?????????? ????? XIII ???

ЦАРЬ АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ

ПОВЕСТЬ О ПРЕСТАВЛЕНИИ ПАТРИАРХА ИОСИФА

Список с статейнаго списка слово в слово о принесении мощей в царствующий град Москву Иева, патриарха московскаго и всеа Русии чудотворца, и о преставлении Иосифа, патриарха московскаго и всеа Русии, каков статейной список прислан от [497] государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии на дорогу, едучи с Соловков, к великому господину преосвященному митрополиту великого Новагорода и Великих Лук с московским сотником.

Нынешняго 160-го (1652) году принесли великого святителя Иева патриарха мощи априлия в 5 день в понедельник шестые недели часы в оддачю денные в монастырь к пречистой богородицы Страстныя. А встречать посыланы ево святые мощи власти: митрополит казанский и свияжский Корнилей, архиепископ муромский и резанский Мисаило, архимандрит андроньевской Селиверст, спаской игумен из заветошнаго ряду, протопоп ис под колоколов да ис собору священник да диакон, да со властьми въстречали бояре наши — князь Алексей Никитичь Трубецкой да князь Федор Семеновичь Куракин, да околничия наши князь Василей Григорьевичь Ромодановской да Прокофей Федоровичь Соковнин, да дьяк Семен Заборовской. А встретили те ево честные мощи в селе Тушине, за двенатцать верст до Москвы, по Иосифовской дороге. И ис Тушина несли на/лавах стрелцы до самой Москвы. А яз, многогрешный царь, встречал с патриархом и со всем освященным собором и со всем государством, от мала и до велика. И многолюдно таково было, что не вместилися от Тверских ворот по Неглинские ворота. И по кровлям, и по переулкам яблоку негде было упасть. А Пожар весь занят людьми пешими, нельзя ни проттить, ни проехать. А Кремль велел запереть. Ин и так на злую силу пронесли в собор, такая теснота была. Старые люди говорят, лет за семьдесят не помнят такой многолюдной встречи. А мощи Иева патриарха плоти есть не везде, понемногу: а глава цела, а плоти нет, не разселася, как богом сотворена, такова и есть. Шапка на главе вся цела, шитая. И жемчуг весь цел, и горностай у шапки цел, толке мало почернел. Руки целы, пальцов нет.

И патриарх, наш отец, со мною жаловал, плачучи говорил: “Вот, де, смотри, государь, каково хорошо за правду стоять — и по смерти слава”. Да много плакал, мало не во всю дорогу до самого до собору.

И, пришедши, поставили в ногах у Иасафа патриарха, на мосту наверху. И окълали кирпичей, а сверху доска положена, а не заделана, для свидетельства. Почели было свидетельствовать, да за грехи наши изволил бог отца нашего патриарха взять в вечное блаженство. И топере все стало, ожидаем тебя к свидетельству. А чудеса от него есть.

И как почели ево ставить на месте том, и отец наш говорит мне: “Кому ж в ногах у нево лежать?” И я молвил: “Ермогена тут положим”. И он, государь, молвил: “Пожалуй, де, государь, меня тут, грешнаго, погресть”. И как отец наш преставися, и я, грешный, воспомянул ево государевы слова: как мне приказывал, где велел себя [498] положить, и место выпросил, только дня не ведал, в которой день бог изволит взять. И мне, грешному, ево святительские слова в великое подивление, как есть он, государь, пророк, пророчествовал себе про смерть ту свою. Да с тех мест и заболел лихараткою, да трясла ево, ходячи по дням. А к Вербному воскресенью и полехчало. Да пришел утин да грыжа. На злую силу ездил на осляти. А кручиновать добре был: всюду нихто не мог угодить, на всех кручинитца. Да и не служил сам, велел казанскому да властей. А за столом весел таков был. Сказывают, что не ведает, где детца.

Да на Страсъной неделе посылал я в понеделник и во вторник о спасении спрашивать, и он, государь, сам выходил да сказывал: “Есть, де, лехче. Прямая, де, лихаратка — и знобит, и в жар великой приводит”.

Да во вторник ездил отпевать Ивана Григорьева сына Плещеева жену. “А отпевал, де, на злую силу, весь, де, черн в лице,— мне, приехавши, сказывали, хто был на погребенье том, — гораздо, де, болен патриарх”.

А в среду ту ни у заутрени, ни у обедни не был. А я тово и не ведал, что он гораздо болен. Да послал я Василья Бутурлина о спасении ево, великово святителя, спросить: “И ево, де, одва вывели. А говорит, де, хорошо”.

И прииде мне в вечеру помышление тое ж среды, что поитить к нему мне навестить ево. А другое помышление мне прииде, что завтро, де, побываеш. И божиим изволением первое то помышление гораздо почало понуждать итить к нему. И, благословяся у отца своего духовнаго, пошел к нему тое ж среды в вечеру.

И пришел к нему за час до вечера, и дождался с час ево, государя, в Крестовой. И вывели ево одва ко мне. И идет мимо меня благословлять Василья Бутурлина. И Василей молвил ему: “Государь, де, стоит”. И он, смотря на меня, спрашивает: “А где, де, государь?” И я ему известил: “Перед тобою, святителем, стою”. И он, посмотря, молвил: “Поди, государь, к благословению”, — да и руку дал мне поцеловать. Да велел себя посадить на лавке, а сел по левую руку у меня, а по правую не сел — и сажал, да не сел. А вышел ко мне, знать, в самом злом знобу: как почело ево знобить, а он и вышел ко мне. Да спросил я ево, святителя, про болезнь, какая болезнь. И он сказал: “Лихаратка, де, знобит и тапере”. А говорит з забытью, а иное замолчит да долго не говорит, а лихаратка та ево как не подымая знобит. И я учал ему говорить: “Такое то, великий святитель, наше житие: вчерась здорово, а ныне мертвы”. И он, государь, молвил: “Ах, де, царь-государь, как человек здоров, так, де, мыслит живое. А как, де, примет инде, ни до чево станет”. И я ему, свету, молвил: “Не гораздо ли, государь, недомогаешь?” И он молвил как есть скрозь [499] зубы: “Знать, де, что врагуша тресет и губы окинула. Чаю, де, что покинет: и летось так же была”.

И ты меня, грешнаго, прости, великий святитель и равно апостолом, и богомолец наш, преосвященная главо, в том, что яз ему не воспомянул о духовной и кому душу свою прикажет, и что про келейную казну прикажет. И не воспомянул для тово в том, прости, великий святитель, объманула меня тем: я чаял, что въпрям трясавица, ан впрям смертная. По языку тому признавалъся, что худо говорит и скрось зубы. И помышлял себе, что гораздо болен, да положилъся на то, что знобит больно, то-то он и бес памяти. А се и то мне на ум пришло великое сумнение: болезнь та на нем трясавишная, а мне молвить про духовную ту, и он помнит: “вот, де, меня избывает”, да станет сердечно гневатца. Да для тово в просто и положил, да то-то себе почаял: еще утре побываю у нево. И ты меня, великий святитель, для Христа прости мое согрешение, что постыдилъся воспомянуть о преждеимянованной духовной и об ыных статьях: чаял, что утре увижусь. И ты меня прости, ей не с хитрости сие дело сотворилося. Сатана запял такое дело совершить. И я у тебя, великого святителя, прошу согрешением своим прощения и благословления и разрешения и сему моему согрешению. Дозде да возвращуся на прежде реченное, да об отце своем повесть докончаю.

И посидя немного, я встал и ево поднял, и так ево почало знобить, не смог и достойно проговорить славу, проговорил с отпуском насилу. Да почел ко мне прощения говорить, что говорят в среду на Страстной. И я ему отвещал по уставу, да сам почел прощение к нему творить, да поклонился в землю ему, а он малой поклон сотворил, да благословил меня, да велел себя весть провожать меня. А ноги те волочит на злую силу. И я стал и учал ево ворочать: “Воротися, государь, ей пуще тебе будет”. И он мне жалует, говорит: “Ино су, я тебя и въдругоредь благословлю”. И я молвил: “Пожалуй жа, государь великий святитель, благослови и третицею”. И он пожаловал, и в третий благословил, да как благословит — и руку даст целовать и в херувим. И я, благословясь, да поклонилъся в землю ему и поцеловал в ногу. И он, смотря на меня, благословляет и прощает. Да и воротился, да и повели ево в задние кельи, а я пошел к себе. Да молвил, огленясь: “Завтро, де, велю служить и действовать казанскому со властьми. А на меня, де, не покручинься, не могу”. И я молвил: “Добро, государь, вели ему, а сам поотъдохни к Светлому воскресению”.

И енто все делалось в среду на Страстной, в вечере. А наутре в четверг допевают у меня завтреню за полчаса до света, только начали перьвой час говорить, а Иван Кокошилов ко мне в церковь бежит к Евдокее, христовы мученицы, и почал меня звать: “Патриарх, де, кончаетца”. [500]

И меня прости, великий святитель, и первой час велел без себя запевать, а сам с небольшими людьми побежал к нему. И прибежал к нему, а за мною резанской. Я в двери, а он в другие. А у нево толке протодьякон да отец духовной да Иван Кокошилов, со мною пришел, да келейник Ферапонт, и тот трех не смыслит перечесть, таков прост и себя не ведает. А опричь тово ни отнюдь никово нет. А ево, света, поновлял отец духовной. И мы со архиепископом кликали и трясли за ручки те, чтоб промолвил,— отнюдь не говорит, толке глядит. А лихаратка та знобит, и дрожит весь, зуб о зуб бьет. И мы с архиепископом не могли роскликать и роспрашивали протодьякона, для чево вести ко мне не поведали и ко властей. И он почал говорить то: “Кабы, де, не я, государь, заставил сильно поновлять отца духовнаго, и он бы, де, так и ушел безо всего. Я, де, пришел к нему, а он, де, лежит без памяти, а отца духовнаго выслал вон. И он, де, стоит у дверей, не смеет и войтить. Я, де, почал говорить: "Для чево нейдешь?" И он, де, мне говорит: "Не смею, де, итьтить, станет, де, кручинитца". И я, де, закричал: "Хотя б, де, бил тебя, и ты б, де, шел к нему; видишь, де, и сам, что топере он в нецевелье, потому болезнь та гораздо приняла ево". И Ивана тово, де, я сыскал да послал по тебя, государя, и по казанскаго, и по резанскаго”. И мы спрашивали отца ево духовнаго, каково говорил в ысповедании. И он сказал: “Горазда, де, тупо понавливался. Чуть, де, намечал”. Да протодьякон сказывал: “Я, де, даве на великую силу розкликал, инде только и молвил: "Пошли, де, по государя", — да и только. Да с тех, де, мест и по ся мест языка нет, как вы и пришли”. И я и резанской почели кликать. И он, государь, только очьми зрит на нас быстро, а не говорит: знатно то, что хочет молвить, да не сможет. Не могли раскликать никоими мерами. Как есть в лихаратке: как в жар кинет, так то он лежит в забытии. Неведома, какая болезнь та у нево, святителя, была. Да мы с резанским да сели думать, как причащать ли ево — топере или нет. А се ждали казанскаго и прочих властей. И мы велели обедню петь раннею, чтоб причастить. Так казанской прибежал, да после вологотцкой, чудовской, спаской, симоновской, богоявленской Мокей протопоп. Да почел кликать ево и не мог роскликать. А лежал на боку на левом. И переворотили ево на спину, и подняли главу ту ево повыше. А во утробе той знать как грыжа та ходит, слово в слово таково во утробе той ворошилось и ворчало, как у батюшка моево перед смертью. Так казанской учал говорить, чтоб причастить запасными дарами. И велел отцу духовному прощения [просить] перед всеми властьми за нево. И причащали ево, святителя, при мне казанской, резанской, отец духовной ево да протодьякон. А причащали ево власти без риз, в манатьях, без клабоков. А как пожаловали части, и ему уста разымал протодьякон, а он, государь, без памяти лежал, и после [501] причастия почал он, государь, гораздо дышать больно. И почал отец ево духовной говорить: “Велел, де, себя маслом соборовать”. И почали облачатца. И к освящению масла приехал вологотцкой, и ростовской, и Крутицкой, да андроньевской, да здвиженъской и иные прочие черные власти были в соборе, приспел как час освящению и помазанию маслу. А отец духовной мой со мною вместе пришел, а причещали без него: он на час вышел. И почели перьвое Евангелие честь. А я у нево стою, а возле меня стоит по правую сторону отец ево духовной, а мой отец духовной по левую сторону у него стоит, под руку ево под левую держит, опадывает рука та добре. И как прочел казанской и приложил ево, так после Евангелия тово почал гораздо быстро смотреть на левую сторону ко властей, где масло то освящают. Да повел очьми теми въверх, да почал с краю тово жатца к стене.

И меня прости, владыко святый, кой час почал пристайно и быстро смотреть, и я узнал, что он видение видит. Не упомню, где я читал: перед разлучением души от тела видит человек вся своя добрыя и злыя дела. И молвил я отцу ево духовному: “Видит отец наш некакое видение”. И он молвил: “Нет, де, полна, де, в нецевелье так смотрит”. И я молвил: “Смотри, что будет. И сам не знаеш, что говориш”. И отцу духовному своему сказал, что видит некакое видение. И он молвил: “Видит, де, нечто”. А смотрел с четверть часа быстро со здом. А смотрит все в потолок, знать на то, что видит. И почал рукама закрыватъца и жатца к стене той и в угол; как стену ту не выломит?! И руки те вырвал у протопопа да почел закрыватца, да закрычал великим гласом, а неведома, што. Да почал хоронитца и жатца добре в угол. Походило добре на то, как хто ково бьет, а ково бьют — так тот закрываетца. Так-то над ним, святителем, было. Да затрясъся весь в ту пору и плакать почал и крычать так же. А смотрит вверх. Да было тово с полчетверти часа. До после крычания почнет и отъходить. Двожды отъходил, и отходную говорили, да опять очнулъся, да почел тихнуть. А очи гораздо мутны стали с кричания. И я перед ним, проговоря прощения, да поцеловал в руку, да в землю поклонился.

Пошел к себе в пятом часу в ысходе, а казну келейную в чуланех и в полатах и домовую везде сам перепечатал после освящения масла. А у него, святителя, осталъся резанской, да отец ево духовной, да ризничей, да спаской келарь Пафнотей Еропъкин. А казанской со властьми пошли готовитъца к службе и начели в соборе в седмом часу вечерня. А у меня ту ж пору начели. И как начели петь в соборе, и как начели у меня вместо херувимской перьвой стих вечере твоей Тайне петь, а он, государь, в тот час преставися, осмаго часа в полы. И пропели первой стих, и прибежал келарь спаской и сказал мне: “Патриарха, де, государя, не стало”. А в ту пору ударили в Царь-колокол три краты. И на нас [502] такой страх и ужас нашел, едва петь стали, и то с слезами. А в соборе певчие и власти все со страху и ужаса ноги подломились, потому что хто преставился да к таким дням великим, ково мы, грешные, отъбыли, яко овцы бес пастуха, не ведают, где детца. Так-та мы ныне, грешные, не ведаем, где главы приклонити, понеж прежнево отца и пастыря отстали, а нового не имеем. И ты, владыко снятый, помолись и с Васильем уродивым, сииречь нашим языком с Вавилом, чтоб господь бог наш дал нам пастыря и отъца, кто ему, свету, годен, имя вышеписанное. А ожидаем тебя, великого святителя, к выбору. А сего мужа три человека ведают: я, да казанской митрополит, да отец мой духовной, тайне в пример. А сказывают, свят муж. А от зде да возвратимся на преждереченное.

И отъпевши обедню, пришел к нему, свету, а он, государь, уже преставися: лежит, как есть жив, и борода розчесана, лежит, как есть у живова. А сам немерна хорош. И простяся с ним, и поцеловав в руку, и пошел к умовение ногам. А ево, государя, приказал готовить погребалная резанскому архиепископу, да архимандриту андроньевскому, да отцу ево духовному. А те все власти были в службе. И после умовения с казанским митрополитом с Корнилием и со всеми властьми приговорили выносить на завтрене в пятницу в Великую к Риз положенью, до чесов. Да вынесъчи, и по мощи поитить к Благовещению богородицы.

И пришли по нево часу в пятом дни, а он, свет, как есть жив лежит, и веры не иметца, что он, государь отец наш, преставился: таков хорош лежит во гробе — только не говорит. А облачали ево, света, все власти: казанской митрополит с товарищы. И вынесли ево, света, к Риз положенью и, вынесъши ево, пошли по мощи к Благовещению.

И в вечеру тово пятка пошол я з женою и с сестрами к Благовещению к святым мощам и в собор к гробу господню знаменатца и с отцом нашим Иосифом патриархом проститися и прощение получити. И из собору пошел сам один, наперед преж их к Риз выслать сидельцов. Да пришел я к дверем полунощным, а у нево отнюдь никакова сидельца нет. Кому велел быть игумном, те все розъехались, и я их велел смирять митрополиту. Да такой грех, владыко святый, — ково жаловал, те ради ево смерти; лутчей новинской игумен, тот первой поехал от нево домой, а детей боярских я смирял сколько бог помочи дал. А над ним один священник говорит Псалтырь, и тот говорит во всю голову, кричит, и двери все отворил.

И я почел ему говорить: “Для чево ты не по подобию говориш?” “Прости, де, государь, страх нашел великой. А во утробе, де, государь, у нево, святителя, безмерно шумело больно грыжа до тебя, государя. То-то, де, меня и страх взял”. А у нево, государя, [503] живот взнесло с поларшина из гроба, знать утробы той ево. А как преставился и вынесли, и у нево, света, отнюдь живота не знать было из гроба, только голова одна наруже была. Да священник же почел мне сказывать: “Часы, де, в отдачу, вдруг взнесло живот у нево, государя, и лицо в ту ж пору почело пухнуть. То-то, де, меня и страх взял. Я, де, чаел — ожил. Для тово, де, я и двери отворил, хотел бежать”. И меня прости, владыко святый, от ево речей страх такой нашел, едва с ног не свалилъся. А се и при мне грыжа та ходит прытко добре в животе, как есть у живово. Да и мне прииде помышление такое от врага: побеги, де, ты вон, тот час, де, тебя, вскоча, удавит. А нас только я да священник тот, которой Псалтырь говорит. И я, перекрестясь, да взял за руку ево, света, и стал целовать, а во уме держу то слово: “От земли создан и в землю идет, чево боятися?” Да руку ево хочу покинуть, а сам смотрю на лицо ево, и он безмерно пухнет. Борода та вся зжалась, а лицо розно пухнет. Да в ту жь пору как есть треснуло, так та у нево во устех нежид-от треснул. Да и уста те стало воротить при мне розно. А нежид-то пошел изо уст, и из ноздрей кровь живая. И я досталь испужалъся, да поостоялъся, так мне полехчело от страху. Да тем себя и оживил, что за руку ту ево с молитвою взял. Да и дух почел великой быть.

А жена и сестры отънюдь не испужались, а блиско блюлись подойтить. Безмерно владыка святый страшен в лице том стал, лицу тому у нево, света, единым часом доспелось. И я оставил сидеть и ночевать чудовского келаря Феодосия. И пришол келарь чудовской в помочь против суботы и почел мне говорить: “Нежиду, де, добре много идет”. И меня прости, владыко святый, велел тайно ему одному да отцу ево духовному знаменскому игумну провертеть в ногах. И шел нежит во всю ночь, течмя шол. Мы чаели, что и не престанет. Стал с казанским митрополитом тужить. И содетель наш и творец свыше нас делает: как часы отдали денные, в суботу в Великую, а у него и престал итить нежит. Так мы поранее обедню ту, положась на волю божию, для тово и велели в пятом часу дни благовестить, блюлись тово: человек сырой, а се не вылежал, ни выболил. Блюлись долго не хоронить и так бес престани и в головах, и в ногах ладоном окуривали. Горшки стояли с ладоном, ин и так дух-от слышет. Не так, что по всей церкви, а саженех в двух слышет — ладон столбом идет, а духу тово не задушит. А погребли в одиннатцатом часу дни, отъслужа с ним обедню, и по заамбонней молитве вынесли и погребение совершили А он стоял покрыт весь, только шапка одна наруже была непокрыта, да рука вынета ис-под покрова для целования. А целовали мы в шапку да в руку, а лица отнюдь никоими мерами нелзя было отъкрыть: ведомо, владыко святый, тело [504] персстно есть, да мы, малодушнии, тот час станем осуждать да переговаривать. Для того и не открыли лица.

Да как ево, государя, переложили во гроб, так стал казанской митрополит грамоту разрешительную говорить <...> (Сокращения в тексте “Повести” произведены по изд. 1988 г. (выпущены “разрешительная грамота”, опись казны патриарха и некоторые другие фрагменты). — Примеч. ред. изд. 2000 г.).

<...> А прочетчи, положил в правую руку, а в левую список рукописание ево лет. И положа, благословил рукою да поцеловал в руку. И мы, владыко святый, надселися, плачучи. Ково хто благословляет? Сын отца разрешает и благословляет. И в ту пору плакали все, как грамоту чел, а то и достал, надселися все, плачучи отца нашего, как так изволил взять.

А мне, перьвому грешному и мерскому, которая мука не ждет, ей все ожидают меня за злые дела. И достоин, окаянный, тем мукам за своя согрешения.

А бояре и власти то ж все говорили промежу себя. Не была такова человека, которой не плакал, на нево смотря, потому — вчера с нами, а ныне безгласен лежит. А се к таким великим дням стало, а отец духовной тое ж разрешительную молитву говорил, тайно подшетчи к нему преж спускания в землю, как начели канон на погребение петь. Да такой грех, владыко святый,— погребли без звону, все позабыли в страсе. Я вспаметовал, как почели поклоны класть за нево, так я велел звонить после погребения, доколе мы все поклоны клали. А в ту пору звонили, а прежних патриархов з звоном погребали.

А как я от него пошел, от живово, в четверг, и после меня, сказывали мне резанской архиепископ со товарыщи: “Двожды, де, недуг имал патриарха бес тебя страшным обычаем да того зжался з двожды прытъко и отшел ко господу богу”. А как, владыко святый, маслом ево, света, соборовали, и как отец ево духовной прощения стал за него говорить ко всем властей большее и рукоположение поминал, и он, свет, гледит на них, а не говорит.

То-то слезно, владыко святый, и проговоря, поклонилъся в землю. А казанской митрополит и все власти едва возмогли ответ сотворити, ей, владыко святый, едва голосами не въскликнули, плачучи: как жив смотрит, а отъвета не творит. Все люди около ево стряпают. Меня прости, владыко святый, надъселися, плачучи, на нево, света, смотря, а свои грехи воспоминаючи, и которые от ближних были, со сною все перервались, плачучи, а всех пущи — Трубецкой, да князь Михаиле Одоевской, да Михаиле Ртищев, да Василей Бутурлин. Плакали по нем, государе, что как бог изволил скорым обычеем взять и свои грехи воспоминаючи <...>

Текст воспроизведен по изданию: Московия и Европа. М. Фонд Сергея Дубова. 2000