БОЛОТОВ А. Т.

ЗАПИСКИ

ГРОС-ЭГЕРСДОРФСКОЕ СРАЖЕНИЕ.

(Из записок А. Т. Болотова).

X.

Теперь достиг уже я до того пункта времени, который был всей нашей кампании сего года решительным, то есть до 19-го числа августа, который день, бывшею в оный баталиею, сделался знаменитым и достопамятным.

Но прежде, нежели начну описывать оную, надлежит мне вам растолковать причину отданного накануне для сего в армии приказа, который нам столь непонятным казался. Предводители наши, возвратившись с полками в лагерь, собрали военный [30] совет и рассуждали, что делать? Все единогласно в том согласовались, что неприятель, по всему видимому, не хочет дать баталии и боится показаться в поле, а старается только заградить нам путь к дальнейшему походу, заняв самую тесную дефилею, и тем воспрепятствовать, чтоб мы его не обошли мимо и не прошли прямо с армиею к Кёнигсбергу. Другие напротив-того полагали, что неприятель может быть ожидает от нас аттаки. Но все таковые суждения были неосновательны, как то из последствия оказалось. Однако предводители наши, предполагая так, заключили, что другого неоставалось, как только, чтоб идти нам к нему навстречу и принудить его дать нам сражение. Но тут сделался вопрос: куда и какими местами к нему идти? Прямо чрез эгерсдорфское поле и ближайшим путем к нему идти была сущая невозможность: он стоял с своею армиею за густым и большим лесом, будучи им совершенно прикрыт, а сквозь лес сей не было иного прохода, кроме одной узкой и тесной дороги, которая уже была прусскими войсками занята; следовательно, тут аттаковать никоим образом было неможно. Кругом же помянутого леса обходить было очень далеко. Но как другого не оставалось, а захотелось поспешить, той определили, чтоб обойти с левой стороны тот лес, за которым стоял неприятель, и обратить чрез то к себе его навстречу. Но как на сей обход неинако, как несколько дней [31] употребить надлежало, а притом идти надобно было дурными дорогами и тесными проходами, то заблагорассудили, тяжелый свой обоз оставить тут на месте, а с собою взять один только легкий и необходимый, и собраться как можно налегке. Наконец дабы не дать времени неприятелю занять и последние проходы, определили к тому помянутое 19-е число августа, положив выступить в поход с рассветом дня, а по сей причине и отдан был приказ, чтоб взять с собою провианта на трои сутки, быть к походу совсем в готовности и ночевать в ружье перед фронтом.

Таковы-то распоряжения были с нашей стороны. Но судьбе было совсем инако угодно. Замыслы и намерения наши были уничтожены, ибо как мы таким образом совещались, какими бы средствами трусливого неприятеля к баталии принудить, у него напротив того трусости и в завете не было. Он был едва-ли не смелее нашего и положил, не упуская времени, нас сам аттаковать. Пруссаки давно славились тем, что умеют пользоваться временем и случаем, и чрез то нередко небольшим числом людей великие армии разбивают. Сию хитрость думали они и в сем случае употребить, и недостаток своих сил наградить проворством и отважностью. Им довольно было известно, в каком тесном, хотя и весьма выгодном месте стоит наша армия. Самое намерение наше обойти их и выступить в поход может быть каким [32] нибудь образом они сведали, и потому недолго думая, положили воспользоваться сим случаем и напасть на нас в самый расплох и в то время, когда армия только что тронется с места; дабы воспользоваться нашим замешательством, и не выпустив нас из нашей позиции, передушить внезапно. Это намерение они произвели было с довольно хорошим успехом.

Сим образом соплетаемы были ими для нас сети, а мы, нимало того неведая, спали-себе и почивали преспокойно. Наконец багряная заря начала мало-помалу освещать горизонт и предвозвещать нам день наипрекраснейший. Бывший перед утром опять сильный туман начал расходиться и солнце, показавшись из-за гор, осветило уже весь наш горизонт, как громкий пушечный сигнальный выстрел, пресекши наш сладкий сон, привел всю армию в движение. Мы слушали с великим любопытством, станут ли бить зорю, или генеральный марш, и услышав сей последний, тотчас стали спешите готовиться к походу. Немного погодя пробили: на воза, почему тотчас сняты были все палатки, запряжены лошади в повозки, и обозы нимало немедля по обыкновению своему тронулись в путь свой. Теперь припомните, любезный приятель, одно сказанное мною вам обстоятельство, что выход и въезд из того места, где армия расположена была лагерем, был только в той узкой прогалине, где стояли наш авангардный корпус, [33] и вторая дивизия; но как и нам следовало идти в сию сторону, то натурально обозы всей армии, тронувшись в путь, свалились к сему месту и произвели тесноту наивеличайшую. К вящшему несчастию был впереди сей тесной дефилеи вязкий и грязный ручей, а именно самый тот, который, разрезывая эгерсдорфское поле и проходя между обеими деревнями Эгерсдорф, впадал в крутой буерак, позади армии находящийся. Чрез сей ручей должны были перебираться передовые обозы, а как натурально имели они чрез то небольшую остановку, то теснота и замешательство в задних делалась еще больше. Все повозки теснились между собою, и каждая старалась подвигаться вперед и выпереживать другую. Но как передние принуждены были останавливаться, то и сделалась такая теснота, что между телегами и повозками с великою нуждою пешему пробраться было можно. Все было тут смешано, и артиллерия с ее ящиками и снарядами и полковые обозы, и генеральские экипажи и офицерские и солдатские повозки, отчего наиболее и делалось замешательство. Самые полки тронуты были уже с своих мест и в разных местах кучками между обозами стеснены были, что все умножало еще тесноту и замешательство, которое и без того всегда бывает, когда армия выступает из лагеря в поход свой.

В самое то время, когда наибольшее замешательство происходило, и войска с обозами [34] вышеупомянутым образом были перемешаны, и последними вся узкая прогалина, которою главной армии выходить надлежало, так была набита, что ни прохода, ни проезда не было — в самое сие время, говорю, вдруг начала по всему войску сперва тихая молва разноситься, что неприятель наступает и уже близко, но тотчас обратилась она в общий шум и повсюду слышан был уже крик — неприятель! неприятель! и уверение, что он уже очень-близок; но прямо никто не знал. Иной говорил, что он показался на поле, другой утверждал, что он прошел уже деревни, третий кричал, что он уже, в самых обозах, и так далее. Всякий толковал так, как ему хотелось и прибавлял для устрашения других то, что ему угодно было; а другой не знал, что заключать и который слух почитать справедливым.

Но не долго находились мы в сей неизвестности. Минуты чрез три получили мы хорошее тому подтверждение. Впереди всего узкого места, вправо, где оное с эгерсдорфским полем смыкалось, стоял у нас Второй Московский полк лагерем, занимая весь вход на помянутое поле; и как он прикрывал весь наш бывший лагерь, то для лучшего укрепления сего места присоединена была к нему небольшая колонна артиллерии и поставлена для всякого случая пред оным. Сей полк был первый, который вдруг увидел тогда неприятеля и, что удивительнее всего, находящегося уже пред собою. [35]

Не знаю уже я, каким это образом сделалось, что мы несмотря на всю нашу прежнюю осторожность и на все великое множество наших легких войск, стерегущих армию, не видали того, как неприятель сквозь свой дальний лес прошел, на поле вышел и все пространство, версты на четыре поперег простирающееся эгерсдорфское поле, перешел, и каким это образом сделалось, что мы его не-прежде увидели, как когда он уже у нас почти на шею сел. Чудное поистине это было и непонятное дело! Будучи верст за двести от неприятеля, имели мы величайшие и такие предосторожности, как-бы неприятель в двух или в трех верстах был. А когда неприятель в-самом-деле в такой близости был, тогда у нас глаза власно как завязаны были, и мы по пословице говоря, «не видали, как в глазах у нас овин сгорел». Одним словом, это дело было непонятное, и я не утверждаю, да и не могу утверждать, а только скажу, что после носилась в армии молва, будто бы предводителям нашим еще до света, и тогда, когда армия еще в покое находилась, неоднократно было доносимо, что неприятель, вышедши на поле, к нам придвигается, но тому не хотели будто бы верить, почитая то враками и невозможным делом. Но подлинно ли сие так было, того истинно не знаю, ибо маленькому такому человеку, каковым был я, и знать было неможно.

Как бы то ни было, но неприятель застал нас [36] в таком расплохе, в каком лучше требовать и желать ему было не можно. Помянутый Второй Московский полк не прежде его увидел, как на такое уже расстояние, что могли до него доставать пушки, почему из находящейся пред ним нашей батареи того момента и началась по неприятелю канонада, которая и подтвердила нам, что слух о неприятеле справедлив и что он находится от нас в близком уже расстоянии.

Боже мой! какое сделалось тогда во всей нашей армии и обозах смятение! Какой поднялся вопль! какой шум! и какая началась скачка и какая беспорядица! Инде слышен был крик: «Сюда! сюда! артиллерию!» в другом месте кричали: «конницу, конницу! скорее сюда посылайте!» Инде кричали: «обозы прочь! прочь! назад! назад! назад!» Одним, словом, весь воздух наполнился воплем вестников и повелителей, а того более — фурманов и правящих повозками. Сии только и знали, что кричали: «ну! ну! ну!» и погоняли лошадей, везущих всякие тягости. Словом, было и прежде уже хорошее замешательство, а при такой нечаянной тревоге сделалось оно совсем неописанным. Весь народ смутился и не знал, что делать и предпринимать. Случай таковый для самих командиров был еще первый, и ктому ж, по несчастию, такой нечаянный и смутный; а они все были люди еще необыкновенные! Все находилось в превеличайшем замешательстве и беспорядке, да и можно ли иначе быть, [37] когда не знали, не то армию строить в порядок, не то от наступающего уже неприятеля обороняться — так близко был уже он подле нас.

При таких обстоятельствах, можно ли было ожидать, чтоб наша армия могла быть в порядочный ордер баталии построена, и учинить порядочный отпор неприятелю. Все почти полки, или большая часть из них, находились за лесом и за обозом, и все не могли никаким образом сквозь оный продраться, а сквозь лес пройдти за густотою оного не было также способа. Таким-образом принуждены они были стоять поджав руки и дожидаться, покуда прочистят для них дорогу. Но сего учинить за тогдашним замешательством и за теснотою места не было возможности. Одна только вторая дивизия, бывшая под командою добродетельного генерал-аншефа Лопухина, по случаю, что она лагерем стояла в самой прогалине и ближе всех к полю, могла некоторым образом иметь движение, но и ее полкам прямо идти никак было не можно, а принуждены они были идти по рядам, и сим образом выходя из прогалины вправо, тянуться подле самого леса, ибо далее в пространное поле подаваться за близостию неприятеля было уже не можно.

Строятся ли когда-нибудь так армии в ордр-де-баталь? Но нужда чего не делает! Мы были рады хотя сим образом удалось бы нам из-за леса и обозов выдраться. Однако мы и сего последнего способа скоро лишились. [38]

Теперь скажу вам, любезный приятель, куда собственно я в сем замешательстве попался, и что со мною происходило. Наш полк, как я прежде сказывал, находился в авангардном или передовом корпусе, с некоторыми другими таковыми жь малолюдными, как и наш, полками. Как мы стояли, почти впереди всех и назначены были для прикрытия во время похода обозов, то и тронуты были прежде всех прочих полков с места, и находились тогда около самого ручья, будучи окружены со всех сторон множеством обозов, как началась с нашей и с неприятельской стороны вышеупомянутая стрельба из пушек, и некоторые из неприятельских ядер начали по обозам туркать, свистеть, и все, что ни попадалось навстречу, ломать и коверкать. Явление сие было для нас еще новое и дотого невиданное. Услышав это, мы остановились и стали ожидать повеления, куда нам идти велят; вперед ли по тракту, или вправо к тому месту, где уже стрельба производилась. Немного погодя прискакал к нам не помню какой-то генерал и, подхватя, повел чрез ручей вперед сквозь все обозы, заставляя продираться всячески сквозь оные, и где нельзя, то перелезать чрез фуры и повозки.

Продравшись сквозь обозы и вышедши на свободу, увидели мы прочие полки нашего авангардного корпуса, строющиеся в правой у нас руке в одну [39] линию. Нам велели примкнуть к ним, а к нам стали примыкать и остальные полки нашего корпуса.

Таким образом попались мы совсем в другое уже место, нежели где накануне сего дня нам стоять случилось. И посчастию так трафилось, что место сие было наипрекраснейшее: на самом том месте, где полку нашему стоять довелось, случился небольшой холм или пригорок, с которого все пространство эгерсдорфского поля было видимо. Неуспели мы на него взойдти и осмотреться, как вся прусская армия нам как на ладони представилась. Мы увидели, что находилась она почти на самом том месте, где накануне того дня мы построены были, и первая ее линия стояла точно в том месте, где стояла наша первая линия, а вторая против деревни Клейн-Эгерсдорф, и обе ее линии были к тому месту концами, где мы стояли, так что нам вдоль обеих линий можно было видеть. К вящшему удовольствию видно нам было и все то место, где строилась и наша армия, ибо нам случилось со всем нашим корпусом стоят на левом фланге своей, или лучше сказать, во фланге обеих армий. Сами же мы были от нападения прикрыты небольшим болотом, поросшим, хотя низким, но чрезвычайно-густым, кустарником, простиравшимся от деревни Клейн-Эгерсдорф на некоторое расстояние влево. Чрез сей кустарник с пригорка своего видеть нам все было можно, а неприятелю к нам сквозь кустарник пройдти не [40] было возможности. Таким образом стояли мы с покоем и готовились только быть зрителями всему театру, начинавшегося тогда кровопролитного сражения.

Оно началось в начале восьмого часа, когда солнце было уже довольно-высоко, и сиянием своим, при тихой погоде, наипрекраснейший день обещало. Первый огонь начался с неприятельской стороны, и нам все сие было видно. Пруссаки шли наимужественнейшим и порядочнейшим образом аттаковать нашу армию, вытягивающуюся подле леса, и пришедши в размер, дали по нашим порядочный залп. Это было в первый раз, что я неприятельский огонь по своим одноземцам увидел. Сердца у нас затрепетали тогда, и мы удивились все, увидев, что с нашей стороны ни одним ружейным выстрелом не было ответствовано, власно как-бы они своим залпом всех до единого побили. Пруссаки, давши залп, не останавливаясь продолжали наступать и, зарядивши на походе ружья и подошед еще ближе к нашим, дали по нашим порядочный другой залп всею своею первою линию. Тогда мы еще больше удивились увидев, что с нашей стороны и на сей залп ни одним ружейным выстрелом ответствовано не было. — «Господи помилуй! что это такое?» говорили мы, сошедшись между собою и смотря на сие зрелище с своего отдаленного холма: — «живы ли уже наши, и что они делают? […] Не-ужели в живых никого не осталось?» Некоторые малодушные стали уже в самом деле заключать, что наших всех перебили. «Как можно» говорили они: — «от двух таких жестоких залпов и в такой близости кому-нибудь уцелеть?» Но глаза наши тому противное доказывали. Как скоро несколько продымилось, то могли мы еще явственно наш фрунт чрез Пруссаков видеть; но отчего бы такое молчание происходило, того никто не мог отгадать. Некоторые из суеверных стариков помыслили, не заговорены ли уже у наших солдат ружья; но сие мнение, как самое нелепейшее, от всех нас поднято было на-смех. Продолжая смотреть, увидели мы, что Пруссаки и после сего залпа продолжали наступать далее, и на походе заряжали свои ружья, а зарядив их и подошед еще гораздо ближе, дали по нашем третий преужасный залп. — «Ну!» закричали мы тогда, «теперь небойсь в самом деле наших всех побили!» Но не успели мы сего выговорить, как к общему всех удовольствию увидели, что не все еще наши перебиты, но что много еще в живых осталось. Ибо не успел неприятель третьего залпа дать, как загорелся и с нашей стороны пушечный и ружейный огонь и хотя не залпами, и без всякого порядка, но гораздо еще сильнее неприятельского. С сей минуты перестали уже и Пруссаки стрелять залпами. Огонь сделался с обеих сторон беспрерывный ни на одну минуту, и мы не [42] могли уже различать неприятельской стрельбы от нашей. Одни только пушечные выстрелы были отличны, а особливо из наших секретных шуваловских гаубиц, которые, по особливому звуку и густому черному дыму, могли мы явственно видеть и отличить от прочей пушечной стрельбы, которая, равно как и ружейная, сделалась с обеих сторон наижесточайшая и беспрерывная.

Теперь вообразите себе, каково нам было смотреть на сие кровавое зрелище, ибо я тогдашних душевных движений пером описать не в состоянии. Мы все, то-есть штаб и обер-офицеры, собравшись кучками, смотрели на сие побоище и только-что жалели и рассуждали, ибо самим нам делать ничего было неможно. Нам хотя все происходившее было видимо, но мы стояли так далеко, что до неприятеля не могли доставать нетолько наши ружья, но и самые полковые пушки. Итак мы принуждены были только поджав руки смотреть, и находясь между страхом и надеждою, ожидать решительной минуты. Но скоро лишились мы и того удовольствия, чтоб все происходившее видеть, ибо от беспрерывной стрельбы дым так сгустился, что обеих сражающихся армий нам было уже невидно, а слышны были только трескотня ружейной и гром пушечной стрельбы. Одни только оконечности сражающихся линий или фронтов были нам несколько видимы и представляли зрелище весьма трогательное. Оба фронта находились весьма в [43] близком между собою расстоянии и стояли в огне беспрерывном. Наш, во все время баталии, стоял непоколебимо, и первая шеренга, как села на колени, так и сидела. Прусской же фронт, казалось, в беспрестанном находится движении; то приближался он несколько шагов ближе, то опять назад отдавался, однако дрался не с меньшим мужеством и твердостию, как и наши, и сие продолжалось так беспрерывно.

В сие-то время имели мы случай всему тому насмотреться, что в таких случаях происходит. Позади обоих фронтов видели мы, как иной скакал на лошади, везя, бессомненно, какое-нибудь важное приказание, но будучи прострелен, стремглав с оной летел на землю; другой выбегал из фронта и, от ран ослабев, не мог более держаться на ногах и падал; там тащили убитого начальника, или вели под руки израненного; местами оказывались во фронтах целые проулки, которые опять застанавливаемы были; по одиночке во фронте убиваемых, за дымом неможно было так явственно видеть, как прочих. Но как изобразить суету и смятение прочих, за фронтом находящихся? Многие разъезжали на лошадях, поощряя воинов и развозя им нужные повеления; другие скакали к фронту сзади; третьи от фронта назад. Инде вели взводами подмогу, там тащили на себе пушку или патронный ящик, в ином месте побиты были лошади под ними и должно [44] было их распрастывать и выпрягать; инде бегал конь, потерявший своего всадника; инде летел всадник долой с убитого коня, итак далее. Словом, все представляло плачевное зрелище, на которое мы не могли довольно насмотреться.

— Хорошо, скажете вы, было вам смотреть, когда до самих вас не доходило дело, и когда вам случилось стоять на таком месте, на каком всякой бы во время баталии охотно стоять согласился. Конечно, хорошо! ответствую, и мы жребием своим могли быть весьма довольны. Я прибавлю к тому, что мы сверх-того еще имели и некоторый род военного увеселения, а именно, перед самым нашим полком или, лучше сказать, перед самою моею ротою, на самой вершине того холма, на котором мы стояли, трафилось поставленной быть у нас целой колонне артиллерии, состоявшей более нежели из двадцати больших пушек, гаубиц и единорогов. Сия, прикрывающая наш корпус, батарея была во все время продолжения баталии не без дела. С нее, то и дело что стреляли по неприятельской второй линии, и кидали из гаубиц бомбы, как в нее, так и в обе деревни, кои Пруссаками были заняты, и мы не могли довольно навеселиться зрелищем на хороший успех пускаемых к неприятелю ядр и бомб. Многие ядра, попадая в самую доль фронта неприятельской второй линии, делали превеликие улицы, равно как и бомбы повсюду великое замешательство производили. [45] Обе деревни обратили мы тотчас в пепел и выгнали тем неприятелей, в них засевших. Но ни которая бомба так нас не увеселила, как одна, брошенная из гаубицы. Вы увидели, что около одной лозы, стоящей между обеими деревнями, собралось множество прусских офицеров из второй их линии, смотреть, так же как и мы, на ход баталии. Сих зрителей захотелось нам пугнуть, и мы просили артиллерийского офицера, чтоб он постарался посадить в кружок к ним бомбу. Он исполнил наше желание, и выстрел был так удачен, что бомба попала прямо под лозу и, не долетев до земли на сажень, треснула. Какую же тревогу произвела она в сих господах прусских командирах! Все они бросились врознь; однако же трое принуждены были остаться тут навеки.

Пруссаки, может быть, соскучившись претерпевать от нашей батареи, столь великий урон, вздумали и сами привезти несколько больших пушек и поунять нашу забаву, но, по несчастно их, имели в том успех не весьма-хороший. Несколько больших пушек увязили они в болоте и не могли оттуда их вытащить, а которые привезли и поставили, так и те не могли нам как-то вредить. Не то причиною тому было, что они принуждены были стрелять несколько в гору, не то расстояние для них было слишком-далеко. Как бы то ни было, но ядра их нам не вредили. Некоторые из них перелетали выше фрунта и нам один только [46] их звук был слышен; большая же часть ложилась не долетая далеко до того места, где мы стояли, так что мы и сему тщетному неприятелей наших старанию только-что смеялись.

Но все сии забавы едва было не обратились для нас в важность. Мы, смотря вышеупомянутым образом, как на продолжение баталии, так и на стоящих против нас неприятелей, того и не видели, что у нас делалось на левом крыле, которое было закрыто от нас пригорком: как вдруг затрещал мелкий ружейный огонь в другом полку, который стоял подле нас влево. — «Ба! что это такое? вздрогнув сказали мы: — не неприятель ли уже тут?» И дивились, не понимая, откуда бы ему взяться, потому что нам все почти поле видно было, и мы никакой аттаки на себя не приметили, да и считали ее невозможною по причине болота, впереди нас лежавшего. Но совсем тем не успели мы собраться с мыслями, как закричали уже нам, чтоб мы оборачивали фронт наш назад. Сие нам и того еще чуднее показалось. Мы обернулись, но никого перед собою не увидели, кроме нашей конницы, которая позади нас в разных местах была построена. — «По своим, что-ли нам стрелять?» смеючись говорили мы. Однако ожидали с нетерпением, что будет. В левой стороне, где огонь показался, слышны были превеликий шум и стрельба, а не-менее того и на стоявшей против нашего полка [47] батарее сделалось превеликое замешательство. Тут поднялся крик: «Сюда! сюда! ворочай!.. Картечи! картечи!» И не успели всех пушек повернуть влево, как изо всех из них и бывших тут единорогов дали преужасный залп и произвели огонь наижесточайший. Нам хотя вовсе за пригорком было не видно, по ком они стреляли, но только могли мы заключать, что неприятель близко. И тогда-то, надобно признаться, что дух наш начал несколько тревожиться; повсеместный шум, разнообразный крик и вопль, звук стрельбы из пушек и ружей, скачка командиров и подтверждения, делаемые всем, чтоб были готовы, заставляли нас думать, что приходит уже и до нас очередь драться.

XI.

Начиная читать письмо сие, не обманитесь и вы также в ожидании своем, как обманулись мы в ожидании нашем в то время, на котором я предследующее письмо кончил. Мы думали тогда, без сомнения, что через минуту схватимся с неприятелем и будем иметь кровопролитное дело; однако в том ошиблись, ибо к величайшему нашему удивлению, по прошествии нескольких минут, вдруг оружейный огонь утих, а немного погодя и из пушек стрелять перестали, и начали их по-прежнему становить и ворочать. Одним словом, [48] самый шум начал мало-помалу утихать, и нам опять оборотиться приказали. Мы дивились всему тому несказанно, и не понимая, что бы это значило, спрашивали едущих с левого фланга и видевших все происходившее о причине и насилу могли проведать следующее:

На самом левом фланге нашего корпуса стояли наши донские казаки. Сии с самого еще начала баталии поскакали аттаковать стоящую позади болота неприятельскую конницу. Сие нам тогда же еще было видно, и мы досадовали еще, смотря на худой их успех. Начало сделали было они очень ярко. Аттака их происходила от нас хотя более версты расстояния, но мы могли явственно слышать, как они загикали — ги! ги! и опрометью на Пруссаков поскакали. Мы думали было сперва, что они своими пиками всех их переколят; но скоро увидели тому противное. Храбрость их в том только и состояла, что они погикали и из винтовок своих попукали, ибо как Пруссаки стояли неподвижно и готовились принять их мужественным образом, то казаки, увидя, что тут не по ним, оборотились того момента назад. Все сие нам видно было; но что после того происходило, того мы не видели, потому что казаки, обскакивая болото, выехали у нас из глаз. Тогда ж узнали мы, что прусские кирасиры и драгуны сами вслед за ними поскакали и обскакивая болото, гнали их к нашему фронту. Казакам некуда было деваться. Они [49] без памяти скакали прямо на фронт нашего левого крыла, а прусская конница следовала за ними по пятам и рубила их немилосердным образом. Наша пехота, видя скачущих прямо на нее и погибающих казаков, за необходимое почла несколько раздаться и дать им проезд, чтоб могли они назади фронта найдти себе спасение. Но сие едва было не причинило великой беды. Прусская кавалерия, преследуя их по эскадронно в наилучшем порядке, текла, как некая быстрая река и ломилась за казаками прямо на нашу пехоту. Сие самое причиною было, что полк начал ружейную пальбу; но трудно было ему противиться и страшное стремление сей конницы удерживать. Передний эскадрон въехал уже порядочным образом за казаками за наш фронт, и рассыпавшись рубил всех, кто ни был назади фронта. Для сего-то самого принуждены были оборотить наш фронт назад. Но все бы сие не помогло и пруссаки, въехавши всею конницею своею в наш фланг, смяли бы нас всех поголовно и совершили бы склонявшуюся уже на их сторону победу, если бы одно обстоятельство всего стремления их не удержало и всем обстоятельствам другой вид не дало. Батарея, о которой я выше упоминал, посчастию, еще благовременно успела обернуть свои пушки и данный ею картечный залп имел успех наивожделеннейший, ибо как ей случилось выстрелить поперек скачущих друг за другом прусских [50] эскадронов, то выхвативши целый почти эскадрон, разорвала тем их стремление и скачущих не только остановила, но принудила опрометью назад обернуться. Те же, которые вскакали за наш фронт, попали как мышь в западню. Пехота тотчас опять сомкнулась, и они все принуждены были погибать жалостнейшим образом. Наша кавалерия их тут встретила и перерубила всех до единого человека. Таким образом кончилось это дело наивожделеннейшим образом.

Таковые-то происшествия были на нашем левом крыле. Теперь обратимся, любезный приятель, к средине и посмотрим, что с теми делалось, которых давича оставили мы между собою сражающимися. Тут по справедливости было самое главное дело и сражение весьма жаркое. Хотя, собственно говоря, за отдаленностию и за густым дымом нам было не видно, что происходило тут, также и на правом фланге; однако же я раскажу, что мы после узнали:

Неприятель главную свою аттаку вел в двух местах, а именно: против обеих прогалин или входов в наш лагерь. Повидимому хотелось ему застать нас еще в лагере и не выпустить на поле ни единого человека, что заключать можно наиболее из того, что у убитых прусских офицеров найдены были диспозиция и приказы, в которых предписываемо было, чтоб солдаты рубили наши рогатки. Вследствие чего аттака его и ведена была, [51] как на главный вход, так и на правое наше крыло, где, как я прежде упоминал, также небольшая прогалина находилась. Посчастию, сие последнее место успели наши занять еще заблаговременно. Храбрый полковник Языков с своим Первым Гренадерским полком занял сие место и выдерживал все жесточайшие неприятельские нападения наимужественнейшим образом. Посчастию случились тут старинные рвы и каналы, которые служили нашим почти вместо ретраншемента и делали великую подмогу. Одним словом, сколько неприятель ни усиливался и сколько ни старался продраться сквозь сие место и сбить с него, но не имел успеха. Наши устояли, до самого конца баталии и хотя не малый урон претерпели, однако не потеряли сего столь важного для неприятеля пункта.

Но не с столь хорошим успехом дрались наши в средине, куда, ведена была от неприятеля главная его аттака. Я уже выше упомянул, что неприятель так неприметно к нам подкрался, что нашим не было времени вывесть порядочным образом полки и построить против него линию, но принуждены уже были, кое-как продираясь сквозь тесноту обозов, идти по рядам, и фронт подле леса вправо кое-как строить и вытягивать. Одним словом наши тянулись еще и старались как-можно-более вытянуться, чтоб множайшее число полков могло уместиться и стать к обороне; а неприятели, подошед уже довольно близко, помянутый первый [52] залп по нашим дали; почему на оный с нашей стороны не было ответствовано, тому причиною было то, что наши шли и тянулись по рядам и видя, что еще пули неприятельские нам не вредили, не почли за нужное остановиться и к ним фронт оборачивать. Но как всякая минута для нас дорога была, то старались только как-можно-далее тянуться. То же самое произошло и при вторичном неприятельском залпе, которым хотя несколько человек у нас и переранило, но как для нас важнее всего было, чтоб вытянуть фронт далее, то мы, и на оный не ответствуя, продолжали все-таки тянуться. Но когда неприятель в третий раз залп дал, тогда уже не было возможности более идти и отстреливаться. Пули их уже гораздо наших цеплять начали, и потому принуждены уже наши были остановиться и показать им, что и у нас не хуже их ружья и пули водятся, и тогда-то начался с обеих сторон тот огонь неугасимый, о котором упомянул я уже выше.

Теперь надобно мне вам сказать, что сей огонь хотя был с обеих сторон наижесточайший, однако же не с равными преимуществами. Неприятель имел несравненно более выгод, нежели наши. Их аттака ведена была порядочным образом, лучшими полками и по сделанной наперед и правильно наблюдаемой диспозиции. Артиллерия их действовала как надобно, а весь тыл у них был открыт и подкреплен второю линиею и резервами, [53] из которых им ни что не мешало весь урон в первой сражающейся линии того же момента пополнять новыми и свежими людьми. Таким же образом имели они возможность снабжать сражающихся нужными припасами и порохом. Что же касается до наших, то они всех сих выгод, понесчастию, не имели; ибо, вопервых, диспозиции наперед никакой не было сделано, да и некогда было сделать, а всем сим Бог управлял и распоряжал. Вовторых, людей с нашей стороны было гораздо меньше, нежели с неприятельской. У них дралась целая линия, а у нас только одиннадцать полков насилу могли вытянуться, и сии принуждены были за всех оттерпливаться. К вящему несчастию и сии немногие люди связаны были по рукам и ногам; ибо, вопервых, не было с ними нужной артиллерии, кроме малого числа полковых пушек и шуваловских гаубиц. Самых сих орудий, на которые вся армия наибольшую надежду полагала, не случилось более трех или четырех на сражении, и что можно было ими сделать, когда большую половину их ящиков и снарядов за лесом провезти было не можно? Вовторых, прижаты мы были к самому лесу так, что позади себя никакого простора не имели. Втретьих, подмоги и свежих людей наместо убитых получить было неоткуда. Большая часть армии была хотя в бездействии, но стояла за лесом и в таких местах, откуда пробраться до сражающихся не было возможности. Самых нужных [54] патронов негде было взять, когда они потребовались.

При таких смутных обстоятельствах, чего иного можно было ожидать, кроме несчастия. Оно действительно уже начиналось и, конечно, совершилось бы, если бы сам Бог не восхотел нас явно помиловать и победу из рук неприятельских вырвать. Храбрые наши полки стояли твердо, как непреоборимая стена. Они отстреливались сколько было силы от неприятеля, и целые два часа удерживали его натиск и стремление. Но что было наконец им делать, когда большая часть из них была побита и переранена. Ряды становились уже слишком редки, а дополнить их было некем. Офицеров всех почти они лишились, а что всего паче, не имели наконец пороха, как единого и последнего средства к обороне. В сей крайности находясь, подвинулись они несколько ближе к лесу, но тем дело еще пуще испортили. Неприятели, увидя сие и сочтя ретирадою, бросились с наивеличайшим жаром и смешали их совсем. Весь край леса наполнился тогда стоном и воплем раненых и умирающих, и обогрился кровию убитых. Не было уже тогда возможности помочь чем-нибудь командирам и предводителям. Добродетельный генерал-аншеф Василий Абрамович Лопухин, бывший командиром сей дивизии, сколько ни напрягал сил своих возбуждая и уговаривая солдат к храброй обороне, но не был более в возможности учинить [55] малейшее вспоможение. Самого его, многими ранами покрытого и обагренного кровию, волокли уж в полон прусские гренадеры, и сорвали с него кавалерию, и конечно бы увели, еслиб не увидели того несколько человек наших гренадеров: несмотря, что сами погибали, они восхотели спасти любимого ими генерала. Ничто не могло удержать стремительства их. Как львы, вырвали они его из челюстей змеиных, но, к сожалению, едва уже почти дыхание имеющего.

При таких обстоятельствах легко можете заключить, что погибель наша власно как на волоске уже висела. Пруссаки смяли уже весь наш фронт совершенно, и в некоторых местах ворвались уже ив самые обозы. Тут сделались тогда наиужаснейшее смятение и белиберда. Все кричали «прочь! прочь! Назад, назад обозы!» Но что некуда было им деваться, того никто не понимал. С одной стороны крутейший буерак, а с другой река, заграждали путь во все стороны. Самой армии Бог знает куда бы ретироваться можно было, а что обозы конечно все пропали бы, в том и сомневаться нечего. Одним словом, победа неприятелями получена была уже наполовину, и еслиб еще хотя мало-мало, то были бы разбиты мы совсем, к стыду нашему неизреченному.

Теперь, надеюсь, нетерпеливо хотите вы ведать, каким же чудным образом мы не только спаслись, но даже и победу одержали! Правду сказать, [56] мы сами того почти не знали, и сам Бог хотел нас спасти. Все состояло в том, что стоявшие за лесом наши полки, наскучивши стоять без дела, в то время, когда собратия и товарищи их погибали, и услышав о предстоящей им скорой опасности, вздумали пойдти, или может быть посланы были, продраться кое-как чрез лес и выручать своих единоплеменников (Сочинителю, как ротному командиру, не было известно, что полки сии составляли резерв, и были сохраняемы главнокомандующим до наступления решительной минуты). Правда, проход им был весьма труден. Густота леса так была велика, что с нуждою и одному человеку продраться было можно. Однако же ничто не могло остановить ревности их и усердия. Два полка, Третий Гренадерский и Новгородский, бросив свои пушки и патронные ящики, как делавшие им только остановку, бросились одни и сквозь густейший лес, на голос погибающих и вопиющих, пролезать начали. По-счастию, удалось им выйдти в самонужнейшее место, а именно в то, где Нарвский и Второй Гренадерский полки совсем уже почти разбиты были и где опасность была больше, нежели в других местах. Приход их был самый благовременный. Помянутые разбитые полки дрались уже рука на руку, по одиночке, и не поддавались неприятелю до пролития самой последней капли крови, как в самое то время показались из леса помянутые два [57] полка, поспешавшие им на помощь. Нельзя изобразить той радости, с какою смотрели сражающиеся на это подкрепление, к ним идущее! Переменилось тут все прежде бывшее. Свежие сии полки не стали долго медлить, но дав залп, с криком бросились в штыки на неприятеля: сие решило нашу судьбу и произвело желаемую перемену. Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться получше, но некогда уже было. Наши сели им на шею и не давали им времени ни минуты. Тут прежняя прусская храбрость обратилась в трусость, и в сем месте тотчас неприятели обратились назад искать спасения в ретираде. Сие устрашило прочие их войска и ободрило наши. Неприятель начал уже повсюду мало-помалу колебаться, а у нас начался огонь сильнее прежнего. Одним словом, не прошло четверти часа, как пруссаки во всех местах начали сперва в порядке ретироваться, а потом, без всякого порядка и строя побежали.

Всего вышеописанного нам за дымом и за дальностию расстояния не можно было видеть, однакож мы не спуская глаз с правого прусского фланга, явственно могли видеть, как начал он колебаться и терять прежнюю свою позицию. Сей фланг приступил к ретираде позже других, ибо в прочих местах неприятель давно уже бежал, а, он все-еще стоял и перестреливался. Но увидев бегущих своих товарищей, не захотел и [58] он долго медлить. Какое приятное и восхитительное представилось нам тогда зрелище! Сперва подвинулся их фронт шагов пять назад, потом еще более, потом еще далее и двигался час-от-часу скорее. Нам это все было видно, и мы, находясь между страхом и надеждою, не хотели верить глазам своим. «Ретируются никак? говорили мы друг другу: о, дай то Бог чтоб наши прогнали!» Но скоро радость наша была совершенная. Мы увидели весь их фронт в совершенное бегство обратившийся и закричали в один голос: «Слава Богу! слава Богу! Наши взяли! наши взяли.»

Тогда в единый миг радость разлилась по всей нашей армии и казалось, что она у всякого написана была на глазах. Всякий спешил сообщить о благополучии своем другому, не смотря, что тот сам тоже видел. Чрез минуту потом закричали наши командиры «ступай, ступай, ступай!» и мы все, как стояли, так и бросились. Нельзя никак, изобразить того восхищения, с каким бежали мы тогда въ1 погоню за неприятелем или паче спешили занимать его место. Не было тут уже нам никакой невозможности. Мы шли прямо чрез кустарник и чрез болото, и я неведаю, как уже мы продрались. Каких и каких проказ тут не произошло! Иной с радости бежавши без памяти попадал вдруг в калдобину и уходил по пояс в тину, другой споткнувшись за кочку летел стремглав и растягивался в тине и в грязи. Иной зацепливал платьем за [59] кусты и не мог освободиться. Иному прутьями лицо и глаза все выстегало, иной попавши в тину не мог ног своих выдрать и просил о помощи. Мы пробежали смеючись сквозь сие дурное место, и одно только слышно было: «ступай, ступай, братец! Слава Богу, наши победила!»

Совсем тем будучи в густом кустарнике, при всей своей радости помышляли мы и о том, чтоб вышедши из оного не наткнуться на неприятеля. Кто знает, говорили некоторые: — не стоит ли еще его вторая линия на месте и не остановила ли она бегущих? Но статочное ли дело, чтоб сему быть! Пруссаки как не хвастали потом в реляциях своих, что они в порядке ретировались, но порядка тут и в завете не существовало. Они пропали у нас в один миг из вида, и все поле было ими усеяно. Мы вышедши из кустарника своего на поле не увидели из них ни одного человека, а стояли только одни брошенные ими пушки и лежали подле них убитые артиллеристы и другие воины.

Прибежавши наконец на то место, где стояла их вторая линия, велено нам было остановиться с прочими полками, строившимся тут в одну линию и не успела вся армия из-за леса выбраться и построиться в одну линию, как закричали «ура!» и шляпы вверх бросили. О! какое это было радостное для нас зрелище! Многие от радостных слёз не могли промолвить слова. [60]

Сим образом кончилась славная наша апраксинская и первая баталия с пруссаками. Небу угодно было даровать нам над неприятелем нашим совершенную победу, и мы немогли довольно за то возблагодарить его, а особливо когда узнали, в какой опасности находилась вся армия и сколь малого недоставало к тому, чтоб ей совершенно быть разбитою, а нам навсегда быть покрытыми стыдом, что одна почти горсть пруссаков в состоянии была разбить столь многочисленную армию, какова наша. Как бы то ни было, но мы победили, и победу получили совершенную.

XII.

Теперь должно мне вам расказать, что у нас происходило после победы и сколь велик был наш выигрыш.

Неприятель ушел, а мы остановились на том месте, где после баталии построились, и не двигаясь ни на шаг вперед, велели привести к себе обозы и разбить лагерь.

Не успели нас распустить из фронта, как первое наше старание было, сесть на лошадей и ехать смотреть места баталии. Какое зрелище представилось нам тогда, подобного тому еще никогда невидавшим! Весь пологий косогор, на котором стояла и дралась прусская линия, устлан был мертвыми неприятельскими телами. [61]

Вообще было заметно, что убитые были почти все люди крупные, здоровые, тучные, лежали навзнич. Маленькие и вверх взвохренные усы придавали и самым мертвым, вид страшный и мужественный. Впрочем, состояние, в каком мы сих побитых видели, приводило нас в сожаление. У иного была вся голова или половина оторвана; другой лежал либо без руки, либо без ноги; третий без бока или пополам перерванный. Иные застрелены были только пулями и лежали растянувшимися. Не менее того удивлены мы были, когда приехали к лесу и к тому месту, где стояли и дрались наши, русские. Тут представилось нам совсем отменное тому зрелище. Весь край леса устлан был людьми, но казалось будто только спящими и точно так, как-будто распущен был фронт, солдаты разбрелись в разные стороны и каждый прикурнул там, где попало. Все они были одеты и не тронуты, а находились так, как были убиты. Иной лежал ниц лицом, другой под кустом съёжившись, третий на боку, но все имея при себе ружья и все прочее свое оружие. Но чему всего более дивились, то это тому, что с своей стороны видели мы убитых гораздо менее, нежели с прусской, и никакой иной причины тому не находили, кроме той, что много наделали вреда неприятелю шуваловские секретные гаубицы.

О подлинном с обеих сторон уроне нам узнать не было способа, однако, все тогда говорили, [62] что наш урон убитыми действительно не простирался будто и до 1000 человек, а состоял только в 860 человеках; напротив-того раненных было гораздо более и слишком четыре тысячи человек, и как из них весьма многие вскоре потом умерли, то, весь урон действительно можно полагать тысячах в двух, а с раненными — тысячах в пяти, хотя из сих последних многие были весьма легко ранены и считались только в числе оных.

Что касается до неприятельского урона, единогласно все говорили, что одних убитых найдено на месте до 2,500 человек, умалчивая о раненых, которых было несравненно больше. Сверх того нахватали мы их более 600 человек в полон, с восьмью офицерами, и число иных приумножалось с часу на час. Одних дезертиров или самовольно к нам передавшихся было человек до 300 и более. Кроме того взяли мы на месте баталии 29 пушек с ящиками и снарядами; из пушек три были превеликие. Также получили мы в добычу 29 барабанов, но знамени не удалось нам ни одного захватить: пруссаки были слишком осторожны и берегли их весьма тщательно. Генералы, предводители их, видно, не так были отважны, как наши, ибо в числе убитых был только у них один маиор Гольц, да в числе раненных генерал-поручик граф Дона. Напротив того, мы потеряли на сем сражении нескольких генералов и начальников. Но ни о котором [63] так вся армия не тужила, как о генерал-аншефе Лопухине. Будучи в-прах изранен, он попался было в полон, но отнят силою у прусских гренадеров и принесен на руках в обоз. Тут имел еще он покрайней-мере то утешение, что дожил до конца баталии, и последние слова остались у всей армии в, незабвенной памяти. Он, будучи уже при последнем издыхании, спрашивал еще у предстоящих: «гонят ли наши?» и «жив ли фельдмаршал?» И как в этом и в другом его удостоверили, тогда перекрестясь, сказал: — «Ну, слава Богу! теперь умру я спокойно, отдав долг моей Государыне и любезному отечеству!» и с сими словами испустил дух. Смерть его, по справедливости, была славная, ибо редко о котором бы генерале так много было плачущих, как о нем. Будучи человек богатый и щедрый до высочайшей степени, умел он тем снискать к себе любовь тысячи сердец и заставить себя оплакивать.

Другой генерал, которого мы лишились, был генерал-поручик Зыбин. Сей также носил имя доброго человека и заслужил сожаление. Бригадир Капнист был третий из убитых, и оба сии убиты были на нашем левом крыле, в то время, когда прусская кавалерия ворвалась к нам за фронт. Из прочих же наших генералов многие были переранены, как-то: оба господа Ливены, Георгий и Матвей, генерал Толстой, [64] генерал-маиоры: Дебоскет, Вильбуа и Мантейфель; генерал-квартермистр Веймарн и бригадир Племянников; но раны их были не опасные и столь маловажны, что они могли отправлять свою должность. Что ж касается до штаб и обер-офицеров, то убито и переранено было их не малое число, и довольно, когда скажу, что Вторым Гренадерским полком принужден был после баталии командовать поручик, ибо все штаб-офицеры и капитаны были отчасти перебиты, отчасти же переранены. Словом, сколь баталия наша ни была кратковременна, но пролито на ней довольно человеческой крови, и не один курган остался с зарытыми воинами на полях эгерсдорфских.

В последующий день, то-есть 20-го августа, было у нас благодарственное торжество. Мы приносили Всевышнему достойное благодарение, при пушечной пальбе из взятых в добычу неприятельских пушек, и вся армия поставлена была в строй и стреляла три раза обыкновенным беглым огнем. Всем солдатам учинена была военная порция; также велено было выдать за месяц не в зачет жалованье. Остальное время дня употреблено было на разбирание убитых, как своих, так и неприятельских, и на прием провианта для взятых на баталии и, с-часу-на-час, приумножающихся военнопленных.

Армия стояла и последующее 21-е число на том же еще месте. В сей день погребали мы убитых [65] своих и неприятельских, и отправляли пленных и раненых назад в Тильзит. Также отправлен был в сей день генерал-маиор Панин с известием о сей баталии ко двору в Санктпетербург.

Ничего не могло быть смешнее и досаднее того, как прусаки изображали в писаниях своих сие сражение, и с каким бесстыдством лгали и выдумывали то, чего никогда не бывало, стараясь уверить весь свет и придать сражению сему вид совсем иной и для себя выгоднейший. Они затеяли прежде всего ту на нас небылицу, что мы стояли тут так окопавшись и в таком крепком ретраншементе, что будто было у нас сделано не только четыре линии или вала, но перед ними еще порядочные траншеи, уставленные более нежели 200-ми пушек, тогда как у нас не была нигде и лопаткою земля копана, а траншеи на что именно были потребны, того не только мы не знали, но еслиб спросить и самого прусского писателя, то и он бы не знал, что сказать, ибо то была уже сущая нескладица. Но сим образом лагерь наш в пылком воображении своем угодно было ему укрепить, для того, чтоб тем более увеличит героический дух фельдмаршала своего, Левальда, отважившегося аттаковать нас в таком сильном укреплении стоящих, и чтоб тем удобнее можно было после скрыть свой стыд и оправдать его в потерянной баталии, ибо после и сказал он, что сколько Пруссаки ни храбро наступали и сколь ни [66] удачно, яко бы всю нашу первую линию, а особливо конницу опрокинули ¦ совершенно, и целых будто три батальйона и более 60-ти пушек от нас отхватили, однако не было-де возможности никак всеми столь многими, друг за другом сделанными, ретраншаментами овладеть; но принуждены были бывшую уже в руках победу, опять пыпустить, и побив у наших до 9,000 человек, в наилучшем порядке ретироваться.

Вот какими бесстыдными выдумками старались они ослепить глаза свету и прикрыть стыд свой. Но, по-счастию, описания баталии сей были у них разные и не одинакие, а во многом друг с другом несогласные. Например, в другом известии прибавили они, что у нас сделана была из срубленных дерев засека, и что им трудно было ее переходить и потом строиться, хотя ничего того не бывало. В третьем известии уверяли, яко бы кавалерия их наш левый фланг и конницу совсем опрокинула и овладела батареею, вместо того, что эта батарея и близко их к себе не допустила, но одним залпом такое произвела между ними поражение, что они в тот же миг назад обратились, и оставив въехавший за фронт к нам эскадрон в жертву нашим, с нуждою уплелись сами и оставили крыло это в покое. Далее говорили еще, что будто у нас на правом фланге, наделано было множество батарей, одна за другою, и что будто они тремя из них овладели, но [67] всеми овладеть не могли. Наконец дополнили и то — в предлог, для чего они принуждены были ретироваться — яко бы вторая их линия, будучи густотою дыма обманута, сама начала стрелять по своей первой сзади, и что эта, попавши сим образом между двух огней и вытерпливая огонь сзади, от своих, другой спереди, от нас, и стрельбу более нежели из 150 пушек и мортир, не могла более устоять, а потому и принуждена была ретироваться, оставив 11 пушек и побив у нас более 10,000, и так далее.

Сим и подобным сему образом старались Пруссаки уверять весь свет и веселить себя сами при своей неудаче. Но удивительнее всего, что и сам Прусский Король, в оставшихся после смерти его сочинениях, упоминая о сей баталии, говорит хотя всех прочих справедливее и описывает оную почти так как она происходила, однакож в некоторых пунктах также несколько изменяет, а именно, говоря, что у нас была засека и что потеряли они только 13 пушек, а из людей убитыми, ранеными и в полон взятыми только 1,400 человек — что столько же несправедливо, как и то, что по уверению его, армия их, не более как из 24,000 чел. состояла. Впрочем, винил он очень своего фельдмаршала Левальда, для чего не аттаковал он нас прежде, а особливо накануне того дня, когда мы выходили и строились. Но, Богу известно, удалось ли бы им тогда получить над [68] нами какую-нибудь выгоду, ибо мы были тогда к сражению готовы и находились гораздо в лучшей позиции, а все сие доказывает, что и самому Королю донесено было обо всех обстоятельствах не весьма справедливо, и он сам о баталии сей не имел порядочного понятия.

Но, каким бы то образом ни было, а Пруссакам не удалось, по желанию своему, нас разбить, и все искусство их генералов и храбрость солдат не помогли им нимало. Судьбе было угодно, чтоб мы их победили и прогнали обратно в прежний их укрепленный лагерь при Велаве, куда, не будучи преследуемы, они возвратились без помешательства.

Обстоятельство это сколько было приятно и радостно нам, столько огорчительно для Короля Прусского, который в самое это время находился весьма в смутных обстоятельствах. Проигранная им против Цесарцев славная баталия при Коллине, о которой впереди было упоминаемо, возъимела следствия для него весьма неприятные. Я выше уже упомянул, что он принужден был со стыдом оставить осаду Богемского столичного города Праги, забыть все пышные и великолепные замыслы и надежды к скорому завоеванию всей Богемии, и помышлять вместо того о том, как бы самому скорее и с меньшим уроном из Богемии выбраться.

В сем намерении разделил он армию свою на [69] два корпуса, и один из них повел сам назад в Саксонию, а другой отправил под предводительством Наследного Принца своего, брата отца нынешнего Короля Прусского (Это писано в 1789 году), в Лузацию, дабы защитить тамошний край от впадения Цесарцев. С первым из сих корпусов вышел он из Богемии и в Саксонию воротился нарочито удачно и не претерпев никаких дальних уронов. Но армия наследного принца не была столь счастлива. Большая Цесарская армия пошла вслед за оною и имея у себя хороших предводителей, стала так, что помешала принцу продолжать поход свой к Габелю. В сей крепости находился прусский генерал Путкамер с четырьмя батальйонами охранного войска. Цесарцы осадили его тут и принудили тотчас сдаться, а как овладением сего места пресечена принцу коммуникация с магазинами его, находившимися в городе Цитау, то принужден он был искать другой Дороги и обходить кругом чрез Катниц. Но сей поход был ему не только крайне-труден, но бедствен и убыточен, ибо на пути сем, будучи беспрерывно беспокоим Цесарцами, растерял он множество людей, аммуниции и багажа, и уморил было всю свою армию с голода, ибо дошло до того, что она целые трои сутки не имела хлеба и едва было совсем не погибла, еслиб посчастию [70] генерал Винтерфельд не доставил ей несколько провианта из Цитау. Словом, принц сей приведен был в такое утеснение, что вместо того чтоб идти в Лузацию, принужден он был с поспешностью ретироваться к Бауцену и всторону к Саксонии. Тут соединился с ним Король, который был так недоволен принцевым поведением, что несколько времени не хотел удостоить его своим взором и изъявлял ему все знаки своего гнева и немилости.

Однако и самому ему не лучшая во всем была удача. Он всеми помянутыми происшествиями был так расстроен, что долго не мог ничего предпринять и большую часть лета препроводил в поправлении разбитой своей армии и в снабжении ее всем нужным. Наконец, вначале августа, собрав к себе рассеянные по разным местам деташаменты своих войск, вознамерился было он опять испытать счастия своего против Цесарцев, и для того отправился с армиею к Цитау; но нашел тут неприятеля стоящего в столь выгодном положении, что он, несмотря на всю свою храбрость и искусство, не отважился приступить против него ни к малейшему предприятию, и ничего не сделав возвратился опять в Саксонию, куда призывали его другие и важнейшие надобности; ибо получены были им известия, что с одной стороны союзники его Ганноверцы, по потерянии против Французов баталии, были ими слишком теснимы, [71] и что дело до того уже доходит, что армии или погибать или в полон отдаваться; с другой, что собралась уже и так называемая Имперская экзекуционная армия в многочисленном количестве около Нюренберга, и соединившись с Французами готовилась войдти в Саксонию и учинить на него тут нападение; а с третьей, что из Швеции переправилось через Балтийское море семнадцать тысяч человек в Померанию, и что войско это готовилось вторгнуться в его земли. Итак против всех сих неприятелей надлежало Королю делать отпор и выдумывать всякие средства к отпущению оных. А как в самое это время получено было известие о вступлении и нашей армии в Пруссию, а вскоре потом и о самой победе, одержанной нами над его армиею, то все это натурально приводило мысли его в великую расстройку. Он не знал куда и в которую сторону наперед обратить ему наивящее свое внимание, и все это довело его наконец до такого смущения, что он предался было почти совершенному уже отчаянию; не желая видеть себя стыдом и бесславием покрытого, вознамерился уже было лишить себя жизни, как-то некоторые писанные им к Вольтеру письма и сочиненная самим им на случай сей ода свидетельствуют ясно.

Вот до какого отчаянного состояния доведен был Король Прусский в это лето, и сколько ему одержанные над ним Цесарцами и нами победы [72] были чувствительны. Толь многие неприятели, окружающие его со всех сторон сильными и многочисленными армиями, причиняли ему великое опасение и нагоняли страх. Он чувствовал, что был против их всех слишком слаб и малосилен и потому не иное что ожидал, как-то, что его неминуемо разобьют, и что он не только потеряет все завоеванное, но что Цесарцы овладеют и всею Бранденбургиею его, а об нас, как весь свет, так и сам он, не сомневался тогда в том, что мы воспользовавшись полученною над армиею его победою, не преминем тотчас овладеть его Королевством Прусским и выгнать из оного остатки разбитой его армии. Мы все сами то же самое думали, однако счет сей делан был без хозяина, ибо Провидению благоугодно было все происшествия распорядить совсем иначе и произвесть то, чего никто не мог никак думать и ожидать, и чему весь свет до чрезвычайности удивился.

Текст воспроизведен по изданию: Грос-Эгерсдорфское сражение. (Из записок А. Т. Болотова) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 91. № 361. 1851

© текст - ??. 1851
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1851