I

Дата появления русских на Камчатке одновременно является и датой введения государевой монополии на соболиную торговлю.

В начале 1697 г. шестьдесят служилых и «промышленных» людей во главе с пятидесятником Владимиром Атласовым отправились из Анадырска, а в июле месяце того же года они громили первые камчадальские «юрты» в низовьях реки Камчатки.

В том же 1697 г. и до того всячески стесняемая торговля соболями (уже в начале XVII в. в некоторых местах служилым и торговым людям воспрещалось покупать «лутчие и середине соболи») была окончательно монополизирована правительством.

Это были два следствия одной и той же причины.

Страна была охвачена кризисом, и правительство делало судорожные, усилия для его ликвидации. Проводившийся вследствие этого усиленный выпуск серебряной монеты, помимо увеличения налогов внутри страны, заставлял в первую очередь максимально использовать все экспортные возможности и в особенности торговлю пушниной.

Сибирские меха были своеобразной золотой валютой. Они широко вывозились как на европейские, так и азиатские рынки, и первое место среди них занимали сибирские соболя, которые, как отмечает одна из торговых книг XVII в., «по всем землям в цене» ¹.

В «Известиях о торгах сибирских» ² особенно подчеркивается колоссальное значение для соболиной торговли с одной стороны китайских и турецких рынков, а с другой широкие возможности, которые имелись и на рынке внутреннем.

«Все соболи разделяются в сибирском торгу на две части. Одна отвозится в Россию, а именно самые хорошие паренные соболи (т. е. подобранные по паре — С. О.), или и непаренные высокой цены (т. е. такие, которые благодаря высоким качествам оказались без пары — С. О.). Другая часть есть для Китая, и содержит плохих соболей... В России знатные особы издавна к хорошим соболям привыкли. Они знают им цену и не жалеют за добрый товар платить большие деньги. Сверх того добрыми соболями отправляется прибыльный торг из России в турецкую землю, которой по большей части производится греками... недособоли отпускаются как в Китай, так и в Россию, турки и греки их весьма любят, также и соболей пупки в обе стороны охотно покупаются, а на хвосты больше поход есть в России» ³.

Но соболиной казне принадлежало видное место не только в экономической жизни страны. Даже при беглом просмотре распределения государственного прихода и расхода первых лет XVIII в. можно видеть, что [4] соболя одинаково хорошо служили как задачам колоссального обогащения, так и целям подкупа.

«В Польшу литовским войскам против шведа 155 980 р., им же соболей на 6867», «Польскому королю соболей и камок 13 526», «Радзивиллу за его службу соболями 554», «Мазепе и старшинам за военный поход соболей 3000» и т. д. и т. п.

Но уже с XVI в. количество добываемых мехов благодаря хищническому уничтожению зверя начинает падать, а цены на мировом рынке одновременно с этим резко возрастают.

«Прежде, — пишет епископ Паоло Джовио (Павел Иовий Новокомский), — продавали их (русские меха — С. О.) гораздо дешевле, ибо жители отдаленного севера, незнакомые еще тогда с нашею утонченною образованностью и безмерною роскошью, по простоте своей нередко меняли их на самые и дешевые и маловажные вещи» ⁴.

Но те блаженные места, где, по свидетельству того же Джовио, еще совсем недавно платили за железный топор столько соболей, сколько московские купцы, связав вместе, могли продеть в отверстие топора, куда влагается топорище, или, как сообщает Миллер, где медный или железный котел продавали лишь с условием доверху наполнить его соболями, оказались опустошенными.

«Меха до такой степени возвысились в цене, что мех для шубы стоит не менее тысячи золотых монет» ⁵, и в ряде наказов, в частности в наказе Петра от 1 сентября 1697 г. ближнему боярину Черкасскому, направляемому в Тобольск, предписывается всячески форсировать открытие «новых землиц» и категорически воспрещается взамен «мяхкой рухляди» взимать ясак деньгами.

Так, кризис и то обстоятельство, что соболиная ясачная казна «учала перед прошлыми годами гораздо малится... а в то же время у торговых людей в покупке и в отвозе в русские города явились многие соболи», заставили «первого купца в своем государстве» окончательно монополизировать всю соболиную торговлю, и эта же причина заставила «проведать» тот край, где «соболей невероятное множество» и где коренное население «при покорении своем за ясак соболиный не только не спорили, но напротив того весьма казакам смеялись, что они променивали ножик на 8, а топор на 18 соболей» ⁶.

Именно под этим углом зрения Атласов в поданной им «скаске» и освещает свой камчатский поход. Пришли к Пенжинской губе, столкнулись с «пешими коряками», и первым делом Атласов отмечает: «а соболей де у них в устье реки Пенжины нет». Пришли к «люторским острогам» — и опять в первую очередь о соболях: «соболи де от них по горам недалече белые, а соболей де они не промышляют, потому что в соболях они ничего не знают». Наконец пришли на Камчатку реку, и здесь уже с удовлетворением может Атласов отметить, что «соболи де и лисицы у них в земле есть много» ⁷.

Описывая завоевание Камчатки, как дворянские, так и буржуазные историки в первую очередь резко противопоставляют частную колонизацию колонизации государственной. Выяснение того, кто из них и по каким причинам отдает предпочтение тому или иному виду колонизации, является задачей дальнейшего изложения, здесь же следует лишь отметить, что все они сходятся на том, что частная инициатива безусловно предшествует государственной и что камчатский поход Атласова есть результат его личной предприимчивости. «Мысль о камчатском походе принадлежала именно Атласову, — пишет Оглоблин. — Материальная сторона задуманной Атласовым [5] экспедиции главною своею тяжестью и риском легла также на его личную ответственность». ⁸

И все это, конечно, но мнению Оглоблина, делалось исключительно для государственного блага, без всякой личной корысти, с именем государевым на устах для того, чтобы под царскую высокодержавную руку привести инородцев в ясачный платеж.

Однако на ряду с этим уже и сам Оглоблин должен признать, что у участников похода «оружие... было государево», что именно правительство «дало Атласову служилых людей» ⁹.

Где же кончается частная инициатива, или, как ее называют буржуазные историки, «народная колонизация», и где начинается колонизация государственная?

Одно без другого в данном случае было немыслимо, и в захвате Камчатки одинаково были заинтересованы как великорусский феодал, так и великорусский купец. Без служилых людей, без пищалей, без свинца, без пороха, т. е. без помощи государства, торговым людям справиться даже с камчадалами, конечно, было не под силу.

Здесь частная инициатива шла рука об руку с государственной, и за это кесарю воздавалось кесарево, а что свыше того, являлось «предпринимательской прибылью». Как пишет Словцов, «толпы мужественных, хотя и необразованных соотчичей, случайно побеждаемых, но в душе непобедимых», всегда шли вперед «с неизменным безотчетным словом» «ясак царю». О, это слово, жестокое в ушах иноплеменников, есть всемогущее слово духа сильного, обрекшегося на служение отечеству и престолу» ¹⁰.

Да, ясак действительно шел царю ¹¹, зато «сверхъясаком» («чащинами», «беляком» и пр.) пользовались приказчики, торговые люди, пищики и др.

Отдаленность Камчатки и труднопроходимость дорог не давали возможности правительству сразу же сконцентрировать ее эксплоатацию полностью в своих руках. Это видно хотя бы из того, что в то время, как соболей в ясачную казну в 1713 г. было собрано 60 сороков и 14 соболей, в 1714 — 67 сороков и 22 соболя, в 1715 — 67 сороков и 19 соболей, у одного только приказчика Петриловского было собственных соболей «сороков с 20 и более», а у Ивана Козыревского — 30 сороков и 20 соболей (следует иметь в виду, что ясак в этот период на Камчатке взимался преимущественно лишь с камчадалов).

Остановимся вкратце на путях сообщения с Камчаткой, и тогда станет вполне очевидным, что проблема окончательной ее колонизации упиралась в нахождение новых путей сообщения и в частности, в вопрос замены длительного и трудного сухопутного пути путем водным.

В. Атласов, отправившийся в 1697 г. из Анадырска в глубь Камчатки, перевалил хребет и, идя по западному берегу полуострова, дошел до реки Озерной. Затем, вернувшись назад до реки Ичи, перевалил вновь хребет и спустился на реку Камчатку. Эта дорога по западному берегу полуострова была единственным путем, соединявшим отдаленную Камчатку со всей страной; кроме того, следует иметь в виду, что центром как административным, так и хозяйственным был не Анадырск, откуда шел Атласов, а Якутск, и, таким образом, дорога во много раз была еще труднее и продолжительнее.

От Якутска шли к северу по реке Яне приблизительно до нынешнего Верхоянска, затем по реке Индигирке на Колыму к Средне-Колымскому [6] зимовью. Отсюда на Нижне-Колымск, затем по pp. Анюю, Анадырю до Анадырского острога, а затем но западному берегу Камчатского полуострова. Таким образом, на проезд от Якутска до Анадырска требовалось около полугола, да столько же требовалось для проезда на Камчатку. Весь путь совершался в течение года, причем в большинстве случаев дорога шла по местности, населенной непокоренными народами.

Все это ставит особенно остро вопрос о нахождении морского пути на Камчатку. Первые подобные попытки были сделаны уже в 1712 г.

В 1714 г. последовал специальный указ Петра об отыскании морского пути. Датой же его открытия следует считать 1714-1716 гг., когда команда казаков переплыла Охотское море и прибыла к западному берегу Камчатки, к устью реки Тигиля. Затем вдоль берега она дошла до реки Крутогоровой и вошла в устье реки Колпаковой.

С этого же времени осваивается путь от Якутска до Охотска по течениям рек Лены, Алдана и Юдомы. В 1717 г. одна из партий обогнула полуостров, и таким образом Нижнекамчатск был связан более коротким и безопасным путем с Якутском.

Однако, несмотря на значительные доходы, выколачиваемые с Камчатки, она все же в общей цепи «расширения вширь» российского торгового капитала на Дальнем Востоке была лишь небольшим полустанком.

Помыслы русской феодальной империи далеко опережали ее реальные захваты. С одной стороны «возможность угнетать и грабить чужие народы укрепляет экономический строй, ибо вместо развития производительных сил» источником доходов является нередко полуфеодальная «эксплуатация инородцев» ¹², с другой же стороны эта политика военно-феодального грабежа колоний расширяла для торгового капитала размеры территории, находящейся в его монопольном обладании, и тем самым увеличивала его прибыль.

И на Камчатке дороги разветвлялись.

С одной стороны цепочка Курильских островов вела к Японии, с другой цепочка Алеутских — к Америке.

На эти два пункта и были устремлены в этот период все помыслы и действия российской империи на Востоке.

Уже в 1713 г., через каких-либо пятнадцать лет после появления русских на Камчатке, якутский воевода поручил Козыревскому проведать о Камчатском носе, о находящихся близ Камчатки островах и об Японии: «какими путями в сию землю проезд, какое там в употреблении оружие; могут ли жители оной иметь дружбу и торговлю с русскими, подобно китайцам, и что им годно из Сибири» ¹³.

Две задачи, стоявшие перед российским торговым капиталом — проникновение в Японию и Америку, четко формулированы и в предложениях капитана Беринга, датированных апрелем 1730 г. «Не без пользы было б, — пишет Беринг, — чтобы охотской или камчатской водяные проходы до устья реки Амур и далее до Японских островов выведать: понеже надежду имеем, что тамо нарочитые места можно находить. И с теми некоторые торги установить, также ежели возможность допустит и с японцами торг завесть, чтоб не к малой прибыли Российской империи впредь могло оказаться» ¹⁴. И дальше: «признаваю, что Америка или иные между оной лежащие земли не очень далеко от Камчатки... и буде подлинно так, то можно будет установить торги с тамошними обретающимися землями к прибыли Российской империи. ¹⁵

Как же однако русские использовали завоевание Камчатки? [7]

Во введении «К критике политической экономии» Маркс подчеркивает, что «при всех завоеваниях возможен троякий исход. Народ завоеватель навязывает побежденным собственный способ производства (напр., англичане в этом столетии в Ирландии, отчасти в Индии), или он оставляет существовать старый и довольствуется данью (напр., турки и римляне), или происходит взаимодействие, из которого возникает новое, синтез (отчасти при германских завоеваниях)» ¹⁶.

Русские на Камчатке, во всяком случае в первый период своего пребывания там, не нарушая резко старого способа производства, ограничивались лишь сбором ясака, ибо и способ грабежа — как указывает Маркс — опять-таки определялся способом производства. Например, «нация с развитой биржевой спекуляцией не может быть ограблена таким же способом, как пастушеский народ» ¹⁷.

Камчатка, в этом отношении отличается от ряда колоний России, так как для большинства русских колоний характерен первый исход — насильственное навязывание колонизаторами своего способа производства.

Однако, когда мы говорим об исходе завоевания, то, естественно, что решающим моментом для его определения служит не только наличие взимания ясака. С ясаком до определенного момента мы сталкиваемся в восточных колониях России почти повсеместно. При анализе же следует исходить из «ведущего» способа эксплоатации. Что касается Камчатки, то этот способ эксплоатации остается неизменным почти до середины XVIII века.

Торговых взаимоотношений на первом этапе колонизации между русскими пришельцами и коренным населением мы почти не наблюдаем, так как не было необходимости давать что-либо взамен того, что может быть получено посредством применения «непосредственной силы», в чем, по Марксу, и заключается «существенный момент» так называемого «первоначального накопления».

«А ежели и впредь будут такие поборы изличиша, — говорил в своей «скаске» один из камчадальских тоенов Начика, — то нам притти будет в всеконечную нищету, понеже с нас берут ясачную казну, а сверх ясаку берут по три лисицы, а ежели лисиц нету, то берут по три соболи, а соболи нету, то берут парками к куклянками и собольными собаками. И что у нас имеется, то все берут, вместо чащин» ¹⁸.

На Камчатке, как и во всей Сибири, сразу же после прихода русских насаждается домашнее рабство. Откуда брались рабы? «730 году, — читаем мы в показаниях Федора Харчина, одного из руководителей восстания камчадалов, — комиссар Иван Новгородов посылал ко мне на Еловку за сбором ясашным брата своего Матвея, и брал он с меня за сродников моих двойной ясак да сверх оного ясаку себе брал по три голов с человека за чащину соболями или лисицами, а у кого взять нечего и лопотью, мужеским и женским полом» ¹⁹.

Взятые в рабство «ясашные люди» и захваченные пленники не только обращались в холопство здесь же на месте, но вывозились и продавались далеко за пределами Камчатки, в частности в Якутске, этом центре российской работорговли. «И у многих побрали жен и детей, — читаем мы в сенатском указе, — и так уже набрали много, что в Якуцку мало таких казаков есть, у кого б ясашных людей в холопях не было, и к тому же многое число продают разного чина людем, которые развозят по иным городам» ²⁰.

По переписи 1724 г. «за выключением действительно служащих разных чинов людей в подушном окладе» в Верхнекамчатском остроге [8] числилось «разночинцев» 27, а у них «холопов» 101, в Большерецком — «разночинцев» 34 и у них «холопов» 108 и в Анадырском — «разночинцев» 6 и «холопов» у них 17 ²¹.

При изучении корней и размеров рабства в Сибири и на Камчатке мы сразу же сталкиваемся с необходимостью изучения вопроса о распространении христианства и политики самодержавия по отношению к крещению туземцев.

Это обстоятельство определяется существовавшим вначале «вне закона», а затем и узаконенным положением, по которому всякий крещеный туземец, будь он пленным, захваченным в бою или «добровольно воспылавшим» любовью к христианству, попадал в кабалу или к своему крестному отцу, если был окрещен лицом, никакого отношения к духовному званию не имевшим, или к миссии, если был окрещен представителем церкви. Именно крещение в этих отдаленных районах и являлось наилучшим видом «крепости», дававшим колонизатору не только фактические, но и юридические права над личностью туземца.

Истинная подоплека ревностного отношения казаков и промышленников к крещению туземцев являлась столь очевидной, что ее даже не скрывали такие исследователи, которые по роду своей деятельности предпочитают о таких вещах особенно не распространяться.

В. Дегтярев, студент Петербургской духовной академии, в своей диссертации, написанной в 1904 г., открыто заявляет, что «заняться обращением инородцев казаки и промышленники могли бы только в том случае, если бы были в этом заинтересованы материально. И мы видим, что в Сибири, продолжает он, и потом на островах Великого океана они действительно, не редко крестили их по соображениям экономическим «в неволю» (цитирую по рукописи, хранящейся в антирелигиозном отд. Госуд. публичной библиотеки).

Историков, занимавшихся изучением рабства в Сибири, обычно ставила в тупик неустойчивая, на первый взгляд, позиция, занимаемая в этом вопросе правительством. В цитированном выше наказе Петра от 1 сентября 1697 г. ближнему боярину Черкасскому предписывается: «а к себе им ближним боярину и воеводам и дьякам никаких ясачных людей иноземцев не имати и ни у кого не покупати и служилым и всяким людям крестить не велети». В высочайшем указе Анны Иоанновны от 31 мая 1733 г. после сообщения о том, что «в отдаленных наших владениях в Якутском ведомстве и на Камчатке как от воевод, так и от ясашных сборщиков чиниться ясачным подданным нашим от взяток многое раззорение, наипаче же приметками своими жен и детей отнимают и развозя продают», — предлагается: «которые из этих ясачных невольно побраны и распроданы, из тех, кои не приняли веры христианской и не крещены, отпускать на прежние места».

Эти два указа, отделенные друг от друга тридцатью шестью годами, по существу вытекают один из другого. В первом запрещается насильственное крещение и торговля туземцами, во втором предписывается всех находящихся в рабстве и до сего времени не крещенных туземцев отпустить на свободу.

Но уже через четыре года та же Анна разрешает калмыков и других туземцев «покупать, крестить и у себя держать без всякого платежа подушных денег, одною запискою в губернских и воеводских канцеляриях» (указ от 16 ноября 1737 г.).

В 1757 г. мы имеем еще один указ, также резко противоположный двум приведенным выше. «Привозимых киргизами разных наций, — гласит указ от 9 января 1757 г., — всякого звания людям по недостатку в Сибири таких людей, которым по указам крепостных людей иметь велено, покупать и на товары выменивать, а потом и крестить не только воспрещать не подлежит, [9] но еще приохочивать к тому надобно, для того, дабы лучше старание было из магометан и идолопоклонников приводить в православный христианский закон». В 1764 г. татар и «других из азиатского народа», на которых имеются «для владения выписи», предлагается «оставить во владении за их владельцами попрежнему».

Что же это, резкий и решительный поворот правительственной политики в данном вопросе, поворот, впрочем, имевший свои прецеденты и раньше? (Еще уложение Алексея Михайловича в отмену указа 1624 г. разрешало «татар и татарченков в Астрахани и Сибири покупати всяким людям по-прежнему», — см. улож. XX, §117).

С. Шашкова, одного из наиболее серьезных исследователей рабства в Сибири, такое «непостоянство» правительства по существу завело в тупик.

За исходный момент при анализе, законодательства по вопросам рабства в Сибири Шашков берет следующее умозаключение: «если законодательная власть не имеет сил преодолеть враждебных элементов общественной жизни, то последние рано или поздно возьмут перевес над законодательством и заставят его плясать под свою дудку».

Первым шагом к законодательной санкции существовавшего рабства Шашков считает цитированный выше параграф уложения Алексея Михайловича. Далее наступает период борьбы правительства с введением рабства. Однако, хотя Петр и Анна и вооружались в XVIII в. против рабства, все же они не смогли противостоять давлению с мест, и та же Анна, которая издала указ 1733 г., в 1737 г. издает другой, резко противоположный предыдущему. А далее, побежденное «враждебными элементами» правительство в середине XVIII века полностью санкционировало рабство в Сибири.

Таков в общих чертах вывод, который напрашивается при изучении работы Шашкова «Рабство в Сибири». И хотя на ряду с этим Шашков подчеркивает, что рабство «вполне гармонировало с экономическими условиями и событиями тогдашней Сибири», эта мысль остается у него неразвернутой.

Однако дело здесь, конечно, не в борьбе Петра и Анны с рабством.

И если мы будем при изучении этого вопроса исходить из цитированного выше Марксова положения о трех возможных исходах всякого завоевания, то вся «зигзагообразность» царского законодательства в вопросах рабства и крещения туземцев приобретет необычайную четкость и прямолинейность. Для большинства российских колоний характерен, как мы уже отмечали, первый исход — насильственное навязывание колонизаторами своего способа производства.

Что требовалось для феодально-крепостнической эксплоатации колоний?

С одной стороны — наличие земельных фондов, с другой — наличие находящихся под внеэкономическим принуждением рабочих рук.

И в процессе подготовки необходимых предпосылок для феодально-крепостной эксплоатации церкви принадлежит почетное место.

В районах с кочевым населением насильственная христианизация помогала необходимому для феодальной эксплоатации осяданию поселения. Процесс осядания, в свою очередь, расширял возможности для земельной экспроприации. В районах с развитой туземной верхушкой христианизация давала возможность «освобождать» ее от закабаленных туземцев, ибо по закону «иноверец» не мог держать в зависимости своих крещеных сородичей. Наконец, крещение, как уже отмечалось выше, давало своеобразную гарантию того, что туземец останется юридически закрепленным за своим хозяином, которому до сего времени принадлежали права фактические, но не юридические.

Совсем по-иному обстояло дело в тех колониях, где самодержавие интересовало не аграрное завоевание, не вовлечение в сферу феодальной эксплоатации большего числа туземцев, а где оно в первую очередь интересовалось пушным богатством края и прямым ограблением населения. [10]

В этом случае крещение и связанный с этим выход туземцев из ясачного положения по существу били по карману казны. Несмотря на то, что по выходе крещеного из ясачного «сословия» полагающийся с него ясак должны были вносить «родовичи», при существовавших размерах ясака, на практике это приводило лишь к все возраставшим недоимкам.

Крещение вело к тому, что ясачная казна «малилась», и естественно, что правительство, когда речь шла о подобных колониях, должно было выступать против усиленной христианизации, что по отношению к Камчатке видно хотя бы из указа 1733 г. Анны Иоанновны.

Для иллюстрации того положения, что политикой Петра руководило не желание бороться с рабством и насильственным крещением, как это думает Шашков, и что указ 1697 г. имел в виду те колонии, где основой эксплоатации являлся ясак, а не аграрная экспроприация, можно привести и другие законодательные распоряжения Петра.

В 1714 г. этот принципиальный «противник насильственного крещения» в указе сибирскому митрополиту Федору предписывает уничтожить кумиры и кумирницы у вогуличей, остяков и татар, «а их вогуличев, и остяков и татар и всех иноземцев божию помощию и своими труды приводить в христианскую веру». А в 1720 г. этот принципиальный «противник рабства» в инструкции астраханскому губернатору пишет: «а кто из тех народов (речь идет о калмыках и татарах — С. О.) похочет продавать людей добровольно и у тех покупать с запискою, позволять, а без записок отнюдь того не чинить».

Указ 1733 г. Анны Иоанновны касается исключительно Камчатки, т. е. такого района, где важнейшей задачей самодержавия было выкачивание ясака.

Некрещеных предписывалось «отпустить в прежние места», а крещеным давалось «свободное житье в городах и уездах между христианами собою и у кого хотят». Кроме того, указ этот являлся вынужденным ответом правительства на восстание камчадалов 1731 г., охватившее всю центральную часть полуострова, а затем перебросившееся и к корякам.

Таким образом, мы видим, что все «отступления», которые наблюдаются в правительственной политике по вопросам рабства и насильственного крещения, касаются исключительно колоний, где характерен второй с «исход» завоевания, т. е. тех колоний, где и рабство и насильственное крещение были менее всего применимы, ибо грабить выгоднее некрещеных, а крещеных выгоднее эксплоатировать.

Но уже во второй половине 40-х годов XVIII в. миссия Иосафа Хотунцевского в основном окрестила почти всех камчадалов. Это обстоятельство было обусловлено с одной стороны тем положением, что к этим годам камчатский ясак не имел уже большего значения, так как число ясачных уже было невелико, с другой же стороны крещение камчадалов совпадает с проектом того же Хотунцевского, предлагавшего построить при Нижнекамчатском остроге монастырь, перевести туда находившихся в Охотске тридцать семейств «пашенных мужиков», приписать два острожка камчадалов, находившихся вблизи предполагаемого монастыря, и помимо этого приписать к монастырю всех камчадалов, переведенных в подушной оклад, т. е. окрещенных.

Именно поголовное насильственное крещение камчадалов, шедшее в разрез с указом 1733 г., имело своей основой стремление обеспечить рабочими руками предполагаемое к заведению монастырское хозяйство. Но проект этот проведен в жизнь не был.

Раб не имел, производственного применения и употреблялся преимущественно для целей личного обслуживания и это вполне естественно, ибо, [11] как говорит Маркс, для применения рабского труда «должен быть создан соответствующий рабскому труду способ производства» ²².

Результаты российской колонизации сказались весьма скоро. По подсчетам, приведенным в сказке Атласова, в конце XVII века «камчадальских иноземцев от Еловки речки до моря 160 острогов. А в остроге в одной зимней юрте, а в иных острогах в 2 юртах, живет людей человек по 200 и по 150» ²³. На основе этих данных Л. С. Берг ²⁴ приходит к выводу, что камчадалов в низовьях Камчатки жило в это время около 25 000. С. Патканов ²⁵ на основе данных Крашенинникова, для 1741 г. считает число камчадалов равным 12 -13 тысячам душ. А в 1897 г. по официальным данным камчадалов насчитывалось лишь около 4 000 душ. Эти данные безусловно не вполне безукоризненны, по все же они показывают темп вымирания камчадалов, которым первым из народов Камчатки пришлось во всей широте познакомиться с благами «культуры».

Достовернее можно проследить этот «темп» на более коротком промежутке времени, отделяющем четвертую ревизию от третьей.

В течение двадцати лет, отделяющих одну ревизию от другой (третья — 1761-1767, четвертая — 1781-1787), число ясачных камчадалов в Нижнекамчатском округе уменьшилось от занесенной русскими эпидемии оспы больше чем в два раза.

По третьей переписи числилось ясачных 2219, а по четвертой — всего лишь 981.

Европейская «культура» предстала перед камчадалами во всем ее блеске еще в период походов Атласова, а лазоревый бисер и сифилис были первыми ее благами.

Отправляясь во второй поход на Камчатку, Атласов взял с собою «на подарки камчатским инородцам пуд бисеру лозоревого». А вместе с бисером прибыли и «французская» болезнь, называемая на Камчатке «русской», о которой «сказывают камчадалы, что она появилась у них по прибытии русских людей» (Крашенинников).

В XIX в. правительство неоднократно поднимало вопрос о необходимости приобщить камчадалов к сонму «культурных народов» и приучить их, взамен истребленных пушного и рыбного промыслов, к земледелию. Камчатский губернатор Завойко устраивал опытные поля и временами открывал хлебные магазины. Но количество населения беспрерывно уменьшалось.

«Казенные хлебные магазины, — писал исследователь Сибири Н. М. Ядринцев, — создали наживу для вахтеров, обогащавшихся продажею хлеба инородцам по произвольной цене; та же торговля в руках торговцев приносила не меньшие злоупотребления. В том и другом случае результаты явились плачевные».

Это обстоятельство подтверждает и другой исследователь быта инородцев Сибири — С. С. Шашков. «Резче всего бросается в глаза тот факт, — пишет он, — что снабжение хлебом и казенным порохом инородцев не только не подняло их быта, но, создав новые привычки, в конце сделало их положение безысходным».

II

Колонизация Камчатки русскими — это столетие ожесточеннейшей борьбы с коренным населением, это победа феодальной империи над первобытно-коммунистическими отношениями, это победа европейского ружья над первобытным луком. [12]

«Опустошение и обезлюдение следовало за ними (колонизаторами — С. О.) везде, куда только ни ступала их нога» (Маркс). Что мы знаем о многочисленном прежде племени анаулов, встреченном у Анадыря Дежневым? От него не осталось никаких следов. За «непокорность» анаулы были истреблены вовсе. И такое истребление «немирных» народов — не единичный случай, это была система «утренней зари капиталистической эры производства».

«1742 года февраля 3 дня в заседании правительствующего сената докладывано... во искоренении ж оных немирных чюкч поступать по мнению объявленному в... доношении статского советника Ланга, а именно на оных немирных чюкч военною оружейного рукою наступить, искоренить вовсе» ²⁶.

Это о чукчах. А несколько позже то же самое и о коряках.

«И посланным в Охоцкую канцелярию указом велено для представленных от той Охоцкой канцелярии резонов, призвав всемогущего бога на помощь, всех изменников коряк военною оружейною рукою побить и вовсе без всякого милосердия искоренить» ²⁷.

И факт за фактом пред нами развертывается столь гениально запечатленная Марксом в главе о первоначальном накоплении система «предательств, подкупов, убийств и подлостей».

«А всех поголовно мужеска и женска полу, малых и больших... побито ста с два человек и больше и при том взято в плен малых мужеска полу пять, больших женок семь, итого двенадцать». Это из доношения начальника экспедиции 1751 г. против коряк капитана Шатилова в иркутскую канцелярию. Перечислив как свои заслуги, так и заслуги своих подчиненных, Шатилов в заключение пишет: «и того ради... покорнейше прошу и представляю, ежели за благо изволит принять за предъявленною и весьма радетельною мою в показанном походе службу представить в правительствующий сенат, чтоб меня наградить рангом» ²⁸.

И так из года в год и в предыдущем походе так же, как и в последующем: «15 числа взял коряк три семьи да одну семью вызвал на выласку, итого четыре семьи, из которой де мужеской пол всех прикололи, токмо де из них одного человека удержали ради языку, при том де взято ими в плен из женска полу четыре бабы, да малолетних мужеска полу одиннадцать, итого пятнадцать человек».

Это уже о походе каптенармуса Байбородина в 1753 г. против тех же коряк. Не менее красочный факт из того же похода. Группа коряк, спасаясь бегством от русских, пристала на байдаре к одному утесу и, поднявшись на приготовленных заранее ремнях в имевшуюся в том утесе щель, убрала за собою ремни. Место для отсидки было весьма удобным, так как щель в утесе была на расстоянии десяти саженей от земли и сорока саженей от его вершины. Кроме того, вход был заложен приготовленным лесом.

Тогда Байбородин распорядился «утвердить сверху утеса ремни, и по тем де ремням от земли поднят был один казак и два человека из портовщиков коряк и подаваемы были им травяные снопы, обливая нерпичьим жиром, чтоб крепко от того жиру горели, и зажгли у той щели вход.... и убили де из тех изменников в той щели одного человека, а остальных всех сожгли, которых де воров трупы ради опознания вытаскивали» ²⁹.

Эти факты, рисующие методы российской колонизации, одновременно говорят и о том решительном сопротивлении, которое встретили русские на Камчатке. Документальный материал развертывает бесконечную цепь [13] крупных и мелких восстаний среди камчадалов и коряков, ряд продолжительных и кратких походов против чукчей.

Камчадальские восстания 1707 и 1731 гг., корякские 1745-49, 1751-54 гг., походы 1744-1747 гг. против чукчей — все это превращало Камчатку в действующий вулкан, на котором русские долгое время не чувствовали себя спокойно.

Методами же физического уничтожения восстававших русские пытались удержать в подчинении остальных. В этом коренится весь смысл русской карательной политики, ибо «от такого военного страху и другие ясашные и неясашные народы от бунту и измены иметь будут воздержание и от время до время верноподданными быть».

Иначе как войною, длившейся почти столетие, не может быть названа и та борьба с русскими, происходившая на Камчатке, которую после каждого восстания надо было завоевывать почти заново.

Сопротивление туземцев становилось упорнее, и ружье — преимущество русских — порою пасовало перед количественным превосходством и прекрасным знанием местности — преимуществами коренного населения. Туземцы быстро научались не только прекрасно владеть огнестрельным оружием, но и не плохо от него обороняться.

Это положение особенно рельефно можно проследить на чукчах, которые оказали русским наиболее сильное сопротивление.

В одном из первых открытых столкновений русских с чукчами, во время похода сотника Нижегородова в «чукотскую землицу», в 1731 г., из семисот человек чукчей убито было около четырехсот пятидесяти, в плен взято сто пятьдесят и лишь стам удалось спастись. Русских же в этом столкновении было убито лишь двое и легко ранено семьдесят человек ³⁰.

А уже в 1747 г. у устья реки Орловой чукчи нанесли отряду майора Павлуцкого такое поражение, что из Сибирского приказа было велено произвести точное расследование произошедшего и все материалы приказано было отправить в Москву, так как местные власти подозревались в сокрытии истинных размеров поражения и обвинялись в том, что «о побитии означенными немирными чюкчами с реченным маэором Павлуцким может писано отсюда якобы необстоятельно, об уроне в людех с репортом партии сотника Ивана Отласова не сходственно» ³¹.

Узнав на собственном кровавом опыте свойство кремневого ружья, чукчи в этой битве, после первого залпа русских, не дав им перезарядить «ружья, бросились на них в рукопашную, обратили их в бегство и нанесли тяжелый урон. Тогда же был убит и начальник партии майор Павлуцкий.

Захватывая огнестрельное оружие, туземцы быстро научались им владеть. В восстании 1731 г. засевшие в Нижнекамчатском остроге камчадалы, завидев приближающихся русских, «стали по них из острогу палить из пушек (?) и из мелкого оружия» ³².

Среди отнятых у коряков предметов, вроде лисиц красных и сиводушных, уже фигурирует еще совсем недавно столь страшное для них «огненное» оружие.

Видоизменяется и техника обороны — с приходом русских увеличивается число укрепленных острожков.

В промемориях Я. Генса в ясачную избу сообщается, что «изменник» Вахлыч «построил острог стамовой и землею в полдерева осыпан, а обретается де в том остроге изменников сот с пять бобровских и курильских, а оружья у них имеется пять пищалей, и что де на оных изменников в малолюдстве итти не подлежит» ³³. [14]

Кроме того, применялись технически очень простые, прекрасно защищавшие укрепления из саней. «Поделаны у них неприятелей сильные крепости. Первое изнаставлены возовые санки в три яруса на маданами в коих накладено каменья, так что ружья не пробирали» ³⁴.

Путь к таким «крепостям» обычно преграждался ловко замаскированными капканами, ловушками и пр.

Результатом российской колонизации явились также неоформившиеся попытки объединения для совместной борьбы с русскими, которую можно проследить на Камчатке. Не только камчадалы, но и издавна враждовавшие между собою коряки и чукчи, из которых первые нередко добровольно шли к русским для помощи в их борьбе с чукчами, угонявшими коряцкие стада, пытаются наладить какую-то связь для полнейшей ликвидации российского владычества.

Имеется очень любопытное показание «ясашного иноземца» Петра Орликова, который в 1740 г. был отправлен для тайного выведывания местонахождения посланных для сбора ясака служилых, долго но возвращавшихся обратно ³⁵.

Будучи на Озерной реке у камчадалов, Орликов узнал, что к ним «чукчи де, коряки и юкагири на погромление здешнего Нижняго Камчатского острога... в споможения притти хотят». Кроме того, что «коряки ж де с чюкчами замирение возымели, объявляя: доколе де нам между собою иметь брань и от русских терпеть, мы де их, чтоб они на нашей земле не были, всех до единого искореним».

План действий, по словам Орликова, намечался следующий: для помощи камчадалам при взятии Нижнекамчатского острога приходят чукчи, коряки и юкагиры. Часть из них будет ожидать очередного прихода русских судов из Охотска. Суда намечалось захватить обманным путем и во что бы то ни стало не дать уйти им обратно. Сюда же приходят и «две байдары олюторов с женами и детьми». «А другие де пойдут, совокупясь с тигильскими на погром в Большерецкий и Верхний остроги». В осуществление этого плана, по словам Орликова, юкагиры и чукчи уже заперли колымскую дорогу.

И хотя такого объединения этих народов по существу не было, все же лето 1746 г. и весь 1747 г. ознаменовываются одновременными большими восстаниями и чукчей и коряков, причем корякам даже удалось уничтожить вовсе Акланский острог.

Но ни овладение захваченным в незначительном количестве огнестрельным оружием, ни постройка укрепленных острожков, так же как и попытки объединения, не могли, конечно, представить значительного препятствия для дальнейшего продвижения русских. К 40-м годам XVIII в. с камчадалами, а к 60-м годам с коряками борьба в основном была закончена. И если чукчи фактически остались до конца «недопокоренными» ³⁶, то здесь дело не в том, что их покорение было не под силу русским, а в том, что борьба с ними велась недостаточно последовательно, с большими промежутками, что в свою очередь, как справедливо указывал В. Иохельсон, объяснялось тем, что у чукчей по существу не было предметов годных для ясака.

В 1740 г. сенат постановил прекратить походы против чукчей. Однако борьба с чукчами вскоре вновь возобновилась, достигнув наибольшего подъема в конце 40-х и начале 50-х годов. В данном случае на борьбу с чукчами толкали, во-первых, опасения объединения коряков с чукчами, а во-вторых, недостаток оленей. В своем рапорте Павлуцкий прямо говорит, что с [15] уходом из Анадырского острога ясачных коряков с оленями в крепости начался голод и пришлось пойти в поход на чукчей.

При изучении колонизации Камчатки, как и вообще всей российской колонизации, необходимо всегда иметь в виду дна момента, имевших колоссальное значение в деле обеспечения ее победы. Это — использование в своих интересах начинающейся социальной дифференциации среди угнетенных народов и опора на религию, как на средство, обеспечивающее окончательное порабощение покоренных туземцев.

Положение М. Н. Покровского о том, что «на востоке царизм был настолько материально сильнее покоряемых, что ему не приходилось искать здесь политической опоры на местах», так как «голого насилия было достаточно», справедливое для периода первых военных столкновений русских с националами, не может быть, однако, распространяемо на период «мирного освоения» Камчатки, период, ознаменовавшийся многочисленными восстаниями.

Опорой российского самодержавия среди восстававших племен являлись усиленно насаждаемые русскими тойоны, «лутчие иноземцы», награждаемые впоследствии за верность «престолу» кортиками и красными кафтанами.

С одной стороны, русские всячески стараются использовать родовых старейшин и ту власть и авторитет, которыми они обладают; с другой же стороны, русские искусственно насаждают новых тойонов, присваивая им всю полноту власти над своими родовичами.

Эту политику искусственного создания туземной верхушки и политику форсирования намечающейся социальной дифференциации можно проследить и на материалах Камчатки.

Степан Харчин, активный участник и руководитель восстания камчадалов 1731 г., проходившего под руководством его брата тойона Федора Харчина, бежит от восставших и передается на сторону русских, за что впоследствии вместо брата назначается тойоном в Камчатском острожке между озером Кайначем и Еловкою.

В одной из инструкций этого периода предписывается выяснить, «кто у тех народов княжей и лутчих людей», переписать их и «иметь к ним ласку и привет и бережение, чтоб они великому государю служили верно и радетельно и улусных своих людей ото всякой шатости унимали, а иных немирных иноземцев под его, великого государя, высокодержавную руку призывали, и за такие их службы великого государя милостию обнадеживать, и кто из них такую службу покажет, о том писать в Якуцк, и тем людям за такие службы прислано будет великого государя милость, подарочное жалованье, смотря по их службе».

«Вся ясашные народы безгласны сами по себе, их старшины разных наименований составляли аристократию, выгодную для завоевателей» ³⁷ — читаем мы в записке о Сибири генерал-майора Мусина-Пушкина. И недаром в ряде мест старшины и их семейства освобождались от ясака, который оплачивался вместо них остальным населением. И только во второй четверги XIX. в., когда народы Камчатки и Сибири были окончательно и бесповоротно покорены и туземная верхушка могла лишь отнимать часть доходов у российского помещика, начинал дебатироваться вопрос о борьбе с тойонами и о замене наследственных тойонов тойонами выборными.

Ориентировка на туземную верхушку сочеталась с испытанным способом натравливания одной народности на другую. Коряки натравливались на чукчей, тунгусы на коряков и т. д. С тунгусов (ламутов) бывших вместе с русскими в походе против коряков в 1748 г., «на тот 748 год, до [16] получения из сената указу, велено [ясаку] не изыскивать и взятых в плен коряк от них не отбирать» ³⁸.

Вторым могущественным орудием, облегчившим закрепление победы русских, была церковь.

О значении церкви в деле насаждения рабства мы говорили выше, здесь же следует остановиться лишь на ее роли в деле закрепления русского владычества на Камчатке.

Миссионер обычно шел совместно со служилым и честно получал свою долю в общем грабеже населения.

Сразу же но привозе Атласовым первых сведений о Камчатке туда направляется архимандрит Мартиниан. Мартиниан, как и последующие камчатские миссионеры, представляет собою любопытный материал для характеристики тех «просветителей», которые приобщали туземцев к христианству.

Прибыв в 1705 г. на Камчатку, Мартиниан в 1711 г. принимает участие в бунте казаков, стремившихся присвоить ясак, и в убийстве трех камчатских приказчиков. При дележе имущества убитых Мартиниан получает: «шубу соболью лапчатую, да Петра Чирикова грабленных дворовых людей камчадальской породы некрещеных робят, иноземским названием Щочко да Чистяк, да Володимера Отласова дворовую ж девку крещеную Настасью».

Колоритной фигурой среди камчатских миссионеров является Игнатий Козыревский, также участник казачьего восстания 1711 г.

Первую половину своей деятельности Козыревский действовал на Камчатке, «попрося у бога милости оружейным боем», а вслед за этим, постригшись в монахи из-за опасения наказания за ряд совершенных преступлений, «озабочивался», дабы «камчадальская земля с тамошними народы, не знающими истинного бога, просияла б святым крещением».

Укрепленные остроги — Большерецкий, Нижнекамчатский с одной стороны и Успенская пустыня и Покровский монастырь с другой — вот две стороны деятельности Козыревского.

Ничем не отличался от предшествующих миссионеров и глава миссии — «камчатский архимандрит» Хотунцевский, прибывший на полуостров 1745 г.

В «Историческом очерке главнейших событий на Камчатке» А. Сгибнев, работавший во второй половине XIX в. над иркутскими архивами, пишет, что «в делах иркутского архива можно найти много фактов о бесчеловечных поступках Хотунцевского, который, впрочем, и сам не стеснялся доносить о своем усердии к распространению и упрочению в Камчатке веры христовой».

Далее Сгибнев рассказывает о том, как Хотунцевский наказывал туземцев плетьми.

По отъезде из Камчатки Хотунцевским была вывезена значительная партия мехов, что вызвало даже недовольство синода.

Но результаты деятельности отдельных миссионеров до приезда миссии Хотунцевского в общем были незначительны.

По словам Крашенинникова, до вступления на престол Анны Иоанновны в средней и нижней части Камчатского полуострова крещеных туземцев было не более ста.

С 1732 по 1741 г., по синодским сведениям, камчадалов обоего пола уже было окрещено 878 душ.

Массовое крещение, притом преимущественно камчадалов, имеет место лишь тогда, когда сопротивление русским делается совершенно невозможным. [17]

Борьба с крещением в движении туземцев занимает выдающееся место. Алексей Лазуков, один из руководителей корякского восстания 1745-1746 гг., при допросе показал, что восставшие имели намерение убить архимандрита Хотунцевского «и христианскую веру истребить».

Это восстание, одно из наиболее сильных среди коряков, происходило в период активного крещения камчадалов и в числе вызвавших его причин была попытка миссии распространить крещение и на коряков.

Отдельные камчадальские роды пытались принять участие в этом восстании, но в целом после поражения восстания 1731 г. сопротивляемость камчадалов была сломлена.

Таким образом христианизация на Камчатке не предшествует, не подготовляет почву для русских завоеваний, а закрепляет уже достигнутые оружием результаты. Лишь во второй половине 40-х годов XVIII в. камчатский архимандрит заявляет, что ему среди камчадалов делать нечего, так как все они уже окрещены. И дата этого заявления сразу следует за прекращением восстаний среди камчадалов, после чего и началось массовое крещение.

Иначе дело обстоит с «недопокоренными» чукчами. Лишь через сто лет, в 40-х годах XIX в., в донесениях из камчатской епархии попадаются ликующие сообщения о принятии христианства одним или несколькими чукчами.

III

Методы камчатской, как и вообще российской колонизации в целом, не принадлежали к числу «популярных» тем отечественной историографии.

Однако, если присмотреться к тому незначительному материалу, который по данному вопросу все же имеется, то сразу бросится в глаза любопытная эволюция в его трактовке российскими историками.

Если Крашенинников, автор «Описания земли Камчатки», изданного в середине XVIII в., в период, когда «нации цинично хвастались всякой гнусностью, раз она являлась средством для накопления капитала» (Маркс), еще мог подробно рассказывать о том, как совсем недавно русские расправлялись с камчадалами, считая это совершенно естественными фактами, то уже Словцов в начале XIX в., а тем более современные нам буржуазные историки, вроде Фирсова и др., если и вынуждены приводить подобные факты, то оставить их без соответствующего «оправдания» не могут.

Для Крашенинникова «просвещенный век» начинается с Елизаветы, в царствование которой протекала его деятельность, все же то, что происходило несколько раньше, хотя бы при той же Анне, ни в какой идеализации не нуждалось. Только ныне, пишет он, «мир, покой и тишина в Камчатке, да и впред опасаться нечего, ибо по высокоматерному всемилостивейшия государыни нашей императрицы Елизаветы Петровны о подданных своих попечению сделаны такие учреждения, что тамошным жителям лучшего удовольствия желать невозможно. Сии же между славными и великими делами всепресветлейшия самодержицы нашея почитать должно, что зверский оной народ, из которого до времян счастливого владения ее ни ста человек крещеных не было, в краткое время познав истинну, оставил свое заблуждение так, что каждой ныне с сожалением и с смехом воспоминает прежнее житье свое» ³⁹.

Таким образом, в противовес детальному изложению событий недавнего прошлого, мы имеем у Крашенинникова полное замалчивание текущего момента, замалчивание итого вооруженного истребления камчадалов, которое уже заканчивалось, и того вооруженного истребления коряков и чукчей, которое только начиналось. [18]

Но если для социальной среды, выразителем интересов которой являлся Крашенинников, понятия колонизация и цивилизация являлись синонимами только для их непосредственной современности, то «просвещенная» буржуазия XIX столетия уже желает иметь не только «бескровное» настоящее, но и «непорочное» прошлое.

«Глубокое лицемерие и присущее буржуазной цивилизации варварство, — пишет Маркс, — обнаженно предстают перед нашим взором, когда мы эту цивилизацию наблюдаем не у себя дома, где она принимает респектабельные формы, а в колониях, где она ходит неприкрытой» ⁴⁰.

И буржуазная историография всеми силами старается натянуть пышные одежды на наиболее неприкрытые части «цивилизации» и сокрыть заодно как прошлое, так и настоящее.

Идеализация прошлого идет двумя путями. С одной стороны — путем грубой фальсификации и неловкого подлога в изложении фактической стороны методов колонизации, с другой — путем подыскания «идеологического» оправдания, выразившегося в утверждении определенной закономерности методов колонизации и неизбежно связанных с нею насилий.

Из попыток первого рода можно привести пример с жизнеописанием Владимира Атласова.

Казенные историографы неоднократно пытались горящим от жадности глазам первых русских конквистадоров, в частности тому же Атласову, придать мечтательное выражение великих мореходцев, одержимых лишь идеей прославления родины.

Наиболее полное исследование о деятельности этого «камчатского Ермака» написано Оглоблиным.

День за днем воскрешает Оглоблин жизнь Атласова, подробно останавливаясь и на страданиях, перенесенных Атласовым при походе на Камчатку, и на той радости, чуть ли не ликовании, с какой инородцы платили ему ясак; останавливается и на поездке Атласова в Москву и, наконец, на его втором походе и трагической гибели от руки предателей — казаков, стремившихся ограбить царскую казну, верным охранителем которой был тот же Атласов.

Попутно ополчился Оглоблин и против «Сборника» Спасского, где утверждалось, что Атласов в малых летах и по возрасте гулял по «низовым (ленским) городам», т. е., иными словами, разбойничал. «Если это возможно допустить относительно его «малых лет», — авторитетно заявляет Оглоблин, — то никак уже «по возрасте» не мог он «гулять», так как целых 28 лет провел на государевых «дальних заморских службах».

Вещи, по мнению Оглоблина, несовместимые.

Однако, несмотря на столь подробное описание всей жизни Атласова и всех его высоконравственных качеств, Оглоблин предусмотрительно умолчал о том, как по дороге из Москвы на Камчатку одаренный царскими милостями Атласов занялся грабежами купеческих караванов. Оглоблин обошел эпизод на реке Тунгуске (по иным вариантам, на Лене), где Атласов разграбил досчаник с китайскими товарами гостя Логина Добрынина, после чего на шесть лет был засажен в тюрьму, где и просидел до 1707 г., до восстания камчадалов, когда он был выпущен и отправлен назад на Камчатку приказчиком.

Однако кряжистые предки плохо подавались модернизации. Более убедительно получалось при утверждении обусловленности и неизбежности всяких насилий при колонизации.

Да, грабили, да, истребляли, но не мы, дескать, первые и не мы единственные. Так было везде и так будет всегда. «Так было везде и во все времена при вступлении европейца в среду дикарей, которых он должен [19] был подчинить своей власти и вместе с тем положить между ними начало нового, лучшего порядка, если даже не всегда для личного благосостояния последних, то, по крайней мере, для пользы их потомства», — пишет апологет Российско-американской компании Тихменев.

Эта «теория» явилась находкой для российской историографии. Она одинаково приходилась по вкусу и историку-великодержавнику, и федералисту, и даже либеральствующему профессору, ссылающемуся на Маркса.

Останавливаясь на опустошениях, производимых русскими в Сибири, проф. Фирсов пишет: «Таково, повторяю, отношение вообще победителей к побежденным в отдельных странах, неизбежно опустошаемых и разоряемых. Факт, давно установленный в науке». При этом в подстрочном примечании Фирсов ссылается на Маркса: «См., напр., у Маркса в описании процесса так называемого первоначального накопления». И дальше: «конечным и роковым последствием этого факта, при малой физической и духовной выносливости побеждаемой расы, являлось вырождение и вымирание туземного населения. В части по отношению к крайнему востоку Сибири, Камчатке и камчадалам, об этом явлении выразительно свидетельствует, — пишет Фирсов, — «историческая записка» о Камчатке: «начальное покорение ее, — читаем мы здесь, — продолжающиеся внутренние возмущения камчадалов, происходившие притеснения от завоевателей, т. е. казаков, занесенные сими последними болезни, жителям тамошним до того неизвестные, а наипаче оспа и венерическая болезнь, истребили большую часть камчадалов» ⁴¹.

А в заключение все это приправляется чисто великодержавной установкой о «культурном прогрессе» метрополии, началах гуманности и пр. «Но подобная судьба, — пишет Фирсов, — постигла и некоторые другие народы Сибири и, разумеется, постигла бы всех, если бы не громадный культурный прогресс метрополии, если бы не проникновение верховной власти принципом разумной государственной экономии, совпадающей и с великими началами гуманности и с настоящими, непереходящими политическими и общественными интересами и задачами России в Сибири».

Впервые эту теорию, столь ярко сформулированную Тихменевым, в отношении Сибири мы находим у Словцова. Именно он, в «Историческом обозрении Сибири», изданном в 1838 и в 1844 гг., недвусмысленно заявил, что «дань есть послепотопная законность всего мира» ⁴² и что «российские государи в опровержение оскорбительных предубеждений времени всегда по своей мудрости показывали, сколь они далеки от того, чтобы считать покоренные орды невольниками постоянного ясака, постигая, что всеблагое провидение постепенно ведет людей, племена и народы через цели частные, общественные и государственные к целям своего высшего порядка» ⁴³.

Все находит свое оправдание, по мысли Словцова, в той великой миссии, которая выпала на Россию в деле обращения язычников на «лоно православной церкви». «Если бы дело обращения не свершилось, тщетно было бы завоевание края... тогда заразительные болезни, опустошавшие и опустошающие страну, были бы неоплатными бедствиями пред всевышним оком» ⁴⁴.

Вообще надо сказать, что работа Словцова имела колоссальнейшее влияние на последующих историков Сибири вообще и Камчатки в частности, которые в основном строили свою концепцию на отдельных заимствованных у него положениях. [20]

Друг Сперанского, сосланный впоследствии по обвинению в должностных преступлениях в Сибирь, Словцов приступил к написанию своей истории, почти уже окончательно сломленный Николаевской системой. «Обозрение Сибири» писалось в период, когда предлагалось «ученость отпускать только по рецептам правительства», и в работе Словцова прообразы будущего так называемого сибирского федерализма старательно компенсировались положениями, полностью, как мы уже видели, вошедшими в арсенал великодержавной историографии.

Эта двойственность Словцова резко бросается в глаза даже при сравнении некоторых положений первого и второго тома, положений, отделенных друг от друга всего лишь пятилетием, в течение которого Словцов был объектом ряда критических нападок.

В первом томе он пишет, что «правительство от времени до времени гремело прещениями против неправд и притеснений, но дела шли вдали своим чередом»; во втором правительство преподносится как «постоянно... заботившееся: первое — прекратить неправды местные, второе — распространить христианство. Вот две неопровержимые истины, — пишет Словцов, — сказывающиеся в делах первых периодов: правосудие и православие».

Когда Словцов в первом томе пишет, что «Сибирь не пустыня безгласная, что есть в ней утесы, пустынными лесами отененные, от которых откликаются слова и дела, есть скромные летописи о правдах и неправдах. Нет мнения общественного, но растет история», то под такой фразой с энтузиазмом подписался бы любой из сибирских областников.

Но когда во втором томе он же заявляет, что «история сибирская есть добавка к русской», то под такой фразой с не меньшим энтузиазмом подпишется каждый великодержавник.

Однако то положение, что федералисты питались из того же источника, что и великодержавники, не противоречит и самой природе так называемого сибирского федерализма.

Являясь оборонительным движением местной буржуазии против правящего дворянства и буржуазии метрополии, сибирский федерализм или, точнее, областничество ни в какой мере не являлся движением национальным.

Не останавливаясь в данном случае подробнее на областничестве в целом, нам следует выяснить лишь взгляд областников на процесс сибирской колонизации. «Сибирь, — как пишет Головачев, один из наиболее активных областников «второго призыва», — была, можно сказать, res nullius, которую нужно было только занимать и заселять и где для русских борьба с природой была гораздо труднее, чем с туземным населением».

Туземное население одинаково не существовало как для историка-областника, так и для историка-великодержавника. Кто же, однако, по мнению областников, населял Сибирь? Еще в прокламации «к патриотам Сибири» середины 60-х годов XIX в. Сибирь рисуется страной, «населенной потомками эмигрантов, изгнанников, непокорных стрельцов, опальных раскольников, помещичьих крестьян, жертвами самовластия царя и его сатрапов», т. е. исключительно пришельцами-колонизаторами.

«Вопрос о заселении Сибири, — пишет Головачев, — конечно, должен быть краеугольным камнем при изучении исторической жизни этой окраины». Совершенно естественно, что этот же вопрос в той же мере является «краеугольным камнем» и для великодержавника.

И если, например, для украинских федералистов суть исторического процесса заключается в местных национальных движениях, которые были оппозицией московскому единодержавию, то для сибирского областника наиболее существенным является процесс так называемой народной колонизации, который противопоставляется ими колонизации государственной. [21]

И первый период после прихода русских на Камчатку, период, вписанный в ее историю кровью и насилием, преподносится как период «свободного проявления духа северных великоруссов».

«Не только лица, занимавшие официальное положение, играли на самом деле незначительную и невлиятельную роль, но даже землеискатели, вожди казачьих дружин, как Хабаров, Поярков, Атласов, были лишь предстателями, главами своих дружин, исполнителями их коллективной воли, общих планов, — читаем мы у того же Головачева. — В случае столкновения воли коллективной и воли личной побеждала обыкновенно первая. Не отдельные личности, а сами народные массы были двигателями сибирской исторической жизни, деятелями местной истории. Так продолжалось в течение всего XVII века и даже части XVIII, пока, наконец, петербургское правительство в интересах централизации, единообразия, внешнего благочиния не стало подрезать буйные всходы самобытной народной жизни в Сибири и налагать на нее однообразную мертвящую печать».

Таким образом, лишь в вопросе частной и государственной колонизации мы видим основное расхождение у великодержавников и областников, во всем остальном в данном вопросе их историческая схема ни в чем друг другу не противоречит.

Так перед лицом опасности подлинного национального движения историк-дворянин, буржуа-великодержавник и буржуа-федералист в тесном единении делали то же дело, всячески стараясь сокрыть подлинный характер «тюрьмы народов».

Только пролетарская революция смогла освободить эти народы от чудовищного гнета, только она смогла завоевать их сочувствие и поддержку. «Без этого невозможно было бы упрочить советскую власть, насадить действительный интернационализм и создать ту замечательную организацию сотрудничества народов, которая называется Союзом советских социалистических республик и которая является живым прообразом будущего объединения народов в едином мировом хозяйстве» (Сталин).

* * *

Публикуемые в настоящем Сборнике материалы хранятся в архивах Внутренней политики и Военно-морском Ленинградского отделения Центрального Исторического архива и извлечены большею частью из фондов 1 департамента Сената и Второй камчатской экспедиции капитана Беринга.

Секретная экспедиция 1 департамента Сената, представлявшая собою «высшее наблюдение» в числе других учреждений за функциями Сибирского приказа и Иностранной коллегии в отношении «инородцев», сосредоточивает в себе ценнейшие материалы по истории народов Сибири. Особенно ценные материалы находятся в этом фонде за период царствований Анны и Елизаветы, период, ознаменовавшийся на Камчатке наиболее сильными восстаниями.

Вторая камчатская экспедиция Беринга во время пребывания своего на полуострове по существу сосредоточила у себя все управление краем и содержит в себе разнообразнейшие материалы как этнографического, так и исторического порядка: по истории народов и колонизации Камчатки в XVIII в. Кроме того, участники экспедиции принимали активное участие в подавлении восстаний.

Основная задача настоящего сборника — дать не только новые материалы по колониальной политике России на Камчатке и Чукотке, но и показать по мере возможности весь процесс колонизации этого края в XVIII в. — заставила составителя при отсутствии нового материала по тем или иным периодам прибегнуть к перепечатке известных материалов из «Памятников сибирской истории» и других старых публикаций. [22]

Большинство документов печатается полностью и по подлинникам; особые случаи оговорены в подстрочных примечаниях и в легенде.

Все заголовки даны составителем, причем в кавычках даны оригинальные названия документов. В исключительных случаях, когда заголовок оригинала представляет собою значительный интерес, он приводится в подстрочном примечании.

Из орфографических принципов данной публикации необходимо оговорить следующее: без изменения оставлены все характерные местные слова и произношения: «солносход», «лехкой», «чюкчи» и пр.; все старинные окончания надежей — напр., дательный множественного числа: «людем», «оленем», «народом», «солдатом» (вместо «людям», «оленям», «народам», «солдатам»); окончания «тца», «тса», «тся» — в глаголах (вместо «тся», «ться»).

Для удобства чтения допускается: современная расстановка знаков препинания и деление на красные строки, так как в подлинниках знаки отсутствуют, а красные строки употребляются редко; принят раздел слов — предлоги отдельно от слов; современное употребление «ь», так как в подлинниках он во многих случаях написан правильно и отсутствует там, где была надстрочная согласная; «ъ» оставлен в средине слова и опущен в конце слова; современное употребление безударного «о», так как в подлинниках в одном и том же документе встречается иногда и «о» и «а», напр. — «салдат» м «солдат», «камендант» и «комендант» и пр.; «i», «?», «?», заменяются «г», «е», «ф».

Явные описки исправляются в тексте с указанием в подстрочных примечаниях. Слова неразобранные или оборванные в документе указываются также в примечаниях. В прямые скобки заключены редакционные дополнения.

От дальнейшего унифицирования орфографии документов по какому-либо единому принципу редакция отказалась в виду того, что имеющееся различие орфографии (главным образом в окончаниях слов) в разных документах обусловлено, во-первых, разнородностью источников, использованных в сборнике, так как здесь имеются документы из самых разнообразных учреждений: центральных и местных, и разнородным составом авторов документов: канцелярских переписчиков, духовных лиц, солдат, служилых; во-вторых — тем большим периодом времени, за какой взяты документы: с конца XVII и почти за весь XVIII век.

Публикации, взятые из «Памятников сибирской истории» и «Чтений в Обществе истории и древностей российских», печатаются с сохранением их орфографии, за исключением правильного употребления «ь» и нескольких случаев исправления в именах, всякий раз оговоренных в примечаниях.

Следует отметить, что как публикации в «Памятниках», так в особенности публикации Оглоблина в «Чтениях» сделаны чрезвычайно небрежно. Помимо явных опечаток, у Оглоблина вставлены в текст собственные замечания и, кроме того, совершенно отсутствуют какие бы то ни было орфографические принципы публикации. Отсюда то явление, что в одном и том же документе одни и те же слова напечатаны различно.

В составленном мною настоящем сборнике большая работа по выявлению и сверке документального текста выполнена сотрудником Ленинградского отделения Центрального Исторического архива М. Ф. Князевой.

С. Б. Окунь.