-

О ПОДЛОЖНОСТИ ИЗВЕСТНОГО ПИСЬМА ПЕТРА ВЕЛИКОГО С БЕРЕГОВ ПРУТА В СЕНАТ ОТ 10-ГО ИЮЛЯ 1711 ГОДА.

Во всяком историческом труде весьма важную роль играет предварительная работа, разборка матерьяла и его очистка, определение, что в нем есть достоверного, что можно принять, как действительно бывшее, и что должно отвергнуть, как невозможное и несбыточное. Чем строже будет сделан выбор исторического матерьяла, тем вернее будет историческое изображение. Желание способствовать, по мере сил, такой разборке матерьялов, касающихся истории величайшего русского деятеля — Петра Великого, и руководило мною при написании этой статьи.

В IV томе Полного Собрания Законов Российской Империи, на странице 712, помещено в примечании следующее письмо Петра Великого из лагеря на р. Пруте в сенат, от 10 июля 1711 года:

«Господа сенат! Извещаю вам, что Я со всем своим войском без вины или погрешности нашей, но единственно только по полученным ложным известиям, в сем крат сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены, и что Я без особливыя Божия помощи, ничего инаго предвидеть не могу, кроме совершенного поражения, или что Я впаду в турецкой плен; если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим Царем и Государем, и ничего не исполнять что Мною, хотя бы то по собственноручному повелению от вас было требуемо, покаместь Я Сам не явлюся между вами в лице Моем: но если Я погибну и вы верные известия получите о Моей смерти, то выберите между собою достойнейшего Мне в наследники».

В примечании к этому письму сказано, что «в текста и под особым номером указ сей потому не помещается, что подлинного в рукописях Петра I-го не отыскано».

О существовании этого письма сообщил впервые Штелин в своих «Подлинных анекдотах о Петре Великом». (3-е изд. М. 1830 г., стр. 60, анекдот 17: «Удивительная любовь Петра Великого к государству своему и отечеству»).

Приводя письмо, Штелин говорит, что слышал о нем от кн. М. М. Щербатова (известного историка и моралиста XVIII в.), «начальника кабинета Петра Великого при императорском дворе в С.-Петербурге» ¹. В этом кабинете хранился, по словам Штелина, и подлинник письма, который кн. Щербатов показывал, будто бы, «многим знатным особам». Из того, что Штелин в числе особ, которым кн. Щербатов показывал подлинник письма, не называет самого себя и из указания, помещенного под анекдотом в скобках: «от кн. М. М. Щербатова» (подразумевается: «слышал»), можно заключить, что Штелин сам подлинника не видал и, следовательно, не мог списать его, а передал содержание письма по памяти. Другого какого-нибудь известия об этом письме мы не имеем. В подлиннике оно также никем не найдено. Не имея подлинника письма и находя [257] известие о нем в таком мутном источнике, как произведете Штелина ², достоверность его приходится доказывать посредством сопоставления исторических фактов и умозаключений из них и по полученному, таким путем, выводу решить: следует ли считать письмо истинным или подложным.

Но прежде, чем я займусь вопросом о достоверности письма, считаю нужным заметить, что вопрос этот не может считаться мелочным и маловажным: письмо, если бы была доказана его подлинность, получило бы значение перворязрядного документа и послужило бы основанием для весьма важных выводов. Оно доказало бы:

1) Что Петру уже в это время (1711 г.) представлялся, во всей своей важности, вопрос о престолонаследии и существование наследника, царевича Алексея Петровича, не только не успокаивало его, но, напротив, было главной причиной его беспокойства.

2) Что, в случае смерти Петра, сенат должен был получить на время значение высшей правительственной власти, заменяющей единоличную власть государя, и что ему одному должно было принадлежать право избрать преемника Петру.

3) Что нравственное настроение нашей армии на берегах Прута, в лице ее вождя, было безнадежно отчаянное.

4) Что армия наша была окружена на Пруте турками без всякой, с своей стороны, вины, «единственно только по полученным ложным известиям».

5) К грандиозному характеру Петра письмо это прибавило бы далеко не грандиозную черту малодушия и недоверия к своим нравственным силам.

В виду этих выводов, которые сами собой вытекают из приведенного письма, подлинность его должна быть доказана самым неопровержимым образом. Между тем, вопрос о его достоверности до сих пор остается спорным и относительно его существуют два противуположных мнения: одно высказано известным академиком П. Г. Устряловым, другое еще более известным и уважаемым историком нашим профессором С. М. Соловьевыми

Устрялов, в своей небольшой статье: «Рассказ Штелина о письме Петра Великого к сенату с берегов Прута» ³, указывает на это письмо, как на пример тех выдумок, которыми наполнена книга «профессора аллегории» Штелина. Доказательства его состоят в следующем:

1) Письмо не могло быть адресовано сенату в С.-Петербург, потому что сенат со времени своего учреждения (22 февр. 1711 г.) и до апреля 1712 г. имел свое пребывание в Москве.

2) В 9 дней проехать с берегов Прута в Москву, а тем более в С.-Петербурга, в то время было нельзя, чему доказательством служит то, что указ 15 июля 1711 года от речки Жижи ⁴ подан сенату 29-го июля, следовательно, через 14 дней.

3) В договоре о браке царевича Алексея с принцессою Шарлотой Вольфенбютельской, заключенном в Яворове, сказано, что договор этот постановлен, «особливо к пользе, утверждению и наследству Российской монархии». Следовательно, Петр признавал еще в это время царевича Алексея своим наследником.

4) Петр не мог писать сенату: «изберите между собою достойнейшего мне наследника», потому что первые вельможи того времени, кн. Меншиков, гр. Головкин, гр. Апраксин, не были сенаторами.

5) В государственном архиве, в [258] кабинетных делах, в книге под № 14, сохраняются донесения сената государю, писанные во время Прутского похода, большею частью в ответ на высочайшие повеления. В них, очевидно, нет никаких перерывов; но в них ни слова не говорится о знаменитом письме.

6) Выражение рескрипта Петра в сенат от 15 июля 1711 г.: «хотя я николиб хотел к вам писать о такой материи и т. д.» несомненно свидетельствует, что прежде Петр не уведомлял сенат о встрече с турками.

7) В «выписке указам, каковы посланы в прошлом 1711 г. из походу к господам сенаторам», сохранившейся в делах государственного архива, в книге № 18, не указано письмо от 10-го июля.

Относительно этого последнего доказательства Устрялова можно заметить, что оно доказательством служить не может, потому что в приводимой им выписке не указан и рескрипт от 15 июля, а между тем, в подлинности его не может быть никакого сомнения.

Признавая «сильными» возражения Устрялова против достоверности письма, С. М. Соловьев (в XVI т. «Истор. Рос. с древн. вр.», стр. 94, 95 и 96) не считает, однако, возможным «решительно отвергать эту достоверность», и находит, что письмо это могло принадлежать Петру как по своему языку и слогу, так и по взгляду Петра на свои отношения к государству и собственному семейству. В добавок, «для сочинения подобного акта — говорит г. Соловьев — мы не найдем побуждений», между тем как исчезновение подлинника представляется г. Соловьеву весьма естественным, потому что «при отсутствии закона о порядке престолонаследия, т. е. д осамого конца XVIII в. были побуждения скрыть, уничтожить подлинный акт, уполномочивавший сенат выбрать царя мимо царевича, выбрать достойнейшего, особенно когда этот акт исходил от Петра Великого, к памяти которого питали такое благоговение».

О разбираемом же письме сделал замечание и г. Щебальский в своих: «Чтениях из Русской Истории с исхода XVII в.» (вып. II, стр. 163 — 164).

Он также полагает, что письмо это нельзя признать достоверным: 1) потому, что, «не взирая на все изыскания, оно не могло быть найдено»; 2) потому, что с царевичем Алексеем Петр был еще в то время в добрых отношениях, хотя и не мог видеть в нем «очень ревностного продолжателя своих реформ». Но при этом г. Шебальский прибавляет, что Петр «был в состоянии написать такое письмо, что он мог решиться на самоотречение для блага государства, оно было для него дороже его собственной жизни. Чтоб убедиться в этом, стоит только припомнить приказ его перед Полтавским сражением».

Из приведенных здесь мнений наших историков о разбираемом письме видно, что вопрос о его достоверности уже привлекал к себе их внимание и они пытались так или иначе разрешить его. Не смотря на эти попытки, вопрос этот все-таки остается нерешенным, или, лучше сказать, решенным на половину, так как смысл всего сказанного об этом письме говорит скорее против его достоверности, чем за нее. В виду указанной выше важности этого письма желательно было бы решить вопрос о его достоверности окончательно, в ту или другую сторону, и я полагаю, что это вполне возможно при помощи указанного мною выше способа, т. е. сопоставления исторических фактов и умозаключений из них. Это я и постараюсь сделать в форме возбуждаемых письмом вопросов и ответов на них.

Итак — 1) посмотрим, на сколько правдоподобны подробности происхождения этого письма, переданные нам Штелиным?

Рассказав о встрече с турками и о том затруднительном положении, в какое попало русское войско на Пруте, Штелин продолжает:

«Неустрашимый герой (Петр I), усмотрев крайнюю и неизбежную опасность и почитая себя со всем своим войском погибшим, сел спокойно в своей палатке писать, запечатал письмо, приказал позвать одного из [259] вернейших своих офицеров и спросил его, надеется ли он пройти через турецкое войско, чтобы отвезти письмо в Петербург. Офицер, которому все дороги и проходы в тамошних местах были известны, уверял государя, что он не сомневается пройти и его величество может в том на него положиться, что он благополучно приедет в Петербург. Положившись на такое уверение, государь отдал ему собственноручное свое письмо, с надписью: «В Правительствующий Сенат в Санкт-Петербург», поцеловал его в лоб и не сказал более ничего, как только «ступай же с Богом». Офицер в девятый день прибыл благополучно в С.-Петербург и отдал письмо в полном собрании сената».

Весь этот рассказ Штелина имеет, очевидно, сказочный, легендарный характер. Кто это «один из вернейших офицеров» Петра? Как его фамилия? Вернейшие люди ⁵обыкновенно бывают известны на перечет и имена их не так скоро забываются, чтобы современники не могли указать этого Штелину. К тому же вряд ли кому из русских были известны в Молдавии все дороги и проходы: некогда было изучать их. А если это был молдаванин или, вообще, тамошний житель, то когда он успел сделаться одним из вернейших офицеров Петра? Наконец, проскакать в 9 дней расстояние от Прута до Петербурга, при тогдашних путях сообщения, было невозможно, ибо не только простые граждане, но даже посланники иностранных дворов «езжали (во времена Петра) из Москвы в Петербург по пяти недель, вследствие грязи и поломанных мостов» (Соловьев. И. Р. с др. вр. т. ХVІ, стр. 211). К тому же это было и не нужно, так как известно, что сенат находился в это время в Москве. На последние два обстоятельства указывал, как мы видели, еще Устрялов.

2) Может ли письмо от 10 июля принадлежать Петру по своему языку и слогу?

Всякий, знакомый с своеобразным языком и слогом указов и писем Петра , ответит на этот вопрос отрицательно. Язык Петра сжат, выразителен, энергичен, ясен, прост, оригинален, иногда отрывочен и изобилует иностранными словами, между тем как язык разбираемого письма отличается плавностью, округленностью и бесцветностью, и ни в одном слове этого письма не отразился простой, энергический и порывистый характер Петра. Петр, напр., описывая в своих реляциях и письмах военные действия, никогда не ставши, себя на первый план, не выставлял себя главным действующим лицом, роль эту он всегда предоставлял своей армии и своим полководцам, а если говорил о действиях, в которых сам участвовал, то говорил: «мы». Между тем в разбираемом письме он говорит исключительно о своей особе («я... окружен», «я... ничего иного предвидеть не могу»)... Такое отступление от обычных оборотов речи Петра может быть объяснено только неподлинностью письма. К тому же слога письма принадлежит не тогдашнему времени, а более позднему, ибо это слог переводчика Штелина, а не подлинный текст письма, так как «анекдоты» Штелина были напечатаны первоначально на немецком языке (в 1785 г.) и переведены на русский в 1787 г. (см. Устр. Т. I, стр. LVIII).

В добавок, как мы видели, сам Штелин мог передать письмо (если бы оно и действительно существовало) только на память, своими словами, так как он подлинника не видал. Можно, конечно, предположить, что у него был список с подлинника, но тогда он непременно упомянул бы об этом, так как он желал придать своим «анекдотам» как можно более достоверности.

3) Можно ли признать письмо от 10 июля достоверным по его содержанию?

Ответ на это дает нам подлинное письмо Петра, посланное в сенат через три дня по заключении мира, 15 июля (П. С. З. Р. И., т. IV, стр. 716, № 2399):

«Хотя я николиб хотел к вам писать о [260] такой материи, о которой ныне принужден есть, однакож понеже так воля Божия благоволила и грехи христианские не допустили.

«Ибо мы в 8 день сего месяца с турками сошлись, и с самого того дня даже до 10 числа полуден, в превеликом огне не точию дни, но и ночи были, и правда, никогда как и начал служить, в такой дисперации не были (понеже не имели конницы и провианту); однакож Господь Бог так наших людей ободрил, что хотя неприятели вяще 100,000 числом нас превосходили, но однакож всегда отбиты были, так что принуждены сами закопаться и апрошами ако фортецию наши единыя только рогатки добывать, и потом, когда оным зело надокучил наш трактамент, а нам вышереченное, то в вышереченный день учинено штильштанд, а потом сгодились и на совершенный мир, на котором положено все города у турков взятые отдать, а новопостроенные разорить; и тако тот смертный пир сам кончился. Сие дело есть хотя и не без печали, что лишиться тех мест, где столько труда и убытков положено, однакож чаю сим лишениям другой стороне ⁶ великое укрепление, которая несравнительною прибылию нам есть».

Стоит только сравнить это действительное письмо Петра в сенат с разбираемым письмом и для всякого станет очевидною громадная разница в языке и слоге обеих писем. Но разница эта увеличится еще более, если мы будем сравнивать не только слог писем, но и их содержание. В письме от 10 июля Петр говорит, что он с армией попал в безвыходное положение «без вины или погрешности нашей, но единственно только по полученным ложным известиям»; в письме от 15 июля он пишет, что причиною «такой дисперации» было отсутствие конницы и провианту («понеже не имели конницы и провианту») и последнее справедливее, потому что у Петра, действительно, не было конницы, которая была послана с генералом Рённе и бригадиром Чириковым под Браилов, для добывания провианта; недостаток же провианта произошел сколько от «полученных ложных известий», столько же и от медленных действий фельдмаршала Шереметева, как это видно из письма Петра к Шереметеву (Голик. Т. IV, стр. 240 и 241).

«О замедлении вашем зело дивлюся, также первое хотели из Браславля идти 16 числа (мая) и тамоб возможно было поспеть в 4 дни, т. е. к 20 числу, а вы перешли 30 числа, и тако 10 дней потеряно, к тому же на Яссы криво; и ежелиб по указу угнали, тоб конечно прежде турков к Дунаю были, ибо от Днестра только до Дуная 10 или по нужде 13 дней ходу, на которое дело я больше не знаю какие указы посылать, также обо всем уже довольный указ дан, в чем можете ответ дать».

Петр был прав, говоря, что Шереметеву «обо всем уже довольный указ дан»: с 16 апреля он не переставал побуждать Шереметева торопиться к Дунаю и послал ему не менее 9 писем, в которых приказывал всеми силами стараться придти к Дунаю раньше турок и объяснял причины, делавшие такую поспешность необходимою (см. Голикова Т. IV, стр.227 и след.).В числе этих причин была также необходимость захватить склады провианта. Значит была и вина наша (т. е. собственно нашего полководца) и в этой вине Шереметев даже не считал возможным и оправдываться: в ответе Петру он ни слова не говорит о своем десятидневном замедлении, а только старается оправдать свое движение на Яссы. (Солов. Т. ХVІ, стр.85). Посылку же конницы под Браилов, после того, как получено было уже известие о переходе Дуная турками, можно, я думаю, назвать «погрешностью», хотя и вынужденною обстоятельствами. Сам Петр выразился про приговор военного совета, на котором, между прочим, решена была и посылка конницы под Браилов: «хотя и опасно было, однакоже, дабы христиан, желающих помощи, в отчаяние не привесть, на сей опасный весьма путь, для неимения провианта, позволено» (Голиков т. IV, стр. 247). Таким образом, очень хорошо зная, почему [261] войско русское попало в затруднительное положение на р. Пруте, Петр не мог писать сенату, что причиною этого положения армии были одни только ложные известия. Положим, что «вины и погрешности» наши были почти невольные, обусловливались обстоятельствами, но все-таки странно было бы со стороны Петра, при существовании действительных, хотя бы и невольных, ошибок, оправдываться перед сенатом и уверять его, что неудача произошла «без вины и погрешности нашей». Это нисколько не соответствовало ни характеру Петра, ни характеру данной минуты, ни значению сената.

Далее, в письме от 10 июля, Петр изображаете свое положение отчаянным, совершенно безвыходным, он пишет, что «без особливыя Божия помощи» ничего инаго предвидеть не может, кроме совершенного поражения, или что он впадет в турецкий плен. Письмо от 15 июля опять противоречит такому изложению дела. В нем Петр пишет, что «Господь Бог так наших людей ободрил, что хотя неприятели выше 100,000 числом нас превосходили, но однакож всегда отбиты были, так что принуждены сами закопаться и апрошами яко фортецию наши единые только рогатки добывать». В реляции, присланной Петром сенату в конце июля (см. П. С. З. Р. И., т. IV, стр. 721, № 2410) сказано, что неприятель, «хотя с великою фуриею нападал всем войском, однакож с помощию Божиею всегда был отбит, (и совершенноб мог побежден быть, ежелиб не раздвоена была конница наша), потом неприятель, видя, что оружием своим не может нам ничего учинить, то в ту ночь окопал пехоту и стал апрошами приближаться к нашим рогаткам, и построил великия батареи». В «Журнале или поденной записке Петра Великого» (изд. 1770 г. Т. I, стр. 218), при описании произведенной турками 9 июля аттаки, сказано, что «оные с помощию Божиею отбиты; и ежелиб за ними хотя мало следовали, тоб полную викторию получить могли; но сего не могли учинить, для того, что обоза окопать не было времени».

В других источниках, касающихся этого похода ⁷, рассказывается тоже самое. На основании всех этих источников мы можем представить себе дело на бер. Прута в таком виде:

189-тысячное войско, окружив 38,000неприятелей, защищавшихся одними рогатками и терпевших крайний недостаток в продовольствии, для победы над ними, должно было строить баттареи, ретраншменты и апроши, громить ничем почти не укрепленный лагерь из 469 орудий, производить непрестанные аттаки и в результате, после громадных потерь, сознаться в невозможности одолеть малочисленного, но мужественного противника и бросить в страхе оружие ⁸. Очевидно, что, не смотря на свое положение, ни войско, ни полководцы русские в отчаяние не приходили и что если в материальном отношении армия наша бедствовала, то в нравственном отношении перевес был на нашей стороне и ни Петр, ни великий визирь не могли не сознавать этого, а, в таком случае, к чему было писать такое отчаянное письмо? Вместе с тем, как объяснить такое резкое разногласие в свидетельствах одного и того же лица: 10 июля Петр пишет сенату, что он попал в такое положение, что кроме совершенного поражения ничего инаго предвидеть не может; а через какие-нибудь две недели тому же сенату рассказывает, что мог бы и совершенно победить неприятеля, если бы не раздвоена была конница? Посылать такие разноречивые известия Петр, ни в каком случае, не мог и одно из них непременно должно быть ложным и именно то, [262] которое противоречит всем остальным. Мне могут возразить, что разница между обоими письмами объясняется очень просто тем, что оба, не смотря на краткость разделяющего их промежуток времени, писаны при совершенно различных обстоятельствах, под разными впечатлениями и в различном состоянии духа; но это возражение опровергается тем, что Петр никогда, ни при какой опасности, не терялся до такой степени, чтобы потерять способность соображать и видеть истинное положение дела. А если допустить, что хоть раз в жизни, да мог же он растеряться, то в письме от 15 июля, писанном уже тогда, когда опасность миновала и с Петром не случилось того, чего он опасался по словам разбираемого письма, он непременно сам указал бы на существующую между обоими письмами разницу и на причину ее. Известно, что он много хлопотал о написании истории Северной войны и заботился, чтобы лица, которым он поручал это дело, пользовались источниками и сведениями достоверными.

Таким образом, сравнение разбираемого письма Петра в сенат от 10 июля, с действительным от 15 июля, говорит не в пользу первого. Ни язык, ни слог разбираемого письма не похожи на язык и слог Петра, а содержание противоречит как действительности, так и изображению этой действительности в подлинном письме Петра в сенат от 15 июля.

4) Если бы Петр и действительно опасался попасть в турецкий плен, то все-таки мог ли он опасаться, чтобы его, как пленника, принудили к какому-нибудь невыгодному или унизительному для его народа обязательству?

Я полагаю, что на этот вопрос следует ответить отрицательно и основываю это соображение на следующих данных:

По заключенному на берегах Прута с великим визирем договору, в обеспечение его исполнения со стороны Петра, подканцлер Шафиров и сын фельдмаршала Шереметева, Михаил Борисович, должны были оставаться в Турции до приведения договора в исполнение. Петр же, опасаясь, что турки, дождавшись исполнения договора царем, с своей стороны его не исполнят и короля шведского из своих владений не вышлют, приказал азовскому губернатору, адмиралу Федору Матвеевичу Апраксину, не сдавать туркам крепостей до тех пор, пока Карл XII будет оставаться в турецких владениях, и велел Шафирову объявить об этом туркам. Великий визирь, видя, что Петр затягивает исполнение договора, стал настаивать, чтобы и Шафиров назначил крайний срок исполнения первого пункта договора (о возвращении крепостей). Шафиров с Шереметевым под угрозами должны были согласиться на двухмесячный срок. Петр остался этим чрезвычайно недоволен: «Зело удивляемся, — писал он Шафирову — что вы такое письмо дали туркам: нельзя в такое короткое время и таким малолюдством исправить в Азове и Таганроге, вы этим себя только пуще связали; не бойтесь, чтоб вас стали мучить, или убили, если и вздумается, то запрут вас только, как Толстого заперли» (Солов. Т. XVI, стр. 102 — 103) ⁹.

Таким образом, оставляя Шафирова и Шереметева заложниками в руках турок, Петр нисколько не опасался за их участь, был вполне уверен, что турки не посмеют ничего с ними сделать и даже как бы упрекает их за то, что они, из опасения за самих себя, дали невыгодное для государства и неисполнимое обязательство. Если же Петр не опасался за участь своих подданных, попавших в турецкие руки, то как мог он опасаться за самого себя? Если он был уверен, что турки не посмеют ничего сделать с его подданными, то тем более он мог быть уверен, что они не посмеют ничего сделать ему самому, коронованной главе сильного и страшного для турок соседнего государства. Предположить же, что у Петра не было этой уверенности и что он только ободрял [263] Шафирова с Шереметевым нет основания. Этому противоречит, с одной стороны, гневный тон письма, исключающий всякую неискренность (особенно, если принять во внимание пылкий и легко раздражавшийся характер Петра), а с другой стороны, то обстоятельство, что это были лица для Петра необходимые и он ими не легко бы пожертвовал. Нельзя также не обратить внимания на новое противоречие письма от 10 июля с другими, достоверными документами, именно — с приведенным выше письмом Петра к Шафирову. Обнаружив в письме от 10 июля малодушие и неуверенность в твердости своего характера, Петр, через месяц (в августе), решается за это же самое укорять других. Это обнаруживаете такую непоследовательность, эгоистичность и мелочность, к которым Петр совершенно не был способен. К тому же, обнаруженное в письме от 10 июля малодушие и недоверие в себе противоречит и характеру Петра. Человек, сказавшей перед Полтавским боем всему войску: «А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, жила-б только Россия во славе и благоденствии», не мог, через какие-нибудь два года после произнесения этих слов, сознаваться перед целой Россией, в лице ее высшего учреждения в том, что он до такой степени не доверяет себе, что боится быть принужденным, в грозившем ему плену, к какому-нибудь унизительному и невыгодному для его народа распоряжению.

Наконец, если бы Петр действительно опасался какого бы то ни было принуждения в плену у турок, то он этим обнаружил бы свое крайнее непонимание тогдашних политических отношений, а этого опять допустить нельзя, потому что он первый из русских государей обратил серьезное внимание на европейскую политику и понимал ее как нельзя лучше. Слабая и расстроенная Турция изо всех сил хлопотала как бы обезопасить себя со стороны России и всячески стремилась поддерживать с ней мирные отношения, стараясь, для этого, запугать ее мнимым своим могуществом и постоянною готовностью к войне.

Следовательно, не в ее интересах было раздражать русский народ дурным обращением с его государем и вызывать этим народную месть, которая могла дорого обойтись Турции. В добавок, за Россию вступились бы соседи Турции, Польша, Австрия и Венеция, которым вовсе не желательно было допускать Турцию усилиться через-чур выгодным миром с Россией и приобрести, вместе с тем, славу победительницы могущественного соседа. В подтверждение этого приведу следующую выдержку из «Истор. Рос. с древн. вр.» г. Соловьева (Т.ХVІІ, стр. 100):

«Что касается до австрийского правительства, то оно не имело причин радоваться торжеству турок, страх перед которыми еще не исчез в Вене, и которых успехи были успехами Франции. Австрийские министры даже прямо объявили Урбиху, что в случае несчастия (речь идете о Прутском походе) Австрия будет помогать России в войне с турками. Когда Петр, после Прутской компании, приехал лечиться в Карлсбад, то здесь, по распоряжениям из Вены, оказано ему большое внимание. Урбих писал, что в Вене дела идут лучше прежнего относительно России и объяснял это приказанием нового императора. Урбих ждал, устоит ли партия Братислава, неблагоприятная России, и толковал об этом с Венецианским послом, который желал заключения нового тройного союза между Россиею, Австриею и Beнециею против турок. Посол очень жалел о несчастной Прутской компании? Плен Петра привел бы в движение всю европейскую дипломатию и этим обстоятельством съумели бы, как нельзя лучше, воспользоваться наши тогдашние дипломаты, изумляющие нас своей проницательностью и верным пониманием тогдашних интересов России, своими трудами способствовавшие не менее, чем русское войско, победоносному окончанию Северной войны».

Петр не мог не сообразить всего этого и, следовательно, ему не для чего было приказывать сенату не признавать его, в случае плена, [264] своим государем и не исполнять никаких его приказаний, не для чего было опасаться своего плена до такой степени, чтобы заранее отказать народу в своем руководительстве в такое время, когда он более всего в нем нуждался, когда без этого руководительства народ мог попасть в безвыходное положение и тогда, действительно, должен бы был согласиться на всякие жертвы.

5) Подтверждается ли достоверность письма современными ему отношениями Петра к сыну, царевичу Алексею Петровичу?

На этот вопрос опять приходится отвечать отрицательно, на основании следующих соображений:

Прибегнув к покровительству австрийского императора, царевич оправдывал перед ним свой побег из отечества тем, что отец давно уже ненавидит его и преследует. Как бы кстати было ему упомянуть и о том, что Петр уже давно старается устранить его от престола и указать, в доказательство, на письмо от 10 июля. Однако, царевич этого не сделал и уж конечно не по забывчивости, потому что такие крупные факты не забываются, а просто потому, что письма этого никогда не существовало, да и не могло существовать, потому что как раз в это время и, даже, еще несколько раньше, между Петром и царевичем начали было устанавливаться хорошие отношения, как об этом засвидетельствовал перед австрийским императором сам царевич. В разговорах своих с имперским вице-канцлером графом Шёнборном и с императорским министром, которому поручено было переговорить с царевичем, последний начало неудовольствия на него отца относил ко времени после своего брака, совершившегося четыре месяца спустя после дела на берегах Прута, до тех же пор все было хорошо, и Петр был им доволен ¹⁰. К этим показаниям царевича надо, однако, прибавить, что все было хорошо только относительно, только в том смысле, что Петр еще возлагал надежды на своего сына, выжидал, старался приучить его к той деятельности, которая ожидала его в будущем, втянуть его в эту деятельность и, не составив еще никакого окончательного мнения на счет сына, не принимал относительно его никаких решительных мер. Предположить, что царевич потому не упомянул о письме от 10 июля, что, будучи в это время за границей, не знал о его существовании — также нельзя, хотя письмо и было писано не к нему, а в сенат: благоволившие к нему сенаторы и вельможи, которых было не мало, непременно уведомили бы его о таком неожиданном распоряжении царя: узнали бы об этом и приверженцы царевича, а это значительно ускорило бы развязку печальной истории царевича. Точно также и во время следствия над царевичем, он ничего не говорил о письме от 10-го поля и это опять странно, потому что это доказало бы давнишнюю нелюбовь к нему отца, и отчасти оправдало бы его поведение. Заключающееся в письме от 10 июля отрешение царевича Алексея от престола неправдоподобно также и потому, что если бы во время грозившей на берегах Прута опасности у Петра и возникло такое намерение, то он должен был понимать, что одного его письма мало, что для этого нужен еще отказ самого царевича. Одним своим письмом, уполномочивавшим сенат выбрать «достойнейшего» наследника, при существовании законного, да еще на стороне которого была значительная и довольно сильная по своему влиянию партия, Петр не мог ограничиться, потому что он очень хорошо понимал, что если бы царевич и согласился, сознав добросовестно свою неспособность, отказаться от престола, то его партия, возлагавшая на него такие надежды и с нетерпением ждавшая его воцарения, не позволила бы ему этого. Не далее, как через 3 года после Прутского похода Петр писал царевичу: «Тако-ж хотяб и истинно хотел хранить (свой отказ от престола), то возмогут тебя склонить и принудить большие бороды, которые, ради тунеядства своего, ныне не во [265] авантаже обретаются, к которым ты и ныне склонен зело» (Устр. Т. VI, стр. 51). Если Петр понимал так положение царевича в 1715 г., то вряд ли понимал он его иначе в 1711 году. Таким образом, если для Петра было ясно, что вопрос о престолонаследии не разрешается простым отказом от наследства или уничтожением прав на наследство, что в этом деле замешаны интересы не одного его сына, а целой, стоящей за ним, партии, то он должен был сообразить, что его письмо в сенат не разрешит дела, а скорее запутает и вызовет самую отчаянную борьбу, исход которой очень легко мог в конце погубить его преобразования, а вместе с ними и будущность столь горячо любимого им народа. Письмо от 10 июля оказывается, таким образом, не только лишним и бесполезным, но даже и опасным. Петр, по своей проницательности, не мог не сообразить всего этого и эти соображения должны были удержать его от написания письма, даже если бы он и вздумал писать его. Все, что он мог сделать в данном случае, это — указать сенату на неспособность царевича к продолжение преобразований и выразить свое желание и совет, чтобы царевич был устранен и на его место был избран «достойнейший». Но тогда форма и слог письма были бы совершенно другие и письмо не могло бы быть написано так категорично. К тому же, посылая в сенат письмо, уполномочивающее его решить вопрос о престолонаследии, Петр непременно должен был сообщить и сыну своему о той участи, которая должна его постигнуть в случае смерти отца. Это так просто и так необходимо, что не сделать этого просто немыслимо. Однако, сколько известно, Петр, до 1715 г., подобного письма к сыну не писал. Если предположить, что письмо утратилось, то где-нибудь да встретилось бы на него указание, хотя бы в письме самого Петра к сыну, отданном ему в день похорон кронпринцессы Шарлотты, в котором Петр делает сыну очерк своих отношений к нему (Устр. Т. VI, стр. 46), или в манифесте по делу царевича, в котором Петр подробно описывает заботы свои о передаче престола в надежные руки. С другой стороны, известно, что Петр, отправляясь в Прутский поход, находился в несколько мрачном настроении духа: он предпринимал поход против воли, принужденный к тому своим противником, ясно понимая всю политическую бесполезность и даже опасаясь этого похода в такое время, когда ему необходимо было сосредоточить свои силы для нанесения окончательного удара своему врагу на севере. Вызов Турции, сделанный вследствие дипломатических интриг, так не вовремя, сильно не нравился Петру и он готов был воспользоваться первою, представившеюся возможностью, чтобы поскорее окончить дело. Все эти обстоятельства навеяли на него мрачное настроение и ему безотчетно представилась возможность неудачи на «безвестном пути». Под влиянием этого настроения, он решился устроить свои домашние дела и успокоить свою совесть по отношению к женщине, с которою связал свою жизнь: с марта месяца 1711 года лифляндская крестьянка Марта стала называться русскою царицей Екатериной Алексеевной. Петр не ждал в этом случае той минуты, когда ему стали бы угрожать или смерть или плен, а устроил свое личное дело заранее. Неужели же он мог откладывать до решительной минуты дело, которое касалось будущности как самых реформ Петра, так и вообще всего русского народа. Такая эгоистическая беспечность вовсе не в характере Петра: заботясь о себе и Екатерине, он уж непременно и даже, прежде всего, позаботился бы и о своем народе и заранее сделал бы все, что от него зависело, для очищения своей совести по вопросу о престолонаследии. И он, действительно, позаботился: на пути к Пруту, в польском местечке Яворове (в Галиции), 19-го апреля 1711, Петр подписал трактате о бракосочетании царевича с Шарлоттою-Христиною-Софиею, принцессою Брауншвейг-Вольфенбютельскою. Петр надеялся, что этот брак с иностранною принцессою изменит царевича к лучшему, помирит [266] его с нововведениями и приготовит к управление государством в духе просветительных, европейских идей.

6) На письмо от 10 июля смотрят, как на какой-то гражданский подвиг Петра; его приводят в доказательство того, как Петр любил свое отечество и на какие жертвы для его блага он был способен. Но, спрашивается, можно ли так смотреть на это письмо? Действительно ли оно имеет то значение, какое ему придают? Не доказывает ли оно, наоборот, малодушия, недоверия к самому себе и неуменья жертвовать собой для блага общего.

В самом деле, если верить письму, что делает Петр? Во время самого критического, опасного положения государства, когда оно более всего требуете искусного, смелого и самоотверженного руководителя, чтобы отстоять тот новый и прямой путь, на который оно уже вступило и на котором потратило уже столько тяжелых, самых энергических усилий и жертв, Петр, из-за малодушного опасения не выдержать характера, собирается бросить свой народ, которым он так блистательно предводительствовал, отказывается от всяких распоряжений, приказывает не слушаться его указов, отдает народ на жертву анархии, борьбы партий, нравственного и политического бессилия, на жертву алчных и завистливых соседей — врагов! Что же это за подвиг? Где тут любовь к отечеству, самоотвержение! Тут малодушие человека, неожиданно увидавшего, что его сил не хватит для исполнения задуманного им дела. Нося оффициальный титул царя, Петр на деле был главою и вождем прогрессивной партии, стремившейся вывести свое отечество на светлую и широкую дорогу свободного умственного и нравственного развития, был главным, самым лучшим и самым энергическим борцом в этой партии. Какое же впечатление должно было бы произвести на эту партию письмо от 10 июля? Не подорвало ли бы оно авторитет Петра именно как «предводителя» ¹¹ партии, а вместе с авторитетом, не подорвало ли бы оно и того обаяния нравственной силы, исключающей всякое малодушие, которое было одною из главных причин привязанности к нему не только людей его собственной партии, но даже и не принадлежавших к ней? На эти вопросы не можете быть другого ответа, кроме утвердительного. Но в таком случае все дело Петра, все его историческое, мировое значение превратилось бы в неудавшуюся попытку неопытного мечтателя.

Да и впервые ли на берегах Прута грозила Петру опасность? Полтавская битва была делом гораздо более рискованным, чем битва на берегах Прута. Известно, что Петр решился на Полтавский бой только тогда, когда увидал, что дальше нельзя избегать генерального сражения, что решительная минута наступила. Под Полтавой жизнь Петра висела на волоске: еще немного, и вместо шляпы пуля попала бы ему в голову. Если б победа досталась шведам, Петр мог попасть в плен, как чуть не попал в плен Карл XII, и шведский плен Петра, по своим последствиям, был гораздо опаснее для России, чем турецкий. Отчего же перед Полтавской битвой он не делаете тех распоряжений, какие приписываются ему перед битвой на берегах Прута? Но тогда, как в 1711 г., было кому распорядиться, хотя и не было еще сената: в Москве оставались правители. Вместо того фальшивого геройства, какое приписывается Петру в 1711 г., перед Полтавской битвой он обнаружил истинное: объявил перед лицом всего войска, что готов в предстоящем сражении отдать жизнь свою за победу, долженствующую быть «русским воскресением». Тут видна необходимость [267] самопожертвования и потому есть в нем и смысл, потому и решимость Петра на самопожертвование ставить его так высоко. На Пруте, как мы видели, этой необходимости не было, а потому и приписываемый Петру подвиг, в виде письма от 10 июля, теряет всякое значение и самое письмо оказывается невероятным.

Наконец, 7) как объяснить исчезновение оригинала этого письма? Это было не простое, частное письмо, а нечто в роде духовного завещания, выражающего последнюю волю государя, и сенат, за которым письмо это признавало такое важное право, конечно, позаботился бы о его сохранении; в этом был его прямой интерес. В добавок Штелин уверяет, что в его время подлинник еще сохранялся в кабинете Петра Великого, вместе с другими его бумагами, а так как разбором этих бумаг занимался кн. М. М. Щербатов, сам историк, понимавший цену таким документам, как письмо от 10 июля, то он уж, конечно, позаботился бы о его сохранении, если бы оно действительно существовало, а в случае невозможности сохранить его, оставил бы, хотя бы для себя самого, список с него, тем более, что оно могло служить большим подкреплением его любимой идее — господству аристократии.

И так, какое же заключение следует вывести из всего вышеизложенного? Письмо от 10 июля 1711 г. оказалось находящимся в противоречии со всеми достоверными историческими данными и на этом основании мы с полным правом можем отнести его к разряду исторических преданий или анекдотов. История этого письма показываете, до какой степени осторожно следует относиться к преданиям и как мало они заслуживают доверия. В подтверждение этой мысли я расскажу здесь кстати еще об одном случае, тоже касающемся Петра и прибавляющем одну очень симпатичную черту к характеру нашего великого народного деятеля.

Кому неизвестно знаменитое выражение: «лучше простить десять виновных, чем наказать одного невинного»? Спросите всякого, хоть сколько-нибудь знакомого с русской историей человека, кому принадлежит это знаменитое, глубоко-человечное выражение и он тотчас ответит вам: Екатерине ІІ-й ¹². Но спросите этого же человека: в каком документе, или в каком сочинении, Екатерины ІІ-й находится это выражение и он не съумеет ответить вам на это. Обыкновенно думают, что знаменитое выражение это находится в не менее знаменитом «Наказе». Но там его нет, хотя там оно было бы как нельзя более кстати. Однако, вопрос не в том, где находится эта фраза, а в том, действительно ли она принадлежите Екатерине ІІ-й? Во время занятий моих историей Петра Великого, при чтении «Устава воинского», изданного в 1716 году, мне попалось в нем следующее место:

«Буде же ответчик оной (очистительной) присяги учинить не может, то правда, что за винного содержан будете. Но понеже к свидетельствованию явные и довольные требуются доказы, того ради судье надлежит в смертных делах пристойным наказанием его наказать опасаться, но толь паче чрезвычайно наказать, понеже лучше есть десять винных освободить, нежели одного невинного к смерти приговорить» (П. С. В. Р. И., т. V, стр. 403: Устав воинский, процессы, пункте 9-й).

Таким образом, автором знаменитого выражения оказывается Петр I, а не Екатерина ІІ-я. Но почему же потомство приписало ее именно Екатерине ІІ-й? Объяснение такой забывчивости, по моему мнению, весьма просто: идеи человеколюбия и справедливости, проводившиеся Петром в его указах и распоряжениях, производили на тогдашнее общество сильное впечатление: с одной стороны оно должно было удивляться этим идеям, с другой — они должны были ему нравиться, должны были действовать увлекательно на более впечатлительные натуры. На указах Петра воспитывалось нравственное чувство русских [268] людей. Вследствие этого идеи, подобный той, какая выражена в вышеприведенной фразе, должны были запасть в душу передовых людей того времени и передаваться, как завет великого преобразователя, из уст в уста. Пока грандиозная личность Петра была единственным отрадным воспоминанием людей XVIII в., пока живы были еще современники, очевидцы его великих дел, лично слышавшие из уст Петра проповедь великих идей, память о том, кто был автором незабвенного выражения могла еще сохраняться. Но настал так называемый «век Екатерины», век громких побед и громких фраз, и личность «северной Семирамиды» заслонила собою образ великого народного труженика и просветителя. Тогда все великое и замечательное стали приписывать Екатерине и даже перестали верить, чтобы до нее могло совершаться или проповедываться что-нибудь замечательное. Помня знаменитую мысль, но уже забыв ее знаменитого автора, потомство приписало ее счастливой преемнице трона и славы Петра, Да и одну ли эту мысль отняла у Петра неблагодарная память потомства? К стыду нашему мы до сих пор не имеем полной и беспристрастной истории Петра Великого, в которой бы выяснены были как его личный характер, так и те великие идеи, которые он проповедывал и за которые так самоотверженно боролся, а также и тот идеал государственного и общественного устройства, который он стремился осуществить своими преобразованиями.

Федор Витберг.

Комментарии

1. Штелин ошибся (хотя и странно было с его стороны ошибаться относительно лица, хорошо ему знакомого): кн. М. М. Щербатов не был начальником, кабинета Петра Великого, а только занимался с 1768-1771 г., по поручению императрицы Екатерины II, разбором и приведением в порядок кабинетного архива Петра Великого.

2. О котором историк Петра Великого, покойный академик Н. Г. Устрялов, отзывается следующим образом: «Нет сомнения, что в сих анекдотах много истинного, по крайней мере в главной идее; но много и ложного: как профессор аллегории, Штелин не мог удержаться, чтобы не раскрасить слышанного им, верил всему, что рассказывали, даже пускался и на выдумки. В своем месте мы укажем его ошибки и обличим подлоги». (См. Устрялова: История царствования Петра Великого. Т. I, стр. XLIII).

3. В месяцослове 1859 г.

4. Армия в это время уже покинула свой лагерь на бер. Прута, и указ этот послан был уже с дороги.

5. Вернейшие в том смысле, какой придан этому слову в рассказе Штелина, т. е. готовые на всякую опасность, лишь бы исполнить волю или желание своего повелителя.

6. Т. е. войне со шведами.

7. «История Оттоманской империи» Кантемира, т. IV, стр. 426-427. «Петр Великий на берегах Прута», статья Н. Г., написанная на основании летописей молдаван — очевидцев, изданных Кагольничанином (Ж. М. Н. Пр. 1847 г. №№ 1 и 2).

8. Известно, что янычары взбунтовалась, отказались от повиновения своим офицерам, не хотели сражаться и требовали, чтобы великий визирь заключал поскорее мир.

9. Наш посланник при константинопольском дворе гр. П. А. Толстой, при объявлении турками войны, был посажен, по их обычаю, в семибашенный замок.

10. Устрялов. История П. В. Т. VI, стр. 66, 67, 68 и 72.

11. Мы имеем доказательство, что и сам Петр смотрел на себя, как на предводителя прогрессивной партии. Именно, в 1711 г. Петр писал Ал. Курбатову: «Господин Курбатов! вчерашнего дня получил я письмо от вас, в котором вы зело опечалились ездою к городу (Архангельску, куда Курбатов был назначен вице-губернатором) образом малодушества, то не напоминая, что в каких бедах ваш предводитель и печалях обретается»... Петр не назвал себя ни царем, ни государем, а именно предводителем, вождем всех честных, полезных и заботившихся о благе государства людей.

12. Даль, в своих «Пословицах русск. нар.», отнес даже это выражение к числу пословиц и также приписал его Екатерине II-й (стр. 160).

Текст воспроизведен по изданию: О подложности известнаго письма Петра Великого с берегов Прута в Сенат от 10-го июля 1711 года // Древняя и новая Россия, № 11. 1875