-

ОТВЕТ

НА РЕЦЕНЗИИ И КРИТИКУ

«ЗАМЕЧАНИЙ» ОБ ОСАДЕ ТРОИЦКОЙ ЛАВРЫ.

Перейдем теперь к Кузме Минину. Первый пустивший в ход мысль, что он должен был удалиться от Двора, был кажется трудолюбивый Голиков ³⁶, писатель добросовестный и благонамеренный, но соблазнившийся на этот раз примером современников его, которые сочиняли историю, заменяя иногда факты и разыскания догадками и вымыслами. Нам известно, что на другой день венчания на Царство, в день своего Ангела, т.е. 12-го Июля 1613, Государь пожаловал Минина в Думные Дворяне, отличие по тогдашнему беспримерное, так же как и заслуги Минина.

Есть доказательства того, что Минин не только пользовался званием Думного Дворянина как почетным титлом, но и действительно заседал в Думе. Он подписал, один, в звании Думного Дворянина, и выше Постельничего Михалкова, Грамоту, писанную в Декабре 1614 от Бояр и от Окольничих и ото всее Царского Величества думы Польским Панам Рады, о назначении съезда для заключения мира ³⁷. Из грамоты Царя к Нижегородским Воеводам от 31-го Мая 1615 видно, что в это время Минин жил на Москве при Царе ³⁸. А в разрядных записках мы находим следующее: «тогож году 7124 (1615) Декабря в 25-й день на Рождество Христово пожаловал Государь из Окольничих в Бояре Князь Григорья Петровича Ромодановскаго [313] У скаски стоял Окольничей Князь Григорий Константинович Волконской, а сказывал Думной Дьяк Сыдавной Васильев.

Тогож году посланы в Казань для сыску, что Черемиса заворовала боярин Князь Григорий Петрович Ромодановской да думной Дворянин Кузма Минич да Дьяк Марко Поздеев.

Да в Астрахань посланы в сыск Князь Иван Княж Михайлов сын Борятинской да дьяк Иван Сукин».

По тому что Князь Ромодановский при этой посылке именуется уже Боярином, видно, что отправление его и Минина в Казань было после 25-го Декабря 1615. По происшествиям, которые рассказываются вслед за тем, должно заключить, что это было прежде Февраля и Марта 1616. — В Царской Грамоте Нижегородским Воеводам от 5-го Июля 1616 ³⁹, жена Кузмы Минина уже именуется вдовою, и ей с сыном Нефедьем пожалована мужа её вотчина в вотчину же Нижегородского уезда село Богородицкое с деревнями ⁴⁰, на тысячу на шесть сот на десять четьи, с тем, чтоб ей владеть по жаловальной Грамоте какова на ту вотчину дана мужу ее Кузме ⁴¹. Не ясно-ли из сего открывается, что Минин если умер в Нижнем, то находясь там случайно, проездом в Казань или из Казани, по делам Государевой службы? Самое пожалование огромной вотчины сперва ему, а потом вдове его и сыну, не показывает ли особенного благоволения [314] Царского, простиравшегося и за пределы гроба? Где же доказательство, чтоб Минин удалился умереть вдали от двора и Москвы, и чтобы умер забытый теми, кого спас он?

Нужно ли еще доказывать, что в гонении на Архимандрита Дионисия за исправление церковных книг нисколько не участвовала воля Царская, а тем менее воля родителя его, бывшего тогда в плену, и прекратившего это гонение вскоре по возвращении своем в Москву? Нужно ли повторять весьма хорошо изложенные доказательства того, что Келарь Аврамий Палицын в Соловецком монастыре был не в заточении ⁴², хотя и был туда прислан, что доказывает переселение не по своей воле, вопреки мнению тех, кои из слов присланного на свое обещание выводят заключение, что он добровольно удалился на покой в Соловецкий монастырь, где был пострижен. На это сильнейшим возражением может быть то место Никоновской летописи, где повествуется о свержении Патриарха Иова. «Они же те его ⁴³ посланницы взяша его (Иова) и положиша на нево черное платье, и выведоша ево из соборной церкви, и посадиша его в телегу, и сослаша ево в Старицу на обещание в монастырь пречистые Богородицы ⁴⁴». Здесь слова на обещание конечно не означают добровольного отъезда.

Нельзя при этом не заметить, что 1619 год, время возвращения Филарета Никитича из плена, есть важная эпоха, на которую не обращается внимания при обвинении Романовых в гонении спасителей Москвы. С этого времени, в которое Князю Пожарскому пожалована вторая вотчина, разрядные записки представляют [315] нам его более близким к Царю; в это время прекращается гонение духовных властей на Дионисия; вскоре после Аврамий Палицын отправляется в Соловки, и в это же время, как мы видим из тех же записок, исчезает весьма замечательное лицо, Думный Дьяк Сыдавной Васильев, изменивший Послам под Смоленском. — Место его заступает Томило Луговской, бывший его товарищ в посольстве к Сигизмунду, и возвратившийся из плену вместе с Филаретом ⁴⁵.

Итак , не верен взгляд некоторых писателей наших на отношения Царя Михаила и родителя его, (ибо в этом случае их разделять нельзя) к спасителям Москвы и России. Но имеем ли мы верный взгляд на самое восшествие на престол Михаила Романова, имеем ли мы полный обзор этого события, дивного в истории России, в истории человечества вообще, события, в котором так резко и видимо выразился Промысл Божий, вопреки всем рассчетам и соображениям человеческим? Имеем ли мы верный взгляд на родоначальника династии Романовых, на Филарета Никитича, которого не можем не признать одним из самых замечательных характеров смутного времени, этой огромной драмы, где почти всякое действующее лицо есть тип или Христианской добродетели, или доблести гражданской, военной, или порока, коварства и злодеяния, или странного, как будто несбыточного, смешения порока и доблести? Не на многие столетия отстоит он от нас, он прадед [316] Петра, которого и Россия и Европа в один голос назвали Великим, а давно ли у нас говорили об удавлении братьев его Годуновым, давно ли спорили, о том, кто была его супруга, мать Михаила, разрешившая ему вступление на престол, из роду ли она Князей Сицких, или Шестуновых, когда стоило только протянуть руку и стряхнуть пыль с актов, несомненно доказывающих, что она была из роду дворян Шестовых? Не впервые ли мы увидели в печати, год тому назад, в колоссальном труде Г. Востокова, краткое, современное изображение Филарета, между тем как оно есть во всех почти хронографах?

Представим себе Россию Иоанна IV, окровавленную, но вместе и возвеличенную. Грозный царствует около пятидесяти лет, Россия страдает, стонет, и терпит. За полтора года до кончины Царя у него еще было три сына; тут верно никому не приходило на мысль заботиться о престолонаследии. Но вдруг старший умирает от руки отца, второй Феодор слаб здоровьем, третий младенец с сомнительными правами на наследие, как рожденный от седьмого брака. Очень быть может, что при смертном одре Грозного была уже мысль о новой династии. После него четырнадцать лет Россия отдыхает под кротким правлением Феодора. Современики называли его праведным Государем (после его смерти, когда и лесть и страх исчезают), а у нас он слывет каким-то слабоумным звонарем, со слов Шведа Петрея, будто бы подслушавшего бранную выходку строптивого отца ⁴⁶. Венчанный праведник, оплакавший насильственную смерть [317] малолетного брата, имел столько твердости духа и силы воли, что не дал себя соблазнить примером дяди Василия Иоанновича, и не захотел расторгнуть брака с добродетельной супругою. Он умирает бездетен, и заключая собою семивековой ряд потомков Рюрика, оставляет престол Царице, которая от него отказывается. Россия не хочет присягать Думе Боярской. «Не знаем ни Князей, ни Бояр», кричали Русские, которым опыт веков, практическая мудрость народная, внушал потребность самодержавия «знаем только Царицу: ей мы дали присягу, а другой не дадим никому». Но Царица уже постриглась, и в стенах монастыря оплакивает вдовство свое и бесчадие. Кому сесть на престол Феодора как не тому, кто уже давно стоит на первой его ступени? Брат Царицы, и потому ближайший свойственник последнего Царя, воспитанник Иоанна, им посвященный в тайны Думы Царской, Годунов склоняется на истинные или притворные слезы народа ⁴⁷, и венчается на Царство, которым управлял [318] всё время при Феодоре. Свершились его желания; он видит себя на троне, сын его, прекрасный юноша, представляет ему длинный ряд будущего [319] потомства. Но тщетно! Не ему и не его племени суждено владеть державою Русскою. Он мудрый законодатель, сын его богат дарами природы и просвещением [320] иноземным, но не ему дать России Уложение, не его сыну быть её преобразователем. Не много лет проходит после великолепного венчания, и четыре могилы в Троицкой Лавре смиренно заключают в [321] себе всю новую династью. Ее, полную замыслов и надежд, сдвинул с престола и с лица земли безвестный сын Боярский из Галича, монах-расстрига, удалой наездник и боец, который, во время пущей силы Бориса, дерзнул из келлий Чудова замышлять о престоле Мономаха. Он уже овладел этим престолом, венчает на Царство иноверную жену свою, и, сам чтец и певец церковный, начиная царствовать, мечтает разрушить Православную Церковь. Тщетно! Не ему суждена держава Русская. Едва начал он брачные пиры, как труп Царя — расстриги, обращенный в пыль и прах, отдается на поругание человекам и на произвол ветру. За ним восходит на престол умный и хитрый Князь Шуйский, потомок владетельных Князей Суздальских , поклонник Годунова и Расстриги, тайный враг обоих. Излюбленный не многими от чертогов царских ⁴⁸, он думает упрочить себе царство и любовь народа каким-то ограничением самодержавной власти, вопреки Боярам и народу, которые отвергая ненавистный дар, говорят ему «чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском Государстве того не повелося; он же никого не послуша ⁴⁹». Безбрачный в преклонных летах, он женится, и также думает передать державу потомкам. Всё тщетно! не ему суждена держава Русская. Он царствует в Москве, а какой-то царик, ему же имя неведомо до днесь ⁵⁰, царствует в своем Тушинском лагере, в 12 верстах от столицы, и наводняет Россию толпами врагов и хищников, Поляков, Черкесов и Русских. Не многими возведенный на престол, Шуйский не многими [322] и низводится, и, великий в несчастии, идет пленником являть перед Польским Королем ту же твердость духа, с которою шел к пытке и клал голову на плаху при первом Самозванце, с которою выходил к бунтующему народу, когда бесстрашным словом своим усмирил мятежников, и на короткое время удержал выпадавший из рук его скипетр. Россия, не хотевшая Боярской Думы после Феодора, испытывает и этот новый род правления. Ею владеют сперва семеро Бояр. «Но ничто же им управльшим, точию два месяца власти насладишася», говорит Хронограф. Потом триумвират К. Трубецкого, Ляпунова и Заруцкого, которым Дума, уже не Боярская, а Земская, предписывает конституцию. Между тем и Мариша Мнишек, жена двух Самозванцев, сделавшаяся женою Заруцкого, ищет престола для себя и сына; того же престола домогаются Польский Король Сигизмунд, соперничествующий с Королевичем Владиславом, Шведский Король Карл IX для сына своего Карла Филиппа, и Цесарь Рудольф для брата или племянника. — Все тщетно! Не им суждена держава Русская. — Наконец, земля, пресытилась кровию, а жители её устали от междоусобия, крамолы и мятежей. Настает минута всеобщего отрезвления. Русские, ценою крови своей и опустошенных жилищ, узнали истину, в которой прежде не сомневались, что им нужен Самодержец, и Самодержец Русский родом, верою и сердцем. Все партии, все звания соглашаются в том, чтоб не хотеть ни Маринкина сына, ни чужеземцев. Власти духовные и светские, дворяне, духовенство, ратные, торговые и посадские люди, по общему призыву собираются в Москву для выбора Царя. Какая торжественная минута! Государство решает участь свою настоящую и будущую. Выбор происходит без всякого [323] смятения, без распрей, благочестиво и единодушно.

Все называют одного кому быть Царем Русским. — Замечательно, что после этого общего выбора, останавливаются, и для большего укрепления ⁵¹ откладывают окончание на две недели. Посылают за отсутствующими Боярами, и в числе других за Князем Мстиславским, бывшим главою временного правительства. Все меры приняты к тому, чтоб голосом народа был глас Божий. Бояре и всякие люди съезжаются из городов. Прошли две недели, и если бы были какие партии, то они успели бы поссориться между собою, взяться за оружие, измерить свои силы. Все спокойно и единодушно. Упоминают летописцы о каких-то лицах, прибегавших даже к подкупу, чтоб собрать голоса в свою пользу ⁵²; но видно их усилия так были ничтожны, что и самые имена их до нас не дошли. Власти и народ собираются в Успенский Собор, молят Бога о помощи на избрание Царя, и опять все, от мала до велика, избирают того же — Михаила Романова.

Кто же этот Царь по сердцу всего народа? Опытнее ли он и могущественнее Годунова, отважнее ли Самозванца, хитрее ли Шуйского, более ли имеет в своей власти войска, казны и приверженцев, нежели Королевичи Польский и Шведский? Нет — но он избранник Божий. Этого иначе объяснить не можно. — Он 16-летний юноша, нельзя сказать неопытный, потому что он, родственник прежних Царей, рождённый в чести и богатстве, отроком испытал и сиротство при живых родителях, и гонение и нужду ⁵³ и всё, чем [324] сопровождается Царская опала. Юношею он был полтора года в плену, среди Москвы, в Китай-городе, видел кровопролитие, пожары, насилия, осквернение святыни, [325] голод побежденных и как в пищу победителям многи чаны человечины насолены быша ⁵⁴, словом, вблизи и долго видел все ужасы междоусобий и войны народной. Отрешившись яко птищ от тенета ⁵⁵, он уклонился с матерью в дальнюю вотчину, а отец его более двух лет содержится аманатом или пленником в Польше. К этому-то юноше отправляется из [326] Москвы, от лица всей России, торжественное посольство из духовных и светских властей и всякого чина людей. Отправлялись не задолго перед тем такие посольства, одно из Москвы, другое из Новгорода, к Королям Польскому и Шведскому, с той же целью вручить скипетр и державу, но на другом основании. Там вменялось в обязанность послам стоять крепко за некоторые условия. Отвергнутые искатели престола сами вызывались ограничить власть свою и права, умоляемому юноше повергают к ногам безусловную покорность и самодержавие всецелое и неприкосновенное. Любопытно читать описание этого посольства, умилительно видеть кротость юноши, который призывает Бога во свидетели, что он не помышляет принять Царство, патриархальную покорность его воле матери, искреннее опасение обоих, чтобы согласие принять Царство не было смертным приговором отцу, и наконец обоюдную, Христианскую надежду и посланных и будущего Царя, так сказать на посредничество Божие между ними. Нельзя равнодушно вообразить себе ту минуту, когда посланные приближаются к Ипатиевскому монастырю. Выходит юный Михаил, и с ним мать, инокиня, вдовствующая при живом муже. — Она, и одна она — тут и Царская Дума его, и телохранители, и войско, и сокровища. Они оба преклоняются наземь и проливают реки слез. Перед кем это смирение, эти слезы? Конечно перед святынею, изнесенною им навстречу, а не перед представителями народа Русского. Их смело упрекает инокиня в том, что Русские стали в крестном целовании нестоятельны, упрекает в измене Царям Годунову и Шуйскому. И мать и сын долго отказываются и отклоняют усердное моление посланных, которые напрасно истощают перед ними всё свое [327] красноречие. Наконец приходит другая торжественная минута. Одно слово женщины должно решить судьбу России. — В эту минуту она делается более нежели обыкновенною женщиною, и, как будто повинуясь внутреннему голосу, а не мольбами властей убежденная, изрекает эти слова, первые решившие вступление рода Романовых на престол: «слыши, сыну мой возлюбленный и единокровный, Божие бо есть дело, а не человеческой разум; аще бо на то будет воля Божие буди тако, и се сотвори» ⁵⁶. — Через несколько времени [328] юный Царь отправляется в свою столицу. Не изменились ли там шаткие мысли? Как встретят его власти и народ? Как встретят его военачальники? Он беззащитен, [329] они сильны. Он еще ничего не сделал, а они ранами и кровью спасли Отечество. Его голоса никто не знает, а им привыкли повиноваться войска, которые они так недавно водили в бой и к победам. [330] Между ими были прежде распри , а потом они согласились [331] действовать заодно, спасая землю Русскую. Не будет ли опять у них несогласия в принятии нового Царя, или не согласятся ли оба в том, чтоб восстать на него ? — Нет. Они пишут ему :

«Государю, Царю и Великому Князю Михаилу Феодоровичу всеа Русии, холопи твои, Митька Трубецкой да Митька Пожарской челом бьют. Были мы холопи твои на твоей Государеве службе под Москвою со (119) году, и голод и нужду великую терпели, и в приход тот в крепких осадах сидели, и с разорители веры Крестьянской, с Польскими и с Литовскими людьми бились не щадя голов своих, и всяких людей на то приводили, что не «увидя милости Божьи, от Москвы не отхаживать. И милостию Всемогущего Бога и Пречистые Богоматери, и твоим Государевым, Царёвым и Великого Князя Михаила Феодоровича всеа Русии счастьем, а Дворян и приказных людей, и детей Боярских, и Атаманов, и казаков, и стрельцов и всяких служивых людей прямою службою и кровью, Московское Государство от Польских и от Литовских людей очистили, и многих людей свободных учинили; и ныне, Государь, приходят к нам Стольники, и Стряпчие, и Дворяне Московские, и приказные люди, и жильцы, и из городов Дворяне и дети Боярские, которые с нами холопи твоими были под Москвою, а бьют челом тебе Государю, чтоб им видеть твои Царские очи на встрече; а мы холопи твои без твоего Государева указу на встречу тебе Государю ехать не смеем, и ожидаем от тебя Государя милости и твоего Царского указу, как ты нам холопем своим повелишь. И милость бы тебе Государю над нами надо всеми ратными людьми, которые были с нами под Москвою показать, велеть нам свой Государев указ учинить, где велит нам холопем твоим и всем ратным людем, свои Царьские пресветлые очи видеть на встрече, и в которой день и в котором месте.» ⁵⁷[332]

Почему же эти два мощные льва так смиряются перед кротким агнцем? Прежде должно спросить, почему вся земля Русская пожелала иметь его Царем? Положим, что в самом деле Жолкевский писал к Сигизмунду, что есть партия, желающая видеть Михаила на престоле ⁵⁸. Это было еще тогда, как родитель его был в России, и мог направлять умы к этой цели; но когда он был уже в плену, кто мог быть во главе его партии? Ни Ивана Никитича Романова, ни родственников его Шереметева и К. Черкасского, не представляет нам история такими, чтоб они могли двигать массы. А если бы и могли, то почему в пользу Михаила, а не в свою собственную? — Почему Годунов, не пощадивший Царевича Димитрия, пощадил жизнь малолетнего Михаила в его изгнании, где однако ж было на него устремлено внимание Бориса? — Почему во время полуторагодового плена в Москве не извели его ни Жолкевский, так усердно старавшийся доставить престол Владиславу, ни предатели Салтыков и Андронов, не терявшие его из виду ⁵⁹ и не пощадившие Патриарха Гермогена, когда он мешал им достигнуть их цели ? Почему простой крестьянин Иван Сусанин лучше пожелал вытерпеть жестокие пытки и смерть, нежели указать врагам его убежище ⁶⁰? Почему Поляки, державши девять лет в плену родителя его, оставили его в живых, в то время как Царь Василий и братья его так не долго были живы в Польше? — Потому что он избранник Божий. Иначе этого не объяснят нам ни fatum, ни рок, ни случай, ни фортуна, ни все эти слепые вожди мировых событий и дел человеческих, которыми хотели заменить промысл Всевидящего. [333]

Очень любопытно видеть, и начало царствования Михаила. Оно таково как можно было ожидать. Оно кротко, милосердо, благонамеренно; но ему недостает той энергии, которая бы заставила почитать его и внутри и вне отечества. Царю нужен опытный и твердый душою руководитель, более знакомый с превратностями и шатостью смутных времен. Кто же этот руководитель, которого он получает на седьмом году своего царствования? Кто этот, как будто Русский орел двуглавый, которому суждено быть вместе и главою Церкви и главою Царства, к пользе и славе обоих? — Это родитель юного Царя, Филарет Никитич.

Ближний родственник Царей Иоанна и Феодора, в юных летах удостоенный Боярского сана, член Царской Думы вместе с мудрым Годуновым, вместе с ним Дворовый или Ближний Воевода в походе под Нарву, вместе с ним душеприкащик Царя Феодора ⁶¹, он делается жертвою зависти собратий своих ⁶², или властолюбия Борисова, и разделяет жестокую опалу всех своих родственников. В драгоценных, полуистлевших отрывках дела о ссылке Романовых, мы видим как Феодор Никитич, разлученный с супругою и двумя детьми ⁶³, заточник Сийской обители, невольно умерший миру в цвете лет и силы душевной и телесной, борется с чувствами любви супружней и родительской. Там же видим какую-то таинственную и для нас непонятную заботу Бориса о сохранении жизни Романовых и облегчении их участи ⁶⁴. Видим потом Борисова постриженника, чествуемого [334] первым Лжедимитрием в сан Митрополита Ростовского. Допущенный Провидением видеть собственными очами могилу и нетленное тело единственного наследника Феодорова от крови Рюрика, он отправляется Царем Василием вместе с другими духовными властями для перевезения в Москву мощей Царевича Димитрия. Мужественным и Христиански доблестным Архипастырем представляется нам Филарет, когда при втором Самозванце Поляки и Русские злодеи нападают на Ростов. Тщетно жители умоляют Владыку своего оставить город. Он напоминает им крестное целование и обещает венец мученический ⁶⁵. Ростов не имеет ни укреплений, ни орудий, но есть Соборная церковь, и там убежище Митрополита. Он сам причащается Св. Таин и причащает верных Ростовцев. Между тем неприятели, не Литва, а единоверные Переславцы, вламываются в Собор, и первая жертва их ярости Митрополит ⁶⁶. Они срывают с него святительское облачение и, ругаясь, отсылают его без обуви, в Польском платье и Татарской шапке, в Тушинский лагерь, где Самозванец, как будто бы продолжая ругательство, нарекает его Патриархом. Он опять в заточении, и пребывает непоколебим в верности Царю Василию, увлекается в плен Поляками, освобожден при взятии Валуевым [335] Иосифова монастыря, и по свержении Шуйского, присутствует в Боярской Думе, управляющей Россиею. — Тут знаменитое посольство его к Сигизмунду. — Он и Князь Василий Голицын отправляются от лица всей земли Русской просить у Сигизмунда сына его в Цари, с непременным однако ж условием, чтоб он принял Православную веру. Глубокая и, мне кажется, доселе неразгаданная тайна политики или патриотизма! Как могли Русские с их природною проницательностью, с их практическим умом, верить, что Сигизмунд, фанатик католицизма, игралище и раб Иезуитов, согласится не только на терпимость Православной веры в новой своей державе, но и на то, чтоб сын его торжественно переменил закон? Или хитрый Гетман Жолкевский, прочивший Россию Королю своему, успел обмануть Русских и отправить Послов как аманатов, опасаясь оставить их во главе приверженцев, которые будто бы имели уже в виду, одни Князя Василья, а другие Филаретова сына преемниками престола? Они ли сами, по внушению патриотизма, до крайних пределов доходившего, поехали в Польшу добровольными заложниками, предлагать Державу с несбыточным условием, для того только, чтоб ценою собственной свободы, достигнуть ближайшей цели, именно того, чтоб Король, перестав разорять Россию, обратил войска свои на усмирение мятежников, козаков, Черкесов и бродяг. В этом знаменитом посольстве Филарет являет всю твердость души своей, всю силу воли; велик как Русский, велик как Пастырь Церкви, удивляющий и Поляков глубоким знанием догматов веры. Жизнь его до сих пор верно изображена Карамзиным, но красноречивое перо остановилось на прекраснейших страницах биографий доблестного Святителя. Посольство обратилось [336] в тяжкий плен, а между тем отец в заточении, а сын на престоле. Столь же твердый духом, столь же непреклонный в Польской темнице, как и в обители Сийской, Филарет не спешит приветствовать державного юношу, вырванного из родительских объятий еще слабым младенцем. «А за меня земли Русской ни пяди не давать», приказывает он Царю-сыну. Наконец, после Девулинского перемирия, он возвращается в Россию, и законно, торжественно принимает сан Патриарха Всея Русии. Вступив на престол Патриарший, он вместе приседит и престолу Царскому, и в полной мере соцарствует с Михаилом, разделяя с ним всю власть и все почесть Царские, во внутреннем управлении, политических сношениях с иностранными державами, приеме и отпуске послов, заключении мира и даже объявлении войны. Он именуется везде Великим Государем, Святейшим Патриархом всеа Русии, и присоединяет к монашескому имени мирское свое отчество с вичем, которого не употреблял бывши Митрополитом. Этого полного и действительного соцарствия, мне кажется, не сознают наши писатели светские и духовные, хотя и соглашаются в том, что Патриарх имел большое влияние на дела Государственные, и советами своими и мудростию помогал Царю. Мне кажется, что в этом соцарствии и в безмолвной покорности сына, который один был избран на Царство, должно видеть тайное сознание Царя, что он как бы заживо унаследовал достояние отца, почему добровольно и разделил оное с ним, и по любви сыновней и по чувству справедливости, и по сознанию Государственной пользы. С стороны же родителя тут можно предполагать и то, что он признавал сына Царем, не только по избранью, но и по праву близкого родства с прежней династиею, т.е. по [337] такому праву, которое от него же было передано Михаилу. В доказательство этого соцарствия считаю неизлишним привести следующее место из разрядных записок того времени.

«Товож месяца Сентября в 21 день 7130 (1622) был турской посол у отца Государева Великого Государя Святейшего Патриарха Филарета Никитича Московского и всеа русии.

На Патриарше дворе.

В приставех у посла был князь Семен княж Никитин сын Гагарин.

А встречи были послу.

Первая встреча от Патриарха князь Роман княж Иванов сын Гагарин.

Другая встреча князь Иван Федорович Хованской и князь Иван Хованской бил челом что ему невмесно посла встречать потому что от Государя встречал посла окольничей Микита Годунов и Патриарх ему отказал тут де вам какие места и велел ему встречать и он посла встречал а указал быть без мест.

Объявлял посла думной дьяк Иван Граматин.

А с столом ездил от Патриарха к послу стольник князь Петр княж Александров сын Репнин.

А приехав ему к послу против наказу молыл а в наказе написано:

Божиею милостию Великого Государя Царя и Великого князя Михайла Федоровича всеа русии Самодержца и многих государств Государя и Обладателя Его Царского Величества Отец Великого Государя Великий Государь Святейший Патриарх Филарет Никитич Московский и всеа русии прислал к тебе Аслан Салтанова Величества к послу своим Государским жалованьем столом с ествою и с питьем меня Царского Величества Стольника своево князь Петра Александровича Репнина.

И князь Петр Репнин бил челом Государю и Великому Государю Святейшему Патриарху что преже сево х кизылбаскому послу ездил потчивать от Государя князь Юрья княж Ондреев сын Сицкой а после того от Великого [338] Государя Святейшего Патриарха Филарета Никитича Московскова и всеа русии с столом к нему же послу он Князь Петр, и Государю и отцу Государеву Святейшему Патриарху не бил челом тем их Государей не смел гневить и не розделял их Государскова имени и ныне Государь посылал от себя Государя к Турскому послу с стольником Льва Иванова сына Карпова а Отца Государева Святейшего Патриарха Филарета Никитича Московского и всеа русии к тому ж послу Турскому сказано ехать ему князь Петру Репнину и он князь Петр по их Государскому веленью готов ехать только князь Юрья Сицкой похваляется тем сказывает что он ево учинился больши по тому что он ездел от Государя х кизылбаскому послу и Государь бы милость показал не велел того учинить вменено в том бы ево отечеству перед князь Юрьем Ситцким и перед Львом Карповым порухи не было.

И Государь велел князь Петру сказать бьет челом тем он князь Петр не знаючи и вместо то он ставит не делом что он Государь и Отец ево Государев Великий Государь Святейший Патриарх их Государское Величество нераздельно тут мест нету и впредь бы о том деле не бить челом и их Великих Государей тем на гнев не воздвигнуть».

Тоже доказывает нам и современное изображение Патриарха Филарета, которое впервые сделал известным Г. Востоков ⁶⁷, хотя оно находится во многих рукописных Сборниках. За ним следует подробное описание несчастного Смоленского похода Боярина Шеина, которого начало напечатано у Г. Востокова, а вот конец: «не вем которыми мерами Михайло Шеин точию по совету со артемием и с сыном ево василием кривым абие с польским королем Владиславом мир учинили на том что ему Михайлу Московской снаряд большой и мелкой оставить в острошках а самому и со всеми ратными людми идти к москве. Егда [339] же прииде уреченный день а король Владислав со многими своими Гетманы и со всею радою и со всеми ратными людми учредяся мужественно прииде к стенам руских людей на конех и ставше ко единой стране яко некое чюдо зрети Михайло же Шеин с товарыщи своими и со всеми своими ратными людми поидоша пеши из острошков своих с прапоры и с мелким оружием и егда приидоша прямо короля тогда прапоры и с оружие свое полагаху на землю пред короля и поклоняхуся ему до земли и безо всякого привету касахуся пеши и безоружны пути своему к москве точию с повинною людми а прочих кости тамо падоша. Прииде еж жалостный сей слух до царя и патриарха и абие патриарх впаде в великую скорбь по семь же и успе с миром в лето от адама 7142 (1633) году Октября в 2 и погребен бысть честно в велицей соборной церкви» ⁶⁸.

Здесь нельзя не заметить двух ошибок, из коих одна очень грубая, и дает всему сказанию вид неблагонамеренной выдумки. Известно, что кончина Патриарха Филарета последовала в 1633 году, не 2-го, а 1-го Октября; но важнее то, что в Собр. Государ. Грам. и Дог. изложено деяние Собора, бывшего Января 29-го, 1634, в котором, упоминая о блаженные памяти Патриархе, определено принять меры к подкреплению Шеина ⁶⁹. Явное доказательство того, что кончина Патриарха не могла последовать от огорчения о постыдной сдаче Смоленска, бывшей несколькими месяцами позднее. Доказательство и того, что наши летописи и хронографы, драгоценные источники для отечественной истории, требуют непременно поверки с современными, официальными [340] актами, еще более драгоценными по достоверности своей.

Вельможа и родственник Царям по рождению, Боярин и Воевода по Царскому указу Феодора, монах по воле Бориса, Митрополит от руки Расстриги, Патриарх Всероссийский от бродяги второго Самозванца, пленник Сигизмунда, и наконец Патриарх саном, властью Царь, Филарет оканчивает исполненную превратностей жизнь свою трогательной чертою заботливости о благе Царя и России, и любви его к обоим. — Мы читаем в том же хронографе: «в лето убо 7142 году месяца..... в .... поставлен бысть на великий престол московского Государства в патриархи, пскова и великих лук Иоасаф архиепископ, по изволению царя Михаила Федоровича всеа русии, и по благословению Филарета патриарха понеже был дворовой сын боярской во нравех же и житии добродетелен был а ко Царю не дерзновенен». Избирая себе преемника кроткого, добродетельного, но к Царю не дерзновенного, мудрый старец провидел, какие бедствия могли бы произойти, если бы огромная власть, в лице его Патриарху присвоенная, перешла к человеку, склонному употребить ее во зло. И действительно , что было бы, если бы непосредственным преемником Филарета был другой Никон!

Один из моих рецензентов, оканчивая антикритику свою, извинился перед терпеливым читателем в скучных будто бы подробностях. Оканчивая длинное мое отступление, я не извиняюсь ни перед кем, в той уверенности, что чтение журнальной статьи ни на кого не налагается как обязанность. Кому она покажется скучною, тот бросит ее с первых страниц. С другой стороны, почему знать, что и в моих подробностях, может быть излишних, не найдется хоть [341] одной идеи, которая со временем, в руках искусного делателя, возрастет, процветет и плод сотворит?

Обратимся теперь к «Возражениям» на замечания о Троицкой осаде, помещенным в № XII Москвитянина 1842 года.

При первом взгляде или беглом прочтении эта статья представляется образцом исторической критики. — При каждом возражении выписки из рассматриваемой статьи, означенные вносными знаками «обеспечивающими в глазах читателя неприкосновенную подлинность опровергаемого текста. Везде ссылки и указания на источники, коими пользовался Антикритик, и в числе которых нельзя не заметить Архива и библиотеки Лавры. Тон умеренный, соответственный важности исторической эпохи, о коей идет дело, по видимому бесстрастный и чуждый всякой личности, изредка тонкая ирония , бережливо и осторожно употребленная, не выходящая из пределов приличия.

Четыре месяца времени, и в пособие Архив и Библиотека Троицкой Лавры. Первое условие важно по предположению, что Антикритик имел время извлечь свои доказательства из богатой сокровищницы, бывшей в его распоряжении, и зрело их обдумать, важно и потому, что опровергаемая статья, как и всякая журнальная статья, через четыре месяца делается устаревшею, полузабытою. Не всякий читатель будет иметь терпение взглянуть опять на нее, и своими глазами поверить опровергаемое с опровержением, которое от этого много приобретает силы. Второе условие, возможность пользоваться огромным Архивом Лавры и её библиотекою, заключающею в себе от двух до трех тысяч печатных [342] книг ⁷⁰, и более 800 рукописей особенно важно, потому что эти богатейшие хранилища, из которых едва ли более двадцати актов напечатано в разное время и в разных местах, полагая в том числе и издание Археографической Экспедиции, не подвергались ни таким пожарам, ни таким расхищениям, как Государственные Архивы в Москве. Где можно надеяться найти более сведений для истории осады?

Но, к крайнему удивлению, внимательно прочитавши возражения, я нашел во-первых, что Антикритик, приводя текст моих замечаний, везде сократил его произвольным образом, иногда так, что мои слова приняли вид бессмыслицы, на которую возражать не только легко, но, можно сказать, не стоило труда. Сокращать сказанное мною он был волен, но в таком случае к чему было употреблять при изложении не моем, вносные знаки, которых значение не зависит от произвола, а определяется во всех языках одинаково грамматикою, на основании которой нельзя после вопроса ставить знак! и после восклицания знак? Во-вторых, дав таким образом произвольный и превратный вид моему изложению, Антикритик вопреки законам благонамеренной и систематической полемики, направил свои возражения не на те положения или тезисы, которые я выставил при начале моей статьи, разделив их на три главные отдела, с подразделением первого еще на четыре вида, а на места, взятые отрывками из моих замечаний, следуя только порядку страниц. Тактика этого рода может быть очень удачна, потому что лишая рассматриваемое сочинение всей его связи, налагает на него характер сбивчивости, а притом [343] если бы автор вздумал защищать его против возражающего, то невольно должен следовать порядку не прежде им принятому, а тому, который ввел критик, следуя только нумерации страниц.

Возражение в деле исторической критики не есть просто спор. Если возражение имеет целию восстановление исторической истины, а не другие какие-либо виды, то возражающий должен доказать, что тот, кого он оспоривает, или выставил факты в недостаточном, неправильном или ложном виде, или ссылался на источники, не заслуживающие вероятия, неполные, искаженные, или что самые выводы неправильны или ложны. В первом случае возражающий восстановляет факты в их настоящий вид, во втором приводит источники достоверные и полные, и наконец в третьем случае заменяет неправильные или ложные выводы рассматриваемого сочинения своими, логически и исторически правильными, высказанными столь положительно и ясно, что их можно понять, а не нужно угадывать. Выполнил ли эти условия в отношении к моим «Замечаниям» Антикритик Москвитянина — это мы увидим впоследствии.

Приступая к изложению моих «Замечаний» я вменил себе в обязанность показать на первой странице цель их и содержание. Они заключаются, сказал я, в том что «Русские Историки XVIII и XIX столетий, описывавшие осаду, во-первых: мало обратили или совсем не обратили внимания: А) на предшествовавшую историю Лавры и её укреплений, В) на цель и характер как главных начальников, так и самого войска, осаждавшего Троицкую обитель, которое они как будто не различают от Польских коронных войск, бывших тогда же со вторым Самозванцем под начальством [344] Князя Рожинского, Зборовского и других, С) на состав рати, защищавшей Лавру, и на отношения, поддерживавшие и усугублявшие нравственную силу этой рати, Д) на биографию начальников осажденных и властей монастырских. Во-вторых, что те же Историки слишком придерживались летописи Аврамия Палицина, а в-третьих, что некоторые из них дополнили ее своими вымыслами и догадками во вред исторической истине».

В этом заключается программа моего труда. Все прочее служит только ей развитием.

Рецензент О. З., повторив эту программу, прибавляет: «после того просим покорно говорить, что осада Лавры есть дело решенное в нашей истории, и что мы имеем о ней самое верное и истинное понятие! И точно, надобно иметь очень мало смысла и толка, чтоб пересмотрев со вниманием «Замечания» автора брошюры, не согласиться, что мы имеем об этом деле понятия весьма превратные. Еще можно бы усомниться в словах и выводах неизвестного критика, если б он подкреплял их только своими соображениями, взятыми из самого же дела, или только анализировал вопрос на основании простого здравого смысла (что, впрочем, и одно, само по себе, могло бы довести ко многим заключениям, вовсе несогласным с прежними решениями); но автор брошюры так метко приводит свидетельства современников, и так отчетливо прибивает показания, часто совершенно случайные, современных актов, что нам поневоле приходится расстаться с прежним историческим суеверием и, нисколько не колеблясь в сомнении, прямо принять результаты его сличений, как наиболее доказанную истину. Впрочем, тем лучше для нас: не коснея в [345] нерешительном состоянии сомнения, не колеблясь между старым и новым, мы тем скорее может перейти к истине. При этом нам надобно будет отказаться от некоторых славных предрассудков, которые столько льстят народному самолюбию. Но — дело идет об исторической истине; а в таком случае самая убогая правда дороже самых блестящих, но ложно, неосновательно — составленных предубеждений...

Что же касается до общего результата, к которому приводят все эти исследования, то, нам кажется, он так очевиден, что читатели найдут его и без дальнейших объяснений. Можно еще спорить с автором в некоторых частностях; но в главном, признаемся, мы охотно уступаем ему, и с этого времени решительно переменяем наши понятия о знаменитой осаде Троицкой Лавры. Наши историки, настоящие и будущие — мы уверены — также примут этот поучительный урок с благодарностью, и не замедлят воспользоваться его результатом в своих будущих великих творениях. Мы даже готовы были бы просить их об этом, ради истины» ⁷¹.

Так оканчивает Рецензент О. З. — Вот как начинает свою статью Антикритик Москвитянина: «Читатели помнят помещенные в №№ 6 и 7 Москвитянина 1842 г. Замечания об Осаде Троицкой Лавры 1608—1610 г. и описаний Историками XVII, XVIII и XIX столетий. Статья сия имела целию раскрыть новый взгляд на знаменитую осаду, описанную современником, но не очевидцем, и на самого писателя, принимавшего участие [346] в делах отечественных смутного времени. Читатели могли заметить тщательность, с какою собраны материалы, относящиеся к предмету сей статьи, и искусство, с каким всё направлено в ней к своей цели.

Но убеждения, утвержденного веками, нельзя вдруг потрясти и уничтожить. Конечно, есть основания, на которых оно держалось столько времени. Поэтому ни для кого не будет удивительно встретить возражения против новых мнений» ⁷².

Еже писах, писах. Не думаю отрекаться от того, что откровенно высказано мною добросовестному убеждению, основанному на прилежном изучении исторических источников, особенно современных актов, не думаю оправдываться в том, что высказано мною без всякой коварной недомолвки, с чистейшим и единственным желанием содействовать раскрытию исторической истины; но следуя известному правилу: кто молчит, тот будто соглашается ⁷³, нахожу нужным защитить «Замечания» мои от намеков, заключающихся в пылкой, игривой похвале Рецензента О. З. и в кротком порицании Антикритика Москвитянина. Первый похвалил искусство, замеченное им в моей статье, второй с самого начала упоминает также об искусстве, с каким в ней всё направлено к своей цели.

Искусство достойно похвалы когда оно служит благонамеренной цели; оно есть сугубое зло, когда направлено к достижению цели неблагонамеренной или вредной. Какую же цель приписывают мне судьи и ценители моего труда? — Раскрыть новый взгляд на знаменитую осаду и на самого писателя-современника, описавшего ее. — В этом, кажется, они оба согласны. [347] Но в чём же состоит этот новый взгляд, которым я будто бы хочу заменить прежний, и в чём состоял прежний ? — Этого ни тот, ни другой откровенно не высказали.

Не знаю, в чём состоял прежний взгляд Рецензента О. З., столь не твердый в своих основаниях, что он по прочтении моей статьи говорит: «с этого времени решительно переменяем наши понятия о знаменитой Осаде Троицкой Лавры». Не больше знаю в чём состоит убеждение, утвержденное веками, которое защищает Антикритик Москвитянина. Из слов его видно только, что новый взгляд, который он признает целью моей статьи, клонится к тому, чтоб «вдруг потрясти, и уничтожить убеждение, утвержденное веками».

Со времени Троицкой осады до нас веков прошло не много, менее двух с половиною. В первом столетии после осады, насколько доселе известно, кроме Аврамия Палицына, писали об ней немногие и понемногу. Со второй половины прошедшего столетия стали писать более, но следуя тексту Палицына, без историко-критической поверки, которая и самому Карамзину была не столь возможна, сколько сделалась впоследствии. Вообще убеждение, державшееся два века с половиною на счет Троицкой осады, состояло в том, что ее признавали знаменитою, избавление Лавры чудесным. Это ли убеждение новый взгляд, вводимый мною, имеет целью вдруг потрясти и уничтожить? Действительно ли новый взгляд дерзостно силится лишить Осаду её знаменитости?

Нет. — Столь нелепого исторического кощунства мне и на мысль не приходило. Знаменитость исторического факта созидается и рушится не произволом одного или нескольких лиц, а общим сознанием, и зависит [347] от твердости оснований своих, а большая или меньшая степень ее определяется сравнением с однородными фактами.

Приведем теперь осаду Лавры, как исторический факт, в такой вид, чтоб ни с которой стороны не было спору, и для этого согласимся временно на обоюдные уступки, а потом сравним ее с другими известными осадами. Для этого мы не станем избирать ни баснословной осады Трои, ни современной нам осады Виттории, обратимся к таким, которые происходили немного ранее или немного позже Троицкой.

Идея осады по необходимости предполагает идею крепости. Историки, описывая укрепления Лавры, никак не присвоивали ей имени крепости. Решимся признать ее не просто монастырем, а крепостию с достаточным числом орудий и снарядов. Впоследствии увидим, до какой степени это возможно и справедливо. Идея крепости предполагает идею гарнизона. Согласимся в том, что эта крепость имела гарнизон; так назовем мы Троицких сидельцов XVII века. Согласимся и в том, что число их было до 3.000 человек, но не всё воинов и ратных людей, и в том, что число осаждающих доходило от 10.000 до 30.000, или наоборот. Забудем на время измены, и заразительные болезни между осажденными, и смуты между начальниками их. Дерзнем даже устранить мысль о святыне Лавры, благоговейно чтимой в течении пяти веков. Окончательно допустим факт, в котором никто не спорит, именно, что после шестнадцатимесячной осады Лавра осталась не взятою.

Знаменитою признается осада Антверпена Испанцами под начальством Принца Пармского в 1584 и 1585. — Крепкий город, защищаемый искусными инженерами, которые [349] в первый раз ввели в употребление так называемые адские машины, отчаянная храбрость гарнизона и его начальников, всё представляло сильные препятствия многочисленным войскам и искусному военачальнику, осаждавшему город и успевшему сделать невозможным судоходство по Шельде. — Осада продолжалась более года, и наконец Антверпен сдался победителю.

Знаменитою почитается осада Остенда Испанцами же, под начальством Спинолы, в 1601 году. Город выдерживал более трех лет осаду многочисленного войска, потерявшего под его стенами более 70.000 человек, и наконец принужден был сдаться.

Знаменитою почитается осада Рошели, защищаемой протестантами против войск Лудовика XIII в 1627-1628 году, продолжавшаяся более года и стоившая Королю огромных издержек, а войскам его невероятных трудов и усилий, последствием коих Рошель принуждена была сдаться.

Знаменита и осада Смоленска, продолжавшаяся один год и девять месяцев; но, при всех усилиях доблестных его защитников, крепкий Смоленск пал. А Лавра устояла, и священный помост ее не был осквернен стопами врагов!

Неужели после этого кто-нибудь дерзнет, вопреки истины исторической, отвергать знаменитость Троицкой осады? Но странно то, что некоторые наши Историки, с XVIII столетия, следуя Аврамию Палицыну, усиливаются истину довольно славную еще преувеличить, и потому увеличивают число и воинские достоинства Поляков, и напротив умаляют число и помрачают заслуги верных сынов России. Странно видеть эту гордую самонадеянность немощи человеческой, которая как будто стремится [350] дополнить собою силу Божию, и без того довольно ясно знаменовавшуюся в осад Троицкой!

Комментарии

36. См. Допол. к Деян. Петра Вел. Ч. 2. стр. 381.

37. Собр. Гос. Грам. и Дог. Ч. III. стр. 120.

38. Акты Археогр. Ч. III. стр. 108.

39. См. Акты Археогр. Ч. III. стр. 116.

40. Любопытные известия об этом имении, принадлежащем ныне Гг. Шереметевым, см. в Сын Отечества, № 1, Январь 1838, стр. 16. — О Минине О. З. Август 1842. стр. 67-72.

41. Об этой грамот смотри Сын От. № 1. Январь 1838. стр. 19.

42. См. Москвитянин 1841. № 9. стр. 218.

43. Расстригины.

44. Никонов. Летоп. Спб. 1792. Ч. VIII. стр. 68 и 69.

45. (1) Прим. Томило Юдич Луговской вскоре был пожалован в Думные Дворяне. С 20-го Марша 7136 (1628) по 13 го Марта 7138 (1630) он был вторым Воеводою в Казани с Боярином Кн. Алексеем Юрьевичем Сицким (разряд. записки). Подвиги Луговского во время посольства к Сигизмунду подробно описаны у Голикова, во 2 Томе Допол. к Деян. Петра Великого.

46. См. Ист. Смут. врем. С. П. Б. 1839. Т. I. стр. 3. Кар. Т. X. прим. 2.

47. Прим. О избрании Годунова я нашел следующее повествование в древнем рукописном Хронографе, одного содержания с тем, о коем упоминает Карамзин в прим. 397 Т. X. «Той Борис по отшествии ко Господу Государя Царя и Великого Князя Феодора Ивановича всея русии нача посылати злосоветников своих и рачителей по царствующему граду Москве и по всем градом руские области ко всем людем что бы на царство всем миром просили Бориса. Боляре же и власти и велможи и весь царский синглит и гости и всенародное множество московского Государьства бояхуся борисова злого запрещения и казни междоусобные брани а иже его рачители и советники мнози присвоени паче же Богу неизреченными своими судьбами строящу и никто несме противу его рещи, от злосоветников же его и рачителей понужени народи аще и нехотяху его на Государьство, но боящеся его злого прощения моляху его пред боляры и властми и велможи и пред царскими сингклиты восприяти скипетро великие росии и сего ради и от достойных на се не смеяху поступити народного ради изволения чающе их от истинные сердечные любви а не неволи ради, он зломысленный и лукавы хитросный проныр много лет сего желая и доступая и ту яко не хотя и вскоре на се неподадеся и отрицался много и достойных на се избирати повелевая сам же отшед в великую лавру Матери Божие воспоминаемого чюдеси Смоленские иконы девича монастыря и ту сестре своей царице Ирине уже инокине Александре служаше, от народного же множества по вся дни принужаем к восприятию царства он же срамляшеся и бояшеся сестры своей иноки Александры занеже непопущаше сему быти. Тако ведаше бо яко издавна желание его на се и сего ради многи крови неповинные пролия от больших боляр правящих Государем своим истинно и право тако же и от сродных своих ужика своего Григория Васильевича Годунова злоковарным своим ядовитым отравным зелием опоив занеже много возбраняше ему и понося в таком начинании его яко начинаше выше меры своея той бо и Царя храняше от него крепце но прежде незадолго Государевы Царевы смерти почтен бысть смертью по том же непомнозе времени его и Царь такожде вкуси, такожде и гостей иных всяких чинов много изгуби советники же его и рачители паче принуждающе народу молити и бити челом иноке великой Государыне Александре и просити брата её Бориса на Государьство и тако моляше её и умолима от всего народного множества по вся бо дни с великим воплем и плачем биюще челом велицыи же боляре иже от корени скифетро держащих и сроднии Великому Государю Царю и Великому Князю Феодору Ивановичю всеа русии и достоини на се нимного нимало поступити могуще, но даша на волю народу паче же на волю Божию, и злого ради и злоковарного промысла борисова никто не смел противо сих рещи якоже и в царе граде изволением Божиим Фока мучитель уби кроткого Маврикия Царя и прият царство Греческое такоже и сей Борис. Згоними иже народи мнози борисовыми рачители к лавре честной и принужаеми молити великую Государыню иноку Александру и бити челом неотступно и просити на Государство брата её Бориса они же наипаче моляше с великим воплем иноку Александру дабы благословила на Московское Государство брата своего Бориса и тако же докучаема бываше от народа на многи дни. воедин же от днии боляре и велможи предстояше в келии её инии же на крыле келии её вне окна народи же мнози на площади стояще мнозиже суть и неволею пригнали за ними же мнози приставы быша принуждени с великим воплем вопити и слезы точити. сия же смеху причастна како слезам быти аще в сердцы умиления и радения несть ни любви к нему и яже под очию в слез ради слинами мочаще предстоящии пред нею внутрь келии моляше её приклонити ушеса и внимати к молению народному, и возрети на собранное множество народное и слезное их воздыхание и вопль прошения ради Борисова на Московское Государство, она же егда хотяше народ возрети и видети бываемая в них и егда хотяше обратитися к возрению в окно велможи же предреченнии они борисовы рачители предстоящи ту внутрь келии помаванием рук возвестят вне в келии у окна на крылце стоящим они ж возвестят такожде помованием рук своих к приставом у народа приставленным они же повелевают пасти на землю ниц к позрению её нехотящих же созади в шею пхающе, и биюще повелевающе на землю пасти, и востав неволею плакати и инии же нехотя аки волцы напрасно воюще подглазы же глинами мочаще кождо у себе слез сущих не имея и сице ни единою но много множицею бысть и таковым злохитрством лукавым на милость её обратный яко чающе истинное всенародное радение к нему и не могущу вопля и многие голки слышати и видети бываемых в народе дает им на волю их да поставят на Государство Московское Бориса народи же паки начата бити челом и молити Бориса восприяти скифетр великие росия в руку свою он же злохитрым лукавством крепляшеся своим лицемерием яко нехотяше да потаенно желание свое учинит в себе и избудет поношения сим от всех поносящих ему о сем да як к болшему молению весь народ к себе привлечет и всем велику похвалу себе получит пред всеми сродными Великому Государю Царю и Великому Князю Феодору Ивановичу всеа русии и пред всеми достойными на се яко да не гневаются на него и не поносят ему о сем с яко его желанием восприять скифетр но народным множеством всего росиского Государства наречением и возлюблением избран а не его самохотением, такоже виде сия Патриарх народное усердие и боляр и велмож никому о сем непререкающе и никто на се не поступает но вси народом тщатся о царском избрании и яко вси усердно возлюбиша Бориса на царство к сему же еще и борисовыми рачители и доброхоты к молению понужен бывает патриарх Иев и со всем священным собором приемлют икону Пресвятые Богородицы написанный Лукою Евангелистом и иные святые прочий иконы и мощи Святых пешеносцы износими бывают от места на умоление Бориса он же яко усрамився пришествия образа Богоматери и абие восприемлет скифетр росиские державы и венчася царским венцем во 107 году Сентября в 3 день».

48. См. Сказ. Палиц. изд. 2. стр. 34.

49. См. Никон. летоп. Ч. VIII, стр. 70.

50. См. Рукоп. Филарета, М. 1837, стр. 15.

51. Грам. о избр. на Цар. Собр. Гос. Гр. и Дог. Ч. I. стр. 613.

52. См. Никон. Лет. Ч. VIII. стр. 202.

53. Прим. Филарет Никитич содержался в Антониеве Сийском монастыре. Акты Истор. Т. II. стр. 50, 52, 64.

Этот монастырь Архангельской Губернии, Холмогорского уезда, от Холмогор в 92 верстах, на небольшом Михайлове озере. Ист. Рос. Иер. Ч. VI отд. 1. стр. 114. — Марфа Ивановна сослана была Новогородского уезда, Обонежской пятины в Егорьевский погост. Берха Царств. Мих. Феод. Спб. 1852. Т. II. стр. 205 и 209. — Михаил Феодорович с сестрою Татьяною (бывшею после в замужестве за Князем Иваном Михайловичем Катыревым), с теткою Княгинею (Марфою Никитишною) Черкасскою и её дочерью, другою теткою, девицею Настасьею Никитишною Романовою, и Александра Никитича женою Ульяною Семеновною), сначала содержались на Белеозере под присмотром Давыда Жеребцова, а Сентября 5-го 7111 (1602) велено им переехать на житье Юрьева-Польского уезда, в вотчину Феодора (Филарета) Никитича, которая была отписана на Царя. — Акты Истор. Т. II. стр. 48. — Давыд Жеребцов писал к Царю Борису в Сентябре 1602: «я, холоп твой, Князь Борисове княине Черкаского с товарыщи, по твоему Государеву наказу и по твоим Государевым прежним указным грамотам, корм давал я весь сполна, без недодачи. Да и о том их, по твоему Государеву жалованью и по указу, я, холоп твой, допрашивал: будет им которая нужда в платье и в рубашках и в сапогах, и они б мне, холопу твоему, сказывали. И Князь Борисова, Государь, княиня Черкаского с товарыщи мне, холопу твоему , сказала, что у нее, у Князь Борисовы княини, и у всех тех, которые с нею живут, сапоги и телогреи поизносилися. И я, холоп твой, по твоему Государеву жалованью и по указной грамоте, им сапоги и телогреи холодные поделал, и о том писал к тебе, Государю Царю и Великому Князю Борису Феодоровичу всеа Русии, Августа в восмыйнадесять день. Да била челом тебе, Государю Царю и Великому Князю Борису Феодоровичу всеа Русии, Князь Борисова княини Черкаского с товарыщи, нынешнего стопервагонадесять году Сентября в первый день, а сказали, что у них у всех рубашки поизносились, чтоб ты, Государь и Великий Князь Борис Феодорович всеа Русии, пожаловал их, велел им дати холстов на рубашки, и я, холоп твой, по твоему Государеву Цареву и Великого Князя Бориса Феодоровича всеа Руссии жалованью и по указным грамотам, Князь Борисове-княине Черкаского с дочерью, да Федорове сестре Романова девке Настасье, да Александрове жене Романова Ульяне, да Федоровым детем сыну да дочере, Сентября в пятый день дал новин девяносто шесть аршин. И Князь Борисова княини Черкаского с товарыщи, того ж числа, била челом тебе Государю Царю и Великому Князю Борису Феодоровичу всеа Русии, чтобы ты Государь Царь и Великий Князь Борис Феодорович всеа Русии, пожаловал их, велел им дати, к своему Государеву жалованью, к прежним новинам, к девяносту ко шти аршином, в прибавку еще восмьдесят пять аршин: и нам бы де было, Царскою милостию, по три рубашки всем шестерым. И я , холоп твой, по твоему Государеву жалованью и по указным грамотам, дал им новин и тое восмьдесять пять аршин; а не дать я, холоп твой Князь Борисове княине Черкаского с товарыщи новин не смел тебя, Государя Царя и Великого Князя Бориса Феодоровича всеа Русии; а колко, Государь, твоих Государевых денег на те новины изошло, и то у меня, холопа твоего, написано в книгах росходных». С. Акты Истор. Т. 2. стр. 49.)

54. См. Никон. Лет. Ч. VIII. стр. 197.

55. Грамота о избр. См. Собр. Гос. Грам. и Дог. Ч. I. стр. 611.

56. Грам. о избр. на Цар. См. Собр. Гос. Гр. и Дог. Ч. I. стр. 630.

Прим. Те же слова встречаем мы в грамоте о избрании на Царство Годунова. — Обстоятельство важное, и едва ли обратившее на себя внимание исторической критики. Обе грамоты о избрании Годунова и Михаила Феодоровича во многом почти одинакого содержания. Что в последней относится к Архиепископу Феодориту, Михаилу и родительнице его, то в первой относится к Патриарху Иову, Борису и сестре его Царице Александре. Грамота о избрании Михаила доныне хранится, в подлиннике со всеми подписями, в Московском Главном Архиве Министерства Иностранных дел. Она напечатана в Древ. Рос. Вивлиоф. (1 изд. Ч. V. II изд. Ч. VIII. стр. 128) и в Собр. Гос. Грам. и Дог. (Ч. I. стр. 599). Оба текста совершенно одинаковы. Грамоты о избрании Бориса мы имеем два текста; один в Вивлиоф. (Изд. 2. Ч. VII. стр. 56), а другой в Актах собр. Археогр. Эксп. (Т. II. стр. 16) и в Истории смутного времени, Г. Бутурлина (Ч. 1. прилож. стр. 7). Карамзин знал оба текста, и говорит о них так: я см. избирательную Борисову Грамоту в Рос. Вивлиоф. VII, 39,40: другой почти современный список её, в коем есть отмены, доставлен мне А.И. Ермолаевым; подлинник первого напечатанного списка хранился в Патриаршей ризнице , а второго в казне Царской: в нём означены имена всех Членов собора, духовных и светских Депутатов». (Кар. Т. X. прим. 377).

Грамота Археогр. Эксп. взята из Сборника грамот Смутного периода, принадлежащего Императорской Публичной Библиотеке. Текст, на сколько можно судить по выпискам в примечаниях к X и XI Т. Ист. Г Рос., должен быть совершенно сходен с рукописным Ермолаевским, которым пользовался Карамзин. — Я полагаю, что оба текста Грамоты о избрании Бориса, кратчайший в Вивлиоф. и пространный в Сборнике, поддельные, после начала XVII века, и мнение мое основываю на следующем: 1) невероятно, чтоб такого важного, Государственного акта, на который было устремлено внимание мудрого Бориса, было в одно время два разные изложения, одно пространное, другое сокращенное. 2) В тексте Вивлиофики мы между заглавием и началом Грамоты читаем следующие слова: «из тое Грамоты выбрав написаны две Грамоты, и отнесены к Государю Царю и Великому Князю Борису Федоровичу, всеа Русии Самодержцу, а сию первую Грамоту Святейший Иев Патриарх оставил у себя, и велел положили в свою казну, потому что она за руками, и она б в небрежении не была. А писана сия Грамота вскоре после преставления блаженные памяти Великого Государя Царя и Великого Князя Федора Ивановича всеа Русии Самодержца». — Из слов, напечатанных здесь курсивом, должно заключить, что текст Вивлиофики (написанный 7106 (1593) Июля в день, следовательно не вскоре после преставления: Феодора, 7 Января того же года), есть пространнейший и старший по времени, из которого выбрав написан текст Сборника. В этом же тексте Вивлиофики, вопреки надписанию в начале, мы находим: «подобает же и другую Грамоту утвержену с тоя же Грамоты слово в слово «утвердили нам своим рукописанием и печатьми, положити во святей, велицей, соборней, апостольстей церкви пречистые Владычицы нашея Богородицы и приснодевы «Марии, честного и славного её успения в Патриаршестей «ризнице». (Вивл. Ч. VII. стр. 110). По сличении оказывается, что текст Сборника, писанный 1-го Августа 7106 (1598) позднее и пространнее первого, следовательно не выбран из него, и не слово в слово списан, 3) В обоих текстах есть грубая ошибка. Извещение или сказание о возведении на престол Римского Императора Маркиана Феодосием малым, отнесено вместо Иоанна Златоуста к Ивану Богослову. В тексте Вивлиофики другая ошибка: «тогда Борис Федорович приказ помня Великого Государя Царя и Великого Князя Ивана Васильевича всеа Русии, и Государское здравие хранил яко зеницу ока, Государя нашего Царя и Великого Князя Ивана Васильевича всеа Русии, и Государыню Царицу и Великую Княгиню Ирину Федоровну». (См. Вивл. Ч. VII, стр. 56). Эту ошибку издатель Вивлиофики заметил так: «сие явное замешательство в именах двух Государей; точно однако так находится в подлиннике, с которого сие к печати набирано». (Там же, стр. 56). — Неужели Патриарх и все власти подписали Государственный Акт, столь важный, не читавши? Неужели прочитав его, никто из них не мог заметить столь грубых ошибок? — Неужели, наконец, из какого бы то ни было хранилища, не только подлинник, но современную, официальную копию, дадут в руки наборщику? 4) В тексте Вивлиофики нет подписей Казанского Митрополита Гермогена и Рязанского Архиепископа Варлаама, которые находятся в тексте Сборника. Эта разность оправдывается в первом тексте отсутствием Гермогена, который, по приезде в Москву, руку свою приложит и печать свою привесит. А Рязанский Архиепископ тогда, как там же сказано, не был еще поставлен (Вивл. Ч. VII, стр. 116). Напротив того в Ист. Рос. Иерархии (Ч. I. изд. 2. стр. 13 2) мы видим, что Варлаам в Архиепископа Рязанского и Муромского хиротонисан в 1593 году, т.е. за пять лет до написания Грамоты. Но есть и другая разность в подписях, наводящая сомнение. Под текстом Вивлиофики подписались: Архимандриты из Володимера Рожества Пречистые Богородицы Варлам, Новоспасский Сильвестр, Симоновский Макарий, а под текстом Сборника: «из Володимеря Рожественого монастыря Архимарит Елиазар», Новоспаский Архимандрит Закхей и Симоновский Иона, 5) Трудно поверить, чтобы при избрании на Царство Михаила решились Грамоту о сем списать большею частью слово в слово с Грамоты о избрании Годунова. Если тогда подлинники сей последней были истреблены, то через 15 лет содержание её так еще должно было быть твердо в памяти народной, что не решились бы при перемене династии возобновить напоминания, ни для кого не утешительные. — Все это заставляет думать, что Грамота о избрании Годунова, в обоих списках есть поддельная. Трудно открыть когда, кем и для чего такая подделка могла быть произведена. Мне однако же известны в двух разных фамилиях списки с жалованных грамот, по бумаге и письму несомненно относящиеся к XVII веку, а по поверке с историею очевидно поддельные. Должно думать, что в то время как вся литература истории ограничивалась рукописями, они были в высокой цене, и потому некоторые люди составляли себе выгодный промысл подделкою их. По сличении Грамот Михаила и Годунова, и по соображении вышеизложенных замечаний, можно полагать, что составивший последнюю был более писец, нежели писатель, и облегчил труд свой приспособлением Михайловой Грамоты к избранью Бориса. И действительно, то, что так кажется естественным в Грамоте Михаила, отказ родительницы дать его на Царство, уверения, что он никак не помышляет о престоле, слова 16-летнего юноши матери: «яз всегда при тебе хощу быти, и святое и пресветлое равноангельское жилище твое зрети», (Собр. Гос. Гр. и Дог. Ч. 1. стр. 629), всё это становится невероятным во всей точности перенесено будучи к Годунову. (Акты Археогр. Т. II. стр. 34).

57. См. Опис. Государ. Разряд. Архива. П. Иванова. М. 1842. стр. 215.

58. См. Кар. Ист. Гос. Рос. Т. XII. стр. 235.

59. Грам. о избр. См. Собр. Гос. Гр. и Дог. Ч. I. стр. 611.

60. См. Собр. Гос. Гр. и Дог. Ч. III. стр. 214.

61. Грам. о избр. на Цар. Михаила. См. Соб. Гос. Гр. и Дог. Ч. I. стр. 260.

62. Дело о ссылке Романовых. См. Акты Истор. Т. II., стр. 51.

63. Там же стр. 51.

64. Прим. Этим отрывком подлинного Дела, вероятно долго бывшего секретным, опровергается показание летописцев о удавлении Романовых.

65. См. Ник. лет. Ч. VIII. стр. 103 и 104.

66. Прим. В дневник Сапеги под 13 (25) Окт. 1608 сказано: «Митрополит с народом спрятались в церковь; видя опасность, вышел он оттуда с хлебом и солью, в знак повиновения. Не смотря на то, разъяренные воины, приведенные в бешенство упорным сопротивлением, схватили Митрополита, вбежали в церковь, и не давая никому пощады, рубили народ, чернецов, разбили серебряные гробницы Св. Угодников, истребили около двух тысяч народа и детей Боярских и пр». — См. Сын От. 1838 Т. I. Науки и Иск. стр. 36. — Если бы было сказано, что Митрополит вышел из церкви с крестом и Св. водою, или из своих келлий с хлебом и солью, то это имело бы вид вероятности; но чтобы, после причащения Св. Таин и после упорного сопротивления, Митрополит вышел к врагам из церкви с хлебом и солью — ложь явная.

67. См. Вост. Опис. Муз. Рум., стр. 642.

68. Из рукописного хронографа.

69. См. Собр. Гос. Грам. и Дог. Ч. III. стр. 342.

70. Независимо от 18 т. томов Академической библиотеки. См. Ист. опис. Св. Тр. Серг. Лавры, М. 1842, стр. 112. Троицкая Сергиева Лавра, Снегирева. М. 1842. стр. 19.

71. О. З. 1842. № II. Библ. Хрон. стр. 15, 17.

72. Москвит. 1842. № 12 стр. 405.

73. Qui tacet consentiri videtur. — кто молчит, тот считается согласившимся (лат).

Текст воспроизведен по изданию: Ответ на рецензии и критику "Замечаний" об осаде Троицкой Лавры // Москвитянин, № 6. 1844