш начал по ним ружейную стрельбу, но трудно было [41] ему противиться и страшное стремление сей кавалерии удерживать. Передний эскадрон въехал уже порядочным образом за казаками за наш фрунт, и рассыпавшись рубил всех, кто ни был позади фрунта. Для сего-то самого принуждены были оборотить наш фрунт назад. Но всё бы это не помогло, и Пруссаки, въехав всею своею кавалериею в наш фланг, смяли бы нас всех поголовно, и совершили бы склонявшуюся уже на их сторону победу, если бы одно обстоятельство всего стремления их не удержало и всему другого вида не дало. Батарея, о коей я выше упоминал, по счастью, успела еще заблаговременно обернуть свои орудия, и данный из неё картечами залп имел успех вожделеннейший, ибо, как ей случилось выстрелить поперек скачущих друг за другом Прусских эскадронов, то выхвативши почти целый эскадрон, она разорвала тем их стремление, и скачущих не только остановила, но принудила опрометью назад обернуться. Те же, которые вскакали за наш фрунт, попали, как мышь в западне. Пехота тотчас опять сомкнулась, и они все принуждены были погибнуть жалостнейшим образом. Наша кавалерия их тут встретила и перерубила до единого человека. Таким образом кончилось это дело весьма для нас благополучию.

Таковы происшествия были на нашем левом фланге. Теперь обратимся к средине, и посмотрим что с теми делалось, которых давича оставили мы между собою сражающимися. Тут было главное дело и сражение было весьма жаркое. Хотя, собственно говоря, за отдаленностью и густым дымом нам было не видно, что происходило в сем месте, равно как и на правом нашем фланге, однако же я опишу, что мы после узнали. [42]

Неприятель вел главную свою атаку в двух местах, а именно, против обеих прогалин, или входов в наш лагерь. По-видимому, хотелось ему застать нас еще в лагере, и не выпускать оттуда ни единого человека, что заключить можно наиболее из того, что у убитых Прусских офицеров находимы были диспозиции и приказы, в которых предписывалось солдатам рубить наши рогатки. В следствие чего атака ведена была, как на главный вход, так и на правый наш фланг, где, как я прежде упоминал, также небольшая прогалина находилась. По счастью, сие последнее место успели наши занять еще заблаговременно. Храбрый полковник Языков, с своим первым гренадерским полком, занял это место, и выдерживал все жесточайшие неприятельские нападения наимужественнейшим образом. По счастью, случились тут старинные рвы и каналы, которые служили нашим почти вместо ретраншамента, и делали великую подмогу. Словом, сколько неприятель ни усиливался , и сколько ни старался продраться сквозь сие место и сбить с него, но не имел успеха. Наши устояли до самого конца сражения, и хотя немалый урон претерпели, однако ж не потеряли сего столь важного для неприятеля пункта.

Но не с столь хорошим успехом дрались наши в средине, куда ведена была от неприятеля главная его атака. Я уже выше упомянул, что неприятель так неприметно к нам подкрался, что нашим не было времени вывесть порядочным образом полки и построить против него линию, но принуждены уже были, кое-как продираясь сквозь тесноту обозов, идти по рядам, и фрунт подле леса вправо кое-как строить и вытягивать; словом, наши тянулись еще и старались как можно [43] более вытянуться, чтобы множайшее число полков могло уместиться и стать к обороне, а неприятели, подошед уже довольно близко, первый залп по нашим дали. Почему на оный с нашей стороны не было ответствовано, тому причиною было то, что наши шли и тянулись по рядам, и видя, что еще пули неприятельские нас не вредили, не почли за нужное остановиться и к ним фрунт оборачивать. Но как всякая минута для нас была дорога, то старались только, как можно далее тянуться. Тоже самое произошло и при вторичном неприятельском залпе, которым хотя несколько человек у нас и переранило, однако же, как для нас важнее всего было, чтобы вытянуть фрунт далее, то мы и на оный не ответствуя, продолжали всё таки тянуться. Но когда неприятель в третий раз залп дал, тогда уже не было возможности более идти и отстреливаться. Пули уже порядочно начали наших цеплять, и потому наши принуждены были остановиться и показать им, что и у нас не хуже их ружья и пули водятся, и тогда-то начался с обеих сторон тот огонь неугасимый, о котором я выше упомянул.

Теперь надобно мне присовокупить, что огонь сей хотя был с обеих сторон наижесточайший, однако же с неравными преимуществами. Неприятель имел несравненно более выгод, нежели наши. Их атака ведена была порядочным образом, лучшими полками, и по сделанной наперед и правильно выполненной диспозиции. Артиллерия их действовала, как надобно, а весь тыл был у них открыт и подкреплен 2-ю линиею и резервами, из которых им ничто не мешало весь урон в первой сражающейся линии того же момента пополнять новыми и свежими людьми. Таким же образом, [44] они имели возможность снабжать сражающихся нужными припасами и порохом. Что же касается до наших, то они всех сих выгод, по несчастию, не имели, ибо, во-первых, диспозиции наперед никакой не было сделано, да и некогда было делать, а всем сам Бог управлял и распоряжал; во-вторых, людей с нашей стороны было гораздо менее, нежели с неприятельской: у них дралась целая линия, а у нас только одиннадцать полков могли вытянуться, и те принуждены были за всех оттерпливаться. К вящему несчастью, и сии немногие люди связаны были по рукам и ногам, ибо, во 1-х) не было с ними нужной артиллерии, кроме малого числа полковых пушек и Шуваловских гаубиц: самых этих орудий, на которые вся армия наибольшую надежду полагала, не случилось более трех, или четырех на сражении, и что можно было ими сделать, когда большую половину ящиков и снарядов за лесом провезти не имелось возможности? Во 2-х) прижаты мы были к самому лесу, так, что позади себя никакого простора не имели. В 3-х) подмоги и свежих людей на место убитых получить было не откуда; большая часть армии, хотя была в бездействии, но стояла за лесом, и в таких местах, откуда пробраться до сражающихся не было возможности. Даже самых патронов негде было взять, когда они потребовались.

При таких смутных обстоятельствах, чего иного можно было ожидать, кроме несчастья? Оно, действительно, уже и начиналось, и, конечно, свершилось бы, если бы сам Бог не восхотел нас явно помиловать и победу из рук неприятельских вырвать. Храбрые наши полки стояли твердо, как непреоборимая стена. Они отстреливались сколько [45] было силы от неприятеля, и целые два часа удерживали его натиск и стремление. Но что было им наконец делать, когда большая часть из них были убиты и переранены? Ряды становились уже слишком редки, а дополнить их было некем. Офицеров всех почти они лишились, а главное – не имели наконец пороха, единого и последнего средства к обороне. В сей крайности находясь, подвинулись они несколько ближе к лесу, но тем дело еще пуще испортили. Неприятели, увидев это и сочтя ретирадою, бросились с величайшим жаром и смешали их совсем. Весь край наполнился тогда стоном и воплем раненых и умирающих, и обагрился кровию убитых. Не было уже тогда возможности помочь чем-нибудь командирам и предводителям. Добродетельный Генерал-Аншеф Василий Абрамович Лопухин, бывший, по несчастью, командиром сей дивизии, сколько ни напрягал силы свои, возбуждая и уговаривая солдат к храброй обороне, но не был более в возможности учинить малейшего вспоможения. Его самого, многими ранами покрытого и обагренного кровию, волокли уже в полон Прусские гренадеры, и сорвали с него кавалерию, и, конечно, увели бы, если бы не увидели то несколько человек наших гренадеров. Несмотря, что сами погибали, они восхотели спасти любимого ими генерала. Ничто не могло удержать стремительства их. Как львы, бросились они, и вырвали его из челюстей змеиных, но, к сожалению, едва дыхание уже имеющего.

При таких обстоятельствах, всякий легко может заключить, что погибель наша на волоске уже висела. Пруссаки смяли уже весь наш фрунт совершенно, и в некоторых местах ворвались уже [46] и в самые обозы. Тут сделались тогда ужаснейшее смятение и бериберда. Все кричали: «Прочь, прочь! Назад, назад обозы!» Но что некуда было им деваться, того никто не понимал. С одной стороны крутой буерак, а с другой река заграждала путь во все стороны. Самой армии, Бог знает куда бы ретироваться можно было, а что обозы, конечно, все пропали бы, в том и сомнения нет. Словом, победа неприятелями получена была уже на половину, и если бы еще хотя мало, то разбиты были бы мы совсем, к стыду нашему неизреченному.

Теперь, вероятно, пожелают узнать: каким образом случилось, что мы не только спаслись, но даже и победу одержали? Правду сказать, мы сами того почти не знали, и сам Бог хотел нас спасти. Всё состояло в том, что находившиеся за лесом наши полки, наскучивши стоять без дела, в то время, когда товарищи их погибали, и услышав о предстоящей им скорой опасности, вздумали пойти, или, может быть, посланы были продраться кое-как чрез лес и выручать своих единоплеменников ¹. Правда, проход им был весьма труден. Густота леса так была велика, что с нуждою и одному человеку можно было пробиться, однако же ничто не могло остановить их ревности и усердия. Два полка, 3-й гренадерский и Новгородский, бросив свои пушки и патронные ящики, как делавшие им остановку, кинулись одни и начали пролезать сквозь густейший лес на голос погибающих. По счастью, удалось им выйти в самонужнейшее место, а именно туда, где Нарвский и [47] 2-й гренадерский полки были уже совсем почти разбиты, и опасность была более, нежели в других сметах. Приход их был самый благовременнейший. Разбитые полки дрались уже рука на руку, по одиначке, и не поддавались неприятелю до пролития последней капли крови, как в самое то время показались из леса помянутые два полка, поспешавшие им на помощь. Невозможно описать той радости, с какою смотрели сражающиеся на это подкрепление, к ним идущее! Переменилось тут всё прежде бывшее. Свежие сии полки не стали долго медлить, но, дав залп, с криком бросились в штыки на неприятеля. Это решило нашу судьбу и произвело желаемую перемену. Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться получше, но некогда уже было. Наши сели им на шею и не давали им времени ни минуты. Тут прежняя Прусская храбрость обратилась в трусость, и в сем месте тотчас неприятели обратились назад, искать спасения в ретираде, что устрашило прочие их войска и ободрило наши. Неприятель начал уже повсюду мало-помалу колебаться, а у нас начался огонь сильнее прежнего. Одним словом: не прошло четверти часа, как Пруссаки во всех местах начали сперва в порядке ретироваться, а потом побежали, как попало.

Всего вышеописанного, нам невозможно было видеть за дальностью расстояния и за дымом, однако ж мы, не спускав глаз с правого Прусского фланга, явственно могли видеть, как начал он колебаться и терять прежнюю свою позицию. Сей фланг приступил к ретираде позже других, ибо в прочих местах неприятель давно уже бежал, а он всё еще стоял и перестреливался. Но увидев бегущих своих товарищей, не захотел и [48] он долго медлить. Какое приятное и восхитительное представилось нам тогда зрелище! Сперва подвинулся их фрунт шагов пять назад, потом еще более, потом еще далее, и двигался час от часу скорее. Нам это всё было видно, и мы, находясь между страхом и надеждою, не хотели верить глазам своим. «Никак ретируются?» говорили мы друг другу. «О, дай-то Бог, чтобы наши прогнали!» Но скоро радость наша была совершенная. Мы увидели весь неприятельский фронт в совершенное бегство обратившимся и закричали в один голос: «Слава Богу, Слава Богу! Наши взяли!»

Тогда радость мгновенно разлилась по всей нашей армии, и казалось, что она у всякого написана была на глазах. Всякий спешил сообщить о благополучии своем другому, несмотря, что тот сам тоже видел. Вскоре потом закричали наши командиры. «Ступай вперед!» и все мы, как стояли, так и бросились. Нельзя никак изобразить того восхищения, с каким бежали мы тогда в погоню за неприятелем, или паче спешили занимать его место. Тут уже не было нам никакой невозможности. Мы шли прямо через кустарник и через болото, и я не знаю уже, как мы продрались. Каких и каких проказ тут не произошло! Иной, с радости, бежавши без памяти, попадал вдруг в колдобину и уходил по пояс в тину. Другой, споткнувшись за кочку, летел стремглав и растягивался в типе и в грязи. Иной зацепливал платьем за кусты и не мог освободиться. Иному прутьями лицо и глаза все выстегало. Иной, попавши в тину, не мог ног своих выдрать и просил о помощи. Мы, несмотря на то, пробежали смеючись через сие дурное место, и одно только [49] слышно было: «Ступай, ступай, братец! Слава Богу! наши победили!»

За всем тем, будучи в густом кустарнике, при всей своей радости помышляли мы и о том, чтобы, вышедши из оного, не наткнуться на неприятеля. «Кто знает», говорили некоторые, «не стоит ли еще вторая линия на месте и не остановила ли она бегущих?» Но как бы не так! Пруссаки, как ни хвастали потом в реляциях своих, что они в порядке ретировались, но порядка тут, ей Богу, и в помине не было. Они пропали у нас в один миг из вида, и всё поле было ими усеяно. Мы, вышедши из кустарника своего на поле, не увидели из них ни одного человека, а стояли только одни брошенные ими пушки, и лежали подле них убитые артиллеристы и солдаты прочего рода войска.

Прибежавши наконец на то место, где стояла их вторая линия, велено нам было остановиться и выравняться с другими полками, строившимися тут в одну линию. И не успела вся армия из-за леса выбраться и построиться в одну линию, как закричали: Ура! и бросили в верх шляпы. О, какое было это радостное для нас зрелище! Многие от радостных слез не могли промолвить слова.

Сим кончилась славная наша Апраксинская и первая баталия с Пруссаками. Небу угодно было даровать нам над неприятелем нашим совершенную победу, и мы не могли довольно за то возблагодарить Его, а особливо, когда узнали, в какой опасности находилась вся армия, и сколь малого не доставало к тому, чтобы ей совершенно быть разбитою, а нам навсегда быть покрытым стыдом, что горсть Пруссаков в состоянии была разбить столь многочисленную армию, какова наша. [50]

Как бы то ни было, но мы победили и победу получили совершенную. Для пояснения всего мною описанного, прилагаю при сем два плана, из коих один представляет Эггерсдорфское поле с его окрестностями, а другой самое сражение ².

В заключение должно мне рассказать, что у нас происходило после того, и как велик был наш выигрыш.

Молва носилась тогда в армии, что многие будто представляли, чтобы учинить за неприятелем погоню, и стараться разбить его до основания; также будто советовали Фельдмаршалу со всею армиею следовать немедля за бегущим неприятелем, но ответствовано будто было при сем случае, что «на один день двух праздников не бывает, и довольно того, что мы победили». В следствие того и не учинено было за неприятелем ни малейшей погони.

Таким образом неприятель ушел, а мы остановились на том месте, где после баталии построились, и не двигаясь ни на шаг вперед, велели привезти к себе обозы и разбить лагерь.

Не успели нас распустить из фрунта, как первое наше старание было сесть на лошадей и ехать смотреть места баталии. Какое зрелище представилось нам тогда, подобного сему никогда не видавшим! Весь пологий косогор, на котором стояла и дралась Прусская линия, устлан был мертвыми неприятельскими телами, и чудное мы при сем случае увидели: все они лежали уже, как мать родила, нагие, и с них не только чулки и башмаки, но и самые рубашки были содраны. Но кто и когда [51] их сим образом обдирал, того мы никак не понимали, ибо время было чрезвычайно коротко и сражение едва только кончилось. Мы не могли довольно надивиться тому, коль скоро успели наши погонщики, денщики и люди всё это спроворить, и всех побитых неприятелей так обнажить, что при всяком человеке лежала одна только деревянная из суммы колодка, в которой были его патроны, да синяя бумажка, которою они прикрыты были. Сии вещи, видно, никому уже были не надобны, а из прочих вещей не видали мы ни одной, гак, что даже самые ленты из кос, не стоившие трех денег, были развиты и унесены. Вообще было заметно, что убитые почти все люди крупные, здоровые и тучные; маленькие и вверх взвохренные усы придавали и самым мертвым неприятелям вид страшный и мужественный. Впрочем, состояние, в каком мы сих побитых видели, приводило нас в содрогание: у иного была вся голова, или половина оторвана; другой лежал, либо без руки, либо без ноги; третий без бока, или пополам перерванный. Иные застрелены были только пулями и лежали растянувшимися. Не менее того удивлены мы были, когда приехали к лесу и к тому месту, где стояли и дрались наши Русские. Тут представилось нам совсем иное зрелище. Весь край леса устлан был людьми, но, казалось, будто спящими, и точно так, как будто распущен был фрунт, солдаты разбрелись в разные стороны, и каждый прикорнул там, где попало, на отдых, ибо все они были одеты и не тронуты, а находились так, как были убиты. Иной лежал ниц лицом, другой под кустом съёжившись, третий на боку, но все имея при себе ружья и всё прочее свое оружие. Чему всего более [52] мы дивились, то это тому, что с своей стороны видели мы убитых гораздо менее, нежели с Прусской, и никакой иной причины тому не находили, кроме той, что много наделали вреда неприятелю Шуваловские секретные гаубицы.

О подлинном с обеих сторон уроне мы не имели возможности узнать. Все тогда говорили, что наш урон убитыми, действительно, не простирался будто и до 1.000 человек, а состоял только в 860 человеках; напротив того, раненых было гораздо более, а именно, слишком 4.000 человек, и как из них весьма многие вскоре потом умерли, то весь урон действительно можно полагать тысячах в двух, а с ранеными тысячах в пяти, хотя из сих последних многие были весьма легко ранены и считались только в числе оных. Были даже и такие, которые, будучи вовсе не ранены, старались, как всегда случается, включить себя в число раненых, думая получить чрез то себе какие-нибудь выгоды, в чём однако ж они весьма обманулись. В самом нашем полку случился пример тому подобный. Некто подпоручик А...., впрочем порядочный офицер, не был вовсе в сей день в строю и на сражении, а находился в обозе, по той причине, что накануне того дня несколько занемог, и потому ехал лежа в своей кибитке. Но вдруг очутился он в числе раненых. «Господи помилуй!» говорили мы тогда между собою, «каким образом эго случилось, что наш А.... ранен?» Но вскоре узнали, что он неприятеля и в глаза не видал, а в то только время, когда была наибольшая опасность, и когда все обозы назад погнали, он так перетрусился, что забыл свою болезнь, и вскочив на отпряженную лошадь, ударился скакать назад, и [53] едучи мимо одного дерева, второпях, зацепился головою за сук, а от того немного им лоб себе оцарапал. Сей-то небольшой шрам вздумалось сему господину назвать полученною от неприятеля раною и вписать себя в число раненых. Оп бессомненно думал получить себе за то какое-нибудь награждение, но в сем ожидании весьма обманулся, а сделал только то, что весь наш полк, узнав о сем происшествии, начал поднимать на смех, и до того наконец его довел, что он принужден был перепроситься в другой полк.

Что касается до неприятельского урона, единогласно все говорили, что одних убитых найдено на месте до 2.500 человек, умалчивая о раненых, коих было несравненно более. Сверх того нахватали мы более 600 человек в полон, с 8-ю офицерами, и число их приумножалось с часу на час. Одних дезертиров, или самовольно к нам передавшихся, было человек до 300 и более. Кроме того взяли мы на месте сражения 29 пушек, с ящиками и снарядами. Также получили мы в добычу 29 барабанов, но знамя не удалось нам ни одного захватить: Прусаки были весьма осторожны и берегли их весьма тщательно. Генералы и предводители их, по-видимому, не так были отважны, как наши, ибо в числе убитых был только один майор Гольц, да в числе раненых Генерал-Поручик Граф Дона. Напротив того, мы потеряли на сем сражении нескольких генералов и начальников. Но ни о ком так вся армия не тужила, как о Генерал-Аншефе Лопухине. Будучи в прах изранен, он попался было в плен, но отнят силою у Прусских гренадеров и на руках принесен в обоз. Тут имел он еще, по крайней мере, то утешение, что дожил [54] до конца баталии, и последний его слова остались у всей армии в незабвенной памяти. Он, будучи уже при последнем издыхании, спрашивал еще у предстоящих: «гонят ли наши?» и «жив ли Фельдмаршал?» И как в том и в другом его удостоверили, то, перекрестясь, сказал: «Ну! слава Богу! теперь умру я спокойно, отдав долг моей Государыне и любезному отечеству!» и с сими словами испустил дух. Смерть его, по справедливости, была славная, ибо редко которого генерала так оплакивали бы, как его. Будучи человек богатый и щедр до высочайшей степени, умел он тем снискать к себе любовь тысячи сердец и заставить себя оплакивать.

Другой генерал, которого мы лишились, был Генерал-Поручик Зыбин. Сей также носил имя доброго человека и заслужил сожаление, однако ж об нём недолго и немного говорили. Бригадир Капнист был третий из убитых, и оба сии убиты были на нашем левом фланге, в то время, когда Прусская кавалерия ворвалась к нам за фрунт. Из прочих же наших генералов многие были переранены, как-то: оба Ливены, Георгий и Матвей, да Генерал Толстой, Генерал-майоры Дебоскет, Вильбуа и Мантейфель; Генерал-Квартирмейстер Веймарн и Бригадир Племянников, но раны их были неопасные, и столь маловажны, что они могли отправлять свои должности. Что же касается до штаб и обер-офицеров, то убито и переранено было их немалое число, и довольно когда скажу, что 2-м гренадерским полком принужден был после сражения командовать Поручик, ибо все штаб-офицеры и капитаны были отчасти убиты, отчасти же переранены. Словом, сколь баталия ни была кратковременна, но [55] пролито на ней довольно человеческой крови, и не один курган остался с зарытыми воинами на полях Эггерсдорфских.

В последующий день, т.е. 20-го числа Августа, было у нас благодарственное торжество. Мы приносили Всевышнему достойное благодарение, при пушечной пальбе из взятых в добычу неприятельских пушек, и вся армия выстроена была во фрунт и стреляла три раза обыкновенным беглым огнем. Всем солдатам учинена была винная порция; также велено было выдать за месяц не в зачет жалованье. Остальное время дня употреблено было на разбирание убитых, как своих, так и неприятельских, и на прием провианта для взятых на сражении и с часу на час приумножавшихся военнопленных. Армия стояла и последующее 21-е число на том же еще месте. В сей день погребали мы убитых своих и неприятельских, и отправляли в Тильзит пленных и раненых. Также отправлен был в сей день Гснерал-Майор Панин, с известием о баталии, ко Двору в С. Петербург.

Наиболее прославился, и всею армиею похваляем был полковник Языков. Он сделал более, нежели все, и хотя был сам изранен в прах, но с полком своим выдержал весь огонь, и отбив неприятеля, устремившегося на него со всею своею силою, удержал весьма важный пост; но о сем истинном герое, главный полководец наш в реляции своей не упомянул ни единого слова.

Что же касается до Пруссаков, то ничего не могло быть досаднее того, как они изображали в писаниях своих сие сражение и как выдумывали то, чего никогда не бывало, стараясь уверить весь свет и придать сражению вид совсем иной и для [56] себя выгоднейший. Они сказали прежде всего ту на нас неправду, что мы стояли так окопавшись, и в таком крепком ретраншаменте, что будто было у нас сделано не только четыре линии, или вала, но пред ними еще траншеи, уставленные более нежели 200-ми пушек, тогда, как у нас не была земля нигде и лопаткою копана, а траншеи на что именно были потребны, того не только мы не знали, но если бы спросить и самого Прусского писателя, то и он не знал бы, что сказать, ибо то была уже сущая неправда. Но сим образом угодно было неприятелю в воображении своем укрепить наш лагерь, для того, чтобы тем более увеличить героический дух Фельдмаршала своего Левальда, отважившегося атаковать нас в таком страшном укреплении стоящих, после чего тем удобнее можно было оправдать его в проигрыше сражения, ибо после писал он, что сколько Пруссаки ни храбро поступали, и сколь ни удачно они всю нашу первую линию, а особливо конницу опрокинули совершенно, и целых будто три батальона и более 60 пушек от нас отхватили, однако не было-де возможности никак всеми толь многими, друг за другом сделанными ретраншементами овладеть, но принуждены были, бывшую уже в руках, победу опять выпустить, и убив у наших до 9.000 человек, в наилучшем порядке ретироваться.

Вот какими выдумками старались неприятели ослепить глаза свету. Но, по счастью, описания баталии сей были у них разные, неодинакие и во многом друг с другом несогласные. В другом известии прибавили они, что у нас сделана была из срубленных дерев засека, и что им трудно было ее переходить и потом строиться, [57] хотя ничего этого не бывало. В третьем известии уверяли, яко бы кавалерия их наш левый фланг и конницу совсем опрокинула и овладела батареею, вместо того, что батарея и близко их к себе не подпустила, но одним залпом такое произвела между ними поражение, что они в тот же миг назад обратились, и оставив въехавший за фрунт к нам эскадрон в жертву нашим, с нуждою убрались сами, и оставили потом фланг сей в покое. Далее говорили еще, будто у нас на правом фланге наделано было множество батарей, одна за другою, и что будто они тремя из них овладели, но всеми овладеть не могли. Наконец дополнили и то, в предлог, для чего они принуждены были ретироваться, будто вторая их линия, будучи густотою дыма обманута, сама начала стрелять по своей первой сзади, и что сия, попавши между двух огней и вытерпливая один огонь сзади, от своих, а другой спереди, от нас, и стрельбу, более нежели из 150 пушек и мортир, не могла более устоять, а потому и принуждена была ретироваться, оставив 11-ть пушек, а зато убив у нас более 10.000, и так далее.

Сим и подобным тому образом старались неприятели уверять весь свет и сами себя веселить при своей неудаче. Но удивительнее всего, что и сам Прусский Король, в оставшихся после его смерти сочинениях своих, упоминая об Эггерсдорфской баталии, хотя говорить всех справедливее, и описывает оную почти точно так, как она происходила, однако ж в некоторых пунктах также несколько изменяет, а именно, говоря, что у нас была засека и что потеряли они только 15-ть пушек, а из людей убитыми, ранеными и в полон взятыми только 1400 человек, что столь же было [56] несправедливо, как и то, что, по уверенно его, армия их, не более, как из 24.000 состояла. Впрочем винил он очень своего Фельдмаршала Левальда, для чего не атаковал он нас прежде, а особливо накануне того дня, когда мы выходили и строились. Но, Богу известно, удалось бы тогда неприятелю получить над нами какую-нибудь выгоду, или нет, ибо мы были к сражению готовы, и находились гораздо в лучшей позиции. Всё это доказывает, что Королю донесено было об обстоятельствах не весьма справедливо, и сам он о баталии не имел порядочного понятия.

Но, каким образом то ни было, а неприятелю не удалось, по желанию своему, нас разбить, и всё искусство их генералов и храбрость солдат не помогли им ни мало. Судьбе угодно было, чтобы мы их победили, и прогнали обратно в прежний их укрепленный лагерь при Велаве, куда, не будучи преследуемы, они возвратились без помешательства...

Комментарии

1. Сочинителю, как ротному командиру, не было известно, что полки сии составляли резерв, и были сохраняемы Главнокомандующим до наступления решительной минуты.

2. К сожалению, мы не могли отыскать упоминаемых планов в бумагах А. Т. Болотова.

Текст воспроизведен по изданию: Гросс-Эггерсдорфское сражение. 1757-го года. (Из записок Андрея Тимофеевича Болотова) // Сын отечества, Том 9. 1839

© текст - Полевой Н. А. 1839
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Сын отечества. 1839