ПОКОРЕНИЕ СИБИРИ

Статья третья и последняя.

ГЛАВА VIII-Я.

Покорение Сибири.

Появление в Сибири царевича Алея. — Занятие Сибири князем Сейдяком. — Воевода Мансуров. — Враждебные действия Остяков. — Воевода Сукин. — Воевода Чулков. — Основание городов Тюмени и Тобольска. — Тогдашнее положение воеод. — Вынужденные меры. — Званный обед. — Плен врагов России. — Сибирь — русская провинция. — Колонизация. — Остатки города Сибири.

«И Божиим, милосердием и государевым счастием — ста Сибирь под государскою высокою рукою до-века, пока места Бог изволит вселенней стояти».

Отписка казаков.

Бегство казаков и стрельцов не могло оставаться тайною для Татар. Приверженцы Кучума торжествовали. Хотя Кучум и был жив, но теперь он не стоит уже на первом плане, а всюду является старший сын его, Алей; под его ведением и владычеством находились все татарские волости вверх по Иртышу и после по Барабинской-Степи, и его, кажется, оффициальные документы того времени именуют ногайским мурзою, исчисляя племена, которые не платили дани московскому двору.

Алей беспрепятственно занял Сибирь.

Но задолго еще до прибытия в Сибирь воеводы князя Болховского, кажется, скоро после плена Махмет-Кула, Кучум получил вести, что сын сверженного им Бекбулата, племянник Етигера, Сейдяк укрывавшийся в Бухаре, ищет случая отмстить Кучуму и возвратить себе Сибирь, отцовское достояние.

Во время гибели Ермака, Сейдяк был уже на Иртыше. Как он мстил Кучуму, и мстил ли действительно, об этом летописи наши не говорят ничего, до самого времени занятия Сибири Алеем. В это лишь время, Сейдяк появляется на сцене в первый раз и вслед за тем, опять на несколько лет, скрывается со страниц старых повествований, чтоб потом снова мелькнуть в схватке с Русскими, попасть к ним в плен и навсегда исчезнуть из памяти народа. [168]

Савва Есипов говорит о нем только следующее: «Слышав же князь Сейдяк, бекбулатов сын, яко атаман Ермак с товарищи на перекопи убиен быша, прочие же бежаша из града, и яко облада градом царевич Алей, кучумов сын, и собрашася со всем домом своим и с воинскими людьми, и прииде ко граду Сибири, и град взя и царевича Алея и прочих победи и из града изгна. Приемлет же сей отчину отца своего Бекбулата и тако пребывания во граде».,

В Москве, новый царь ничего не знал. Но, сделав прием Махмет-Кулу (который не застал уже в живых Грозного) и наградив его вотчинами, Феодор Иоаннович, соображая, что в Сибири ермаковых казаков есть человек четыреста, да с Волховским пришло триста человек, послал в Сибирь новое подкрепление из ста человек стрельцов; но этот отряд он усилил могучим двигателем: он послал с ними пушку. Для Сибири это было новостью.

Воевода царский, Иван Мансуров, прибыл в сибирскую сторону в 1585 году. Проходя еще через закамскую сторону, он ни в Чердыни, ни у Строгоновых ничего не слыхал о происшествиях в Сибири: ни Строгоновы, ни пермское правительство не подозревали, о горестных утратах, тем менее им могла быть доступна мысль о всеобщем бегстве всех казаков, которых численность в 1584 году (если принять в рассчет мор от голода и болезней, убийство дружин Кольца, Ермака, и потерю в битве под Саусканом), вероятно, весьма-немногим уступала численности героев 1581 года.

Поэтому нисколько не может казаться удивительным, что Мансуров уже на берегах Иртыша узнал о поступке казаков, и что, устрашась многочисленности неприятелей по иртышскому берегу, благоразумно принял другое направление и, не сворачивая к Сибири, пустился вниз по Иртышу, достиг Оби и только тут считал себя в безопасности. Время было позднее, река становилась. Мансуров вывел на берег и укрепился, то-есть, поставил городок, крепостцу — против иртышского устья. Он здесь решился зимовать с горстью своих воинов. Место это в Книге Большому Чертежу названо «Городок Обский-Большой», ныне «Самарово».

Здесь, в Кодской-Земле, в сибирской Югре, Мансурова ожидала опасность от людей, от которых он менее всего мог ожидать враждебных действий.

Уже прежде мы могли заметить, что Остяки были к Русским весьма расположены; если же, по обстоятельствам, им приходилось иногда, по неволе, бороться с нами, то борьба эта бывала всегда вынуждена сильными противниками, и Остяки, при первом же удобном случае, принимали нашу сторону. Теперь было не так.

Не успел Мансуров освоиться с местом, как многочисленные, сравнительно с нашим воинством, остяцкие поколения, обитавшие по берегам рек Иртыша и Оби, окружили со всех сторон русское зимовье, стараясь вытеснить оттуда наших небывалых и нежданных пришельцев и уничтожить их. Дано было «сражение»; Русские не [169] уступали; они отбивались от Остяков целый день сколько могли, и только ночь прекратила битву: дело кончилось ничем, хотя Остяки и разошлись.

На утро, враги снова явились. Чтоб более одушевиться храбростью, Остяки принесли своего идола, которому летописцы дают имя «Славутей», или «Славутен», и стали приносить ему жертвы, моля о погибели Русских. Мансурову пришла счастливая мысль грянуть из пушки, рева которой до-тех-пор в Сибири и не слыхивали. Он велел прицелиться в кумира, который был прислонен к дереву. Выстрел грянул — Остяки были оглушены. Опомнившись от первого испуга и не понимая сначала, откуда зимою гром раздался, они бросилась к кумиру, но и кумир и дерево были раздроблены. Познав могущество русской огненной стрелы, Остяки, по словам летописцев, увидели, что им не совладать с нами: «сильнии убо сии стреляти!» сказали они и разошлась по домам, признав себя данниками Руси 71. Князец остяцкий Лугуй сам поехал к белому-царю в Москву: он был первый добровольный даньщик.

Добродетельный царь Феодор «не опалися», когда узнал, что беглецы, Глухов и казаки, явились на Руси, бежав из Сибири: он их [170] прогнал опять назад, назначил в Сибирь еще воевод — Василья Сукина с Иваном Мясным и, в подкрепление ратников Мансурова, послал 300 человек.

Воевода Сукин явился в Сибири вскоре после Мансурова. Он постигал, что власть Руси в сибирском крае до-тех-пор будет шатка и непрочна, пока Русские не оснуются в нем на твердой опоре, не построют городов, не населят их по возможности и не укрепят их пушками.

Правильной колонизации в это время еще не могло быть, хотя мы скоро увидим правительственные меры к переселению в Сибирь хлебопашенных крестьянских семей; но Сукин, оценив важность туринского оседлого народонаселения и притом не имея достаточных сил, не торопился идти к занятому неприятелем городу Сибири; он остановился на Туре, выбрал для себя выгодное местоположение (далеко еще до впадения Туры в Тобол), построил тут городок близь старого городища, «иже прежде был град Чингии», и дал ему имя «Тюмень», название, которого и в старые годы было здесь знакомо в этих местах и около Камы на рек Обве 72.

Подробных, точных сведений о действиях этого воеводы мы не имеем. Из этого не следует предполагать, что Сукин оставался в бездействии: ему много было трудов и на Туре. Надо было уметь ладить дела с Татарами, надо было уметь не возбудить их неудовольствия и не подвинуть к восстанию; надо было, при всем том, уметь оффициальным образом покорить их владычеству московского двора, обязать их данью, упрочить их подданство и мешать Кучуму или Алею заводить с ними связи.

В 1587 году является в сибирской истории новый воевода, Данила Чулков 73. Он прибыл в Сибирь с новою ратью в пятьсот человек.

Чулков достиг Иртыша и близь города Сибири, при слиянии Иртыша с Тоболом, заложил крепостцу, городок, на месте, где он мог свободно повелевать по направлению трех рек, включая сюда [171] же и Обь, низовья которой, при содействии князька Лугуя, не представляли нам каких-нибудь особенных затруднений.

В летописях наших нет данных, из которых бы мы могли выводить заключение, что Чулков предпринимал битвы с Татарами, засевшими в Сибири. Вероятнее предположить, что Чулков, следуя, однажды навсегда принятой политике наших воевод распространять завоевания не пролитием крови, а мерами кроткими, старался жить в мире и согласии с весьма-близкими и весьма-опасными своими соседями, да и сам тихо и смирно жил в новом городке, названном им — Тобольском (а не Иртышском) именно потому, что это название, сокращенное из «Усть-Тобольска», как-нельзя-лучше определяло положение этой крепостцы на Усть-Тоболе, или на устье Тобола. (Тобольск стоит ныне на правом берегу Иртыша, в двух верстах выше слияния с ним Тобола; но находящаяся ныне на самом устье Тобола деревня «Монастырская» носит до-сих-пор именование «Старого-Тобола».)

Припоминая себе житьё-бытьё наших первых воевод в Сибири, мы очень жалеем, что не можем представить читателям описания великолепных дворцов, торжественных въездов, вкусных пиров, романтических происшествий, роскошной природы, которыми бы наслаждались русские головы в нашей Сибири на примеру испанских генералов в Сибири американской. И летописцы наши скупы были на эти описания, да и сама Сибирь мало представляла лакомых сторон в этом отношении.

Города сибирских князей были небольшие площадки земли, огражденные или природными укреплениями, горами и утесами, или искусственными насыпями, буграми, стенами и земляными валами и рвами. Города Русских были лачужки, землянки, иногда и избы, обнесенные тыном и земляным валом. Природа была скупа, не рассыпала на севере даров, назначенных только для юга: она давала необходимое — леса тогдашней Сибири богаты было дичью, птицею и зверем; в сибирских реках вода слаще и приятнее нашей невской воды; рыбы в них, особенно той, которою русский человек дорожит — множество; но вот и все. Жизненные наслаждения были все наперечет: еда и питье; иное что-нибудь, кроме вина, зерни и охоты, и придумать трудно! А женщины... конечно, Татарки и Остячки благоволили к нашим красавцам, без романичности не обходилось; но до романов ли было нашим героям, когда им, на каждом шагу, грозила опасность, то от природы, то от людей? Житьё-бытьё наших воевод было плохое; удел их был и вечный труд, и вечная забота, и вечные лишения.

Таково было положение и Чулкова. Ладя с Сейдяком, все еще обладавшим Сибирью, Чулкова, понимал, что одного непрочного мира и наружной тишины мало, что надо подумать о том, как бы изба виться от страшных врагов. Кажется, Сейдяк значительно усилил свои средства: в союзе с ним мы находим и Карачу, давно-бросившего своего царя Кучума, и еще какого-то узбека казачьей [172] орды. Летописи называют сто царевичем Салтаном — и мы будем его звать тоже Салтаном. Нам представляется теперь случай говорить про них, но не можем приступить к этому без следующей маленькой оговорки.

Там, где благосостояние целого края требует каких-нибудь сильных мер, средства — последнее дело, была бы благая цель достигнута: без жертв, вынуждаемых иногда обстоятельствами, обойдтись очень-трудно, часто невозможно. При таком взгляде на вещи, если припомним себе, что Русские смотрели на Татар, как на народ «поганый» в русском значении этого слова, что эту «нехристь», по их понятиям, не грех было искоренять чем и как ни попало; если мы вспомним притом, с какою злобою сами Татары действовали против казаков, с каким коварством они умерщвляли наших ратников; словом, если мы войдем в тогдашние обстоятельства, в тогдашний образ мыслей, — хоть и со вздохом, а должны будем одобрить, или, если, не одобрить, то по-крайней-мере не строго укорять в чем-нибудь недобром воеводу Чулкова, которому в этом случае мы обязаны конечным прекращением главных и важных смут в Сибири и доставлением царю неотъемлемого и крепкого права назвать всю до-иртышскую страну своею отчиной, то-есть, государственным достоянием России, а вслед за тем и всю Сибирь признать русскою областью. С-этих-пор нам почти ненужно было, покорять — нам нужно было только двигаться; с подвигом Чулкова у нас врагов не стало, нам оставалось только приобретать союзников и одною ласкою обращать их в наших данников. Так оно и было, с весьма-редкими, по-временам, исключениями, когда казаки и воеводы сами забывались в пылу горячих стремлений к собственной наживе и забывали повеление «призывать тамошних людей под государеву царскую высокую руку ласкою, а не жесточью».

Но обратимся к Чулкову, к его подвигу уничтожения наших врагов, случившегося, как кажется, по перенесении городка, на противоположный берег Иртыша.

Дело это, по свидетельству и рассказам большинства летописей, происходило вот каким образом, весьма-оригинальным и вероподобным.

В непродолжительном времени по основании Тобольска, князь Сейдик, претендент на сан повелителя Сибири, вместе с царевичем казачьей орды Салтаном и с бывшим кучумовым Карачею, в сопровождении пятисот человек Татар, вышли из Сибири и пошли к Тобольску. Близь Тобольска они остановились на поле, известном под названием «Княжий-Луг», показывая вид, будто тешат себя ястребиною (кречетною)'охотою.

Чулков узнал об этом; но, подозревая, что «умысел другой тут был», и что пятьсот Татар взяты Сейдяком на охоту не на одних птиц, собрал своих подчиненных и рассказал им дело Посоветовавшись между собою, Чулков выслал к Сейдяку [173] своих людей и наказал им пригласить Сейдяка к себе в гости в Тобольск, чтоб сообща посоветоваться об упрочении мира. Приказ его был исполнен.

Сейдяк, с своей стороны, тоже посоветовавшись с Салтаном и с Карачею, решился идти на зов Чулкова, но не один, а вместе с ними, втроем, взяв себе в провожатые сто человек из своей орды.

Чулков встретил их в воротах, но, видя, что Татары вооружены, представил Сейдяку неуместность подобного наряда, велел снять с себя оружие; а так-как время было обеденное, на стол накрыто, то воевода и просил дорогих своих гостей откушать хлеба-соли, чем Бог послал.

Сейдяк с товарищами вступил в городок безоружный и, втроем с своими друзьями, вошел в дом Чулкова.

Кушанье было подано; хозяин с тремя гостями сел за стол и за обедом стал им толковать о мирных условиях.

Пропал ли у Сейдяка от условий Чулкова аппетит и ему было уж не до обеда, или ему просто есть не хотелось, только он в рот куска не брал и сидел, крепко задумавшись.

— Что с тобой сделалось, князь, говорил Сендяку воевода: — ни пьешь, ни ешь моей хлеба-соли? Уж не задумываешь ли чего недоброго?

— Ничего не задумываю: мне просто есть не хочется! отвечал Сейдяк.

— Не мыслишь-зла на нас, не хочешь есть, так ней вино. На, выпей на здоровье!

Сейдяк принял чару, поднес ее к губам, но сделал глоток и — поперхнулся.

Чулков посмотрел на него пристально, в миг сообразив нравственную причину подобного явления (или, как говорит Савва Есипов «Богу же, обличающу их зломыслие») и, передавая чару Салтану, сказал:

— Ну-тка ты теперь, выпей.

Салтан хватил неосторожно и тоже поперхнулся.

Сметливый Карача видел, что дело принимает неловкий оборот: когда очередь дошла до него, он, чтоб снять тень подозрения с Чулкова, со страхом и трепетом схватился за чару; но, видно, и его грешная утроба не приняла православного напитка — и он поперхнулся!

Может-быть, Чулкову в-самом-деле показалось странным и подозрительным такое, непонятное для простого Русака, бессилие Татар, или все это делалось по заранее-начертанному плану хитрым воеводой, только чарка вина сгубила Сибирь.

— А, так вы так-то! загремел воевода. — Так у вас вот что на уме? предательство? измена?.. Сам Бог обличает вас в сию минуту и предает мне в руки за ваше нечестие... Связать их, поганых! крикнул он, махнув рукой близстоящей страже. [174]

Казаки бросались на неверных извергов, обрадовавшись случаю — разного рода унижениями отплатить им за старые неправды.

Несчастные, видя беспощадную гибель, кинулись в окно. Они удачно, один за другим, соскочили на землю и ударились-было бежать к своим, но ловкие казака настигли их, перехватили поочередно, связали их веревками и представила к воеводе, а прочих, мелкий народ, тут же положили на месте.

Об оставшихся в поле четырехстах Татарах летопись говорит так: «таково страхование найде на сих, яко и в град свой не возвратишася; слыша же в граде (Сибири) яко бежа — и тыи избегоша из града и никто же остася во граде» 74. [175]

Город Сибирь опустел; Русским он был не нужен; скоро он пришел в совершенное забвение, и теперь даже память о нем в народе почти совсем исчезла.

Сейдяк, Салтан и Карача в то же время были отправлены в Москву; влияние их на местные племена было уничтожено; власть Русских утверждена прочно; главнейшие препоны к распространению владычества нашего рухнули; сибирский-юрт канул в вечность и царство сибирское было уж русское царство.

С пленниками царь поступил милостиво; он не заставлял их в Москве разъигрывать той роли, которую на наших глазах разъигрывали предводители полудиких племен Африки во Франции: сибирских Абд-эль-Кадеров у нас не сажали по крепостям и по тюрьмам. Государи России принимали их с ласкою, утешало их тоску по родине своим милосердием, заставляли их забывать прежнюю, дикую свободу, награждая их землями, богатыми поместьями, принимали их в службу, доверчиво приближали их к своей особе; но, наделяя их почестями, тогдашние владыки России не упускали случая излиять на них гнев свой, когда пленники забывали ничтожность свою пред новым властелином.

Получив весть, что теперь Сибирь вплоть до Иртыша и далее к северу по Оби — вся наша, новый царь уже не ограничивался видами на, одни поклоны в тысячу соболей и в тысячу белок: он обложил ее данью настоящею и повелел взимать с нее в год тысячу-тысячь дорогих шкурок. В подданстве русском, сверх занятых мест, считались тогда и Пелымское-Государство, и Иргизское-Государство, и Обь-Великая вся (т. е. сколько ее знали), и все города обские, числом девяносто-четыре: такую важность справедливо придавали тогда утверждению нашему в Сибири и так твердо были убеждены наши политики, что с-этих-пор, с 1587 года, Сибирь была — вся наша 75. Восточная граница России в то время очертилась [176] линиею с севера по Оби, далее по Иртышу, потом по Тоболу, и, наконец, по Иргизу.

С этого же времени началась и колонизация Сибири.

Первыми колонистами в Сибири были тридцать хлебопашенных семей, которые, по повелению государя, в 1590 году, были отправлены из Сольвычегодска с таким наказом, чтоб у каждого хозяина «было по три мерина добрых, да по три коровы, да по две козы, да по три свиньи, да по пяти овец, да по двое гусей, да по пятеру куров, да по двое утят, да на год хлеба, да соха co всем для пашни, да телега, да сани, и всякая житейская рухлядь»; кроме того велено им дать в подмогу, в тогдашнее время, по двадцати-пяти рублей; отправка каждой семьи обошлась общинам по сту-десяти рублей. Уничтожение знаменитого юрьева-дня, приведя в брожение умы простого народа, необразованного и грубого, одним указало путь на запад, других погнало на восток. Последующие указы, дополнительные и пояснительные, и всюду разносившаяся молва о богатствах Сибири, послужили, как говорит один писатель, доброю закваскою за-уральской земледельческой населенности. Толпы народа стремились в Сибирь в гораздо-большем количестве противу тех, которые отправлялись туда по распоряжению самого правительства, заботившегося сколько о снабжении края землепашцами, столько же и другими сословиями, для него необходимыми, ямщиками, для устройства сообщений, плотниками и другими мастерами для городских построек и поставления храмов Божиих, священниками и иноками для распространения веры Христовой. Но уже и в это время Сибирь является местом ссылки лиц, для которых, по мнению Бориса Годунова, был вреден воздух столицы.

К этому же времени относится и формирование отдельной ратной силы Сибири. Не здесь место входить во все подробности этого предмета, заслуживающего отдельного трактата и тесно связанного с подробностями колонизации Сибири, но не мешает, однако, заметить вкратце, что громада постоянно-высылаемого из России войска была уже в это время росписана по городам: явились казаки городовые, началось формирование казаков из Татар «юртовских», собиравшихся из своих городков, и «волостных», не вполне оседлых и землепашенных. В сословие казаков включены были и Литва, и пленные Поляки, и Немцы; самые земледельцы были иногда зачисляемы в казаки «черноместные», а Татары верстались в это сословие служилых, людей за особенная услуги, часто по их, собственной просьбе, но преимущественно из тех «от них же измены не почаяти». Нынешняя сибирская полиция — русские городовые казаки (не «линейные» и не «пограничные», а «городовые» и [177] станичные и полковые) величают себя прямыми потомками Ермака; но они жестоко ошибаются: они вовсе ему не сродни ни по чему, ни по плоти, ни по духу.

Чтоб показать, какие немногосложные, но прямо-ведущие к цели средства предпринимало наше правительство к занятию покоряемых земель, считаем нелишним привести следующий отрывок грамматы, относящейся к 1592 году:

«А будет князец, прослышав ратных людей, к воеводам не появится, а почнет бегать, о воеводам послать ратных людей в малых судех его искати, и жоны и дети и их люди воевать и городок их жечи. А (наперед) приказывать, чтоб они от государя на себя опалы большие не наводили, а пошли б без боязни, а государь их пожалует и князцу ничего не будет. А будет князец и дети его придут к воеводам, и их обнадежить, чтоб их всех приманити; а чорных людей всех промолыти и обнадежить, чтоб жили по своим юртам бесстрашно и к нам в город приходили...

«О всем промышляти, и город делать, и люди устроить, и места под дворы раздавати жилецким людем и казаком, смотря по тамошнему месту, как бы вперед было государеву делу прибыльнее. А казаком терским говорить государево жаловальное слово, чтоб они государю послужили. А которые захотят в жильцы туто изо всяких ратных людей, и их переписати, а устроить туто (в Таборах) пятьдесят человек конных: тем и земли, пометив, роздавать; а жалованья годового сулить им польским казаком по семи рублев, а атаману — десять рублев, а хлеба по семи четь муки, а овса потому ж. А стрельцов прибирать пеших до ста человек, а сотнику потому ж, что и атаману, а пешим стрельцам по пяти рублев, да хлеба по пяти четь муки, да по чети круп, да по чети толокна человеку. А земли бы им всем давати, чтоб вперед всякий был хлебопашец, и хлеба бы не возить.

«А которые московские веденцы девять человек из Каргополя посланы, и тем указать земли и угодья, чтоб они из Пермии с собою взяли и лошади и животины и сох, хотя немного, чтоб им пашня вскоре завести. А которые посланы из Пермии и с Вятки на житье для пашни, и у тех бы, хотя и у четырех человек была одна лошадь, а животина бы с ними, была, и сохи бы было с ними, хотя б к паранине завести и немного пашни, да и ржи взяти на завод десять четь из Пермии; и велети жилецким людем дворы себе ставить, и слобода у города устроить, в котором месте пригоже, и земли на пашни высмотрить лутчия, и у крепостей подавать пашни на государя пахать всяким людем. А лучшие места выбрав, оставить про государев обиход до трех сот четь; а вперед та земля пахать на государя жилецким людем, которых устроят на житьё. Да из Таборов и Кошуков пашенных молотчих людей взять со всеми семьями и с лошадьми и посадить туто на пашне, и пашни пахати велети на государя. На Таборы и на Кошуки, на тутошные люди, положить хлебом оброк, чтоб с них ничего не имать, никакого [178] оброку, ни соболей, а имать бы хлебом. Только устроя город и укрепя, — положить на них оброк хлебной, распрося про них, что пригоже на них положить...

«И церковное строение устроить, а попа и дьякона взять едучи в Сибирь (по дороге, из такого-то города) и, в подмогу, с посадских тамошних попов собрать сорок рублев. А на церковь послано с Москвы два фунта ладану, два фунта темьяну, да пуд воску, да ведро вина церковного, и образы, и книги, и колокола, и все церковное строение».

Вероятно, при каждой новой посылке воевод и рати в Сибирь, им повторялось однажды уже данное повеление: «и вы б, приехав в Пермь Великую, велели тотчас бирючю тово ж дни кликать в Пермии, в Чердыни, да в уезде по погостам, и к Соли-Камской тотчас розослали, для того, чтоб шла охочие люди наймоваться к нашему делу... О всем отписывати к государю с нарочным гонцом, чтоб государю про всякие дела, что сделается, было ведомо самому и была б кого расспросить, чтоб кто рассказать умел».

В последствии времени, крестьянам, переселявшимся в Сибирь по распоряжению правительства, стали давать льготу в податях и пособие хлебом и деньгами: узаконение об этом явилось еще в 1613 году. Вообще, система колонизации была придумана и приводилась в исполнение, чрезвычайно-благоразумно, так-что колонист, приходя в Сибирь, получал, в те времена, полное обеспечение во всех своих нуждах, особенно на первых порах. И семена, и земледельческие орудия, и лес для избы, и земля для пашни, и домашний скот, и даже наличные деньги — все было для него готово. Край населялся успешно год-от-году все более и более. По добытым языкам, по следам первоначальных покорителей, охотников, метавшихся проведывать о новых племенах во все стороны по рекам и речкам — на плотах и в лодках, а по снежным сугробам — в собачьих или оленьих нартах да на лыжах, воеводы, снабженные наказами, избирали себе места для зимовьев, рубили остроги, городили города и делали укрепления, всегда устроивая эти дела так, что где зимовье ясачное — там и крест, где острог — там и часовня, а где население поразрослось и водворение пораздвинулось — там для себя церковь, а для Татар — пушка! И легкость большей части дальнейших завоеваний, при сметливости, уживчивости, вкрадчивости в доверие и дружелюбных наклонностях наших промышленков, тем более становится для нас удобопонятною, что инородческие племена были разрознены, несвязаны общим интересом, неподчинены одной, общей, глубоко-сознанной идее самостоятельности и, находясь на нисшей степени гражданственности, мирно покорялись пришельцам. В-самом-деле, для Русских в Сибири каждый новый шаг приносил новое, никем неоспориваемое владычество.

Не смотри даже на неслыханное развращение нравов наших казаков, на татарские их наклонности (против чего грозно вопиял святейший патриарх Филарет в знаменитой своей граммате к [179] тобольскому, архиепископу), на ухищрения мелких торгашей и промышлеников, знакомивших дикие племена с вином, зернью и другими грязными утешениями — дело овладения Сибирью шло у нас чрезвычайно-быстро и, непостижимо-успешно. Пятидесяти лет не прошлого времени первого молодецкого ермакова посвиста в стороне за-уральской — и уже русская держава крепко охватила все пространство до самого Енисея. Мы имели тут более двадцати опорных пунктов, укрепленных и населенных мест и городов; замечательнейшие из них: Тюмень основан в 1586 году, Тобольск — в 1587, Пелым — в 1592, Сургут и Березов — в 1593, Тара — в 1594, Нарым и Кетск — в 1595, Верхотурье — в 1598, Обдорский Городок (в низовьях Оби) и Мангазейский-Острог (на Тазе); — в 1600, Туринск в 1601, Томск — в 1604, Туруханск (при устье Турухана в Енисей, после уничтожения Мангазеи) и Зимовье-Имбацкое (Инбах, река, впадающая в Енисей справа, между Подкаменной Тунгуской и Елогуем) — в 1609, остроги Маковский (в вершинах Кети), Кондомский и нынешний Кузнецк (при слиянии Мрасы с Кондомою) — в 1618, Енисейск и Бельский — в 1619, Мелетский (на Июсе) — в 1620, и Красноярск (при устье Качи в Енисей, между устьями в него с противоположной стороны Маны и Кана, верховья которых, сближаются с верховьями Бирюсы) основан в 1628 году.

Вот какими шагами мы шагали по Сибири... Мало этого: более, чем за целое полстолетие до Беринга, наши казаки, простые русские казаки положительно доказали — и ученая Европа знала об этом еще во время царствования Феодора Алексеевича! — что пролив между Азией и Америкой существует и что Ледовитое-Море, вместе с Восточным-Океаном, составляет одно общее целое; но национальное открытие наших казаков окрещено именем фон-Беринга. Времена Никона, Петра-Великого, бироновщина и другие события населили Сибирь многочисленными толпами народа, который, расселяясь до Китая и до Камчатки, успел занести ногу на материк нового света. В самой же Сибири народ русский, незнакомый с угнетательною политикой обитателей Запада, дружески сближался с покоренными племенами, неведомо самому себе прививал к ним свои поверья и обычаи, незаметно, без насилий, подавлял их национальность — если только национальность может существовать у диких племен, к которым самое слово «нация» неприменимо — и, поставив их, сколько можно было, в уровень с самим-собою, довел их до того, что Сибирь, за исключением крайних пределов севера и юга, почти совершенно обрусела (племена ее не вымерли, как иные говорят, и не выродились, а переродились в Русских), и теперь имя ее потеряло уже то значение, которое предки наши придавали этой далекой, но богатой и прекрасной стране. Там, где была кучумова столица, где стоял город Сибирь — ныньче запустение, и только остатки древних валов указывают путнику то место, на котором воздвигнут был Ермаком краеугольный камень владычеству России над зауральским краем. [180]

Много людей проехало мимо этого городища по почтовой дороге из Тобольска в Омск; много людей слышало в этом месте оклик ямщика: «вот, дескать, ваше почтение, город Сибирь, где Ермак Тимофеич разбил царя Кучума и сам сел на царство»; но немногие, вероятно, потрудились выйдти из экипажа и пройдтись по пустынному полю, навевающему столько дорогих для Русского воспоминаний...

Нас судьба привела взглянуть на этот уголок, но мы только этим и ограничились: обстоятельства не позволили нам прибавить ни одной лишней черты к тому, что уже до нас было сделано. Передаем целиком слова ученого очевидца, знаменитого Миллера, который, за сто лет назад, имел возможность вполне удовлетворить своему просвещенному любопытству:

«Остатка сего столичного города (ежели такое место, как сие по-видимому было, названием города почтить можно», прибавляет Миллер) «еще и по ныне видны. Восточный, высокий берег реки Иртыша, имеет на том месте чрезвычайную вышину, и оный берег, почти везде, где река подле гор течет, от оной подмывается: от чего в том месте некоторая часть горы отвалилась, так что сторона к реке Иртышу стоит почти перпендикулярно.

«По верхней стороне находится глубокий буерак, в котором течет маленькая речка, и оная, на российском языке, по городу называется — Сибирка, а Татаре сию речку именем не называют, для того, что они и многие другие малые речки, которые, расстоянием не более двух и трех верст вершины свои имеют, безъимянными оставляют. Понеже оная сторона весьма крута, то на том месте и всходу нет.

«С третьей, или с полевой стороны есть долина, которая мало-помалу глубже становится, и с буераком, в котором речка Сибирка течет, соединяется. Разве отсюда можно было на то мест, о, где город был, подняться, но понеже и тут еще нарочито круто, то оное требовало бы не малого затруднения.

«Одна четвертая нижняя сторона, по течению реки Иртыша, немного полога, так что с той стороны и всход был, как и теперь сие место с той же стороны сперва видно, ежели кто, для смотрения оного, из Тобольска выедет. Оно видится с дороги, на небольшой круглой горке, которая, в разных уступах, укреплена тройным валом с находящимися притом рвами, из которых один вал другого выше, а сии валы, окружают городское место только с приходу и со стороны долины, понеже прочие обе стороны, от реки Иртыша и от буерака, никакого укреплений не требуют. На некоторых местах валы и рвы, за многопрошедшим временем, так заросли, что ныне мало их видно.

«Внутреннее пространство кругловато и поперег не более пятидесяти сажень содержит. По сему заключить должно, что там, кроме хана и его фамилии о служителей, немногим другим знатным татарам жить можно было, разве тогда оное место гораздо-пространнее было, как и уверяют, что несколько земли, а много ли, или [181] мало, того неизвестно, с речной стороны от подмывания осыпалось.

«От дворов, или от другого какого строения, никаких следов более не видно, как только что по разным местам, от неровности земли, рассуждать можно, что какое-нибудь строение прежде там находилось. Дворы, по обыкновению Сибирских Татар, построены были либо деревянные, либо, по бухарскому обыкновению, из нежженых кирпичей, потому-что с того времени вовсе пропали. Некоторые места пред другими глубже, которые, может-быть, вместо погребов служили.

«В последние времена окольные российские жители, ищущие закопанных в земле пожитков, везде глубокие ямы поковали, из которых некоторые не даром трудились».

Но мы забыли про царя Кучума; обратимся к нашему рассказу, изъяснившись снова перед благосклонным читателем, что мы вовсе не брали на себя тяжкой обязанности писать историю Сибири, и что настоящий труд есть только попытка разъяснить некоторые запутанные вопросы этой истории: мы сочли за непременную обязанность напомнить об этом для того, чтоб читатель не посетовал на нас за отсутствие полноты, недостаточность фактов, бесцветность картины и другие недостатки, слишком-резко нам самим заметные и извинительные здесь только потому, что труд наш — только попытка.

ГЛАВА ІХ-Я.

Царь Кучум.

Скитальчество Кучума. — Поиски на Кучума. — Преследование Кучума. — Граммата Кучума к воеводам. — Граммата царя Феодора к Кучуму. — Письмо к нему сына его, Абдул-Хаира. — Воевода Воейков. — Последняя битва. — Последние речи. — Конец.

«До тебе лежачего в болоте спросности небаченья твоего склонимся, а тобе руку подамы, хотячи тебе з него вытягнути, отерши наперед берние з очью твоих, же бы еси мог прозретн, а гносность и спросность свою обачити. Если же слова наши не будут тебе смаковати — ты сам того причиною, же ся на нас торгнул наперед несмачными и быстрыми словы... Набольшая мудрость самому себя знати: аже бы себя лепей познал — посылаем тобе книги, которые о тобе росписаны-суть...

Граммата Батория к Грозному, 1581 г.

Семнадцатилетняя скитальческая, не спокойно-кочевая, а постоянно-тревожная жизнь Кучума в степях сибирских, по отечественным летописям, нам мало известна. Летописцы наши передают о нем очень-немногое. По их свидетельствам, Кучум, после бегства своего из Сибири, при окончании ермаковой битвы под Чувашовым, [182] или у Подчувашья, удалился в Ишимские-Степи; через три года, именно в 1584 году, мы находим его в тех же местах, на Вагае. После плена Махмет-Кула, Кучум был оставлен всеми, даже Карача отступился от него; после смерти Ермака, Кучум был преследуем Сейдяком, наконец он направился вверх по Иртышу, но не переставал вредить Русским. Летом 1591 года воевода князь Кольцов-Масальский настиг Кучума близь, реки Ишима, разбил его и взял в плен двух его жен и другого его сына, Абдул-Хаира. Кучум снова скрылся, и долго настоящее местопребывание его не было известно Русским 76.

Кучум, однакож, не удалялся от Иртыша слишком-далеко: расположенные вверх по этой реке волости, платили ему дань, «блюдяся от него войны». Чтоб совершенно уничтожить вредное его для нас влияние в этих краях, велено — в центре подвластных Кучуму волостей, поставить новый город Тару и стянуть сюда из Казани, из Свияжска, из Тетюшь, из Тюмени, Тобольска, Таборов и Кошуков рать почти из 1200 человек конных и более 500 пеших. Тут были и ермаковы казаки, и стрельцы, и польские казаки, и Литва, и Черкасы, и Башкирцы, и Татары. В царском наказе воеводам (1594 года) об этом предмете, повелено на те, неподвластные еще нам в Верхней-Земле, волости (если они добровольно не признают нашей власти) «войною посылать, князьков их побивать, животы их — лошади, разную животину и всякую рухлядь — имать ратным людям в раздал между собой», кроме соболей и черных лисиц, которые все идут на государя. Царь крепко наказывал воеводе «промыслить, истеснить и извоевать Кучума», но вместе с тем советовал «крепко беретчися Кучума, чтобы он, пришел, которые порухи не учинил»; стараться склонить Кучума отдаться в наши руки, уговорить его жить с нами в мире и тишине, объявить ему, что государь желает держать его под своею царскою рукою, что он, по милосердию своему, и сына его Облагаира и людей его отпустит на родину, пожаловав наперед своим царским жалованьем... Подобные повеления повторялись неоднократно, но упрямый Кучум оставался непреклонен.

Инструкции, данные по этому случаю воеводе, боярину князю Андрею Васильевичу Елецкому, заключали в себе следующие главнейшие основания: мы приводим подлинником многие фразы этих интересных документов, чтоб, совершение уяснить дело и тогдашнее состояние покоренной страны.

«Итти города ставить вверх Иртыша на Тар-реку, где бы государю было впредь прибыльнее, чтоб пашню, завести и Кучума царя истеснить и соль устроить и тех бы волостей, которые больше по-сю-сторону Тобольского (города), и Тобольскова уезду отвести от Кучума и привести к государю... чтоб вперед государевым ясашным людям жить по Иртышу от Кучума царя и от ногайских людей бесстрашно. А идучи из Тобольскова воеводе князю Ондрею с [183] товарищи про Кучума царе и про ногайских людей проведывать, где ныне Кучум царь? и сторожи наперед себя конные посылать, чтоб Кучум царь, собрався с ногайскими людьми, пришел, над воеводами и над хлебными запасы безвестно порухи ни которой не учинил, а конным людем потомуж идти бережно, чтоб им от Кучума царя идти с великим береженьем и от него беречись, чтоб на них не пришел.

«А будет которые ясашные люди и князьки, которые живут по Иртышу, с воеводою, с князем Ондреем на Кучума и на ногайских людей города ставить не пойдут и не послушают — и воеводе князю Ондрею Васильевичу, идучи Иртышем, те волости воевать, и посылки конные на них посылать, и изменников съискивать, винных казнить, а чорных людей к шерте приводить, и у них заклады поимать.

«И что будет ходу от Тобольского города до Тары, и что будет от Тары до Тобольского города, и что будет полем (степью) от нового города от Тарского на Уфу — чтоб и впредь от них было бесстрашно. А пришед на Тар-реку присмотреть под город место: где пригоже быти новому городу, туто и место очистить и город поставить; а делать город и лес возить всею ратью, всеми людьми, и конными и пешими, а сделать бы город во всех стенах, и в стенах и в городищах сажень около в полтретьяста и больши — то по месту смотря, да острог делати сажень в триста и в четыреста и, смотря по людям, и до пятисот сажень. А в городе быть самому князю Ондрею да (письменным головам) Борису Доможирову, да Григорью Елизарову: тому и у казны, и у сбору, и у житниц быть.

«А хлеб будь в житницах в городе, да попав, да пушкарям, да стрельцам: у тех бы в городе дворцы, (дворики, избушки) были. А в остроге места на огороды дать и где им в лете есть варить. А опричь воеводы и голов ести ни у кого не варить, а воеводе и головам поварни в земле сделать, как бы беретчися Кучума; а в остроге казакам конным и Татарам служилым тобольским и тутошным и тюменским, чтоб быть бесстрашным.

«А Кучума царя оплашивать, а приказывать ему то: что государь Кучума-царя хочет держать под своею царскою рукою и сына к нему Облагаира и людей его, вперед пожаловав своим царским жалованием, отпустит, а ныне бы жил вверх нового города, в которых городкех пригоже; а прислал бы Кучум-царь сына своего... царевича: не бесчестно царю прислать к государю сына своего и в ним лучших людей дву-трех, а государь царь и великий князь тотчас пришлет ко царю к Кучуму сына его, царевича Облагаира, в людей его с ним. А промышлять князь Ондрею, чтоб Кучум-царь прислал к государю из царевичей лучшего, который бы… человечнее.

«А будет, оплоша, мочно над царем промышлять — и посылка большая с татарскими людьми послати, чтоб над Кучумом, и над его женами, и над детьми, промыслить и извоевати накрепко; а береженье накрепко от Кучума-царя держати, а которые ево волости по [184] Иртышу, промежь Тобольскова и нового города — и в те бы он волости Кучум-царь однолично не вступался, и их от Кучума-царя беречи накрепко.

«А будет Кучум-царь учнет приходить, собрався со многими людьми, на государевых воевод и города ставить не даст, и учнет тесноту чинить — и воеводе князю Ондрею Васильевичу с товарыщи от Кучума-царя беречись, чтоб, пришед, Кучум-царь которые порухи не учинил. А как город поукрепят — и князю Ондрею с товарыщи над Кучумом-царем, проведав про него подлинно, промышлять, сколько Бог помочи подаст, большими посылками, чтоб над ним поиск учинить с вогненным боем. А будет над Кучумом промыслу не начаять, а люди будет от него не поедут на государево имя — и над Кучумом-царем посылки большой, не разведав накрепко, вскоре не посылать, и к нему приказывать, и его оплашивать, и житье ему ослобожать в верхних городех, и промышлять над ногайским мурзою, над Алеем, чтоб над тем промыслить большою посылкою, а от Кучума-царя людей лучших отговаривать, чтоб ехали к государю служить; а ссылались бы с ними тобольские служилые Татарове; а которые от царя приедут о тех жаловать, и сукна давать и хлебца. И которые князьки и Татарове государю служат и в город к воеводам приходят и ясаки платят, в про всякие вести про Кучума-царя, в про его умышленье, и про Ногай, учнут приходя сказывать — и тех Татар поить и кормить государевым запасом и береженье к ним и ласку, держать великую и отпускати их к себе (домой) не задерживая.

«А что с которого городка и с волостей, и с кого именем, государева ясаку возьмут соболей в лисиц и шуб собольих и бельих и бобров, и то все велети записывати в книги подлинно, порознь, по статьям, А имати в ясак на государя соболи и бобры добрые и лисицы чорные, а худых соболей и лисиц и бобров в ясак не имати. А что ясашные люди принесут сверх ясаку, государю челом ударить, или воеводам, что принесут в поминках — и то все, потому ж, велети записывати в книги подлинно, порознь, по статьям и держать ясачную казну за своими печатьми. А которые князьки и Остяки учнут ослушатись и в государев город не учнут приходить — и на те волости посылать посылки, а велети их повоевать, и заклады у них поимать, и их поострастить и укрепити, чтоб их привести под государеву руку, и дани с них собрать.

«А которые торговые люди учнут приезжать в новый город, на Тару, из Бухар и из Ногай; со всякими товары и с лошадьми и с животиною — и у тех у торговых людей велети служилым людем всякие товары, и лошади, и животину, покупать и береженье к торговым людем, к Бухарцам и к Ногаем, держати, чтоб их и вперед приучити; а как они исторгуются — и их отпущать, не из держав. А которые, будет, торговые люди похотят идти мимо новый город в сибирские городы, в Тобольск или в Тюмень, торговать всякими товары, или с лошадьми и животиною — о их [185] потому ж пропущать и береженье к ним держати. А только буде Бухарцы учнут приезжать из Бухар, о которых о государевых и о земских о тамошних делех, и воевод о том отписывати ко государю, а их отпущать не задержав: и государь велит свой указ учинити» 77. [186]

Воеводы ловили кучумовских Татар, расспрашивали их и добрым словом и жестокими пытками, и наконец, в 1595 году, добытые языки из-под пытки рассказали, что Кучум, проведав тоже о царском повелении поставить в его волостях город, послал туда сына своего Алея и велел ему перевесть здешние племена далее вверх по Иртышу; а Алей собрал здесь орду в 150 человек и пошел с ними вверх но Иртышу на Черный-Остров; здесь они остановились, усилили свою численность еще 50-ю человеками, поставила себе городок, с стали зимовать. Воеводы узнали также, что эти выведенные Кучумом Татары живут и около Вузюкова-Озера; что в этом озере Татары ловят рыбу на царя и посылают се к Кучуму, что от Кучум а к ним приезжают люди ежедневно и что сам Кучум стоит еще выше по Иртышу «меж двух речек, одернувся телегами, за Омь рекою пешим ходом днища с два», и что от городка Черного-Острова до кучумова кочевья, пешими людьми и нескорым ходом, будет днищь с пять или с шесть 78.

Воевода князь Елецкий послал под Черный-Городок сборной братьи 276 человек (из них 100 человек были стрельцы, 60 человек тобольской Литвы и 40 человек тобольских казаков). Число врагов не превышало двух сот человек. Предводитель отряда, Борис Доможиров, разбил Татар, взял более 60 человек пленных и сжег городок. О тех, которые бились явственно, были равены и имали языков, воевода представил государю «послужные списки», а царь наградил храбрых «золотыми» и деньгами.

Вскоре получены были новые вести, что Кучум зимует вверх по Иртышу, в двадцати днищах от Тары: князь Елецкий послал туда новую рать в 483 человека (в марте месяце), под [187] предводительством того же Доможирова. Успех дела был так же блистателен: русские головы сожгли городок Тунус, разбили непокорные волости, наложили на них ясак царю; но Кучум не попался казакам в руки, тем более, что «пришло роскалье великое, и идти на лыжах было не мочно». Однакож, в скором времени на нашу сторону передались мать Махмет-Кула и приближенный к Кучуму Чин-Мурза с женою: они втроем добровольно выехали на Тару в сопровождении 38 человек Татар.

Воеводы теснили Кучума, сколько могли: приводили в покорность России его волости, прекращали ему все сообщения с покоренными, полонили вестников, которые ехали к нему в гости, брала в добычу всю кладь торговцев, которые отправлялись к Кучуму, засылали к нему своих клиентов, представляли ему безвыходность его положения, говорили, что уж если казак Ермак его покорил, так куда ж ему с царским войском бороться, тем более, что он сам же отдал свою Сибирь? Воеводы надёжили его царскою милостию и требовали от него мира и покорности.

До нас дошла следующая граммата царя Кучума, составление которой относят уже к 1597 году. В ней Кучум все еще называет себя царем и все еще гордо старается поддержать свое дикое величие.

«Бог богат!

«От вольного человека, от царя, бояром поклон, а слово то:

«Что есте хотели со мною поговорити? Вам от государя своего, от Белого-Князя, о том указ есть ли? И будет указ есть — и мы поговорим, и его слово приятно учиним.

«А мое челобитье то: прошу у великого князя, у Белого-Царя, иртишского берегу, да и у вас, у воевод, бью челом, тогожь прошу. Да т(акож) вещей у вас прошу, и вы из тех вещей хоти и одну дадите — и ваше слово будет истинно, а будет не дадите — и слово ваше ложно!

«А челобитье мое то: прошу Шаину, а те оба гости, которых (вы) взяли — ехали ко мне в послех и их вам Бог судил! И из тоё посолские рухляди одного (вь)юка конского прошу: очи у меня больны и с теми, послы были зелья, да и роспись тем зельям с ними ж была. И яз того прошу и только те три вещи мне дадите — и слово ваше будет истинно!

«И будет со мною похотите поговорити — и вы ко мне пришлите толмача Богдана; а Сююндюк приехал, великого князя, Белого-Царя, очи видел: и яз бы из его уст указ его услышал! И вы б его прислали: и будет те дела правда — и вы б прислали Бахтыураза, который ныне приехал.

«А от Ермакова приходу и по-ся-места пытался есмя встречно стояти! А Сибирь не яз отдал: сами естя взяли!

«И ныне попытаем мириться — любо будет на конце лучше!

«А с Ногаи есмя — в соединеньи и только с обеих сторон станем: и княжая казна шатнется! [188]

«И яз хочу правдою помириться, а для миру на всякое дело снисходительство учиню!» 80

В этой смеси молений и угроз ясно высказывает Кучум в свою горькую жизнь и свои грубые, но пылкие чувства; он благоговел пред волею русского царя и жаждал слышать его повеления.

Русский царь снисшел на его желания, услышав присланного им вестника и, упоминая о всегдашних данях сибирских властителей московским государям, так, или почти-так отвечал, в 1597 году, непокорному Кучуму 81 в длинной, чувствительной и трогательной граммате, имевшей целию доказать сибирскому царю всю его виновность и дерзость непослушания.

«Послушай! не-уже-ли ты думаешь, что ты мне страшен, что я не покорю тебя, что рати у меня не хватит? Нет, много у меня воинской силы! Мне жаль тебя: тебя щадя, не шлю я большей рати, я жду пока ты сам явишься в Москву, пред мои светлы, очи. Ты знаешь сам, что над тобою сталось, и сколько лет ты казаком кочуешь в поле, в трудах и нищете?.. а медлишь покориться! ты вспомни про Казань, про Астрахань: они сильней Сибири были, а покорились русскому царю. Ты ждёшь чего? Друзья тебя оставили; два сына в полону; Сибирь взята; ты изгнан; всюду на твоей земле другие города построены; Сибирь вся под моей державой; я царь Сибири —, а ты...? Ты стал казак, изгнанник, одинокий, оставлен всеми; жизнь твоя висят на волоске! Одно лишь слово изреку я воеводам — и ты погиб! Но знай, что Русский царь — царь милосердый. Обычай наш — гнев претворять на милость, казнь жизнью заменять, за зло платить добром. Я все готов забыть, все твои вины, все неправды, готов на милости, готов излить щедроты, давнишнему врагу, рабу-ослушнику; но покорись, не вынуждай меня на гневные веленья. Явись в Москву: захочешь мне служить и жить вместе с детьми — останься, мне будет приятно — я награжу тебя и оделю богатством, дам тебе деревни, села, города, всего прилично с твоим саном. А не захочешь ты при мне служить, задумаешь в Сибирь, опять на старо место — пожалуй, с Богом! Я готов хоть и в Сибирь тебя отправить, готов пожаловать тебе твой прежний юрт, сделаю тебя царем и честь тебе воздам как следует царю Сибири... но прежде покорись и приезжай в Москву!» [189]

Кроме этого, русский государь дозволил и Абдул-Хаиру написать письмо к несчастному отцу. Абдул-Хаир писал к Кучуму тоже о милостях к себе и к брату своему Махмет-Кулу — писал, как их [190] обоих царь оделил и землями, и волостями, писал, что царю русскому служат многие цари и царевичи, просил Кучума приехать в Москву и извещал, что ему наверное известно желание царя [191] наградить в пожаловать бедного изгнанника, сообразно с его прежним величием 82.

Кучум не послушал милосердого призыва.

Участь его была решена.

Донесения тарского воеводы Воейкова к царю открывают нам следующие подробности о последних днях и последних бедствиях [192] первого и последнего сибирского властителя, чествуемого от нашего двора титулом царя.

Воевода Воейков отправился из Тары в поход на Кучума 4 августа 1598 года. Из Тары он вывел отряд, который составляли три сына боярские, два атамана, сто человек Литвы и казаков, 30 человек служилых юртовских Татар и 60 человек ясачных, волостных. Татар; с этим отрядом соединились отряды из других городов, так-что всю численную силу рати Воейкова составляли три сына боярские, татарский голова Черкас Александров, три атамана и четыреста, без трех, Литвы, казаков и Татар.

10 августа, в пределах нынешней Барабинской-Степи, Воейков послал татарского голову Черкаса Александрова с одним боярском сыном, в турашскую волость добывать языков. Голова достал языков.

Языки сказали, что Кучум велел им жить на Убе, а сам он кочует на Черных-Водах; людей у него 500 человек, да торговых Бухарцев пятьдесят.

15 августа воевода Воейков пришел на Уб-Озеро (Убинское, на северо-восток от озёр Сартлана и Чанов), захватил там всех лучших людей, стал их выпытывать про Кучума и узнал, что Кучум с Черных-Вод ушел на реку Обь, где у него хлеб сеян.

На другой день, казаки привели к Воейкову, со степи, из барабинской волости, новых языков. Они подтвердили те известия, которые собраны были накануне, но к этому прибавили, что Кучум сбирается войною на Тару, что он скоро хочет на нее идти, и что, кроме наличной орды в 500 человек, у него есть еще много приверженцев по окрестностям.

Воейков отделил от своего отряда небольшую команду и послал ее на этих приверженцев, по указаниям языков, а сам двинулся вперед на Кучума.

Пункт пребывания Кучума был, по донесению Воейкова, на Оби, и именно в трех днищах выше Чат (Чан), на лугу, на Ормени, от Колмаков в двух днищах 83.

С самого начала похода, Воейков шел «наспех, день и ночь». [193] Весь поход был совершен в 16 дней, и 20 августа, на заре, воевода явился в становище Кучума.

Русский отряд действовал стрелами и пищалями; у Татар «вогненного бою», вероятно, не было; но какова была битва, каково было ожесточение татар, если этот, по-видимому, неравный бой, при единодушии и энергии кучумовых Татар и при разноплеменности нашего отряда, продолжался от солнечного восхода до полудня!

Вот красноречивый результат этого отчаянного боя, в котором наши казаки «дрались явственно».

Убиты:
Илитен, брат Кучума;
Канай, сын Кучума;
двое детей спасшегося бегством царевича Алея;
шесть князей;
десять мурз;
пять аталыков;
150 человек ратных.

Этого мало: 100 человек Татар ударились в бегство и бросились в Обь, в надежде переплыть ее; пощады им не было и тут: воевода велел стрелять по ним из пищалей и из луков, и все они погибли.

50 человек Татар взяты в плен; Воейков доносил царю, что он их велел — кого приколоть, кого перевешать: таково было ожесточение, еще более возбужденное кровопролитною битвою.

Спаслось всего человек «с пятьдесят», но и их вскоре нагнали и всех извели.

Захвачены в плен, сохранены и отправлены в Москву:

Сыновья Кучума, царевичи сибирские: 1) Асманак, 30 лет; 2) Шаим, 20 лет; 3) Бибадша, 8 лет; 4) Молла, 4 лет и 5) Кумыш, одного года.

Жены Кучума, царицы сибирские: 1) Большая, Салтаным с дочерью, царевною Тулунбек, 3-х лет; 2) Сюйдеджан с дочерьми, царевнами: Дерпадшей, 10 лет, Мондур 6 лет и Карачан 3 лет; 3) Яндевлет, 4) Актолун с 14-ти летнею дочерью, царевною Гулсыфат; 5) Аксюйрюк, с трех-летнею дочерью, царевною Акханым; 6) Шевлели с дочерью, царевною Азеп-Салтан, 11 лет; 7) Кубул-царица и 8) царица Чепшан, мать Абдул-Хаира.

Кроме поименованных семи царевен, была еще царевна, 14-ти-летняя дочь Кучума, Кумыз.

Вместе с ними попали в плен:

Жена старшего кучумова сына, Алея, дочь ногайского князя Тин-Ахмета, Ханзадя с сыном Янсюером, 4 лет.

Жена другого кучумова сына Каная, дочь ногайского князя Уруса, Данай, с дочерью Наврузбек.

Кучумова зятя, ногайского мурзы, измаилова внука, Беги-мурзы, убитого в битве на Оби, сын Зиен-Махмет с сестрою Лалтотаей.

Сибирские мурзы Бейтерек Чеплемшев с женою, Тока Козяков, [194] Исенгильдей Тойлаков, Короявда Карамышев и несколько мужской и женской прислуги.

Пленникам царь велел объявить, что «царева кучумова перед государем была неправда многая — и за то над ним так Бог и учинил; но чтоб они не сумнялися: русский царь милостив, он казнить их не велит, а велит, по своему милосердому обычаю, устроить, как бы им быти без нужи».

Но не смотря на строгие указы, чтоб приставленные к высоким пленникам люди, имели к ним береженье, охраняли их от нужд, обид и бесчестья, хорошенько их кормили и поили вином и медом (что разрешено было забирать и в монастырях, еслиб случилось, что кабаков на дороге по близости не было) — все без маленьких неприятностей дело необходилось: то никто не хотел давать им корму без особого царского указа, то продавцы заламывали страшные деньги против указной оценки, то денег не хватало, то нигде не могли снискать патоки, вина и меду, до которых «их царёвы величества» были, кажется, очень-лакомы.

Были и другие не столь мелкие горести. Так однажды царевич Асманак «изнемог с кручины», что его разобидел конный казак Пятунька Петров. В-то самое время, когда у царственного семейства вышел последний запас хмельного, а ему очень-хотелось потешиться русскими шипучими медами, «Пятуня пришел к царевичам пьян, ночью, бранился и лаялся»... весьма неблагопристойно. Вообще, прибавляют царские приставы, казаки ведут себя из-рук-вон-дурно: «и Татарам, чинят тесноту великую, да и нас-то, холопей твоих государевых, вовсе не слушают, (говорят; мы-де вам не приказаны! таковы ж-де и мы, что и вы!), ходят всегды пьяни (берут не ведомо откуды), воруют, и к царевичам и к царицам ходят бесчинно».

Годунов смиловался над несчастными, хотя и дикими, но все же царственными пленниками, настрого заказал делать им малейшие неприятности, беспрестанно посылал им вина и медов и тешил их, от царских щедрот своих, яблоками, изюмом, винными ягодами, шафраном, толченым перцом и разными другими лакомствами; наконец с избытком одарил их платьями цветными, шубами дорогими, шелковыми материями и бархатами, отвел всем им в Москве удобные квартиры и дал приличное, сообразное с тогдашними временем и обстоятельствами, безбедное содержание.

Но Кучум опять не дался нам в руки!

Во время последнего разгрома, он, сам-третей, уплыл в лодке, вниз по Оби.

Воейков пустился-было со всею ратью за ним в погоню, переехал на плоту реку Обь, полагая, что Кучум тут где-нибудь скрывается в лесу, бросился в рассыпную, искал его везде — но Кучум скрылся.

Он был еще жив, хотя сначала и ходили слухи, будто-бы он утонул в Оби. [195]

Вскоре после того, Воейков послать кучумова сеита, Тул-Махмета, отъискать Кучума и сказать ему, чтоб он сдался, чтоб он поехал к царю, служил ему верою и правдою, что воцарился новый царь, государь милостивый, Борис Федорович Годунов, что он Кучума-царя помилует, пожалует его своим царским жалованьем, отдаст ему и детей и жен...

— Не поехал я сам к государю, по государевой граммате, по государеву зову, пока еще я был человеком, так уж теперь мне идти на верную смерть что за неволя? Я уж и то и стар, и глух, и слеп, и совсем пропал! Отняли вы у меня, старика, и последнюю подпору, сына моего-кормильца Асманака царевича. Лучше б вы у меня всех моих детей поотняли, да Асманака мне одного оставили. Ну, что я без него теперь?.. Пойду к Ногаям, а сын пускай идет в Бухары... 84.

Вот каков был ответ Кучума Воейкову через Тул-Махмета: семьнадцать лет потерь, неудачь, лишений, горя — не переломили железной воли этого человека!

Тул-Махмет возвратился 5 октября 1598 года и рассказывал воеводу, что он нашел Кучума за Обью (значит, по правому берегу, где-нибудь между Чумышем и Бердью, и пределах нынешней Томской-Губернии), в лесу, вниз по Оби, в двух днищах от побоища; с ним было три сына, да человек тридцать Татар.

Кучум водил сеита к побоищу — хоронить тела верных друзей своих.

Он собрался в Ногаи, но... время холодное, далеко...

Кто-то, добрый человек, сжалился над сибирским царем, дал ему, коня и шубу.

«Царь Кучум бежа в Ногаи — и тамо убиен бысть от Ногаи, еже бо ему рекоша: яко ты зде пребывавши, да и нам того же сотворят, яко же я тебе!

«И ту сконча живот свой!» 85. [196]

ГЛАВА Х-Я И ПОСЛЕДНЯЯ.

Заключение.

Несколько мыслей о личности Ермака.

«Вы из чего так хлопочете? Вам-то какое тут дело?
Вот, ведь охота ж пришла человеку пускаться на споры...
Есть из чего хлопотать!.. да впрочем, кто ж вам поверит?
Дело другое — скажи это тот, кто поголосистей —
Академик, француз, иль велемудрый немец —
Ну, тогда аппелляции нет: развенчана слава!
Дело с концом!.. а то, прости Господи.......»

Ю. Венелин.

Итак мы кончили свои нехитрые и далеко неполные рассказы о Ермак и о Кучуме; передали, без увлечения в пользу своих или в пользу чужих, простые сказания летописцев; показали, как [197] Ермак, «сей витязь счастливый», пришел в Сибирь, как он согнал с места (с куреня сбил) сибирского царя, как Кучуму провелось перенести свое кочевье вверх, по Иртышу, как, наконец, Русские его настигли и уничтожили... все, кажется, шло просто, как нельзя-быть проще, без чудес, естественно, своим порядком, и кажется так, что этому делу случаться иначе и невозможно было.

Но от-чего ж до Ермака этого не случилось?

От-чего ж после Ермака не повторилось чего-нибудь подобного, в том же размере?

Не-уже-ли одному Ермаку на роду написано было такое счастье?

Слепое счастье! Надобно же было простому казаку, волжскому казаку, забрать в голову счастливую мысль — идти в Сибирь; надобно же было счастью помочь ему счастливо добраться до Сибири, счастливо побеждать Татар, счастливо не умереть с голоду, счастливо не замерзнуть от морозов, счастливо овладеть Сибирью, счастливо два года держаться в ней, счастливо не упустить ее из рук, счастливо указать путь другим, счастливо заставить все потомство чтить его память...

Нет, тут уж из-рук-вон много счастья!

Невольно вспомнишь слова другого русака-счастливца: «все счастье да счастье — надо же, помилуй Бог, ведь и ума сколько-нибудь!»

Посмотрим, много ли было ума у простолюдина времен Грозного — у Ермака, и сколько его пошло на дело завоевания Сибири.

Если предположить, что первоначальный проблеск мысли «идти в Сибирь» был бессознательный, то мысль эта так-хорошо созрела, так-хорошо обдумана. Ермаком, чтоб ее можно было назвать коротко «счастливым наитием». Мысль эта так необыкновенна, так хитра, так в ермаковом положении велика, что, принявшись обдумывать предмет с этой стороны, мы принуждены искать какой-нибудь опоры, чтоб понять «логичность» ермакова похода. Мы невольно перевертываем несколько страниц и все внимание свое устремляем на какое-то предание (глава V) о том, что Ермак был камский урожденец, или, вернее, тутошный житель, которого, в молодых летах, привезли сюда родители на клич о заселении закамской стороны охотниками, и который имел время и средства изучить страну. Внутренняя, нравственная, положим, тайная связь должна существовать между Ермаком и Чусовою. По всему видно, что он пришел не в чужое место, а в знакомое ему захолустье, где он издавна набрался сведений и о путях, ведущих за Камень, и о соседях, о их быте и о степени гражданского порядка. Ермак не пошел на Яик, подобно некоторым казачьим шайкам, не бросился и в противоположную сторону за другими партиями, не кинулся в какую-нибудь глушь, которая не сулила ему особенных приобретений — нет, удаляясь в северо-восточную украйну, он знал, куда именно он идет и зачем именно он идет. Он должен был вполне и заранее сознать все успехи, предвидеть все неудачи, чтоб сговорить своих многочисленных товарищей последовать за собою единодушно. [198] Ермаку много надо было иметь ума и на то, чтоб преследовать внезапно-осенившую его мысль; но еще больше ума надлежало ему иметь, чтоб провести эту мысль в исполнение, чтоб совершить трудный и опасный поход на Чусовую.

Нужен был Ермаку ум необыкновенный и для того, чтоб уладить искусно свои дела на Чусовой и вести себя так, что тамошнее народонаселение не вооружилось против его действий, не вооружило против него его же товарищей, что Ермака не лишили власти, не связали и не представили местным правителям, как осужденного в беглого преступника, вместе с Кольцом и другими атаманами.

Пребывание Ермака на Чусовой должно было ознаменоваться проявлением его блистательных административных способностей. Он не мог идти в поход «как есть»: ему нужно было обеспечить и собственную свою участь, и участь задуманной мысли, и участь всех своих товарищей.

По одним сказаниям, Ермак привел с собой 600 человек, да на Чусовой навербовал еще 50 человек с провожатыми; по другим — у него было только 500 казаков, да с Чусовой он забрал с собой 40 человек. Следуя Есипову, мы принимаем меньшее число, хотя при первом случае готовы принять и большее, потому-что вопрос этот положительно не разрешен — и дело чрез это нисколько ни теряет, ни выигрывает в главных своих основаниях.

Первою мыслию Ермака для сформирования своих товарищей в необходимом порядке, было... тут мы затрудняемся докончить фразу, потому-что у Ермака все должно было быть главною мыслию. Разделим же эти средства на предметы продовольствия и на предметы снабжения экспедиции тем, без чего ей обойдтись было нельзя.

Начнем, с хлеба.

И тут, с первого же раза, мы видим новый, умный рассчет Ермака. Обитатели Сибири, как мы уже видели, занимались земледелием. Ермак знал, по-крайней-мере, он должен был знать, что путь его будет лежать мимо пашенных волостей, и выбрал для своего похода по Сибири время самое удобное, сентябрь месяц, осень, когда хлеб должен быть убран с полей. В этом факте нельзя видеть удачи, или одного счастия; хлеб не такой предмет, чтоб не подумать заблаговременно: «чем же мы жить будем?». Ермак разрешил этот вопрос и, в-следствие этого, действительно мог не обременять себя излишним количеством хлебных запасов: будь это не к осени и не в виде набега — препятствие в продовольствии было бы непреодолимое.

На счет соли Ермаку, точно так же как и на счет хлеба, надобно было мастерски уладить дело с чусовскими жителями в их соляными варницами. И ласковые слова, и угрозы, и обольщения, все было пущено в ход, чтоб приобресть необходимое. Меры, предпринятые для этого Ермаком, нам точно неизвестны, но тем не менее, каковы бы они ни были, результат самый доказывает, что Ермак был так умен, так велик, что на этой, дороге не могли остановили его какие-нибудь препятствия, которых бы он не съумел [199] блистательно преодолеть. Через три года, этим же путем шло царское войско; но поход его был несчастлив. Надо предположить что нибудь одно: или Болховской не умел сам обеспечить продовольствие своей рати, уступавшей в своем числе ермаковой дружине, или ему на Чусовой не дали столько провианту, сколько было нужно, за неимением и бедностью обитателей. Рать Болховского гибла — Ермак вышел цел и невредим, и заслуга его, в этом отношении, сколько блистательна, столько же доказывает в нем отличного администратора.

Ермаку мало было запасаться одним хлебом: ему нужно было перевезти с собой и рыболовные сети, которые обеспечивали в неменьшей степени существование его людей: сети — неотъемлемая принадлежность казака и могли быть привезены ими с Волги.

Что касается до других принадлежностей, которые мы подводим под одну категорию снабжений, начнем с первого, в чем Ермак мог и должен был нуждаться.

Речные суда, в которых Ермак прибыл на Чусовую, не было возможности перетаскивать через горы волоком. Такой род перевозки делается и в наши времена, но только не по горам, а там, где и местность, и краткость пространства, и механические усовершенствования дают к этому возможность. По Уральскому-Хребту, по грядам гор, от гребня до подошвы усеянным черными, гигантскими лесами, перетаскивать лодки с кладью, людьми, на огромном протяжении, по местности, непредставляющей к тому никаких способов, было физически-невозможно. Ермак должен был заблаговременно запастись всем, чтобы, по переходе гор, «по образу пешего хождения», быть в состоянии продолжать свой путь водою. Ему нужны была топоры, веревки, гвозди, холст, множество других вещей, о которых ему надо было подумать самому и не ставить себя в зависимость от Татар, которые многочисленностью своею могли всю его дружину уничтожить в прах: не помогли бы и ружья — неприятелю стоило только приучиться к их грому, а мы видели, что Татары скоро успели освоиться и свыкнуться с огненными стрелами, или самопалами казаков.

Наконец, Ермак должен был снабдить более 500 человек оружием. Положим, что главным оружием их могли быть топоры и копья, пики или дротики, которых изготовление не могло затруднить казаков; может-быть, у иного были и сабли; но без сайдаков, обыкновенного вооружения того времени — Ермаку трудно было обойдтись. Татары сами действовало стрелами: значит, и Ермаку нужно было хотя для половины своих ратников иметь что-нибудь, чем бы мог он действовать на неприятелей издалека. Для каждого казака иметь пищали было не только не в средствах или в возможности частного лица, предводителя 540 человек, но даже и долго спустя, мы о в царском-то войске, гораздо-позже и не в одной Сибири видим ружья не у всех ратников. Достаточно, если у Ермака на каждые десять человек было по одной пищали. [200]

Само-собой разумеется, что мысль о пушках Ермаку, как умному человику, не могла прийдти в голову, хотя наши ученые историки и утверждают, согласно строгоновскому летописцу, что Строгоновы дали ему триста человек собственных своих храбрых, предобрых воинов, Литовцев, Немцев, Татар, Русских и, вдобавок, снабдили его целого артиллерией из нескольких пушек. Вспомним только, что были тогдашние пушки, вспомним их форму, их тяжесть, снаряды для них, их неспособность для перевозки по таким местам, где и пешему проходить — труд огромный, и согласимся, что казакам брать пушки с собою было — не дело. Да и где было Ермаку взять хоть одну пушку? О Строгоновых — дело конченное: стало быть, самому Ермаку приходилось или украсть или купить пушку, изготовить для нее передок, добыть и уложить сотни две-три ядер (не холостым же зарядом стрелять ему в воздух!); для одной пушки требовалось много и иного-прочего: где ему было достать такую драгоценность? На Каме, в ином месте, одна пушка защищала целое селение: кто с таким сокровищем расстанется? И мансуровская пушка могла быть в Сибири только потому, что ее везли или несли по проложенному пути, и по особенным причинам — потому-что она была прислана от царя. Но за то сколько, может-быть, ее перенос стоил! сколько он потребовал времени!.. Не таковы были обстоятельства Ермака, чтоб он решился связывать себя обузою и тяжкою и ненужною. Заметим к слову, что в те времена, выражения — «вогненный бой» и «пушечный наряд» употреблялись как синонимы, что слово «пушкарь» хотя и рознилось от слова «стрелец», однакож им иногда, именовали всякого стрелка, который владел пищалью или управлял пушкою, что название «пищаль» обозначало и самопал и пушку меньшего калибра, и что только в царском войске, при конечном покорении центра тогдашних преданных Кучуму волостей, в 1594 голу, ивы видим около 110 пищалей, да три пушки, у одной ядро в четыре гривенки, ила фунта, а у двух по две гривенки 86... Но мы много наговорили, а не обратили [201] внимания на главное: для чего бы пушка пригодилась Ермаку? в драке с Татарами, действовавшими в рассыпную, ей у казаков не было никакого назначения.

Но Ермаку все-таки нужно было иметь при себе хоть пятьдесят пищалей или ружей и запастись для них свинцом и зельем.

Это исчисление крайних потребностей, без которых Ермаку нельзя было ступить шага вперед, и удовлетворение этих потребностей в таком размер, о котором ясно говорит результат ермакова похода — блистательный успех его, доказывает в Ермаке отличного знатока своего дела, предусмотрительного полководца, как ни малочисленно было его войско. Обширный ум его и в этом деле — неотъемлем; способности его — способности не простого, дюжинного человека, а человека высшего разряда.

Перейдем к движениям Ермака в самой Сибири.

Сцена с Таузаном, кратко переданная нашими летописцами, открывая меры, посредством которых Ермак мог узнать о Кучуме малейшие подробности, доказывает-находчивость Ермака — из ничтожного, по-видимому, происшествия, из нечаянной встречи, создать целую поэму завоевания Сибири. Ермак пощадил жизнь Таузана, послал его с вестями к Кучуму: значит, он собирался действовать против сибирского царя не из-за угла, а враждовать открыто. Какое бы преимущество Ермаку перед Кучумом ни придавало огнестрельное оружие, но тем не менее добровольное подготовление врага к тому, чтоб на него нельзя было действовать врасплох, выводит поход казаков из ряда обыкновенных набегов, набегов на-счастье, на-удалую, дает ему вид благородной войны и показывает, что Ермак ценил себя, ставил себя выше того уровня, в который его судьба забросила, сознавал свое нравственное превосходство. Употребляя немножко-громкие выражения в-отношении собственно к Ермаку, мы спешим напомнить читателям, что хотя цель набега или похода Ермака была, но нашему, чисто-промышленная, то-есть желание промыслить добычи, но самое это желание, дышащее рыцарством, облагороживается сопровождавшими его обстоятельствами и важностью результатов.

По нашему мнению, завоевание Сибири нельзя, да и нейдет, сравнивать с завоеванием Перу и Мехики.

Мы видели, что Кучум не похож был на Монтезуму: параллели между ними проводить не следует. Говорят, что Кучуму были предсказания, предвещания, знамения, подобные тем, какие угрожали и [202] Монтезуме; но Кучум не был так суеверен, как Монтезума: он неуступчиво боролся с Ермаком; в борьбе этой он никогда не унижал ни своего сана, ни своего достоинства, не падал ниц перед покорителем, мстил ему, сообразно с духом времени, и тайно и явно, сколько позволяли силы и возможность, и наконец, семнадцать лет скитаясь по степям, он, в диком величии своем, предпочел лучше пасть под ударами судьбы, но не запятнать себя добровольное передачею; к тем, кого считал своими притеснителям и врагами. Вот с каким человеком пришлось бороться Ермаку: мы унизили бы Кучума с его характером и волею, если бы позволили себе ставить его на одну доску с Монтезумой. Прав ли был в этом случае Кучум или виноват в чьих либо глазах — это другой вопрос: наше дело видеть, что он действовал сознательно, что он был враг сильный и опасный; что самая борьба с таким человеком дает подвигу Ермака более-яркий блеск.

Татары тоже не походили на американских дикарей. Те видели в испанских всадниках богов, высших существ, составленных из человека и коня; они сначала падали в прах пред этими высшими существами и покорялась им с трепетом, без отговорок. Татары не признавали казаков за богов; они видели в них таких же смертных, обыкновенных людей, какими и сами были. С первого же знакомства с Русскими, Татары, вместо того, чтоб с полною готовностью поспешить признать себя покоренными, осыпают Русских тучами стрел, ставят им разные препятствия, преследуют их всюду, рубятся с нами, убивают их — а все это во имя родной земли в свободы, которую они защищали от нашествия чуждых им иноплеменников. Мехиканцы тоже дрались храбро в-последствии и неохотно поддавались своим завоевателям, но пушки, регулярный состав, надежда на чистое золото, самое положение Испанцев давали им огромный нравственный перевес перед дикарями. Ермак был совершенно в других обстоятельствах.

Положим, на стороне казаков было многое: был навык к схваткам, были лодки, в которых они ускользали от врагов, были ружья, выстрелами которых они разгоняли кучумовы толпы. Да разве у Татар не было же на столько навыка к дракам, чтоб они не могли противостоять ватаги Ермака? Знание местности, более известной им, чем русским пришлецам, заменяло Татарам отсутствие судов и давало им то преимущество, что они могли наперед рассчитать время и место, где могут вновь встретиться с Ермаком. Да и Ермак, как мы уже видели, выходил на берега и сражался с врагами своими на сухом пути, а не старался избегать военных действий.

И в этих действиях — если на нашей стороне было огнестрельное оружие, то на стороне Кучума были преимущества, которых казаки не имели, именно многочисленность рати, постоянно-разгорячаемая храбрость, свежесть сил, общий интерес в деле, бешеная ярость, фанатизм (который в толпах Американцев стоит еще [203] под сомнением) в, что не менее важно — конница. Этот последний факт, как он сначала ни кажется ничтожным и как, бы он ни был представляем в забавном или смешном, виде, все-таки ведет к тому заключению, что отряд конных наездников должен был иметь решительное влияние на план действий Ермака, должен был всех казаков ставить в затруднительное положение, должен был принудить их отвечать быстротой на быстроту, маневрировать, с рассчетом пользоваться местоположением и избирать выгоднейшие позиции. Все это надлежало запечатлеть единством мысли, средств о исполнения. Успех в деле, победа, разбитие и рассеяние врагов, прибегавших к различным воинским хитростям, устроивавшим засады, осады, твердые оплоты натиску казаков, все это, о чем по-большей-части летописи не распространяются, но что само-собой естественно, необходимо вызывает на размышление — все это, вместе взятое, удостоверяет, что тут мало было одного счастия, что если и было счастие, то надобно было уметь им воспользоваться; а подвиги, которым ознаменовал себя Ермак, блестящим образом выдвигают его из ряда людей, одаренных обыкновенными воинскими способностями, и показывают, что он и в этом деле был человек — выше своего состояния, выше своего времени.

Ермака не йдет сравнивать и с Кортесом. Кортес и по рождению и по воспитанию готовился для управления другими, для начальствования; он учился военному искусству, был образованный воин, был военный генерал, с малолетства посвященный во все тайны тактики и стратегии и притом действовал против своих неприятелей пушками, которых у Ермака вовсе не было.

Но кому Ермак был обязан своими победами? в какой школе он приобрел те сведения и знания, обладание которыми от Ермака неотъемлемо? К какой сфере принадлежал он? В праве ли мы от безвестного, неученого, как видно безграмотного даже, простолюдина, ожидать такого блестящего проявления воинских о административных способностей, которые привыкли встречать только в людях, постепенно подготовляющих себя к будущим подвигам по указанному пути?

Вопросы эти естественны: они не проистекают из какой-нибудь недосказанной мысли... Нет, мы сами знаем, что можно привести тысячи примеров тому, как стечение незначительных, по-видимому, обстоятельств придает духа и окрыляет способности человека; предложенные о Ермаке вопросы мы возбуждаем только для того, чтоб иметь более сторон, более возможности обсудить предмет с разных точек зрения и вывести из этого конечное заключение о действительной важности ермаковых заслуг.

Здесь мало отвечать вместе с Карамзиным: «ни современники, ни потомство не думали отнимать (полно, так ли? а ученые-то мужи?..) от Ермака полной чести его завоеваний»: надо оценить эту честь, надо разобрать эти «завоевания», разложить их на основные части; [201] надо понять, хотя приблизительно, личность Ермака и определять настоящее его значение, но из подражания к первым величинам других сфер, и не из квасного патриотизма, а из народной гордости, из отчетливой, разумной любви к своему, к родному: вот долг будущего историка, который станет излагать нам подробно о завоевании Сибири, о завоевании, совершенном в-течение двух месяцев, включая сюда же и все время похода, хотя Карамзин и утверждает, что не Ермак был истинным виновником великого дела, что «молва увеличивала славу подвига... забыли давнишнюю известность и самое подданство (Сибири), чтоб тем более славить Ермака». Спрашиваем благосклонного читателя, разве эти слова историка, обязанного правдивостью, можно назвать воздаянием чести Ермаку? Разве вырвавшиеся у Карамзина сердечные вопли о гибели Ермака можно назвать искренними? Какой же после этого смысл мы должны дать тому чувству, под влиянием которого знаменитый историограф наш восклицает: «нет, волны Иртыша не поглотили его славы: Россия, история и церковь гласят Ермаку вечную память!!!..».

Со времени овладения Сибирью, для Ермака начинается новая эпоха внутренней жизни и наружных действований. Эпохе этой предшествовала минута, в которую Ермак явился как-бы в апофеозе своего величия, если только можно так выразиться. Природа, обстоятельства, люди, свои и чужие — все вооружилось против Ермака, при занятии им городища Аты: толпа увлекала его назад, вырывала из рук его славу и честь покорения, готовилась к бегству, но, удержав ее от постыдного поступка в такое время, когда в поступке этом все сознавала крайность, все видели необходимость, единственное свое спасение, Ермак показал, сколько благородных, высоких чувствований таилось в глубин души его, по-видимому грубой и очерствелой. Решиться на-битву, в его положении — было подвиг; остановить казаков — подвиг; вдохнуть в них храбрость и с ними разбить многочисленного неприятеля — опять подвиг.

Новая сторона способностей Ермака открывается при взгляде на последствия плена кучумова сына, Махмет-Кула. Чего бы, казалось, проще было Ермаку, как приказать отмстить за смерть братьев смертию их убийцы и тем навсегда покончить заботы об опасном своем враге? Но Ермак этого не сделал, и мы видели, что им руководил тонкий рассчет будущих преимуществ его над Татарами, преимуществ, которыми он превосходно умел воспользоваться. С общими всем казакам идеями о братстве и равенстве только между собою, с их взглядом на Татар, как на народ поганый — почтительность обращения Ермака с сибирским царевичем и «ублажание его ласкосердыми словесы» служат выражением тонкого, всеобъемлющего ума Ермака как политика.

Махмет-Кул служил ручательством за Кучума, что он не предприймет враждебных действий против Ермака, в руках которого была жизнь его сына. Махмет-Кул же служил ему средством для приобретения себе и своим товарищам необходимых запасов от [205] Татар, которых ничто не обязывало ко взносам хлеба и других предметов, для людей им чуждых, особенно, если вспомним, что хлебопашенные Татары обитали вдалеке от города Сибири, что хотя многое необходимое и могло быть сплавлено к Ермаку с берегов Тобола, Тавды, Туры или сверху Иртыша, из так-называемой Верхней-Земли, однакож, чтоб добраться до тех мест, надо было умеючи обделать это дело, предварительно снарядив отдельные экспедиции.

Наконец, Махмет-Кул служил Ермаку окончательною причиною осуществить, на деле тревожившую, может-быть, его мысль — выступить из всегдашней своей сферы темных поступков. Теперь Ермаку нечего уже было скрываться; теперь он имел право и возможность явно выступить на сцену, громогласно явиться действующим лицом в обширном отечестве, обратить общее внимание своих единоземцев на посредственность, дотоле ими незамеченную, ничтожную, пропащую и, в глазах своего грозного властелина, явиться не беглым преступником, а могучим героем-завоевателем, для которого не существует уже постыдное прошедшее, который создал себе удивление в настоящем и славу в будущих веках.

Отправление посольства от подданного, и еще от какого! — от осужденного подданного, к царю Грозному — драма глубокая, и, проследив все впечатления, обуревавшие душу Ермака во все продолжение этой драмы, проследив хотя самым беглым образом все, что перечувствовал, что должен был перечувствовать герой Сибири, мы поняли бы, сколько годов он в эти минуты пережил... Ведь оно, действительно, легко нам, теперь, через двести-шестьдесят-семь лет, судить о поступках Ермака; но каково-то самому ему в то время приходилось!

Поставим же себя на его место и отдадим отчет в мыслях, которые, как нам кажется, должны были, естественно, волновать самого Ермака неразрешимыми заранее вопросами.

Известно, что у Ермака в деле, предшествовавшем овладению Сибирью, убито сто-семь человек; вероятно, многих казаков лишился он ранее; наконец, несколько человек убито при Абалаке на рыбной ловле; значит, у Ермака было всего с небольшим человек четыреста казаков, или около. — Возьмем другое число, передаваемое другими летописями, большее: тогда выйдет, что у Ермака было всего на все пятьсот человек. Отрядить для охранения посольства ему надлежало по-крайней-мере человек пятьдесят; стало-быть, Ермак остался охранять свое завоевание с 350-ю или 450-ю казаками и должен был принести первый отряд в самого-себя в жертву будущих обстоятельств.

Посольство отправлялось в путь, вероятно, не Тагилом на Чусовую, а кратчайшим путем, или, как выражаются обыкновенно, «напроход», через вершины Тавды, прямо на Чердынь: значит, местами новыми, где казаки еще не бывали и где населенность была им незнакома. [206]

С обеих сторон, и со стороны Ермака и со стороны Кольца, видна решимость, облачающая вполне воинственный дух и отважною храбрость казаков проходить местами враждебными, где каждый шаг грозил им смертью от природы или от людей. Чтоб преодолеть эти преграды, им нужно было искусство необыкновенное. Подвиг Кольца, то-есть, фактическое разрешение задачи — исполнение посольства — подвиг блистательный.

Но в ожидании последствий, которые бы говорили о несомненной удаче, Ермака мог тревожить вопрос: как пройдут его послы до Чердыни? Не погибнут ли они еще в Сибири, не перешагнув даже Урала и не подав вестей на Каму воеводе? Тогда погибла его жертва, погибло и дело: надо было или оставаться на прежнем месте и обречь себя забвению, или идти самому вестником и потерять Сибирь!

Поход посольства требовал особенного искусства, чтоб облечь все предприятие тайною, непроницаемою для врагов. Но если Татары проведают об удалении горсти казаков? если они нападут на них, изрубят их? Если, воспламенясь удачею и кровью, предпримут опасный набег на обессиленного Ермаке и, преградив ему все пути, лишив его всех средств для сношения с дружественными племенами Остяков, обложат его стан огромною массою и продолжительностью осады, зимой, уничтожат подвиг Ермака и погубят казаков?.. Тяжки, должно быть, были думы Ермака об этом, и не веселая ему предстояла будущность.

Но если все пройдет счастливо, Кольцо благополучно совершит переход и явится наконец в Чердынь, кто поручится, что воевода Пелепелицын не исполнит над ним повеления, два раза повторенного царем Иоанном Васильевичем? Кто поручится, что воевода поверит беглому казаку, не приймет его вести за сказку, не придаст делу другого вида, не даст ему ложного, невыгодного для Ермака направления? Тогда плоды завоеваний Ермака опять погибли, опять он обратится в среду посредственности, ничтожества!

Достигнет Кольцо счастливо до Москвы — новая забота: как приймет это дело царь? Конечно, Грозный должен был поверить Кольцу: он выше мелочных рассчетов — но какой конец из этого выйдет? Пришлет царь воеводу и Ермака подчинит непосредственным его распоряжениям? Покорителя Сибири поставит в зависимость от постороннего человека, совершенно-чуждого делу? Страдает самолюбие! Что ж остается Делать Ермаку? Утешаться наградою? Но будет ли оценен его подвиг как должно? Кроме одной идеи о чести награды, будет ли он, как живой-человек, достойно награжден чем-нибудь, посущественнее идеи? и чем именно? А если... если…? но мало ли горьких сомнений могли тревожить и мучить Ермака...

Все эти доступные для человека вопросы, действительно, могли Ермаку прийдти в голову, все эта вопросы Ермак должен был разрешить так или иначе, в свою пользу, или не в пользу.

Нельзя предположить, чтоб такой чисто-практический человек, [207] как Ермак, с его положительным взглядом на «тщету мира сего», увлекался какими-нибудь теориями или действовал по побуждению какого-нибудь отвлеченного начала, недоступного для полного сознания натур простых и непривыкших к умозрениям. Что же именно побудило Ермака отправить к царю вести о Сибири? Нельзя же объяснить этого только чувством, на-пример, благоговения пред Грозным? Нельзя объяснить в глубоко-постигнутым сознанием долга, общественным благом, отрешенным от всяких эгоистических побуждений? Ни то, ни другое — ни в натуре, ни в сфере волжского казака.

В летописях, нам известных, нет определительного разрешения этого вопроса, и нам остается разгадать его, судя по тем обстоятельствам, в которых Ермак в то время находился.

Желал ли он покорностью своею заслужить прощение и милость царя за свое прежнее буйство по Волге?

Страшился ли он погони русской рати и неизбежного, конечного наказания за все свои проделки? Хотел ли он водимой покорностью предотвратить беду, которую заранее предчувствовал? — Во всяком случае хитрому казаку, казалось бы, естественнее было не беспокоиться понапрасну, а выждать эту беду, проводя, между-там, время себе-на-уме и сообразно с собственными видами. Но если бы предчувствие погони в-последствии его не обмануло, Ермак мог сделать эффектную сцену, выйдти на встречу ожидаемым преследователям, ослепить их эмблемами покорения царства сибирского, сочинить историю своих побед и выйдти из воды сухим, а все-таки на первом плане — героем, покорителем.

Предвидел ли он новые нападения от Кучума и, не надеясь отстоять Сибири (в смысле богатого источника своей наживы), искал, в этих видах, помощи московской рати? Но пленный Махмет-Кул, острастка, которой уже подверглись Татары, и двухлетняя выдержка всей тягости, без всяких пособий, убеждают нас в незначительности предположения, на которое мы хотели-было опереться. Нам кажется, что Ермаку, в его положении, сообразнее было бы послать за новыми толпами казаков на Волгу, или на Яик, даже в Запорожье: охотников воевать и грабить нашлось бы везде довольно; тогда Татары делались Ермаку неопасными, и он спокойно бы остался на Сибири полным господином.

Иные придерживались того мнения, что умный атаман не мог с самого начала не предвидеть, что горсть смельчаков, оставленных Россиею, года в два или в три исчезла бы в битвах или от болезней сурового климата, среда пустынь и лесов, служащих вместо крепостей для диких, свирепых жителей, которые платили дань пришельцам единственно под угрозою меча или выстрела. Но и это мнение не клеится с некоторыми фактами: горсть смельчаков, в-течение двух лет предоставленная самой себе и произволу судьбы, не исчезла же; «свирепые жители» не так-то были страшны Ермаку; даже пример наших русских, алтайских горцев прошедшего, столетия невольно заставляет вас верить, что при уме Ермака, при его оборотливости [208] и искусстве ладить с новыми знакомыми — самобытное существование, до известных границ, было для него предметом возможным, а вовсе-ненедоступным;

Каким же образом согласить теперь врожденное желание первенства, которое уже Ермак имел и на которое он снова получил еще более законное право, с явным согласием подчинить себя зависимости других? Разумеется, что, отсылая посольство к Грозному, Ермак должен был сам понять, что, вместе с ратною помощию и с милостями царя, он нисходил на нисший чин какого-нибудь воеводы, или воеводского подручника!..

По нашему мнению, мысль, руководившая Ермаком, когда он назначал посольство, была простая и близкая каждому человеку, к какой бы эпохе, по времени он ни принадлежал, но в приложении своем — мысль эта принимала характер государственный.

По малодушию сбродной ватаги в решительных и опасных случаях, по разрозненности интересов членов казацкой дружины, Ермак мог видеть, что только он один составляет душу всего предприятия. С светлым взглядом на вещи, с ясным пониманием важности приобретения Сибири, Ермак видел в себе творца неслыханного подвига: в подвиге этом он видел собственное детище, которое он лелеял, которым нельзя не дорожить. Естественно, что коль скоро для человека наступает пора стряхнуть с себя всю мелочность жизни, под влиянием сознания собственных сил, при блеске собственного творения, не эфемерного, а векового, то, вместе с этим, неразрывно с любовью к своему созданию, в человеке рождается предчувствие опасности, скорбь видеть погибшим свои труд, взлелеянный горем, лишениями, плодами целой жизни — и вслед за сим возникает безусловная, инстинктивная потребность упрочить свой подвиг, нескончаемо повторить в нем самого-себя.

Смотря на Ермака с этой точки зрения и стараясь придать его поступку более разумности, чем поступку другого, дюжинного человека, необходимо предположить, что им руководил высший расчет. Ему могла быть доступна мысль, что рано или поздно — но он сойдет со сцены: болезни, дряхлая старость, смерть положат конец всему. Что же тогда Сибирь ожидает? казакам эта мысль чужда: они не в состоянии постигнуть, что можно сделать из Сибири; им и не выдержать против орды проклятой: поганый Татарин прогонит их, и дело православных казаков как в воду канет!

Из этого опасения о неупроченной будущности своего создания, из этой естественной, горячей заботливости о своем подвиге и проистекает, как из источника, безусловная решимость послать посольство к царю Иоанну IV и все второстепенные, чисто-эгоистические виды уничтожить конечным приговором: — пропадай моя волюшка, золотая долюшка, но не гибни доброе дело!

Принимая это предположение, по нашему, по-крайней-мере, мнению, за вероятнейшее, мы не можем не удивляться Ермаку, подчинившему свои личные интересы более-обширным человеческим видам и, [209] чрез это самое, не поставить его на ряду с другими великими людьми, громкая слава которых гремит из поколения в поколение.

Конечно, мы умеем восхищаться деяниями великих чужеземцев, да наш-то русский человек, хоть он и простолюдин, дороже для нас любого великого-мужа, Германии...

Но отправлении посольству, Ермак не изменял своему положению, не изменял самому-себе в-течение остальных двух с половиною лет своих подвигов.

Оставшись с горстью людей, Ермак имел могущественную нравственную силу, чтоб два года держаться в стороне далекой, отвсюду окруженной людьми, на верность которых безумно бы было ему полагаться слепо. Много надобно было иметь Ермаку ума и тонких соображений, чтоб целые два года обеспечивать себе продовольствие и не заморить голодом своих казаков; нужно было и замаскировать себя, чтоб враги не проведали об уменьшении численной силы дружины Ермака; надо было уладить дело так, чтоб одни племена признали себя покорными и не выходили из этой покорности, и чтоб другие племена не тревожили Русских своими нападениями и своею численностью не уничтожили завоевателей. Надо было так удержать и своих подчиненных, чтобы в них не обнаружилось ропота на недостаточность наживы, чтоб они были постоянно-довольны, сыты, одеты, обуты и, в-течение трех зим, не сгибли от морозов.

Уменье и способности Ермака в этом отношении становятся очевидными, рисуются резкими чертами при сравнении его хозяйственности с хозяйственностью Болховского: народ у Ермака был цел — у Болховского он гиб и мер от болезней, от скудости запасов, и вина в их смерти ни в каком случат не должна падать на Ермака. Ермак действовал своими средствами, а Болховской, своими; Ермак не мог знать о времени его прихода; еслиб даже он и знал, и тогда не имел надобности готовить для него провиант. Болховской шел по проложенному Ермаком пути, шел с царским указом, шел с подмогою казакам: дело Болховского было предупредить все недостатки собственной своей рати и принести существенную подмогу, людьми и хлебом, казакам Ермака. Мы не обвиняем Болховского, он торопился исполнить царский указ и сам погиб, если не жертвою своего усердия, то жертвою собственной оплошности, проистекавшей из этого усердия, как из источника. Но на Ермака тем менее может падать упрек за Болховского, как некоторые тайным намеком и ясным словом посягали его заподозрить: будем беспристрастны и скажем откровенно, что Ермак был умнее Болховского и чист от подозрений.

Старинные летописцы не передали нам своих сказаний о мелочных подробностях жизни Ермака, не как завоевателя, а как человека просто. Пожалуй, благодарное потомство с благоговением сохраняет неизвестно-кем и когда писанные портреты покорителя Сибири; дело темное: может-быть, кисть художника действительно «Кузьму Лукой писала», а может-быть и правда, что это — [210] вылитый Ермак, как гласит предание. И Ремезов передает нам тоже, что Ермак «6е вельми мужествен, и разумен, и человечен, и зрачен, и всякой мудрости доволен; плосколиц, черн брадою и власы, прикудряв, возраст средний, и плоск, плечист...» Но все-таки мы из этого не можем еще, составить себе определенного понятия о том, что же именно был Ермак. Мы воссоздаем себе тип великого казака по оффициальным его деяниям и по впечатлению, которое на нас произвели его подвиги; но не имеем надежной опоры, которая давала бы нам право сказать: «он был именно таков, как я вам его представляю» — а эту опору мы наверное имели бы, еслиб знали Ермака в буднишней, прозаической, горе-горькой жизни. Летописцы спрятали от нас человека-казака, не рассказали нам, как жил Ермак, где что говорил, что делал, что любил, одним-словом, не обрисовали нам его личности в той мере, чтоб мы могли вполне понять характер этого человека. Летописец времен Петра-Великого, Ремезов, передает нам кое-что о Ермаке, но в этой смеси вымыслов и сказок трудно добраться до истины, трудно поверить и тому, что невидимому похоже на правду. И летописцы по-своему правы: «не лица, а дела», вот-что было их девизом; они видели в Ермаке только героя и не обращали внимания на простого смертного, хотя строгоновский летописец о не посовестился придать Ермаку нелестное значение наемника, действовавшего по чужим приказам и указаниям.

Действительно, в своем роде — Ермак был великий человек. Велик он, как воин, велик как администратор, велик как, политик и дипломат, как ни огранничена была, повидимому, сфера его действований. Заменим эти высокопарные, современные выражения более простыми: скажем, что Ермак был бесстрашный боец, мудрый хозяин, ловкий хитрец — сущность дела от этого нисколько не потеряет, Ермак все так же останется велик для нашей истории: последствия его похождений, результаты его удачь так важны, что нельзя не признать великости его подвига.

Каждое движение его похода, его цели, средства, виды, намерения, во время трехлетней его деятельности (1581 — 1584 годов) — все показывает в нем неистощимый, обогащенный опытностью, обширный запас сведений, способностей, ума; все показывает в нем человека, который единственно своим лицом создал дело покорения Сибири; человека, которым только одним держалась вся Сибирь, со смертию которого пала надежда всех Русских, занимавших эту страну, рушилось все что скрепляло Сибирь с Россиею... но дорога была указана, средства преподаны, и Сибирь сделалась Русью.

Не случай, не одно счастье помогали Ермаку: только самому-себе и своему уму «сей витязь счастливый» обязан и славою покорителя Сибири, и славою великого человека. [211]

__________

По нашему мнению, нам, Русским, нельзя быть равнодушными к Ермаку при мысли, как важна для нас Сибирь, золотое дно для частных лиц, клад для казны государственной в неисчерпаемая сокровищница наших государей. Кто из земных владык богаче царя русского? Масса всех богатств монархов Европы ничтожна пред грудами его сокровищ! Казна государственная, не менее того, год от году все более и более обогащается через Сибирь. Но не одни меха, не одни металлы, не одни драгоценные камни дают значение Сибири: через нее мы укрепили свои владения в Америке, через нее мы имеем возможность утвердить когда-нибудь свою торговлю на Восточном-Океане. Через Сибирь мы открыли в Китай и другие среднеазийские владения сбыт наших товаров, ненужных для западных государств. Через Сибирь мы имеем, средства произвести благодетельный переворот в мануфактурной деятельности нашего отечества. Кроме того, и что, по нашему мнению, представляет не меньшую важность, обширный край Сибири дал возможность русскому правительству удалять вредных для общественного спокойствия членов, не прибегая, из видов предосторожности, к смертной казна или к содержанию в тюрьмах, изнуряющих человека и стоющих значительных издержек. Поселенный изгнанник, владея, при средствах, плодородной землей, имея под руками обширные леса и находясь уже под управлением, проникнутым идеями, о которых Европа только-что еще начинает мечтать, приучается мало-по-малу к труду, к просвещению, к общественности, к уяснению себе общинного начала: человеческое достоинство скорее может пробудиться в нем, нежели в бедном заточеннике уединенной келльи — по новой системе теоретиков, келльи, где, вместо раскаяния, преступника часто ожидает потеря последнего рассудка. Кроме поселения преступников, кроме призрения добровольных пролетариев, кроме исключения даже возможности в России пауперизма, Сибирь важна для будущих колоний России, с какими бы видами они ни были учреждены. Давно уже начались у нас нескончаемые переселения из малоземельных наших губерний людей, не отвергаемых обществом, а добрых работников. И теперь крестьянин с охотой переходит в Сибирь, как в заветный уголок своего отечества; она не страшна уже и не чужда ему: там находит он свой родной язык, свои обычаи, свою веру, а почти ту же природу, разве только великолепнее, богаче и величественнее — того же надо ожидать тогда, когда между Великороссией и Сибирью исчезнут последние остатки разъединения?

На Западе, территории европейскх государств не вместит в себе будущего размножения европейских наций, и национальности, о которых так много рассуждали, должны будут разомкнуться и разделиться в другие края света, отделенные от метрополий на неизмеримые пространства; а наша святая Русь так обширна, что и чрез триста лет громадная русская национальность останется попрежнему цела и нераздельна. [212]

Ну, что тогда Европа будет, значить перед Россией?

Говорят, есть целые груды неизданных в свет бумаг Петра-Великого, и в этой груде есть листок, с собственноручной его резолюцией насчет того, сколько лет еще нам остается учиться уму-разуму у Запада, то-есть, перенимать у него, без обезьянства, все, служащее на пользу и на славу нам самим. Говорят, Петр-Великий определил даже и срок, когда мы поумнеем, и когда нам пора уже будет приняться за свои Восток и думать только о России, учтиво отвернувшись от Европы. Желательно бы знать, как далеки мы от этого срока?

Павел НЕБОЛЬСИН. 87


Комментарии

73. Миллер (стр. 216) называет его только «письменным головою», но Чулков был именно — воевода, хотя и не принадлежал к сословию бояр, как например Болховской, Елецкий, Годунов или другие. Ср. прим. 85.

74. Строгоновская Летопись передает это происшествие, случившееся через пять с половиною лет после первого взятия Сибири Ермаком, совершенно в другом виде.

Вот ее сказание: .

Глава XXXIV. — «Государь....... прислал с Москвы в Сибирь воеводу Данилу Чулкова со многими воинскими людьми и со огненным нарядом — и пришед в Сибирскую-Землю. Слышано же бысть бусурменским языком в Сибири приход его; татарове же сего убояшеся русских вой много пришествия, избегоша из града своего, идеже прежде сего бысть в Сибири татарский их городок стольный, усть Тобола и Иртыша, иже именуемым Сибирь, — оставиша его пуста. Рустии же вои приидоша и седоша в нем и утвердивше град крепко, идеже ныне именуется богоспасаемый град Тобольск».

Глава XXXV. — «Умысли же сей окаянный бусурменский князь Сейдек с сибирскими людьми собрати воинства множество себе и пришед войною под городок Тоболеск, хотя его взяти и люден в нем побити — да не будут в нашу землю селитися рустии людие! — и государевым воеводам сказася, что прииде для торга, а людей своих воинских поставил в укрыте и торговаша с русскими людьми день и на утрия прииде под город тайно приступом со всеми своими людьми и обляже град и нача к нему приступати. Московстии же людие и волсти казацы, видев их бесстудство и жестокий приступ ко граду и послабиша им приближитися к стенам града и начаша по них со града стреляли и многих побиша, а инии из града к ним на вылазку вышедше, и многих побиваше бусормен и живых яша и самого князя Сейдека на том бою ухватиша ранена. Они же, окаянии, бегству яшася и в станы свои бежаша. Рустии же вон и до станов их за ними гнаша секуще; они же оставиша станы своя и все свое богатство в станех своих и сами едва утекоша. И на сем бою волский атаман Матфей Мещеряк убиен бысть; и оттоле на всех сибирские земли бусорменех бысть страх велий и все татаровя, ближний и дальний не смеяше к государевым городом войною приходити». (Строг. Лет. 1821, изд. г. Спасского, стр. 63).

1) Следя за направлением ермаковых походов, мы могли убедиться, что город Сибирь стоял на Иртыше, гораздо-выше соединения с ним Тобола: значит, Тобольск стоит, вовсе не на том месте, где была Сибирь, которой остатки доселе существуют.

2) До времени плена Сейдяка Сибирь была занята Татарами, и Русские ею не владели.

3) Надо иметь слепую веру в Строгоновскую Летопись, чтоб согласиться, будто Сейдяк успел обмануть наших воинов и, неизвестно для каких причин, съумел притвориться купцом. Но желательно бы знать, где он мог спрятать от нашей стражи все свое «войско», которое, вероятно, состояло не менее как из 500 человек. (Правда, что и Есиповская Летопись тоже требует безусловного верования, но там, по-крайней-мере, более возможности логически понять весь ход дела, тем более, что она не подала довода сомневаться в своей добросовестности, а Строгоновскал Летопись, в наших глазах, потеряла всякое доверие).

4) Известный уже нам не-храбрый беглец, атаман Мещеряк, может довольствоваться и тем, что его убили и без сражения, в простой драке.

5) Со смертию Ермака вам, по настоящему, и не следует говорить про бывших волжских ермаковых казаков; при изложении хода событий этого времени, мы слово «казак» употребляем в общем смысле царского войска, царских солдат-стрельцов и воинской черни из Русских, Татар, Поляков: в эти казаки могли попасть и ермаковы казаки.

75. «Ясаку положил государь на сибирское царство: и на Конду-Большую и на Конду-Меньшую (последняя течет в Большую-Конду, а Большая-Конда впадает в Иртыш с левой его стороны, к северу от Тобольска), я на Пелымское государство (Пелым течет в Тавду ближе к Уралу, на запад от Конды), и на Туру реку, и на Иртыш, и на Иргизское государство (Иргиз-река протекает с западной стороны киргизской степи: вершины его сближаются с вершинами Тобола), и на Пегие-Колмаки (вероятно это Пегая-Орда, то-есть Нарым), и на Обь-Великую и на все городки обские, на девяносто на четыре городы (по Книге Большому Чертежу мы насчитали всего-на-все около 50 городков по всем рекам; значит, сюда многое, известное уже, не внесено; см. примеч. 6) — с году на год имати по 5000 сороков (200,000 штук) соболей, по 10,000 — лисиц чорных да по 500,000 белки большие и илетцкие». (Карамзин, т. X, прим. 44).

76. Миллер, стр. 224 и 276.

77. Миллер, стр. 261, 272 и 284.

Образцовая роспись ратного сбора казаков в 1594 году.

«С сотником стрелецким с Самойлом с Лодыженским Московских Стрелцов 100 человек.

«С другим сотником, с Заметнею Шокуровым 47 человек.,

«И обоего с двема сотниками Московских Стрельцов 147 человек; а хлебное жалованье дано стрельцам на 102-й (1594-й) год сполна, да им же дано в дорогу по четверти сухарей человеку, а деньги им даны большое жалованье, да в Перми, взяв с Пермские-Земли, дать им по четверти муки человеку.

«А как придут в новый город да Тар-реку и им дати из запеснова хлеба по четверти муки человеку, да по осьмине круп, по полуосмине толокна человеку, итого 147 четвертей муки ржавой, 73 четверти круп, 37 четвертей, без полуосмины, толокна.

«Да из Казани и с Уфы послано полем в Тобольский город, а из Тобольского города идти им с головою с Мамлеем с Мальцевым Татар Казанских и Свияжских 100 человек, Башкирцов 300 человек, да к ним 4 человека детей боярских, ко сту по человеку.

«Да с сотником из Казани 50 человек стрельцов конных, да из Лаишева с тем же сотником 50 человек с пищальми полоненников, да из Тетюш с сотником с Микитою с Корякиным 50 человек казаков польских.

«И всего из понизовых городов велено послать с Мамлеем 554 человека конных.

«Да из Тобольского города взято в тот новый город, выбрав, Литвы и Черкас и Казаков добрых конных с вогненным боем с головою с Своитином с Рупосовым 100 человек.

«Да Татар Тобольских служилых конных с-атаманом с Черкасом со Александровым, да с головами с Баисеитом да с Байбахтою 100 человек, а быти Литве и казакам конным и Татарам с головою с Своитином с Рупосовым и с Черкасом вместе.

«И обоего из Тобольского велено послать конных 200 человек.

«Да к тому собрати из волостей (туземных племен, не двоеданцов и Русскому царю и Кучуму, а уже объясаченных), которые волости пошли от Тобольска вверх по Иртышу, Татар ясашных добрых конных 300 человек, а быти им с головами с татарскими.

«Да пеших Татар прибрать в судех с пищальми 150, а суды под них готовы, а быти им вместе с стрельцы московскими.

«Да из Тюмени велено послать, выбрав Литвы и Черкас и Казаков конных 40 человек.

«Да Татар тюменских, верхотурских, ондреевских (обитавших у Андреевского-Озера) и Беляковцов (от речки Беляковки, впадающей в Пышму) и Зырянцов, у которых заклады (аманаты) поиманы в Тобольской и в Тюмень, и измены от них не почаять, выбрать велено добрых 50 человек конных.

«А государева им жалованья послано по 2 рубли человеку, итого 100 рублев.

«И обоего из Тюмени велено послать 90 человек конных.

«Да из Таборов взять 30 человек Татар конных.

«Да из Кошуков взять 20 человек конных.

«И обоего с Таборов и с Кошуков 50 человек.

«Да Пермич плотников взять из Тобольского 30 человек пеших, да в новый город (Тару) послать Пермич 20 человек плотников; а велено им послать с Перми хлеба по три четверти муки человеку, по осмине круп, по осмине толокна, да по 3 рубли денег человеку.

«И всего в новый город велено послати всяких служилых людей....... конных 1194 человека, а пеших 547 человек.

«И обоего 1741 человек конных и пеших ратных людей (под общим, на месте, наименованием казаков, как, их и называют летописцы).

<…>

«А хлеба в тот новый город взять с Лозвы из устюжского запасу 500 четвертей мука ржаной, 100 четвертей круп, 100 четвертей толокна, да денег на запас послано 200 руб.

«Да на расход на татарской (то-есть на подарки выезжим Татарам) — два постава настрафильных, да десять половинок ярославских».

Князя Андрея Елецкого на Таре сменил новый воевода князь Федор Борисович Елецкий; в Тобольске был в это время воеводою князь Федор Лобанов-Ростовский; в Тюмени князь Петр Борятинский; в лозвинском городе Иван Нагой; в Березове Никифор Траханиотов, на место которого назначен Василий Волынский.

78. Миллер, стр. 289, 295 и 301. Полагаем, что Черный-Остров должен быть где-нибудь около нынешних селений Чернолуцкого и Карасутского (по Иртышу, между Тарой и Омском, ближе к Омску): и в том и в другом названии существует слово черный (кара). Вузюково озеро нам неизвестно.

79. Там же, стр. 295 и 301.

80. Собрание Госуд. Граммат и Договоров, т. II, № 66.

81. Вот слова подлинной грамматы, из которой мы, для краткости исключили полный титул в начале и потом слишком-часто встречающиеся слова и Великий государь царь и великий князе Феодор Иванович всеа Русии самодержец»; кроме того не поместили родословной царей сибирских, данников Москвы древних времен, до Етигера.

«Бога единого, безначального и бесконечного, и невидимого, страшного и неприступного, превыше небес пребывающего, владующего силами небесными, и единым бессмертным словом премудрости своея видимая и невидимая вся сотворшего и самодерж(ашего), божественным духом вся оживляющего, (нед)реманным (о)ком землю призирающего и всяческая на ней устрояющего, и утешения благая всем человеком подавающего, его же в трех имянех трепещут и боятся небесная, земная и преисподняя, того единого Бога нашего... и... славимого и покланяемого (следует весь титул царя), нашего царского величества милостивое слово, с великим жалованьем повеленье Кучюму-царю.

«Из давних лет сибирское государство была вотчина прародителей наших, блаженные памяти великих государей русских царей и с сибирские земли всякую дань давали нашим прародителем-царем... (исчисляются сибирские князья данника).

«А как ты, Кучюм-царь, учинился в сибирской земле царем и ты отцу нашему, блаженные памяти великому государю царю Ивану Васильевичу, послушен был и дань с сибирские земли присылал, а отец наш, блаженные памяти, тебя в своем царском жалованье держал, под своею царскою высокою рукою.

«А после того ты, Кучюм-царь, от отца нашево, блаженные памяти царя Ивана Васильевича и от его царского жалованья отстал и, от таково великого государя, от его царские милости отстав, непослушником учинился еси: и дани давать не почал еси, и сына боярского, Третьяка Чабукова, который был послан для дани, убил еси, и на наши украинные места, в пермскую землю, войною многижда приходил еси!

И за такие твои грубости и неправды что над тобой сталось — то сам ведаешь!

«А как по нашего царского величества повеленью наши люди, пришед в Сибирь, тебя с царства согнали и сибирскую землю взяли, — а ты пошел в казакех кочевати и во многие времена, будучи еси на поле, нашему царскому величеству грубости и непослушания чинил еси: мимо наше царское жалованье сам ты, Кучюм царь, на сибирские волости приходил еси.

«А с тобою был еси племянник твой Махмет-Кул царевич, да сын твой Абдюл-Хаир царевич и оба те царевичи нашим людем в руки попались и к нашему царскому величеству в полоненникех приведены, а люди твои многие побиты. И за твои грубости и неправды и за непослушанье племянник твой Махмет Кул царевич и сын твой Абдюл-Хаир царевич достойны были смертные казни — да мы, великий государь, милостивый, истинный великий царь, крестьянский государь, не смотря на твои грубости и неправды — племяннику твоему Махмет-Кулу царевичу и сыну твоему Абдюл-Хаиру царевичу казнь им смертную отдали и пожаловали их в нашем государстве — устроити велели своим царским жалованьем, городы и волостьми и деньгами устроити по их достоинству.

«А ныне с Божиею помочью, вашего царского величества по повеленью, в нашей отчине, в сибирской земл — городы поставлены, и в тех городех осадные люди с вогненным боем устроены!

«А большие своей рати в сибирскую землю на тебя, на Кучюма царя, послати, есмя не велели для того, что ожидали есмя от тебя, от Кучюма царя, обращенья, чаялитого, что ты, узнав свои вины и неправды — нашему царскому величеству добьешь челом и нашего царского величества жалованье на себе видети похочешь.

«А только б цо нашего царского величества повеленью наша большая рать послана была в Сибирь — к тебя бы нашли! где бы ты ни был! и неправды бы твои над тобою отомстили.

«Да и потому есмя на тебя нашей рати не велели посылати, что прежь сего — тому четвертый год, присылал еси к нашему царскому величеству человека своего Мегметя с грамматою, а в граммате своей писал еси нам с... прошеньем, чтоб нам тебя пожаловать, юрт твой тебе отдати и племянника твоего отпустити к тебе, а ты в нашем царском жалованье будешь под нашею царскою высокою рукою.

«И мы, великий государь, хотели тебя пожаловати — устроити на сибирской земли царем, как была тебе быти в нашем царском жалованьи вперед крепку и неподвижну. А племянник твой, Махмет-Кул царевич, ныне устроен в нашем государстве и пожалован городы и волостьми по его достоинству и служит нашему царскому величеству.

«И после того приехал к нашему царскому величеству в службу, из твоего улусу, Чин-Мурза, Иль-мурзин сын, Исупов с своим улусом, и наше царское величество Чип-Мурзу пожаловали городы и волостьми и деньгами — и ныне нам, великому государю, служит.

«А... кове мере казаком кочуешь на поле, не со многими своими людьми — то нашему царскому величеству ведомо. А которые ногайские люди, тайбугин юрт которые кочевали вместе с тобою — от тебя отстали, на которых людей была тебе большая надежда! А Чин-Мурза отъехал к нашему царскому величеству и ныне, по нашему Царскому жалованью — нам служит. А достальные твои люди — от тебя пошли прочь с царевичи с Канаем да с Ыделинем; а иные пошли в Бухары и в Ногаи, в казацкую орду, а с тобою ныне люди не многие — то нашему царскому Величеству подлинно ведомо.

«А хоти б с тобою были и многие люди — и тебе, по своей неправде, против нашие рати как стоять?

«Ведаешь и сам, какие были мусульманские великие государства — Казань да Астарохань — и те государства, с Божиею помощию, отец наш, блаженные пямяти царь Иван Васильевич, пришед своею царскою персоною — такие государства поймал — и ныне наше царское величество те государства, с Божиею помощию, держит.

«А тебе — будучи на поле и живучи казаком — от нашие царские рати и от вогненного бою... избыти, и ныне за твои прежние грубости и неправды пригоже было нам на тебя послати (своя большая) рать с вогненным боем и тебя со всем покорити:

«Да мы, царь всеа Русии — истинный хрестьянский, милостивый государь, по своему милосердому царскому обычаю, смертным — живот даем и винным — милость кажем!

«И на такие твои прежние грубости, и неправды, и непослушанье не смотря, видяче тебя в такой ныне незгоде — наше царское, жаловальное слово тебе объявляем, чтоб ты, Кучум царь, ехал к нашему царскому величеству, буде похочешь нашему царскому величеству служит — безо всякого сумнения и с своими детьми, которые ныне с тобою похотят ехати и наши царские пресветлые очи видеть.

«А как у нашего царского величества будешь и наши царские очи увидишь — и мы тебя пожалуем своим царским великим жалованьем. И похочешь, будет, быти здеся, в нашем государстве московском, при наших царских очех, и близко нашей царской милости — и мы тебя пожалуем своим царским жалованьем, устроити велим городы и волостьми и денежным жалованьем, по твоему достоинству, также как и иных царей и царевичей жалуем, которые служат нашему царскому величеству.

«А будет, быв у нас и наши царские очи увидев, похочешь быти на прежнем своем юрте, в Сибири — и мы, великий государь, тебя, Кучума царя, пожалуем на сибирской земли царем и в нашем царском жалованьи учнем тебя держати милостивно.

«Писано в лето 7103 (1597)». (Собрание Госуд. Граммат и Договоров, т. II, № 68).

82. «Цареву величеству холоп ваш, Абдюль-Хаир царевич множеством много челом бьет.

Прежь сего присылали есте к великому государю царю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии самодержцу, к его царскому величеству, человека своего Мегметя с грамматою, и в граммате своей царскому величеству писала есте, чтоб великий государь царь и великий князь Федор Иванович всеа Русии самодержец тебя пожаловали юрты... отдати велели и брата вашего Мегмет-Кула... к тебе отпустить велел. А яз в тепоры был у царского величества в опале. И били есмя челом великому государю парю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии самодержцу, чтоб великий государь меня пожаловал, поволил мне написати тебе граммату, а ты вины своя покроешь, учинишься под его царскою рукою и сына своего царевича к его царскому величеству пришлешь. И великий государь царь и великий князь Федор Иванович всеа Русии самодержец, не памятуя пред своим царским величеством вин наших, поволил мне от себя написати к тебе граммату, а ты по той м(оей) граммате ничего не учинил — к великому государю царю и великому князю Федору Ивановичу, всеа Русии самодержцу, к его царскому величеству... ни сам не приехал, ни царевича не прислал.

«И ныне великий государь царь и великий князь Федор Иванович, всеа Русии самодержец, милостивый, истинный великий царь, крестьянский государь, не смотря на наши грубости и неправды, меня пожаловал, казнь смертную отдал и пожаловал меня (городы) и волостьми с братом с моим, с Магмет-Кулом царевичем вместе.

«А про ваше царево величество слух доходит, что пребыванье твое — нужно, и скудость великая, и братья наши, царевичи Канай да Иделин со многими людьми, пошли от тебя прочь, а с вашим царевым величеством немногие люди остались.

«И мы с братом своим с Магмет-Кулом царевичем били челом великому государю царю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии самодержцу, его царскому величеству, чтоб нас царское величество пожаловал, поволил нам написати к тебе граммату, а ваше, чаем, царево величество ныне похочет быть под великого государя его царского величества рукою.

«И великий государь и великий князь Федор Иванович всеа Русии самодержец... поволил, а приказал нам написати к вам граммату и вы б, царево величество... к великому государю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии самодержцу... (приехали на Москву?).

«А то нам, царского величества, от печатного и посольского дьяка Василья Яковлича (Шел)калова ведомо есть: будет похочешь быти при царском величестве, при его пресветлых очех и великий государь царь и великий князь Федор Иванович всеа Русии самодержец тебя пожалует своим царским жалованьем, городы и волостьми и денежным жалованьем, по твоему достоинству. А у великого государя царя и великого князя Федора Ивановича всеа Русии самодержца, у его царского величества служат многие цари и царевичи и в(ое)водичи волоские и мутьянские и изо многих государств государские дети — и те все в(великом) жалованье живут без оскудения.

«А буд(ет, будучи) у царского величества, похочещь бы(ти на своем) юрте, в Сибири и царское величество (тебя) своим жалованьем пожалует — (в сиб)ирской земле царем велят быти». (Там же, № 67).

83. Мы полагаем, что «Черные-Воды» перевод слова Кара-су. Южнее Чанов есть и озера кара-суцкие и река Кара-сук. Вершины Карасука сближаются с крутым изворотом реки Оби между городом Колыванью и селением Крутихою (на пол-пути водой от Колывани до Барнаула), в пределах нынешней Томской-Губернии и именно в Колыванской-Области. Затруднение в том еще: как понимать выражение: выше Чат? Были ли сами Чаты на Оби, или это просто значит — к югу от Чат, то-есть, именно от озера Чаны? вот вопросы, которые положительно еще не разрешены. Если воеводы наши знали про Убинское-Озеро — то им нельзя было не знать и про Чаны, а мкжду-тем этого названия мы решительно нигде не встречали. Приняв, что Чаты тоже, что и Чаны — мы поймем и выражение князца томской волости, Еуштинского — Тояна, что от мест его кочевья, то-есть, от реки Томи, до Чат — ходу 10 дней. (См. прим. 58).

84. Акты Ист. Археогр. Комм., т. ІІ, №№ 1, 2, 4, 7, 11–13, 15–17, 19 и 21–23. — Подлинные речи Кучума Тул-Махмет передал Воейкову так:

«Не поехал-деи я к государю по государеве граммате своею волею, в кою-деи пору я был совсем цел, а за саблею-деи мне к государю ехать не почто! А нынеча-деи я стал глух, и слеп и безо всего живота. Взяли-деи у меня промышленика, сына моего Асманака царевича:.хотя бы-деи у меня всех детей поймали, а один бы-деи у меня остался Асманак — и яз бы-деи об нем еще прожил. А нынеча-деи я иду в Ногаи, а сына-деи я своего посылаю в Бухары»... «Кучум побежал вверх по Оби... а сеита отпустил».

Выражение «ехать за саблею» — здесь значит «идти на верную смерть».

Мухаммеданские и вообше инородческие племена Сибири, при произнесении присяги на подданство московскому государю, исполняли несколько обрядов, в числе которых было и лизание кровавой сабли; в словах клятвы в верности — было заклятие ссеки мою голову та вострая сабля; саблю эту держали в то время лад головой присягающего или рубили ею собак. (См. Собрание Госуд. Граммат и Договоров, т. II, № 145 и т. IV, № 197).

85. Считаем неизлишним приложить здесь одну граммату, интересную как по внутреннему своему содержанию, так и по известию, что казаки убили Кучума. Вероятно, слово убили здесь равносильно слову разбили, но не более. Граммату эту мы берем из Миллера (стр. 306 и 307):

«От царя и великого князя Михайлы Федоровича всеа Русии в Сибирь, в тюменской город, воеводам нашим, князю Михаилу Борисовичу Долгорукову, да Юрью Анфиногеновичу Редрикову.

«Бил нам челом тюменского города конный казак Гаврилко Иванов; а сказал:

«Служил-де он блаженной памяти государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии, государю царю и великому князю Федору Ивановичу всеа Русии, и царю Борису Федоровичу всеа Русии, и царю Василью Ивановичу всеа Русии и вам великому государю — в Сибири сорок два года, а прежде того он служил нам на поле двадцать лет у Ермака в станице и с иными атаманы,

«И как с Ермаком Сибирь взяли и Кучума царя с куреня сбили, а царство сибирское вам взяли, и мурз и Татар разорили и он-де был посылан с Ондреем с Воейковым на вашу службу на тово же Кучума царя и Божиею-де милостию и вашим счастием тово царя Кучума на Обе реке погромили, и его убили и жены его и дети взяли.

«Да его же-де посылал на Алея царя боярин наш и воевода Матвей Михайлович Годунов с воеводою с Назарьем Изъединовым и того-де Алея царя взяли и жен и детей поимали.

«Да он же-де к Сибири ставил Томской городок при воеводе Гавриле Писемском; да он же-де ставил город Тюмень при воеводе Василье Сукине; да он же-де посылан, был в Кузнецы для нашего ясаку и первый-де ясак взяли: да он же-де Тобольский городок ставил при воеводе Даниле Чулкове; да он же-де Тарской городок ставил при воеводе при князе Андрее Елецком; да он же-де ставил Пелымской город при воеводе при князе Петре Горчакове; да ево же-де посылал на нашу службу боярин наш и воевода Матвей Михайлович Годунов головством на калмыцких людей, и они-де калмыцких людей погромили и жен и детей в полон взяли.

А ныне-де на Тюмени у них у конных казаков — атамана нет и нам бы его пожаловати, велети ему быти в Тюменском городе у конных казаков в атаманех на Степаново место — Онтропьева, а Степан-де ныне служит на Тюмени в детех боярских.

«И как к вам ся наша граммата придет, а то, будет. Степана Антропьева место порожно — атамана на его место у конных казаков нет — и вы б Гаврилку Иванова, за те его многие службы, велели в Тюменском городе быти у тюменских, у конных, казаков в атаманех.

«Писан в Москве лета 7131 (1623) году февраля в 23 день».

86. «А наряду в тот в новой город (в Тару) послати с Москвы с воеводами:

«Пищаль, в 4 гривенки ядро, а к ней 200 ядер железных;

«Пищаль девятипудная, 2 гривенки ядро, а к ней 200 ядер железных;

«100 пищалей затинных, а к ним по 200 ядер к пищали, итого 20,000 ядер;

«10 пищалей долгих, а к ним по 200 ядер свинчатых, итого 2,000 ядер;

«Да с Пелыми взяти у князя Петра Горчакова пищаль девятипудная, а к ней 200 ядер;

«Да в тот же новый город послано 50 пуд зелья, 50 пуд свинцу». (Миллер, стр. 271).

Память воеводе князю Федору Борисовичу Елецкому:

«Писал ко государю царю и великому князю Федору Ивановичю всеа Русии из Тобольсково воевода князь Федор Лобанов Ростовский с товарыщи, чтоб прислать в Сибирь пять скорострельных пищалей (вероятно, курковых самопалов, хотя слово самопал ни разу в наших актах не встречается), чем промышлять над Кучюмом царем как царь будет в городех.

«И ныне послано до Лозвы с Прокофьем да с Иваном Воейковыми пять скорострельных пищалей, а к ним по шти сот ядер железных и со всякими пищальными запасы.

«И воеводе князю Федору Борисовичю, приехав на Лозву, взяти у Прокофья и у Ивана Воейковых тот государев наряд и всякие пушечные запасы и пушкарей и зелье и свинец по росписи и устроить в судех отвести с собою в новой город на Тару и, пришед на Тару, держать тот наряд в государеве казне, до ходу на Кучума царя». (Миллер, стр. 285).

87. Редакция «Отечественных Записок» имеет честь уведомить, что на-днях автор получил от известного нашего ученого исследователя сибирских достопамятностей, Гр. Ив. Спасского разрешение перепечатать изданную им в 1821 году «Сибирскую (Строгоновскую) Летопись».

Так-как это чрезвычайно важное для науки пособие потребовало совершенного изменения заготовленного-было тогоже набора «Свода Сибирских Летописей» в том виде, как «Свод» этот был составлен П. И. Небольсиным, то редакция находится вынужденною печатание этого «Свода» приостановить до первых книжек будущего года.

В-следствие этого подписчики на «Отечественные Записки» 1849 года получат, кроме обещанных уже в новой главе «Покорения Сибири» летописей, два новые добавления: во-первых, «Строгоновскую Летопись» вполне, по тому списку, которым пользовался Карамзин (получивший его для своего руководства тоже от Г. И. Спасского) и, во-вторых, латинский подлинник и перевод части рукописи XVII века, повествующей о походе Ермака на Иртыш и о покорении Сибири и доселе не бывшей известною автору «Покорения Сибири».

Текст воспроизведен по изданию: Покорение Сибири // Отечественные записки, № 11. 1848

© текст - Небольсин П. И. 1848
© сетевая версия - Thietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1848