ИМЯ В РИТОРИКЕ И ПОЭЗИИ ХVII ВЕКА У ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН

Проблема, вынесенная в заглавие статьи, далека от обобщения. Она нуждается, прежде всего, в изучении обширного антропонимического пространства в текстах XVII в. как в плане эмпирическом, так и теоретическом. В данной работе представлены отдельные наблюдения над разными формами функционирования топоса имени (топоса apo tou onomatoV) в восточнославянской книжной культуре XVII в. вместе с сопутствующей им теоретической рефлексией. Эта рефлексия, как бы обтекающая со всех сторон поэтическое творчество, проникающая внутрь и зарождающаяся в нем, нашла отражение в трудах по риторике, лексикографии, ономастике. Тем самым открывается область исследований, представляющая взаимный интерес для историков культуры, литературоведов, лингвистов.

Апелляция к имени — исконнейшая стилевая черта поэтического высказывания. Еще Ф. де Соссюр предположил, что древнейшая индоевропейская поэзия возникает как анаграмматическая вариация имени бога или героя. Этим принципом, пользующимся для придания тексту сакральной силы перестановками и повторениями слогов, фонем и морфем, участвующих в зашифровывании/расшифровывании священного имени, организованы гимны ведийской поэзии. Столь чуткое отношение поэта к метаморфозам имени имело, кроме чисто поэтического, и религиозное основание, ибо представлялось, что "обращение к богу, молитва, гимн не достигают своей цели, если в их текст не включены слоги имени бога" [1. С. 642]. Преломление имени в слогах и фонемах окружающих слов Соссюр наблюдал также в сочинениях на греческом и латинском языках, отмечал в записях о Гомере и Вергилии. Так, строка "Одиссеи" "orsaV argalewn anemwn amegarton autmhn" (XI, 400) варьирует имя Агамемнона (Agamemnwn) [1. С. 645, 647].

С наследием античности Э.-Р. Курциус связывает прием этимологической игры с именем персонажа. Отдельный экскурс, посвященный анализу данного поэтического приема в античной литературе и риторике, а также в латинском средневековье, автор озаглавил обобщающей формулой "Этимология как форма мышления" ("Etymologie als Denkform" [2. 3. 486-490]), указав, что прием был воспринят эпохой Ренессанса и барокко.

Благодаря импульсу, данному классическим трудом Курциуса, проблема получила дальнейшее развитие в работе Г. Кайперта, основанной на материале иного региона Европы с отличающейся культурной традицией: "Nomen est Omen. Этимология как форма мышления у русских авторов XVII века" [3. 3. 100-132]. Исследователь констатирует, что в сравнении с латинским Западом предпосылки для рецепции топоса apo tou onomatoV в средневековой Slavia Orthodoxa были менее благоприятные. Так, [5] иные, чем на латинском Западе, условия культурного развития православных славян проявились, в частности, в том, что в их монастырях долгое время отсутствовало регулярное и систематическое изучение грамматик и риторик, которые рекомендовали использование apo tou onomatoV как возможность для отыскания аргументации. Значительные ограничения на его восприятие накладывала также перемена языка-реципиента, поскольку при переводе византийской гимнографии на церковнославянский язык сравнительно редко удавалось воспроизвести этимологизирование как "форму мышления" и передать нарицательное значение имени.

Раскрывая в своей работе предысторию именных значений в текстах русских авторов XVII в., Г. Кайперт указал на общую для всего христианского мира традицию, связанную с Библией. Для славянских книжников действенным стимулом к этимологизации могли послужить многочисленные объяснения имен в Ветхом Завете [3. 3. 104]. Этимология как способ мышления — риторический прием, равно пригодный как для похвалы (энкомиона), так и для инвективы, вошел в славянскую письменность уже с первыми переводами и стимулировал, то более, то менее удачно, подражательное использование. Решающую роль при восприятии топоса apo tou onomatoV в Slavia Orthodoxa из византийской письменности сыграли жанровые особенности гимнографии. Примеры этимологического обыгрывания имени можно найти в значительном числе кондакарных текстов.

Однако, как полагает ученый, фактически топос apo tou onomatoV для Древней Руси открыли в первой половине XVI в. Максим Грек с его словарем по ономастике "Толкование именам по алфавиту" (повлиявшим, кстати, на истолкование имен в "Степенной книге"), а в конце XVI в. азбуковник "Толкование неудобь познаваемым речем" [3. 3. 107]. Возможно, эти словарно-справочные пособия предназначались для конкретных агиографическо-гимнографических целей богослужения в связи с новой волной канонизации святых после церковного собора 1547 г. и 1549 г. [3. S. 110]. Наконец, в 1627 г. к имевшимся словарям имен добавилось еще одно пособие, которым могли воспользоваться восточнославянские книжники XVII в., — ономастическая часть "Лексикона" киевского лексикографа Памвы Берынды (1627) [3. 5. 111, 117, 119, 120]. Поэтому для текстов XVII в. необходимо в каждом отдельном случае проверять, на какой источник опирался автор, обосновывая свои этимологии.

С появлением этих справочников в русской литературе начинается новая фаза в истории топоса apo tou onomatoV, поскольку с их помощью восточнославянские авторы даже без знания греческого, еврейского или латинского языков могли использовать риторический потенциал христианских имен. Г. Кайперт проанализировал разные примеры этимологического мышления у книжников XVII в. и привел убедительные доказательства их обращения к обоим "Толкованиям". Так, Иван Тимофеев пытался в своем "Временнике" не только толковать имена, но нередко заставлял самих персонажей действовать в соответствии с заданными значениями их имен или, напротив, приводил случаи их полного расхождения [3. 3. 113-116].

Почтенная древность приема этимологизации имени и широкая распространенность его в богослужебных гимнах послужили тому обстоятельству, что в литературе старообрядцев также практиковался данный вид риторической аргументации, освященный к тому же авторитетом высоко чтимого ими Максима Грека. Из старообрядцев XVII в. Аввакум, несмотря на свой решительный отказ от риторики и риторического, в наибольшей мере использовал принцип "Nomen est omen" [3.3. 117-121].

Работа Г. Кайперта внесла теоретический вклад, установив связь между конкретными реализациями топоса apo tou onomatoV в сочинениях русских авторов XVII в. и восточнославянской лексикографической традицией XVI-XVII вв., наметив тем самым новый путь к более глубокому пониманию одного из примечательных явлений поэтики русской литературы XVII в.

Продолжая разрабатывать теоретические подходы к анализу принципа "Nomen est omen", необходимо соотнести функционирование имени с основополагающими [6] эстетическими концепциями XVII в. и, прежде всего, с тем, как понималось тогда имя в трудах по риторике и поэтике, поскольку риторика — грамматика художественного языка.

Начнем с лексикографического определения, данного Памвой Берындой: "Имя — назвиско, або прозвиско. Также: слава, достойность" [4. С. 48]. Кроме номинативной функции имени ("название или прозвище"), отмечено его метаязыковое значение ("слава, достоинство"), которое могло служить существенной предпосылкой для его риторической разработки. Наблюдаемый в XVII в. все более возрастающий интерес к именной экзегезе совпадает у восточных славян с периодом появления кодифицированной риторики, выступающей в виде учебника.

Мировоззренческо-стилевые основы книжной восточнославянской поэзии формировались под сенью латино-польской риторической традиции, а также новолатинской литературы. Об имени говорится в первой части общей риторики, содержащей учение об inventio, то есть о риторическом изобретении доказательств. Эти доказательства "извлекаются из общих риторических мест" — "внутренних и внешних". Значение имени относится к "внутренним местам" наряду с остальными 15-ю, описанными еще Цицероном (определение, перечисление частей, спряжение, род, форма, сходство, несходство, противное, противоречащее, придаточное, предыдущее, последующее, причина, следствие и сравнение). Эти места называются "внутренними", поскольку обращены к поиску смыслов, заключенных в самом предмете, обозначаемом подлежащим или сказуемым предложения. В киевских риториках XVII в. они описывались со ссылкой на авторитет иезуита Зоария, причем из "внутренних мест" имени придавалось особенное значение [5. С. 472], поскольку в поэтике барокко (как ранее и средневековья) актуализируется значение уровней inventio, и elocutio (изобретение и украшение стиля). В трактате Феофана Прокоповича "Об искусстве риторики" (1706) рассуждения об имени занимают место во второй книге — "Об изобретении аргументов и амплификации" [6. 8. 88-89].

Разрабатывая новый стиль, эффектный, изысканный, сентенциозный, теоретики XVII в. рекомендовали использовать среди широчайшего спектра художественных форм и стилистических фигур, многие из которых призваны обслуживать барочное остроумие (acumen), риторический потенциал топоса apo tou onomatoV.

М. К. Сарбевский, впервые сформулировавший в своем трактате "De acuto et arguto" (1627) барочную теорию искусства, ставшую ведущей литературной доктриной эпохи, указывает на имя как на источник нескольких способов изобретения остроумия, основанных на игре слов: кроме "этимологического", он называет также "арифметический", "географический", "номенклатурный" ("nomenclator"), "анаграмматический" [7. $. 16-20]. В трактате Б. Грасиана "Остроумие, или Искусство изощренного ума" (1648), также манифестирующем основные принципы эстетики барокко и связанном с традициями латинской иезуитской схоластической учености, имени посвящен специальный раздел "Рассуждение XXXI. Об остроумии в толковании имен" [8. С. 366-373], об имени говорится также в "Рассуждении X. О подлинно остроумных уподоблениях": "Имя собственное — источник многих остроумных мыслей" [8. 231].

Формы функционирования имени зависят от основополагающих эстетических концепций и вкусов каждой эпохи, и в жизни топоса apo tou onomatoV отражаются культурные процессы своего времени.

XVII век в России — "бунташный", отмеченный значительной конфликтностью культурного развития, расколом общества на враждующие между собой лагеря сторонников церковно-государственной реформы и ее противников, противостоянием внутри лагеря реформаторов — латинствующих и грекофилов. В данном контексте имя используется как аргумент в полемике. Глубокими идейными разногласиями характеризуются отношения латиниста, западника Симеона Полоцкого и лидера московских грекофилов Евфимия Чудовского. В 1678 г., имея, очевидно, в виду нападки Евфимия на еще не вышедшую в свет "Псалтирь рифмотворную", Симеон ответил ему стихотворением "К гаждателю" (т.е. к хулителю), которым завершается [7] издание книги (М., 1680): нарицательное имя Зоила, принявшегося "хулити труд сей, да бы хулою славу получити!" [9. С. 92-93], метило в Евфимия. Тогда и состоялось первое появление Зоила в русской поэзии. Симеон применил уже известную восточнославянской литературе топику. Стихотворением "Зоилу неблагодарному благодарность" завершается панегирик Софрония Почаского "Евхаристирион" (Киев, 1632), где "каменистый Олимп" основанной Петром Могилой Киево-Могилянской коллегии неприступен для злого завистника Зоила. Оскорбленный сравнением с Зоилом, Евфимий в долгу не остался, написал обличение "На силлогизмы латинския", критикуя сборник проповедей Симеона "Обед душевный" (М., 1681) как книгу, полную "хитросплетений и мудрований латинских" [10. С. 268], и сочинил против нее два варианта эпиграммы, используя фоническую близость контрастных по значению слов: "Новосоставленная книга сия Обед / подвлагает снедь полну душетлителных бед". Второй вариант: "Новосложная книга, зовемая Обед, / не имат обрестися без всяких души бед" [11. С. 301-302, 323].

В обоих вариантах автор сохранил пародийную рифму: Обед — бед. Эпиграмматические обличения Симеона Полоцкого и Евфимия знаменуют начало возникновения собственно литературной полемики, которая сопутствовала в дальнейшем всей истории русской литературы и велась часто с использованием нарицательного имени Зоил [12. С. 83-93].

Драматично сложились также личные и творческие отношения Евфимия Чудовского с Сильвестром Медведевым, учеником Симеона. Соединявшее их поначалу дружеское расположение погибло во время богословского спора, разгоревшегося в середине 80-х годов XVII в. вокруг догматического вопроса о времени пресуществления святых даров в тайне евхаристии. Непримиримые противники, они пустили в ход такой апеллирующий к чувствам полемический прием, как ad hominem. Евфимий писал "о новоростриге Силвестре Медведеве": "...лжемонах сый и еретическому латинскому от благочестия отступству наследова, именем Сильвестр, прозванием Медведев", на внешнем поле рукописи киноварью добавил: "Силвестр имя латинска языка, иже толкуется лесный или дикий. Лепо убо сего Силвестра нарицати от имене и прозвания сего, дикий, или леший медведь" [13. Л. 33]. Евфимий охотно связал определение имени своего идейного противника с латинским словом silva.

Такая этимологизация обнаруживает следы филологической традиции, идущей от "Толкования именам по алфавиту" Максима Грека: "Силверст да Силуян да Селиван римска имена и всем един толк -лесник, силва бо у них лес, роща" [14. С. 346, 154, 167]. Между тем в ономастической части "Лексикона" Памвы Берынды имена "Силвестр" и "Силуан (и Селиван)" толкуются по отдельности, и если второе приведено со значением "лесник, дикий, лесный, боровый", то первое раскрывается как "славен" — объяснение, исходящее явно не из языкового значения данного имени [4. С. 232]. Ссылки, которыми киевский лексикограф пытался удостоверить странную этимологию, не вполне вразумительны. Первая из них "мая" должна обозначать, судя по аналогии с другими статьями ономастикона, язык, из которого происходит слово, но какой, остается неясно. Следующая — "Іан: 2" (то есть "январь 2") более понятна, она обозначает день памяти преподобного отца Киево-Печерского Сильвестра, жившего в XII в. и достигшего послушанием высокой степени внутреннего совершенства (два других сокращения под титлами непонятны). Возможно, соотнесенность фигуры святого с его духовными подвигами послужила основой для придания имени нарицательного значения: "Сильвестр — славен".

Отмеченная положительная семантика данного имени, зафиксированная южно-русской филологической традицией, была использована, но в еще более превосходной степени, одним из защитников и почитателей Медведева: игумен киевского Кирилловского монастыря Иннокентий Монастырский писал москвичам, что Сильвестр есть "соль вестер — солнце ваше" [15. С. 83].

Евфимий Чудовский иронически обыграл также заглавие направленной против него книги С. Медведева "Манна хлеба животного" (1687), используя семантическую [8] игру, основанную на звуковой форме слов и их омонимических смыслах: "Он, Силвестр Медведев, ...написа книгу полну всякаго злословия и лети, и клеветы и назва ю Манна, юже послежде сам он преименовав, назвав ю Обмана, паче же отрава сущи душегубителная, наполненая яда смертоноснаго латинския лести, заводящи в дебрь латинскаго зломудрия...". И еще раз повторил: "В той же книге, зовемой Обмана..." [13. Л. 35].

Ситуация идейной борьбы все больше втягивала С. Медведева в спор с учеными греками, братьями Лихудами, прибывшими в 1686 г. в Москву из Венеции. Они не только проявляли резкую враждебность к "латинству", но были поставлены по решению патриарха Иоакима во главе Славяно-греко-латинской академии, на руководство которой Медведев претендовал. Разгоревшаяся между латинствующими и грекофилами полемика вышла далеко за рамки спора по поводу частного богословского вопроса. Обмениваясь направленными друг против друга полемическими трактатами, спорящие стороны не стеснялись в выражениях. Стараясь уязвить братьев Лихудов, Сильвестр называл их в своей книге "Манна хлеба животнаго" (1685) "волченками", искусственно производя их фамилию от греческого слова LukoV — волк: в России неверие "начата в народ вноситися и прежде до приезду в Москву греков Лихудов-волченков помалу и тайно" [16. С. 471].

Тот же прием этимологического обыгрывания значения имени адресата, но с противоположным знаком — своеобразная "похвальная этимология" заполняет антропонимическое пространство произведений панегирического жанра — прием, широко применявшийся в литературе барокко от Рима и Мадрида до Лондона и Амстердама, Праги и Варшавы, Киева и Москвы, известен поэтической традиции, как уже отмечалось, со времен античности. В средние века, как уже отмечено, прием обслуживал жанры церковной гимнографии. Идея о возможности использовать имя как способ риторической разработки поэтической темы сформулирована, в частности, в Новгородском азбуковнике ХПІ в.: "Человеческая же имена зде толкованы ради хотящих тропари и кондаки и каноны святым составляти, да кийждо творец коегождо имени толкованье разумея, возможет добре похвалу похваляемому от него святому составити" [17. С. 48].

Сфера применения приема со временем расширилась, охватив и светское пространство культуры, без похвальной этимологизации не обходится придворно-церемониальная поэзия ХVІІ-ХVІІІ вв. Риторическое развертывание темы осуществляется на популярной в эпоху барокко идее, суть которой выражает сентенция Conveniunt rebus nomina saepe suis — "С сутью согласны вещей часто вещей имена"1 [8. С. 368, 648], или то же самое в формулировке Симеона Полоцкого — "Да дело со именем точно может быти", которую поэт включил в свой призыв к царевне Софье явить в России свет наук: "По имени твоему жизнь твою ведеши: / мудрая глаголеши, мудрая дееши. / И прилично Софии выну мудро жити, / да дело со именем точно может быти" [18. Л. 395]. С. Медведев перенял от своего учителя риторический прием вместе с готовой формулой: "Слично Софии выну мудрой жити / да вещь с именем точна может быти" [19. С. 193].

Для С. Медведева и Кариона Истомина, придворных поэтов царевны, ее имя -готовый аргумент для обоснования идеи о необходимости заведения в Москве высшей школы — "академии". В "Привилии на Академию" (1685) С. Медведева проблема просвещения символизируется при помощи семантической игры с ее именем: "Мудрости бо ти имя подадеся, / Богом Софиа мудрость наречеся", "Убо мудрость есть росски толкованна, еллински от век Софиею звана", — так обосновывается совет Софье "мудрой ти мудро добро поступати", "Тебе бо слично науки начата, яко премудрой оны совершати", дабы "мудрой премудрость ти в век созерцати", "И имать вечно слава ти сияти, / мудрости ся ти имя проелавляти, / Аще и тако имя ти славится, / [9] во вселенней ти мудрость хвалится" [19. С. 191-197] и т.п. Слово "мудрость" и его производные становятся в панегириках Софье лексической доминантой текста. Нанизывание лексем разных грамматических классов с корнем "мудр”, производящее впечатление словесной игры, призвано было служить риторическому убеждению адресата.

Умение найти связь между именем и самим предметом так, чтобы предмет был достоин имени, а имена — предметов, расценивается теоретиками барокко как "признак тонкости и гибкости ума", как проявление прекрасной разновидности остроумия, освященного авторитетом евангелиста Матфея (16, 18), изрекшего, по словам Грасиана, "такую святую остроту" [8. С. 368]: "Ты, Петр, и на сем камне я создам Церковь мою". Кстати, этимология имени Петра стала в панегирической поэзии рубежа ХVІІ-ХVІІІ вв. особенно богатым источником для метафорических переосмыслений. Карион Истомин, обращаясь к 11-летнему Петру во "Вразумлении умного зрения", использовал традиционную этимологию Петр — камень как отправную точку для поэтического обобщения: "Петр от твердости имя ти дадеся / Российск царь орел над всех вознесеся. / В твердости люди всегда хотят быти, / Орлу Российску усердно служити" [20. Л. 38-39]. В "Книге любви знак" на свадьбу Петра с Евдокией Лопухиной привычная этимология окружается семантикой, ставшей излюбленной у поэтов в эпоху петровских триумфов: "Имя Петр Крепость оных устрашает, / Татаров, турков Бог да истребляет" [21. Л. 14 об.]. "Петр-камень" сокрушает в книжной поэзии "Льву шведскому" "зубы изощренны" [22. С. 200]. В стихотворении Димитрия Ростовского, посвященном русско-шведской войне, "Льва Никейска сила изменися, / О камень твердый Петра сокрушися" (цит. по [23. С. 36]).

Примерами этимологических толкований изобилует поэзия Симеона Полоцкого. Обращаясь к высоким адресатам, он не упускал случая, чтобы не поиграть значением их имен, и подчас намеренно обнаруживал семантическую игру, придавая ей зрительно-наглядную форму. В "Приветстве" царю Федору на бракосочетание с Агафьей Семеновной на поверхность текста выведены с помощью выделения киноварью участвующие в игре элементы — смысловые сцепления слов, связанных с этимологическим значением имени невесты царя — "Агафиа — благаа" [4. С. 172], они становятся лексической доминантой текста: "Бог убо благий благо хотя сотворити, / Изволил ти всечестну супругу дарствити. / Ту же благую, яко имя извещает, / Ибо Агафиа что благая являет. / Ей благо, Божий даре, будет ти с благою /(...) Благо и благой с даром Божиим обитати" [18. Л. 299]. Такое умение — не только найти связь между именем и предметом, но также выразить ее — теоретики барокко относили к признакам острого и гибкого ума [8. С. 368].

Одной из характерных особенностей этимологизации имени в поэзии XVII в. является то, что она используется не только как один из поэтических элементов, но и как конструктивный принцип организации всего текста. Имя с его значением служит отправной точкой для риторической разработки панегирического образа. Принцип "Nomen est omen" как определяющий способ поэтического мышления автора открыто заявлен уже в тексте титульного листа приветствия Лазаря Барановича царям-соправителям: "Иоанн Алексеевич знаменуюний Благодать и Петр Алексеевич знаменуюний Истинну... яко Благодать и Истинна царствуют..." ("Благодать и истинна". Чернигов, 1683). "Приветство" Симеона Полоцкого царевичам Федору, Иоанну и Петру целиком построено на приеме раскрытия этимологического значения имен, которые включаются в систему дальнейших метафорических переосмыслений: "... Ты, Феодоре, дар еси от Бога, / Иже да даст ти жити лета много. / Да царство сие без дара не будет / при тебе, даре, Господь с нами будет. / Ты, Иоанне, благодать нам еси / Божия, иже живет на небе си. / Живи лет многа с его благодати, / Он ти даст светло миру просияти. / Пресветлый Петре, ты нам камень честни / камень предрагии, камень нам нелестный, / О нем же царство силно утвердится, / а сила врагов въконец сокрушится..." [18. Л. 384 об. — 385]. Симеон приветствует сестер царя — [10] Ирину, Анну и Татьяну: "Мирная с миром Ирина входиши, / Христа с тобою истинно въводиши. / Ты, Анна, радость в доме сем твориши, / Яко прилежно Господу служиши. Велителнице Татьяна честная, / Веления вся суть небесная" [18. Л. 385 об.]. Далее в таком же стиле приветствие дочерям [21. Л. 386 об].

В поэме Симеона Полоцкого "Гусль доброгласная" (1676), написанной по случаю возведения на престол царя Федора Алексеевича, в первой строке приветствия от каждого из членов царской семьи раскрывается этимологическое значение имени поздравителя, из чего извлекаются приличествующие случаю пожелания царю в мудром правлении, заполняющие последующие строки: "Иоан имя благодать являет", "Петр имя камене толком знаменает", "Ирина мирное имать сказание", "Повелителница толк есть Татианы", "Евдокиа толк есть благоволение", "Марфа сказанием есть попечение", "Имя София мудрость знаменает", "Екатерина надежду являет", "Мария тожде есть, что владущая", "Феодосия имя си толкует — / Богоданная", "Имя Наталиа есть день рождения", "Анна во имени своем радость носит" [9. С. 115-118]. Кстати, имя Анна, которое читается одинаково справа налево и слева направо, — такое имя, как тогда считалось, "сама прелесть и красота: откуда ни посмотри, оно красиво и прелестно" [8. С. 367]. Те же этимологические значения оттенены иными коннотациями, сообразно контексту, в траурной поэме Симеона "Глас последний" (1696) на кончину царя Алексея Михайловича, где они становятся источником смыслов, выражающих настроение скорби.

Отсутствие в ономастиконе Памвы Берынды таких встречающихся у Симеона имен, как Евдокия, Наталия, Симеон, Феодор, Феодосия, а также этимология имени Петра в форме "камень", а не как у киевского лексикографа, "опока" ([4. С. 227], что, кстати, означает меловой известняк, мягкий камень), позволяют заключить, что круг источников поэта, удовлетворявших потребности его именной риторики, не ограничивался данным справочником. И если этимологиям имен Евдокия, Феодор, Феодосия можно найти соответствие в "Толковании..." Максима Грека, то имен Наталия и Симеон нет ни у Памвы Берынды, ни у Максима Грека. Возможно, в распоряжении поэта имелись и другие пособия по ономастике. Не исключено также, что он как знаток латинского языка самостоятельно произвел этимологию имени Наталия от одного из значений лат. natalis (день рождения). Откуда Симеон почерпнул этимолого-риторическую премудрость в отношении своего собственного имени, неизвестно. Но, несомненно, что поэта как носителя данного имени и представителя культуры, где принцип "Nomen est omen" был столь значим, имя Симеон должно было интересовать в первую очередь. Даже элементарных школьных навыков в греческом письме (а такие навыки у него, несомненно, имелись, см. [24. 8. XXVП]), не говоря уже о славяно-греческой гимнографии, западноевропейской проповеди и европейской этимологике ХVІ-ХVІІ вв., ему было достаточно, чтобы узнать, что древнееврейское имя Симеон вошло в христианскую традицию, в частности, в греческую со значением слух, слышать, слушать [25. 8. 1457]2; в Азбуковнике конца XVI в. данное имя приведено со значением "послушание" [14. С. 304]. В "Благоприветствовании" царю Алексею Михайловичу на рождение царевича Симеона поэт-тезка обыграл их общее имя: "Се бо даде ти Господь от Сиона / новорожденна сына Симеона. / У слышание Симеон являет . Услыша Бог тя сей сын знаменает" [18. Л. 430].

Другую характерную особенность риторического использования топоса имени в поэзии XVII в. составляет то, что этимологическое значение служило нередко шифром для намеренно неназванного имени, так что от читателя требовалось некоторое остроумие и знание обычной этимологии, чтобы идентифицировать подразумеваемую персону [3. 8. 116]. Примеры подобных дешифровок отмечены ранее А. М. Панченко в творчестве поэтов приказной школы [26. С. 38, 41, 69, 70].

Прием использовали и старообрядцы, воспринявшие барочную риторическую традицию. Семен Денисов в одной из стихотворных вставок в "Винограде Российском" [11] (1740) передает имя Федора Токмачева из Пошехонья, одного из соловецких страдальцев, с помощью семантического переименования: "Тако Божиих даров тезоименита, / страдалца в мучениих зело плодовита, / Огня пламень испекше, красно очищат, / жертву живу и добру в небо возношает" (цит. по [27. С. 39-40]).

Топос apo tou onomatoV как неотъемлемый элемент художественного языка эпохи барокко оказался причастен не только сфере литературного творчества, но стал обиходным также в быту. Лазарь Баранович, приветствуя при встрече Димитрия Туптало (Ростовского), апеллировал к этимологии его имени: "Да благословит вас Господь Бог не только игуменством, но, по имени Димитрия, желаю вам митры. Димитрий да получит митру!" [28. С. 51]. Построенная на принципах барочного остроумия эта искусственная, окказиональная этимология, основанная на использовании звуковой формы имени, идет вразрез с традиционными толкованиями: Димитрий — "двоематернии" "землей", [14. С. 279, № 179; 316, № 49], "землей, плод землныи, з збожа, аб (о) двоематернии" [4. С. 200]. Подобные этимологии были в ходу у киевских риторов, произвольно производивших имя Моисей от слов мой и сей, Мария — от моря, Проскура от просфора и т.п.

Феофан Прокопович в своем трактате "Об искусстве риторики", знаменующем начало перехода в развитии литературы от одной эстетической системы к другой, от барокко к классицистической нормативности, осуждал повальное увлечение своей эпохи фантастическими этимологиями, прнимавшее гипертрофированные формы: "Не должно, — писал он, — слово одного языка объяснять по норме другого языка, хотя бы и было некоторое подобие. Посему худо некоторые толкуют, будто имя пресв. Марии означает моря (от mare — море), Игнатий — огонь (от ignis): так можно делать разве только через фигуру аллюзию" ([6. 3. 88-89]; цит. по [5. С. 472-473]).

Выступая в теоретических трудах против необоснованных толкований, Феофан Прокопович продолжал следовать в литературной практике традициям барочной поэтики. Форму риторического раскрытия поэтической этимологии имени Станислав имеет его стихотворение "О Станиславе Лещинском, дважды от Короны Польской отверженном по толку имени его", исполненное язвительной иронии [29. С. 221, 487]: слава покинула носителя имени, не оправдавшего его значения своими поступками.

Прием, отработанный до автоматизма в панегирической поэзии XVII в., перешел в оду XVIII в. Тредиаковский играет значением имени Аннаблагодать ("Песнь сочинена в Гамбурге к торжественному празднованию коронации ... Анны Иоанновны", 1730), Ломоносов — именем Елизавета: "Как в имени твоем Предвечный / Поставил нам покоя сень" (Ода 1759 г.) — этимология, известная восточнославянской филологической традиции, идущей от Памвы Берынды: "... Божии покои" [4. С. 204].

Этимологическое истолкование как источник похвалы или поношения окружало имя семантической аурой, которая еще более расширялась при сочетании с уподоблением реальных лиц преимущественно христианским святым и библейским персонажам. Поэтика двоящегося образа, берущая начало в принципе отражения, который ценился в эпоху барокко чрезвычайно высоко [30. С. 78-101], использовала имя как аллегорию. Имя царя Алексея Михайловича — также имя Алексея Человека Божия. Зеркальное отражение имен святого и царя-тезки образует лестный для царя аллюзийный образ, и святой выступает уже не только как самостоятельный персонаж, но как аллегория. На основе метафорической ассоциации в ХVІІ-ХVІІІ в. возникла своего рода "восточнославянская Алексиада" — большая группа литературных произведений в прозе, стихах и драматургии, призванных служить средством восхваления "земного Бога". В явном или скрытом виде в них присутствует композиционная схема параллели между царем и святым, основанная на принципе отражения и символической аллегоризации [31. С. 77-83]. Царя Федора Алексеевича Симеон Полоцкий сближал с его небесным патроном — Федором Стратилатом, почитавшимся как змееборец и идолоборец: Феодор имя дар Божий являет, / дар Божий с небес вас да присещает, / Храбр бе Феодор, храбрость убо тебе / и твоим воем да умножит в небе. / Воеже бы ти враги побеждати, / мир утвердити, царство расширяти" [18. Л. 114 об.].

[12] В русской аллегорике закрепилась также семантическая параллель: Петр Великий — апостол Петр: низвергший дерзкого волхва, что использовано в деревянном барельефе над воротами Петропавловской крепости, выполненного в 1707 г. Конрадом Оснером [22. С. 200]. Если имя царя Петра толкуется через его ангела (апостола Петра) как истинна, то имя его ссоправителя Ивана Алексеевича, сопоставляемого с Иоанном Предтечей, — как благодать. Вместе они — "Благодать и Истинна", таково заглавие панегирика Лазаря Барановича (Чернигов, 1683).

Прозвище же самого Лазаря Барановича в польско-латинском приветствии ему "Lucubratiuncula” ("Ночное размышление", Чернигов, 1684) от Ивана Величковского, по меткому определению В. Н. Перетца, "стиходея (назвать иначе не берусь) мазепинского времени" [32. Л. 162 об.], вовлекается в причудливую игру поэтической фантазии через соотнесение с польским словом baranek — агнец. Методом аллегорической экзегезы создан барочный консепт, благодаря которому Лазарь Баранович, пишущий и издающий книги, уподоблен апокалиптическому Агнцу — Христу, снимающему печати с книги судов Божиих (Откр 5): "Baranek ony, ktory ksiegi w Niebie / Otwarza, ten ze postanowil ciebe, / Baranowicza, bys sie bawil temi / dary na ziemi. / Otwwarzasz ksiegi, gdy wydaiesz one; / A gdy wykladasz slowa zatrudnione, / Niby pieczeci rozwiazuiesz prawie, / w tey iestes slawie"3 (цит. по [33. C. 45]). С наследием школьно-киевской традиции аллегорического истолкования имен, восходящей к иезуитской схоластике, связана русская окказиональная поэзия начала XVIII в. на латинском языке [34. С. 178-181].

Искусство барокко, питая чрезвычайное пристрастие к выражению идеи в зримой форме, постигаемой созерцанием, культивирует образ слова как графического знака. Мастера барокко ценили возможность переключения темы, идеи в план наглядной конкретности. Имя — вербальный знак переводится в расшифровываемый визуальный знак. Текст панегирика Лазарю Барановичу предваряется небольшой заставкой, в центре которой — фигура с надписью "Агнец Божий", эмблематически выражающая суть консепта. Графические композиции словно стремятся все невидимое выявить зрительно, как бы дублируя заключенные в словах смысловые указания. Имя "ИСУС ХРИСТОС" представлено в виде символических графем, где текст и изображение, слитые воедино, являются визуальной репрезентацией идеи страдания: буквы выводят в зрительность орудия страстей Христовых: столп, гвозди, копье с губкой, смоченной в уксусе, чаша, веревка, распятие, терновый венец, бич и розга, молот и даже тридцать серебренников [35; 36]. Имени-тексту придана одновременно и живописно-зрелищная сторона. Также и имя Богородицы "МАРИА" передано как графическая метафора: оно изображено цветами, травами, ветвями и венками ("крин и масличная ветвь", "розы", "клас зрелый", "жезл цветущий", "ветвь финика" и "венец лавровый"), их символическое значение раскрывается в стихах под именем-картиной [36]. Цветок на языке эмблематики "всегда некую благодетель имеет" [37. С. 29].

Известно, что номинация очень важна в культуре барокко, имеющей пристрастие к пространным заглавиям и к номенклатурному исчислению предметов, свойств, качеств, когда что-то получает свое наименование, но впрямую не называется, а описывается через цепочку опосредовании, подобное или неподобное. Сарбевский называл такой способ создания остроумия, основанный на игре слов, "номенклатурным" (nomenklator) [7. 5. 16-20]. Печать средневеково-барочного вкуса лежит на стихах Симеона Полоцкого, где имя Христа замещается описанием с применением антономасии — номинации, выдержанной в антитетическом стиле словесной комбинаторики: "Превечный бысть временен, создан — несозданный, / Необъемлемый — объят, видим — невиданный, / Неприкосновенный же косновен явися, / Безстрастный — страстен, а смерть безсмертным вкусися" ["Христос. 3"; 24. С. 300-301].

Панегирическая поэзия широко оперирует антономасией иного вида, когда имя собственное употребляется вместо нарицательного, например, Самсон вместо [13] сильный, или Соломон вместо мудрый. В "Привилии на Академию" (1685) С. Медведев называет царевну Софью Семирамидой, Новой Деборой, сопоставляет с византийской царевной Пульхерией и английской королевой Елизаветой. В "Слове" Феофана Прокоповича "на погребение Петра Великого" (1725) — каскад уподоблений: "Се оный твой, Россие, Сампсон..., Сей твой первый, о Россие, Иафет... Се Моисей твой, о Россие! Се твой, Россие, Соломон... Се же твой ... и Давид, и Константин..." [38. С. 279]. Те же уподобления, ставшие уже обязательными при изображении монарха, Ломоносов адресует новому императору Петру III с призывом отстоять интересы России в войне с Пруссией: "Сампсон, Давид и Соломон / В Петре тобою обладают / И Голияфов презирают". Библейские имена уживаются с античными, и тот же Петр III действует как "Российский храбрый Геркулес" и одновременно как "Наввин иль Сампсон". По отношению к Петру III такие параллели выглядят чрезмерными, однако их требовала риторическая условность художественного языка эпохи.

Антипод панегирика — анафема использовала поэтику имени в не меньшей мере. Неизвестный ранее памфлет-проклятие Мазепе Стефана Яворского ("Позорное эхо всепагубнаго анафемы", 1709), впервые опубликованный Дж. Броджи Беркофф [39. S. 167-188], обличает грехи гетмана перед церковью и царем, приписывая тому качества персонажа-архетипа. Стефан Яворский присоединил к имени "Ивашки Мазепы" архетипические именования-прозвища, воспользовавшись риторическим приемом аргументации, художественный потенциал которого ему как автору учебного пособия по риторике [40. С. 13] был хорошо известен: Мазепа — "Антихрист", Мазепа — "Сатана", Мазепа — "Диавол", Мазепа — "изменник", Мазепа — "вор", Мазепа — "проклятый”, Мазепа — "адский наместник", Мазепа — "посмешище всем, дурак", Мазепа — "пес". Обоснованию каждого из сравнений посвящен отдельный пассаж, вместе развернутые параллелизации образуют медальонную композицию текста. Стихотворение, завершающее анафематствование, не называя Мазепу по имени, поносит его, основывая номинацию (антономасию) на принципе антитезы: "Иже бяше честен — Се ныне безчестен / Мудр же и сановен — Диаволу подобен (...)" [39. S. 188].

Сходство по признаку имени, описываемое как двойничество, зеркальное удвоение прототипа, дало жизнь столь популярному и типичному для традиций барокко жанру тезоименного приветствия, где прославление святого переходит в славословие прямому адресату стиха. Такую форму имеют стихи Симеона Полоцкого царю Алексею Михайловичу "в день тезоименнаго защитника его святаго Алексея Человека Божия" [18. Л. 365-371], царю Федору Алексиевичу "в день святаго великомученика Феодора Стратилата" [18. Л. 357], "К государю царю на именины" [18. Л. 371 об — 372], "К государю царю. Князю Феодору Юрьевичу Ромодановскому с хлебом ко государю царю приходящу в день ангела его" [18. Л. 380], "На именины государя царевича" [18. Л. 420 об.], "Песнь о святом Феодоре Стратилате" [24. С. 49-50], "Велик воегонитель Стратилат Феодор" Евфимия Чудовского [11. С. 316], "Федор славный воевода" новоиерусалимского поэта Германа [41. С. 366-367] и многие другие тексты, в которых мотив тезоименитства прямо не заявлен, как, например, уже упоминавшийся панегирик Ивана Величковского "Lucubratiuncula”, в основе которого лежит параллель между Лазарем Барановичем и его небесным патроном — евангельским Лазарем, или книга стихов Варлаама Ясинского "Три венца молитвенные" (Киев, 1688), где два юных царя и соправительница, увенчанные сообразно значению их имен венцами: благодати и милости — Иоанн, истинны и правды — Петр, премудрости — Софья, предстают каждый в паре со своим небесным покровителем: Иоанн — с Иоанном Предтечей, Петр — с апостолом Петром, Софья — со святой Софией.

Система двойников выстраивается в эпиграмматическом цикле Симеона Полоцкого "Еленхос, или Оглавление слов в книзе сей содержимых", озаглавленном термином, идущим из греческой риторической традиции (греч. elegcoV — довод, [14] доказательство, рассмотрение, разбор). Эпиграммы-четверостишия, предназначенные служить оглавлением в сборнике панегирических проповедей на дни памяти святых, тезоименных членам царской семьи, — особенность многосоставной барочной конструкции книги "Словеса похвалная, купно же и нравоучителная на двадесять и един праздник угодников Божиих во оглавлении изъявителных народотщателная ползы ради христиан православных". Поднесенная Симеоном в 1675 г. царю [42. С. 134], книга не сохранилась, дошли лишь ее фрагменты: оглавление в виде стихотворного цикла "Еленхос" пространное предисловие с посвящением Алексею Михайловичу и стихотворное предисловие "К читателем благочестивым" [43. Л. 231-239 об.].

Цикл "Еленхос", публикуемый в приложении к настоящей статье, включает 21 эпиграмму — по числу похвальных слов, 15 из них, следующие в последовательности придворной иерархии, направлены на адресатов, как зеркало, в котором смотрящийся видит своего двойника, свое подобие: царь Алексей Михайлович — Алексей Человек Божий, царица Наталья Кирилловна — святая Наталия; царевичи Федор — святой Федор Стратилат, Иоанн — Иоанн Предтеча, Петр — апостол Петр; сестры царя: Ирина — мученица Ирина, Анна — святая Анна ("ею же мати Божая родися"), Татьяна — мученица Татьяна; дочери царя: Евдокия — страстотерпица Евдокия, Марфа — мать столпника Марфа, Софья — святая Софья, Екатерина — святая мученица Екатерина, Мария — Дева Мария, Феодосия — мученица Феодосия, Феодора — преподобная Феодора. Остальные шесть эпиграмм посвящены московским святителям.

Тот же принцип действует в цикле двустишных подписей Симеона к иконам с изображениями патронов царской семьи ("Подписания икон"): первая — подпись к иконе Алексея человека Божия (патрон царя и царевича), далее подписи к иконам святых-покровителей царевичей Федора и Ивана, затем трех сестер царя и шести его дочерей. Значения их имен, почерпнутые Симеоном, по предположению Г. Кайперта из ономастикона Памвы Берынды [3. 8. 117; 44. 8. 204], вынесены в заглавия ("Алексий — помощник", "Ирина — мирная", "Екатерина — надежда, истинна" и т.д.). В подписи же, представляющей собой разновидность курьезной эпиграммы, дана оценка носителя имени, а само имя складывается из букв, выделенных в первой строке киноварью и прописным написанием:

Алексий — помощник

АггеЛ нЕсти Крест СИй мИ пособляет,

помощь во скорбех от Бога являет.

Или:

Ирина — мирная

мИр оРужИя браНи зАтворяет,

тучна елея изобилство дает.

(опубликовано: [19. С. 166-167, 376-377; 24. С. 519-521, 626]).

В круг панегирических жанров поэзии барокко входят также анаграмматические эпиграммы, условно называемые в риторике "Программа-Анаграмма-Епиграмма", где имя собственное служит источником для порождения множества смыслов. Программа представляет собой текст, из которого путем перестановки букв образуется новый текст — "анаграмма", выделяемая для большей наглядности цветом или написанием. Игрой в анаграммы, которая пронизывает поверхность букв и творит только среди букв алфавита с тем, чтобы создать таким способом из какого-либо исходного слова, словосочетания или предложения новое высказывание, со страстью занимались в ХVІ-ХVП вв. [7. 8. 16-20]. Правила составления анаграмм обсуждались в риториках и поэтиках с примерами на латинском языке. Первое требование к анаграмме — в ней не должно быть больше букв, чем в исходном тексте; к примеру, из имени [15] Maria Magdalena, выступающего в качестве "программы", составлена анаграмма Меа grandia таlа ("Велики мои страдания"). Второе правило — анаграмму следует включать в состав эпиграммы; третье — содержание эпиграммы должно соответствовать содержанию анаграммы [45. С. 145-146]. В одной из рукописных риторик XVII в. помещено несколько латинских анаграмматических эпиграмм, которые используют в качестве "программ" наряду с именем Богородицы, имена известных общественно-политических деятелей: Петр Могила, киевский митрополит; Адам Кисель, киевский кастеллян; Моисей Могила, правитель молдавской земли; Станислав Заремба, епископ черниговский; Рудольф II, австрийский император; Владислав IV, король польский [46. Л. 23-26 об.]. В поэму Симеона Полоцкого "Орел Российский" составной частью входит панегирический цикл, озаглавленный "Программа: Царь Алексий Михайлович"; прихотливой игрой в перестановки букв из нее продуцируется пять анаграмм ("Анаграмма 1. Царь Алексий чай ловимых"; "Анаграмма 2. Царь Алексий, ловим их, чай"; "Анаграмма 3. Царь Алексий, лов их, ми, чай" и т.д.) [47. С. 72-75], порождающих смысл соответствующих им эпиграмм.

Иван Величковский, мастер и теоретик поэзии 'carmina curiosa', виртуозно владел анаграмматическим способом создания барочного остроумия. Среди "штучек поэтических" в честь Божией Матери в книге "Млеко", представляющей собой своеобразную поэтику курьезных разновидностей эпиграмматического стихотворства, цикл "Программа. Анаграмма. Епиграмма" состоит из 26 анаграмм с эпиграммами, программой для которых служит имя "Мария"; к примеру, 20-я из них, где содержанием эпиграммы является прославление имени Богородицы:

МАРИЯ

А ІМЯ Р

Марія девей імя, А ІМЯ прекрасно,

Не Р раз, леч без числа паче солнца ясно4 [33. С. 81].

Такой поэзии надо было учиться, она вся построена на искусстве изобретения, знании технических приемов и остроумии и требует от поэта виртуозного владения словом и стихом. Тонкая игра слов — наслаждение для ума.

На анаграммах строились также акростихи во всех их разновидностях. У того же Величковского "Акростихис Мариа" образован с участием названий букв кирилловской азбуки "Мыслете", "Аз", "Рци", "Іже", "Аз" — такой стих, отметил попутно Величковский, тонко чувствовавший, как мы видели ранее, выразительные возможности используемых им языков, "не может зложитися римским языком, бо у них литеры не выражают слов" [33. С. 76]. Акростихи на имя — жанр чрезвычайно популярный в XVII в., бывший в ходу у поэтов приказной школы [26. С. 49], в придворно-церемониальной поэзии и в ученой поэзии монашествующих книжников (см. [48. С. 62-63; 41. С. 364-370р.

На имени можно было построить также эпиграмму на герб, девиз или эмблему. "Гербомания" (выражение В. Н. Перетца), охватившая вслед за Польшей Украину, перекинулась во второй половине ХVII в. в Россию. Имя и характеристика достоинств его носителя — непременный атрибут герботолкования в геральдической поэзии и книжных посвящениях. Герб патриарха Никона в сборнике "Рай мысленный" (1658-59), напечатанном в типографии основанного им Иверского Валдайского монастыря, сопровождается криптограммой его имени и титула "Н[икон] М[илостию] Б[ожиею] В[еликий] Г[осподин] С[ветлейший] А[рхипастырь] М[осковский] В [сея] В[еликия] М[алыя] Б[елыя] Р[оссии] П[атриарх]", а также стихами, представляющими собой номенклатурный перечень реалий, соотнесенных с символами архипастырской власти, изображенными на гербе: "Десница Светилник Ключ Евангелие / Образ [16] Спасов Крест Жезл Венец Началие". Стихи "до лица" царя Петра I, содержащие истолкование государственного герба России, включают в себя акростих, возможно, самый большой в русской литературе: 117 двустиший (из 142) образуют акростишную фразу из 117 букв: "На честнии крест на государев герб до лица его царскаго пресветлаго величества царя и самодержца Петр Алексиевича всея Росии" [49. Л. 1-5]. Традиция герботолкования оставалась жива еще и в конце XVIII в. Г. Р. Державин, обыгрывая родовое и личное имя и фамильную геральдику — изображение в гербе руки, держащей звезду, выпросил у герольдии к своему гербу надпись: "Силою Вышнею держусь" [50. С. 300]5.

Имя имеет не только зримое воплощение, но и числовое содержание. Среди способов создания остроумия, основанных на игре слов, Сарбевский называл "арифметический, когда из счета слогов и букв выводится нечто остроумное и неожиданное о предмете, название которого обыгрывается" [7. 3. 16-20]. В "Благоприветствовании" царю Алексею Михайловичу (1665) есть такие строки: "Дар Божий сие имя преложися, / От седми писмен в себе составися, / Дар Божий нам есть царевич реченный, / Седмию да будет дарми исполненный" [18. Л. 433 об.]. Имя царевича Федора передано иносказательно через его этимологическое описание, дополненное подсказкой: в имени — семь "писмен" (Феодор). С. Медведев усвоил прием, и в "Приветстве брачном" (1682) царю Федору Алексеевичу по случаю женитьбы "зашифровал" свадебные пожелания от лица царевны Феодоры через описание количественного состава букв ее имени: "Что Феодора сестра ти желает / Царю пресветло имя изъявляет / Седмочислием писмен заключенных / Седми ти хощет даров Божественных" [51. Л. 56].

Сам Симеон скрыл свое имя в криптограмме "Оксибок" (от греч. OxuVострый), однако дал в руки читателя ключ для разгадки: она содержится в приложенной к тексту кирилловской азбуке, из которой путем замысловатой комбинации букв, основанной на арифметических подсчетах, предлагается выделить литеры, составляющие имя поэта: "Симеwн": "Метротворитель тайно ся являет, / кто в Алфавите за вся си считает, / третее на пред, чин букв соблюдая, / таит порекло, миру мертв ся зная" [47. С 78].

Наследуя еще средневековую традицию, киевские книжники, равно как и старообрядцы, охотно занимались вычислениями, относящимися к именам Христа и Антихриста. Такова, к примеру, хронографическая эпиграмма: "в Христовом имени ІС знайдуется греческим компутом число 3 разы осмь (888), а в антихристовом — три разы шесть (666): "Ему же три крати осмь (888), молю, — ты спаси мя, / А ему же три крати шесть (666), ты не паси мя" [52. С. 108].

Значение, которое имел топос apo tou onomatoV в контексте культурной теории и практики XVII в., свидетельствует о том, что эта была эпоха, культивировавшая принцип Nomen est Omen как форму поэтического мышления. Писатели барокко, может быть, больше, чем писатели иных эпох, ощущали огромные креативные возможности использования имени. Барокко со свойственным ему префигурально-аллегорическим воззрением на мир видело в имени неисчерпаемый источник для символических толкований. Для мастеров барокко было очевидно, что имя не просто называет, но содержит в себе конструкцию из нескольких смысловых уровней. Актуализируя все возможные смыслы и стремясь установить соответствия между именем, таящим некий смысл, и предметом, или его атрибутами, причинами, следствиями, свойствами и т.д., они виртуозно умели заставить имя ветвиться рядами метафорических значений, используя его внутреннюю форму и звуковой облик, семантическую [17] ауру, этимологии как естественные или наиболее вероятные, так и искусственные, фантастические, курьезные, парадоксальные, странные до загадочности. В формах барочного этимологизирования писатели воплощали концептуальные идеи и конфликты своего времени. Опираясь на филологическую риторическую традицию, идущую от Максима Грека и Памвы Берынды, они не ограничились ею и собственным творчеством довели технику выявления смысла имени до блеска, развитого до чрезвычайного разнообразия. Имя выступает как аргумент в споре, как способ риторической разработки поэтической темы, как аллегория, оно используется не только в составе поэтического приема номинации в разных ее видах, но и как конструктивный жанрообразующий элемент — тезоименное приветствие, анаграмматическая эпиграмма, акростих на имя, эпиграмма на герб; имя может иметь зримое воплощение и числовое содержание. Поэтому серьезный анализ художественного языка эпохи не может не учитывать такого существенного его компонента, как принцип "Nomen est Omen".

В приложении публикуется эпиграмматический цикл Симеона Полоцкого "Еленхос..." по рукописному сборнику конца XVII в., содержащему его сочинения [43. Л. 231-233 об.]. Текст передается по правилам, принятым в "Трудах Отдела древнерусской литературы".


ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Перевод Н. Брагинской,

2. Благодарю проф. Г. Кайперта за указание на данный словарь.

3. Перевод: "Агнец тот, открывающий книги на Небе, завещал тебе, Баранович, чтобы ты наслаждался этими дарами на земле. Ты открываешь книги, когда издаешь их; а когда истолковываешь трудные тексты, то словно снимаешь с них печати. Такая у тебя слава".

4. Перевод: "Мария — Девы имя, а имя прекрасно, / Не в сто раз, но безмерно более, чем солнце, ясно".

5. Неверно, однако, что Ломоносов «ввел в приемы риторики "знаменования имени", одним из которых преполагалась как раз реализация внутренней формы имени» [48. С. 300]. Это давний риторический прием известен русской литературе задолго до Ломоносова. Неверно и другое замечание: "Обслуживание власти Державин первым из русских поэтов превратил в служение, центр своей жизненно-творческой активности" [48. С. 303]. Первым придворным поэтом, как известно, стал Симеон Полоцкий.


СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977.

2. Curtius E.R. Europaeische Literatur und lateinisches Mittelalter. 10. Aufl. Bern; Munchen, 1984.

3. Keipert H. Nomen est Omen. Etymologie als Denkform bei russischen Autoren des 17, Jahrhunderts // Sprache, Literatur und Geschichte der Altglaeubigen, Heidelberg, 1988.

4. Лексикон словенороський Памви Беринди / Підг. текста і вступ. ст. В. В. Німчука. Киів, 1961.

5. Петров И. О словесных науках и литературных занятиях в Киевской академии от начала ея до преобразования в 1819 году // Труды Киевской духовной академии. 1868. № 3.

6. Feofan Prokopovic. De arte rhetorica libri X. Kijoviae 1706 / Hrsg. R. Lachmann. Koln; Wien, 1982.

7. Sarbiewski M.K. Wyklady poetyki: (Praecepta poetica) / Przel. i oprac. S. Skimina. Wroclaw; Krakow, 1958.

8. Испанская эстетика. Ренессанс. Барокко. Просвещение. М., 1977.

9. Симеон Полоцкий. Избранные сочинения / Подг. текста, статья и коммент. И. П. Еремина. М.; Л., 1955.

10. Браиловский С. Отношения чудовского инока Евфимия к Сильвестру Медведеву (страничка из истории просвещения в ХVIIстолетии) // Русский филологический вестник. Варшава. 1889. Т. 22.

11. Сазонова Л. И. Евфимий Чудовский — новое имя в русской поэзии XVII в. // Труды Отдела древнерусской литературы. Л., 1990. Т. 44.

12. Николаев С. И. Литературная культура Петровской эпохи. СПб., 1990.

13. ГИМ. Синоидальное собрание, № 369.

14. Ковтун Л. С. Лексикография в Московской Руси XVI — начала XVII в. Л., 1975.

15. Медведев С. Известие истинное православным и показание светлое о новоправлении книжном и о прочем / С предисл. и примеч. С. А. Белокурова // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1885. Кн. 4. Отд. II.

16. Прозоровский А. Сильвестр Медведев: Его жизнь и деятельность. М., 1896.

17. Филарет (Гумилевский). Обзор русской духовной литературы. СПб., 1884. Кн. 1-2 (862-1720).

18. ГИМ. Синодальное собрание, № 287 (Симеон Полоцкий. Рифмологион).

19. Русская силлабическая поэзия XVІІ-XVІІІ вв. / Вступ. ст., подг. текста и примеч. А. М. Панченко. Л., 1970.

20. ГИМ. Собрание рукописей Чудова монастыря, № 302.

21. Книга Любви знак в честен брак / Ст., коммент. Л. И. Сазоновой. М., 1989.

22. Морозов А. А. Эмблематика барокко в литературе и искусстве Петровского времени // XVIII век. Сборник 9. Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII века. Л., 1974.

23. Розанов И. Н. Великая Северная война в русской поэзии первой половины XVIII в. // Уч. зап. Моек. гор. пед. ин-та. 1946. Т. 7.

24. Simeon Polockij. Vertograd mnogocvetnyj. Vol. 3. ‘Prav nikto zhe’ — ‘Epitafion’ Simeonu. Ed. by Anthony Hippisley and L.I. Sazonova / Bausteine zur Slavischen Philologie und Kulurgeschichte. Neue Folge. Hrsg, von K. Gutschmidt, R. Marti, P. Thiergen, L. Udolph. Reihe B: Editionen. Band 10/III. Koln, Weimar, Wien: Bohlau, 2000.

25. W. Pape, G. Benseler. Worterbuch der greichischen Eigennamen. Nachdruck der dritten Auflage [Braunschweig 1911]. Zweiter Band. Graz, 1959.

26. Панченко А. М. Русская стихотворная культура XVII века. Л., 1973.

27. Sullivan J., Drage C. L. Poems in an unpublished manuscript of the Vinograd Rosiiskii // Oxford Slavonic Papers. New ser. 1968. Vol. 1.

28. Сумцов Н. Ф. Лазарь Баранович. Харьков, 1885.

29. Феофан Прокопович. Сочинения /Под ред. И. П. Еремина. М.; Л., 1961.

30. Софронова Л. А. Принцип отражения в поэтике барокко // Барокко в славянских культурах. М., 1982.

31. Сазонова Л. И. Символическая аллегоризация образа Алексея Человека Божьего в драматургии восточнославянского барокко // Страницы: Богословие. Культура. Образование. М., 2000. №5/1.

32. С-Петербургский филиал Архива РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 226.

33. Іван Величковсысий. Твори. Кит, 1972.

34. Либуркин Д. Л. Русская новолатинская поэзия: материалы к истории. XVII — первая половина XVIII века. М., 2000.

35. Галятовский И. Души людей умерлых. Чернигов, 1687.

36. Ясинский В. Венец молитв седмичных. Киев, 1694.

37. Символы и эмблемата. Амстердам, 1705.

38. Панегирическая литература Петровского времени // Изд. подгот. В. П. Гребенюк. М., 1979.

39. Brogi Bercoff G. Mazepa, lo zar e il diavolo. Un inedito di Stefan Javorskij // Russica Romana. 2000. Vol. 7.

40. Яворский Стефан. Риторическая рука / Перевод с латинского Ф. Поликарпова. СПб., 1878.

41. Позднеев А. В. Песни-акростихи Германа // Труды Отдела древнерусской литературы. М.; Л., 1958. Т. 14.

42. Татарский И. Симеон Полоцкий: Его жизнь и деятельность. Опыт исследования по истории просвещения и внутренней церковной жизни во вторую половину XVII века. М., 1886.

43. ГИМ. Синодальное собрание рукописей, № 130.

44. Keipert H. Simeon Polockij: Vertograd mnogocvetnyj, Vol. 1. Ed. by Anthony Hippisley and Lydia I. Sazonova // Zeitschrift fur Slavische Philologie. 1998, 1 (57).

45. Крекотень В. I. Кйівська поетика 1637 року // Літературна спадщина Киівськоі Русі і украінська література ХVІ-ХVІІІ ст. Киів, 1981.

46. РГАДА. Собрание рукописей московской Синодальной типографии. Ф. 381. № 1767.

47. Симеон Полоцкий. Орел Российский / Сообщил Н. А. Смирнов // Общество любителей древней письменности. СПб., 1915. Т. 133.

48. Сазонова Л. И. Поэзия русского барокко. М., 1991.

49. Магницкий Л. Арифметика. М., 1703.

50. Мароши В. В. Эмблематика имени Г. Р. Державина // Традиция и литературный процесс. Новосибирск, 1999.

51. ГИМ. Музейное собрание рукописей, № 1705.

52. Петров Н. О словесных науках и литературных занятиях в Киевской академии от начала ея до преобразования в 1819 году // Труды Киевской духовной академии. 1867. № 1.

Текст воспроизведен по изданию: Имя в риторике и поэзии XVII века у восточных славян // Славяноведение, № 1. 2002

© текст - Сазонова Л. И. 2002
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© ОCR - Николаева Е. В. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Славяноведение. 2002