О НЕКОТОРЫХ СВОЕОБРАЗНЫХ ЮРИДИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТАХ XVII в.

I. К вопросу о феодальном институте «защиты патроната» в Русском государстве XVII в.

К середине XVII в. крепостнические отношения в Русском государстве достигли наивысшего развития и вскоре в «Соборном Уложении» 1648-1649 гг. получили свое законодательное оформление.

Ни один из известных нам документов, отражающих взаимоотношения землевладельцев и сидящих на их землях крестьян, не давал повода сомневаться в крепостническом характере их взаимоотношений в этот период.

Говорить о «свободном» русском крестьянине середины XVII в., сидящем на частновладельческой земле, не приходится. Тем больший интерес представляет печатаемый ниже документ 1. К сожалению, текст его сохранился лишь в списке конца XVII или начала XVIII в. несколько испорченным переписчиком.

«Список с письма. Се аз, Холмовского уезду Хвалитцкого стану села Буру, стольник Костянтин Устинович Ардин-Нащокин, в нынешнем 149-м году [дал сию запись] в том, что порядил я, Костянтин, за себя во крестьяне на изделья вольного человека Василья Иванова, сына Дворяшенкова, Белого Голуба. [И] впредь мне, Костянтину, ево, Василья, не называть старым своим крепосным крестьянином, ни помесным ни купленым, ни поступным, ни выменным, ни закладным, ни найденышем своим ни вскормленником своим. Я, Костянтин, ему, Василью, подмоги не давывал ни денежной, ни хлебной, ни животиной, и ссудной и рядной памяти на него Василья не взял. Жить ему, Василью, за мною, Костянтином; быть ему, Василью мне Костянтину, во всем подручну и послушну, а мне, Костянтину, ево, Василья, [от] сторон оберегать, никому в обиду не давать.

И перед своею братьсю изделья [и] иных наметов на меня, Василья, не прибавливать, и столового запасу с меня, Василья, ему Костянтину, не имать.

Да мне, Костянтину, и жене моей, и детям моим, и внучатам моим, и родственникам моим ево, Василья, и жену ево, и детей ево, и внучат ево, Васильевых, во крестьяне, ни в холопы, не крепить, ни на сени не брать, ни в приданые, ни в даные ни в поступные, ни продавать, ни променивать, ни в заклад закладывать. А не похочет он, Василей, жить за мною, Костянтином, или за женою моею, или за детям моим, или за внучатам моим, Костянтиновым, [и] он, Василей, жить не станет, или жена ево, или дети ево, или внучата ево, Васильевы. После живота моего Костянтинова, жене моей, и детям моим, и внучатам моим, и родственником [186] моим, Костянтиновым, за ним, Васильем, и за женою ево, и за детям ево, и за внучатам ево, Васильевым, не гонятца, ни сильно их не крепить и не кабалить, и в книги не записывать; ни которыми делы в них не вступатца. В том я, Костянтин Устинович Ардин-Нащокин, ему, Василью Иванову, сыну Дворяшенкову, Белому Голубу, и память дал, и рядную запись. А сия запись и впредь в запись.

А подлинную писал запись никольский дьячек Матюшка Иванов по велению Костянтина Устиновича Ардина-Нащокина лета 7149-го году декабря в 8-й день.

У подлинной памяти, порядной записи, николаевского попа Василья Иванова вместо Костянтина Устиновича Ардина-Нащокина по его веленью руку приложил» 2.

Приведенная «порядная запись» весьма своеобразна. Поряжающийся «во крестьяне» «вольный человек» по прозвищу «Белый Голуб» в свете существовавших тогда общественно-экономических отношений может рассматриваться как «белая ворона». Сохранить личную и потомственную свободу, садясь «во крестьянство» на частновладельческую землю в условиях жизни Русского государства середины XVII в., было немыслимо.

К сожалению, не сохранилось документов, которые могли бы пролить свет на дальнейшую судьбу Дворяшенкова и его детей. Но вряд ли следует сомневаться в том, что старания его сохранить свою свободу путем облеченного в письменную форму договора с землевладельцем Ординым-Нащокиным, остались тщетными. Тем не менее, самый факт существования в середине XVII в. такого рода попыток со стороны поряжающихся на частновладельческие земли крестьян и признание правомерности этих попыток землевладельцами представляет несомненный интерес.

Состоявшийся между Дворяшенковым и Ординым-Нащокиным договор, по-видимому, представлялся для его современников исключительным. Это, между прочим, сказалось и в самом наименовании документа, излагающего сущность данного договора.

Доморощенный «юрист» никольский дьячек Матвей Иванов должен был испытывать некоторые затруднения при составлении документа, закреплявшего рассматриваемую юридическую сделку.

Составленный им документ начинается с заявления, что Ордин-Нащокин «порядил» Дворяшенкова «за себя во крестьяне». Но самый этот факт в условиях того времени вел к закрепощению Дворяшенкова Ординым-Нащокиным. Ввиду этого, очевидно, по указанию Дворяшенкова 3, непосредственно вслед за приведенным заявлением в текст документа вводится весьма интересный перечень оснований, долженствующих обеспечить Дворяшенкову сохранение его личной свободы. Одним из этих оснований явилось указание на то что Ордин-Нащокин «ссудной и рядной памяти на него, Василья, не взял».

Итак, получается довольно сомнительное юридическое положение, при котором одновременно Ордин-Нащокин и «порядил» Дворяшенкова «во крестьяне» и, вместе с тем, «рядной памяти на него не взял».

В конце документа, обязуясь лично за себя и за свое потомство «не крепить» и «не кабалить» как самого Дворяшенкова, так и его потомство, Ордин-Нащокин (согласно подлинному тексту документа) называет это свое обязательство «памятью» и «рядной записью». Составлявший этот сложный документ «юрист» Матвей Иванов счел наиболее благоразумным озаглавить его в целом просто «записью», [187] благо термин этот покрывал в те времена документы весьма разнообразного содержания.

Переписчик, списывавший с подлинного документа дошедшую до нашего времени копию, назвал ее в удостоверительной части «памятью» и «порядной записью», а в заголовке ко всему документу просто «письмом».

Какова же юридическая сущность данного документа?

Несмотря на первую клаузулу, говорящую о «поряде» Дворяшенкова в число крестьян Ордина-Нащокина, назвать этот документ крестьянской «порядной» нельзя. Весь последующий формуляр рассматриваемого документа решительно противоречит обычному формуляру крестьянских «порядных».

Отнести этот документ просто к одной из разновидностей «жилых» или «житейских» записей не кажется убедительным разрешением вопроса. Конечно, известные нам «жилые» записи по содержанию своему чрезвычайно разнообразны и покрывают весьма разнообразные отношения между вступающими в соглашение сторонами, но чего-либо подходящего к содержанию рассматриваемой нами записи, составленной Ординым-Нащокиным и Дворяшенковым, в них мы не найдем.

Мне кажется, что основная клаузула данного документа выражена в следующем положении:

«Жить ему, Василью, за мною, Костянтином; быть ему, Василью, мне Костянтину, во всем подручну. и послушну, а мне, Костянтину, ево, Василья, [от] сторон оберегать, никому в обиду не давать».

Это — формула весьма типична для эпохи феодализма личной коммендации.

Вопрос о «защитной зависимости», о «патронате» и «коммендации» в Русском государстве XVI — XVII вв. вскрыт в известном труде Н. П. Павлова-Сильванского о русском феодализме 4. Но о возможности «закладываться в крестьянство» Н. П. Павлов-Сильванский упоминает лишь косвенно. Частные письменные договоры о «защитной зависимости» не были известны, что дало Н. П. Павлову-Сильванскому основание полагать, что договоры эти всегда заключались устно 5.

Со времени выхода в свет названного труда Павлова-Сильванского прошло полвека. Известно, что труд талантливого историка-новатора был в свое время встречен русской буржуазной исторической наукой в штыки; о феодализме в русской истории вообще тогда не принято было говорить, — это было признаком дурного тона. Но «факты — упрямая вещь» и историческая правда пробивала себе дорогу вопреки всем идеологическим преградам.

В 1916 г. появилась статья П. И. Беляева, решительно подтверждавшая правильность умозаключений Павлова-Сильванского. Беляев прямо утверждал, что крестьянская «порядная запись», вопреки мнению всех буржуазных историков того времени, не является договором аренды, а есть «договор о вступлении в подданство с поселением на определенной территории землевладельца» 6.

Окончательную ясность в этот вопрос внес Б. Д. Греков 7.

В свое время, много лет назад, я послал Б. Д. Грекову копию с найденной мною в Публичной библиотеке «записи» Дворяшенкова с Ординым-Нащокиным. Тогда, в начало своей археографической работы, я по неопытности и сам считал, что «запись» эта является просто «порядной записью», хотя и несколько своеобразной. Так я ее тогда и озаглавил; этот заголовок остался в описании грамот ГПБ до настоящего времени.

Может быть, этот мой неверный заголовок несколько повлиял и на высказывания Б. Д. Грекова. Обратив внимание на присланный ему своеобразный документ и [188] придавая ему большое значение, Б. Д. Греков частично опубликовал его в своей монографии 8. Но при этом он совершенно определенно и неоднократно называет рассматриваемую запись просто «порядной», никак не связывая ее с обоснованным им же самим положением о наличии в средневековом феодальном праве договора о вступлении вольного человека в сеньериальную зависимость от своего помещика путем личной коммендации и оказания ему помещиком защиты-патроната, в чем я и вижу теперь юридическую сущность рассматриваемого документа.

Полагаю, что опубликованная выше договорная запись Василия Дворяшенкова со стольником К. У. Ординым-Нащокиным представляет по своей уникальности сугубо исторический интерес.

II. Существовали ли на Руси еще во второй половине XVII в. «вольные» помещичьи крестьяне?

Большинство историков справедливо считают, что Уложение 1619 г. явилось законом, юридически оформившим закрепление крестьян за помещиками. Тем интереснее представляются встречающиеся изредка в документах указания на сохранивших свою «волю» помещичьих крестьян, даже после Уложения. Приведу два таких документа. Первый, относящийся к январю 1680 г., не представляет труда для своей историко-юридической интерпретации, второй же документ представляется мне именно с историко-юридической стороны особенно интересным, хотя весьма запутанным и сложным.

Первый документ извлечен мною из делопроизводства белозерского воеводы И. Д. Загрязского 9 по разбору им «известной челобитной» белозерского помещика Ивана Моложенинова доносившего местному воеводе, что у его невестки, вдовы помещицы Анны Моложениновой, проживает «пришлой крестьянин Сенька а какова он чину, солдат ли или стрелец, про то я не ведаю».

В своей челобитной Иван Моложенинов просил воеводу «пришлого человека Сеньку на Белоозере в приказной избе поставить и роспросить, какова он чину человек». Означенный Семен, по приказу воеводы, был доставлен в Приказную избу и подвергся допросу. В делопроизводстве Приказной избы мы читаем: «И того ж числа (29 января 1680 г. — В. Г.) в Приказной избе, перед воеводою перед Ильею Дмитриевичем Загрязским, приводной крестьянин в распросе сказался: зовут да ево Сенькою, Петров сын, урожением де отец его, Сенькин, Петрушка Матфеев сын Литовские земли Смоленского повету Ветлицкого стану. И тому де лет большее сорока отец ево, Петрушка ис того места вышел в государеву вотчину в Новгородцкой уезд в Медвецкой стан, жил у государевых крестьян, работал из найму. И он де, Сенька, родился в Новгоротцком уезде в Бутовской волости в Троецком приходе, и отец де ево, Сенькин, Петрушка умре в том Троецком приходе, и он де, Сенька, женился в том же Троецком приходе у бобыля, у Матюшки Васильева, на дочери ево девке Марьице. И пришел де он, Сенька, в Белозерской уезд и жил де он Сенька, в Шухтовской лолостп за Ильею Максимовым сыном Моложениновым (белозерским помещиком) во крестьянех добровольно. И тому де года с три Илье Моложенинову дал де он, Сонька, и с сыном своим Ивашком ссудную запись и ссуды он, Сенька, с сыном своим, с Ивашком, имали. И ныне де он Сенька живет и с сыном своим за Ильиною женою Моложенинова за вдовою Анною, а в служилом де ни в каком чину он, Сенька, и сын ево Ивашка не бывали».

К делу приложен список с упомянутой ссудной записи. Начинается эта запись от 11 сентября 1676 г. следующими словами: «Се аз государев вольной человек литовские породы Смоленского повету Ветлицкого стану Семен Петров сын с сыном своим Ивашком порядились есмя во крестьяне за Илью Максимовича Моложенинова [189] Белозерского уезда Надпорожского стану Шухтовской волости Ильинского приходу в деревню Селища на треть тое деревни Селища во крестьяне. И жити мне и с сыном своим за ним, и живучи мне, Семену, пашня пахати».

Далее идет обычный текст ссудных крестьянских записей.

В этом деле обращает особое внимание тот факт, что Семен Петров проживал у помещика Ильи Моложенинова «во крестьянех добровольно» и, по-видимому, прожил на таких условиях несколько лет, так как за это время у него успел подрасти сын.

Как мне кажется, судьба Семена Петрова складывалась следующим образом: хотя он и жил у Моложенинова «во крестьянех», но первоначально настоящим крепостным не был. Вероятно, ему понадобилась ссуда, за которую помещик, конечно, потребовал от Семена «ссудную запись», и, выдав таковую, Семен превратился в типичного крепостного крестьянина.

Что до выдачи ссуды он не был настоящим крестьянином, явствует хотя бы из того, что в самой ссудной записи он называет себя не крестьянином Моложенинова, а «государевым вольным человеком литовской породы», тогда как в заверке этой ссудной записи он уже называется просто крестьянином Моложенинова: «К сей ссудной записи вместо крестьянина Семена Петрова сына и сына ево Ивана, которые порядились во крестьянство к Илье Максимову сыну Моложенинову, по их велению Белаозера посаду вознесенский вдовой поп Илья руку приложил».

После допроса Семена Петрова и предъявления ссудной записи он был по распоряжению воеводы отдан обратно его помещице, вдове Анне Моложениновой. Вопрос о социальном положении Семена Петрова можно считать, таким образом, окончательно разрешенным. Ни о какой «добровольности» в крестьянском состоянии его не может быть и речи; он становится обычным рядовым крепостным крестьянином.

Случай с Семеном Петровым доказывает, пожалуй, лишь то, что к терминам документов надо относиться сугубо осторожно и термин «жить во крестьянех» еще не значит быть крепостным крестьянином.

Второй документ — это «запись» от 18 апреля 1685 г. «гулящего вольного человека» Василия Глушенца, данная им на себя черниговцам Никите и Григорию Глебовым в том, что он обязуется жить за ними добровольно «во крестьянстве» в дер. Мужице Путивльского уезда, с правом в любое время «пойти прочь»:

«Се аз гулящей вольной человек Васька Иванов сын Глушенец дал есми на себя сию запись черниговцом Микиты да Григорью Алексеевым, детям Глебовым в том, что в прошлом, во 192-м году бил челом великим государем я, Васька, на них Микиту да на Григорья в пограбленных своих пчелах да в волах и в коровах, в цене во сто рублех, и в том было быть у нас очной ставки.

И я, Васька, узнав свою вину, что на них, Никиту да на Григорья, бил челом ложно, не хотя за ними жить во крестьянстве и не хотя им заплатить ссуды, что они меня преж сего ссужали, збежал в Молоросийские городы.

А ныне я, Васька, из Молоросийских городов пришол в Путивльской уезд, в деревню Мужицу, и хочу жить за ними, Микитою да за Григорьем, во крестьянстве по-прежнему добровольно.

И впредь мне, Васьки, и моей жене и детям на них, Никиту и на Григорья, и на жен их и детей, о тех своих ложных пчелах и волах, и коровах, что я преж сего бил челом в цене во сте рублех, не бивать челом ни которыми делы. А буде я не похочю жить за ними во крестьянстве, и мне пойти прочь вольно.

А живучи мне, Васьки, за ними, Никитою и Григорьем, во крестьянстве дурна никакова не учинить. А буде я, Васька, или моя жена впредь учнем на них, Никиту и Григорья, и на жен их и на детей о тех своих ложных пчелах и волах, и коровах, что я преж сего бил челом в цене во сте рублех, учну бить челом которыми делы ни будь, или против сей своей записи, как писано выше сего, в чем ни будь не устою, и в том харчей и убытков каких ни будь доставлю, или какое дурно живучи учиню, или не стану их в чем ни будь слушать, и им, Никите и Григорью, и женам их и детям взять на мне Васьки Глушенцу и на жене моей и на детях по сей записи за неустойку сто рублев денег московских. [190]

А на то послухи Василей Селиванов, Сафрон Нестеров, Осип Кателкин, Фрол Чюпахин.

А запись писал Ивашка Самойлов лета 7193-го, апреля в 18 день».

На обороте: «К сей записи Пути[в]льского уезда села Казилина (?) Зачатьевской поп Власий вместо сына своего духовного сына своего Васьки Глуш[ен]цова по его велению руку приложил» 10. Далее следуют рукоприкладства четырех послухов.

Здесь все представляется запутанным. Прежде всего Глушенец прямо говорит что раньше он жил у Глебовых «во крестьянстве», получил у них ссуду и «не хотя им заплатить ссуды, збежал». Подчеркиваю употребленный Глушенцом термин «збежал», как указывающий, что сам Глушенец сознавал неправомерность своего поступка.

Однако, явившись из бегов, он гордо называет себя гулящим вольным человеком. Казалось бы, что по закону он подлежал водворению на прежнее место жительства и отнюдь нс мог вступать со своими помещиками в какие-то новые договорные отношения. Но Глушенец совершенно не склонен рассматривать себя бесправным беглым, а, чувствуя себя равноправной стороной со своими помещиками, заявил, что он снова желает жить за Глебовыми «во крестьянстве по-прежнему добровольно». Эта «добровольность» особо подчеркивается им следующим условием: «а буде я не похочю жить за ними во крестьянстве, и мне пойти прочь вольно».

Вместе с тем Глушенец обязуется своих помещиков во всем «слушать». Глушенец, несомненно, является богатым человеком, имущество его оценивается не менее чем в 100 руб.и в случае неустойки он обязуется выплатить Глебовым 100 руб. Интересно, что Глушенец ни одним словом не упоминает в своей новой записи об уплате взятой им ранее у Глебовых ссуды.

Наконец, запись Глушенца начинается с указания на то, что в свое время он подавал на своих помещиков иск в грабеже его имущества, и что дело дошло уже до очной ставки, т, е. было принято судом к рассмотрению. Судебное разбирательство имущественного спора между помещиком и его крепостным крестьянином — факт невероятный. Это тоже подчеркивает совершенно особое положение «добровольного» крестьянства Глушенца, очевидно, представлявшего собою своеобразное явление.

III. О переводе холопов в число помещичьих крепостных крестьян

Вопрос этот остается до сего времени мало освещенным в исторической науке. Затронул его опять-таки. В. Д. Греков, но отсутствие соответствующих документов не позволило ему разрешить этот вопрос полностью.

Высказывания Б. Д. Грекова в основном относятся к XV-XVI вв., приведенный же документ касается первой половины XVII в., но суть явления остается та же. Из сообщаемого мною документа выясняется, что перевод холопа в крестьяне осуществлялся не просто по волеизъявлению феодала, но, по-видимому, требовал оформления путем составления специального правоопределяющего документа в виде какой-то своеобразной порядной или ссудной крестьянской записи.

Своеобразие ее состояло в том, что запись эта соединяла в своем формуляре одновременно элементы крестьянской ссудной и холопьей записи. Так, например, она включала в свой формуляр описание физических примет поряжающегося лица, никогда не вносимых в крестьянские порядные и почти всегда встречающиеся в кабальных записях. Эта какая-то смесь формуляров крестьянской ссудной и кабальной записей.

В своей монографии «Крестьяне на Руси» В. Д. Греков пишет: «...Помещики стараются своих «людей» посадить на пашню, сажают их в обычные крестьянские дворы, тем самым фактически превращают своих «людей», из коих большинство, [191] надо думать, холопы — в крепостных крестьян. Крепостных — потому, что эти «люди» связаны личной зависимостью со своим господином и уйти от него не имеют права, а крестьян — потому, что, будучи посажены на отдельные крестьянские участки, они ведут свое хозяйство, от которого кормятся сами и кормят своего хозяина, но в отличие от полноценных (курсив мой — В. Г.) крестьян они не платят государственных податей, т. е. для помещика представляют большую ценность, чем настоящие крестьяне, труд которых принадлежит помещику лишь частично» (стр. 504-505).

Публикуемый ниже документ указывает на то обстоятельство, что и холоп, переведенный феодалом в крестьяне, обязуется «государевы подати платить», т, с. превращается в «полноценного крестьянина, что прямо противоречит положению В. Д. Грекова.

Вот этот документ:

1642 г., декабря 3. — Ссудная крестьянская запись, выданная дворовым человеком Наумом Ивановым сыном господину своему Семену Ивановичу Волкову при переводе им Наума «из двора во крестьяне» в сельцо Головкино Ярославского уезда «на пашенный жеребей» 11.

«Се аз, Наум Иванов сын, деда, сказал, не помнит, волосом рус, глаза серы, нос прям, в правом ухе бывала промца, у левые руки на пальце рубчик, да на большем персте и на середнем по рубчику же; ростом середней, сказался старинной человек Гордия Иванова сына Есипова, а после Гордия Есипова жил по старине у дочери ево Гордиевы у Анны и у зятя ево, Гордиева, а у ее, Аннина мужа, у Семена Ивановича Волкова во дворе.

А в нынешнем, во сто пятьдесят первом году, декабря в третий день, дал есми сю запись государю своему Семену Ивановичю Волкову в том, что посадил меня, Наума, Семен Ивановичь из двора во крестьяня з женою и з детьми в Ярославском уезде в сельце своем в Головкове на пашенной жеребей.

А взял есми я, Наум, у государя своего у Семена Ивановича на ссуду, на всякой крестьянской завод, пять рублев денег. А за ту ссуду мне, Науму, з женою и з детьми государевы подати платить и ево боярской доход давать, и всякое изделье делать. И впредь мне, Науму, з женою и з детьми за государем своим, за Семеном Ивановичем, во крестьянех жить и никуда не вытти, и ни за ково не заложиться, и ни в государевы дворцовые села, ни в черные волости, ни в боярские, ни в княженецкие, ни в дворянские, ни в монастырские села не вытти и ни за ково не заложиться.

А буде яз, Наум Иванов сын, з женою и з детьми за государем своим, за Семеном Ивановичем, не учну жити во крестьянех, или живучи, из-за Семена Ивановича куды выду жить, или за ково заложуся, — и на мне, Науме, и на жене моей, и на детех моих взяти государю моему, Семену Ивановичу Волкову, по сей записи ссуда и крестьянство. А кой нас будет в лицах яз, Наум з женою и з детьми, на том по сей записи ссуда и крестьянство.

А на то послуси Дружина Парфеньев да Максим Малово.

А запись писал Михалко Васильев лета семь тысяч сто пятьдесят первого году, декабря в 3 день».

На обороте: «Послух Дружинка и руку приложил.

Послух Максимко и руку приложил.

К сей судной записи Михайло Михайлов сын Абатуров вместо Наума, по ево челобитью руку приложил.

151 г. декабря, в 3 день, в Ярославле перед губными старосты, перед Иваном Ивановичем Внуковым, Наум Иванов сказал: запись на себя ссудную Семену Иванову сыну Волкову, что ему жити во крестьянех такову дал и в книги записана. Пошлины по государеву указу взяты.

[подпись] Иван Внуков» [192]

Из этого документа явствует, что перевод дворового человека Наума Иванова сына в крестъяне был оформлен путем получения от него ссудной записи на имя его помещика Семена Ивановича Волкова.

Заканчивая свою статью , я позволяю себе привести еще один документ касающийся социального положения крепостных крестьян в самом конце XVII в. Хотя документ этот не вносит ничего нового в историю крепостного состояния крестьян того времени, но он, как мне кажется, может представить для историков некоторый интерес с точки зрения изучения отдельных своеобразных юридических казусов, встречающихся в крестъянском быту того времени. Приведу текст этого документа:

«Великим государем царем и великим князем Иоанну Алексеевичю Петру Алексеевичу, всеа Великия и Малыя и Белыя России самодержцом бьет челом сирота ваш Коряковской волости Пречистенской трети деревни Рышковы крестьянин Сидорка Карпов 12.

В прошлом, государи, в 200-м году, договорился я, сирота, Костромского уезду помещика Василья Шипова, деревни Лодыгина, с крестьянином с Моською Ивановым, добровольно, что было женить меня, сироту, ему, Моське, на дочери своей девке Василиске Мосееве. А мне, сироте вашему, за скудостью женитца было нечем. А за вывод той девки и за свадьбу работать было мне, сироте, у помещика ево Василия Шипова пять лет без крепости. И в прошлом же де, государи в 200-м году, у него, Моськи, я, сирота, на дочери ево, девке Василиске женился и шел к нему, Моське, в дом. И работаю я, сирота, у него, Моськи, третий год.

И как по вашему великих государей указу приехал в Юрьевец Повольской для сыску ваших великих государей дворцовых крестьян стольник Павел Михайлович Скрябин да подьячей Иев Васильев, и он, Василей (т. е. помещик Василий Шипов — В. Г.), послышав и з женою Василискою отпустил жить в Коряковскую волость на прежней отцовской тяглой жеребей. Милосердые великие государи цари и великие князи Иоанн Алексеевич Петр Алексеевич всеа Великия Малыя и Белыя Росии самодержцы, пожалуйте меня, сироту своего, велите государи, сие мое челобитье принять и записать. Великие государи смилуйтеся, пожалуйте».

На обороте: «К сей челобитной вместо Сидорки Карпова по его челобитъю Юрьевецкой площади подьячей Савка Попов руку приложил» 13.

В цитируемом документе является интересным лишь факт свидетельствующий об обязательстве крестьянина Сидора Карпова работать у помещика Шипова в течение пяти лет «без крепости». Это говорит о том, что крестьянская работа на помещика, даже в 1690-х годах, не являлась обязательно крепостнической, можно было работать в числе крестъян и «без крепости». С другой стороны, из приведенного документа явствует также и то, что некрепостная работа с юридической точки зрения считалась незаконной. В данном случае крестьянин, работающий на своего нового помещика уже третий год «без крепости», должен был при правительственной ревизии неукоснительно возвратиться в свое первоначальное крепостное состояние.


Комментарии

1. ГПБ. Краткий отчет о новых поступлениях 1950-1951 гг. Л., 1953. Приложение, стр. 102, № 146. ГПБ. Отдел рукописей, собр. грамот, «Порядная запись» от 8 декабря 1640 г.

2. Правильнее следовало бы: «рука приложена».

3. Формуляр рассматриваемого ними документа проливает, между прочим, некоторый свет на вопрос о методах составления юридических документов XVII в. Нельзя сомневаться в том, что оба контрагента по сделке — Ордин-Нащокин и Дворяшенков — лично присутствовали при составлении дьячком Матвеем Ивановым скрепляющего их договор документа и диктовали ему свои пожелания. Это явствует хотя бы из того, что составленная в целом от имени Ордина-Нащокина на имя Дворяшенкова рассматриваемая «запись» вдруг прерывается в середине фразой, исходящей от Дворяшенкова: «И перед своею братью (т. е. в сравнении с другими крестьянами Ордина — В. Г.) изделья и иных наметов на меня, Василья, не прибавлять, и столового запасу с меня, Василья, ему, Костянтину, не имать».

4. Н. П. Павлов-Сильванский. Феодализм в Удельной Руси. СПб., 1910, Соч. т. III, ч. II, гл. 2. «Защита патронат».

5. Там же, стр. 322.

6. П. И. Беляев. Древнерусская сеньерия и крестьянское закрепощение. Журн. Министерства Юстиции. 1916, Х, стр. 164.

7. См. Б. Д. Греков. Крестьяне-новопорядчики. «Вопросы истории», 1946, № 5-6. стр. 42; его же. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. М.-Л., 1946, стр. 734.

8. Там же, стр. 909.

9. ЛОИИ, Белозерские акты, карт. 31, обл. № 20.

10. ГПБ. Отдел рукописей, собр. актов, «Запись» от 18 апреля 1685 г.

11. ГПБ. Фонд ОЛДП. Собр. грамот, «Судная запись» от 3 декабря 1642 г.

12. Из дальнейшего текста явствует, что крестьянин Сидор Карпов является дворцовым крестьянином.

13. ГПБ. Отдел рукописей, собр. актов, Челобитная 1692 г., № 3755.

Текст воспроизведен по изданию: О некоторых своеобразных юридических документах XVII в. // Исторический архив, № 1. 1962

© текст - Гейман В. Г. 1962
© сетевая версия - Тhietmar. 2009
© OCR - Коренев А. 2009
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Исторический архив. 1962

Здесь

здесь

clcenter.ru