СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО МАКСИМА ГРЕКА.

«Лета 7033, февраля, на берския максимова сказка стареца грека, и Федька Жареного речи с Максимом и с Берсенем.

«Лета 7033, февраля, сказывал Максим Старец Грек, приходил ко мне Иван Берсень и говаривал со мною о книгах, и о царьградских обычаех: ныне у вас Цари бесерменские и гонители, и вам дей ныне от них люта времена, и как вы от них проживаете? И яз ему говорил: Цари у нас злочестивые, а у Патриархов и у Митрополитов в их суд не въступаются. И Берсень молвил: хоти у вас Цари злочестивые, а хотят так; ино у вас еще Бог есть. (А иных есми речей с ним не говаривал. Слова эти вычеркнуты).

А Келейник Максимов Афонасей сказал, что нрихожи были к Максиму: Иван Берсень, Князь Иван Токмак, Василий Михайлов сын Тучков, Иван Данилов сын Сабурова, Князь Андрей Холмской и Юшко Тютин. А советен, господине, из тех добре Максиму Иван Берсень. Коли к Максиму придут Токмак, Василей Тучков, Иван Данилов Сабуров, Князь Андрей Холмской и Юшко Тютин, и они говаривали с Максимом книгами в спиралися меж себя о книжном, и нас тогды Максим и вон не высылает, а коли к нему придет Берсень и он нас вышлет тогды всех вон, а с Берсенем сидят долго один на один.

И въспросили Максима: сидел еси с Берсенем один на один, что еси с ним говорил? И Максим сказывал: пришел, господине, ко мне Берсень, коли был в опале, а тому с год нет, не упомню, о которую пору. И яз Максим Берсеня попытал, был ли еси сего дни у Митрополита? И Берсень мне молвил: яз того не ведаю, есть ли Митрополит на Москве. И яз Берсеню молвил: как Митрополита нет? — Митрополит на Москве Данил. И Берсень мне молвил: не ведаю-дей Митрополита; не ведаю простой Чернец; учительна слова от него нет ни которого, а не нечалуется ни о ком; а прежние Святители [55] сидели на своих местех в манатьях, и печаловалися Государю о всех людех. А тебя есмя, господи не Максим, взяли из Святые Горы, да от тебя есмя какую пользу взяли? И язь ему молвил: яз, господи не, сиротина, какой от меня пользе быти? И Берсень мне молвил: ты человек разумной, и можешь нас пользовати, и пригоже было нам тебя въспрашивати, как устроити Государю землю свою, и как людей жаловати, и как Митрополиту жити. И яз Максим Берсеню молвил: у вас, господине, книги и правила есть, можете устроитися. — И Максима въспросили: к чему он тое речь молвил? и Максим молвил: молвил, господи не, он тое речь про Государя. — Да Берсень-жо мне говорил: добр-дей был отец Великого Князя Васильев, Князь Великий Иван и до людей ласков, и пошлет людей на которое дело, ино и Бог с ними; а нынешней Государь не по тому: людей мало жалует. А как пришли сюда Грекове, ино и земля наша замешалася; а дотоле земля наша Руская жила в тишине и в миру; а молвил то про Великую Княгиню Софью. Как пришла сюды Мати Великого Князя, Великая Княгиня Софья с вашими Греки, так наша земля ззмешалася и пришли нестроения великие, как и у вас во Царегороде при ваших Царех. И яз Берсеню молвил: господине, Мати Великого Князя, Великая Княгиня Софья с обе стороны была роду великого по отце Царьский род Царегородских, а по матери Великого Дуксуса Ферарийского Италейские страны. И Берсень мне молвил: господине, какова ни была, а к нашему нестроенью пришла. Да Максим-жо сказывает: да Берсень-жо, господи не, мне говорил: Максим, господине, ведаешь и сам, а и мы слыхалп у разумных людей, которая земля переставливает обычаи свои, и та земля не долго стоит, а здесь у нас старые обычаи Князь Великий переменял, ино на нас которого добра чаяти. И яз Максим Берсеню молвил: господине, которая земля преступает заповеди Божьи, та и от Бога казни чает; а обычаи Царьские и Земьские Государи переменяют как лутче Государству сго. И Берсень молвил: однако лутче старых обычаев держатися и людей жаловати и старых почитати; а ныне дей Государь наш [56] запершыся сам-третей у постели всякие дела делает. И жаловался Берсень на Великого Князя: Подворье-дей у меня отнял в городе, да прочь отдал; а из Новагорода из Нижнего людей всех распустил, а сына моего одного оставил в Новегороде. А во се ныне отвсюды брани, ни с кем нам миру нет: ни с Литовским, ни с Крымским, ни с Казанью, все нам недрузи, а за наше нестроенье. И вспросили Максима, что то он молвил: за наше нестроенье? и Максим молвил: мне ся мнит по моей мысли, как бы несоветием и высокоумием. И Максим молвил Берсеню: господине, не дивися тому, что нам все врази, занеже инии погании, а инии еретьцы, и не подобает боятися их, за неж Бог с нами. Нынешний Государь Князь Великий уподобися Царю Давыду, и как Господь Бог сохранил Царя Давыда от всех окрестных иноплеменник, так и нашего Государя Господь Бог сохраняет от всех окрестных врагов. И Берсень молвил: на Бога-то на одного и надея. Да Максим-же сказывал: въспросил меня Берсень: хочет ли тебя Князь Великий отпустити в Святую Гору? и яз ему молвил: прошуся-дей у Великого Князя много, и он меня не отпустит; и Берсень мне молвил: а и не бывати тебе от нас; и яз ему молвил: за што ему меня не отпустить, взял Государь нас от нашие братьи на том, что ему нас и назад отпустити. И Берсень молвил: держит на тебя мненья, пришол еси сюда, а человек еси разумной, и ты здесь уведал наше добрая и лихая, и тебе там пришед все сказывати. Да Берсень-жо меня въспросил: ведаешь ли Максим почто сюда Турецкого Посол Искиндер пришол? И яз молвил: не ведаю, а слышу, что с ним деньги Салтановы купить что будет потребная. И Берсень молвил: на что нам его дружба? лутши было с ним не дружитися. Князь Великий Иван посылывал к Турецкому Салтану своего Посла, и Салтан призвал нашего Посла да молвил ему: скажи своему Государю: далече он от меня живет; нет ему до меня дела; а каково будет ему дело, ино у меня сын в Кафе; и он ся ссылай с моим сыном. Да въспросил яз Берсеня: господине Иван! за что Князь Великий тобя такова разумна [57] человека не жалует? И Берсень молвил: по грехом по моим обговори пришли на меня. И вину мне Берсень сказывал за что его Государь Князь Велики от собя отставил, да не памятую гораздо; памятует ми ся говорил, что въстречю Великому Князю о Смоленьску, и Князь Великий того не полюбил, да молвил: «пойди, смерд, прочь; не надобен ми еси».

А Федько Жареной приходил ко мне на Симаново и яз его выпросил: как твое дело, ужли хто имается о твоем деле печаловатись Великому Князю? И Федько молвил: пропал-дей есми печальника не могу добыти, а Государь по моим грехом пришол жесток, а к людем немилостив.

«С очей на очи Максим с Берсенем и с Жареным.

«И въспросили Берсеня: говаривал ли еси с Максимом какие речи? и Берсень сказывает, что с Максимом речей никаких не говаривал.

«И поставили Берсеня с Максимом с очи на очи, и прочли список, что Максим на Берсеня сказывал. И Берсень сказывает тех речей не говаривал; а Максим говорил с очей на очи, что те речи Берсень ему говорил. Да Берсень-жо говорил: только есми с Максимом и говорил; попытал меня Максим: есть ли у тебя двор в городе? и язь ему молвил: двор у меня в городе есть, да ныне его отдали, у меня отняв, а поставили на нем Шемячичеву Княгиню. Да в розговоре есми с Максимом про здешние люди молвил, что ныне в людех правды нет.

«Да Максим-жо говорил: а того мне всего не упамятовати, что со мною Берсень говорил; многие, господине, речи Берсень про Государя говорил: Государь дей упрям и въстречи против собя не любит; кто ему въстречю говорят, и он на того опаляется; а отец его Князь Великий против себя стречю любил, и тех жаловал, которые против его говаривали. Да и заказывал мне Берсень, чтоб из тех речей не сказывал никому, что со мною Берсень говорил. [58]

«А Федько Жареной с Максимом с очей на очи тех речей запрелся, что того не говаривал; и Максим говорил, что те речи Федько ему говорил.

«А опосле того Федько сказал: говорил есми, господине те речи: пришел есми, господине, к Максиму и Максим меня въспросил: добыл ли еси печальника? и яз Максиму молвил: печальника есми не добыл, а Государь пришел жосток и немилостив.

«Да Федько-ж сказывал: как Князь Великий ехал из Новагорода из Нижнего, и ждали есмя Великого Князя как ему въхати в город, и говорил стоячи Берсень: почто Князь Великий ходил в Новгород? поставил на их стороне лукно: ино как ся ними помирити? как Смоленск-жо город взял, я люди тамо ино не лзе миру быти. И поставити было город: ино было поставить на своей стороне; ино бы лзе и миру быти.

«Да Федько-ж сказывал: да Берсень-жо мне говорил: Федор, ходишь ли ты к Митрополиту? я язь ему молвил: мало хожу. Гневен на меня про то Митрополит (не давал есми ему тех денег, коли он не служил; вычеркнуто). И Берсень мне говорил: яз у Митрополита был, и сидел есми у него один на один. И Митрополит Великому Князю велику хвалу вздает, что город поставил, тем-дей городом всю землю Казанскую возмет; а се дей Бог его избавил запазушного врага. И яз Митрополита въспросил: хто запазушной Государю был враг? И Митрополит молвил: Шемячичь. А того-дей Митрополит сам позабыл, что к Шемячичу грамоту писал и руку свою к той грамоте и печать приложил, а взял его на образ Пречистые, да Чюдотворцев, да на свою душу.

«С очей на очи Берсень с Жареным.

«Февраля 22 сказывал Иван Берсень: угонил меня, господине, Федько Жареной тому с неделю против Николы, а Максима уже изымали, и учал мне сказывати: велят мне Максима клепати, и мне его клепати ли? и яз Федьку молвил: что будет слышел и ты то сказывай прямо, а что говоришь о лжи, ино то ты ведаешь, да и прочь [59] от меня пошол. Я сказывает, что Князь Великий присылал к Федьку Игумена Троецкаго: только мне солжи (скажешь, вычеркнуто) на Максина (всю истинну, вычеркнуто), и яз тебя пожалую.

И Федько с Берсенем очи на очи говорил, что те речи ему говорил, что к нему Игумена Троецкого присылал, чтобы ему на Максима всю истинну сказал, а лжи Берсеню де не говаривал.

Да Берсень-жо сказывал: которые речи на меня Максим сказывал, и яз в том перед Государем во всем виноват, те есми речи все Максиму сказывал. — Да Берсень-жо сказывал: яз, господине, того не ведаю чья дочь Великая Княгиня Софья; и Максим сказал мне: Великая Княгиня Софья по отце Хрестьянка, а по матеря Латынка. А которые речи на меня Федько говорил про город и про Шемячича, и яз тех речей Федьку не говаривал. А что, господине, про Жареного говорят не упамятовати ни его речей, что он говорил; что ему ветр нанес на рот, то говорил; нет того которых лихих речей не говорил; как бы възбесився говорил.

«Отдельные листки, черновые, того же следственного дела.

«Сказка максимова.

Начала нет…… (Да Максим-же говорил: Истинну, господин, вам скажу, что у меня в сердце, ни от кого есми того не слыхал и не говаривал ни с кем, а мненьем есми своим то себе держал в сердце: вдовицы плачут, а пойдет Государь к Церкве и вдовицы плачут и за ним идут, и они их бьют; и яз за Государя молил Бога, чтобы Государю Бог на сердце положил и милость бы Государь над ними показал. Все это вычеркнуто).

«Февраля 20 сказывал Максим, что ему Берсень говорил: как пришла сюда Мати Великого Князя Великая Княгиня Софья с вашими Греки, так наша земля замешалася. И яз Максим Берсеню молвил: господине, Мати Великого Князя Великая Княгиня Софья с обе стороны была роду великого по отце Царьский род Царегородских, а но матери Великого [60] Дуксуса Ферарийского Италийские страны. И Берсень мне молвил: господине, какова ни была, а к вашему нестроенью пришла. Да Максим-жо сказывает: да Берсень-жо, господине, мне говорил: Максим, господине, ведаешь и сам, а и мы слыхали у разумных людей, которая земля переставливает обычаи свои, я та земля не долго стоит; а здесе у нас старые обычаи Князь Великий переменил: ино на нас котрого добра чаяти? И яз Максим Берсеню молвил: господине, которая земля преступает заповедей Божьих, та и от Бога казни чает, а обычаи Царьские и Земьские Государи переменяют как лутче Государьству его. И Берсень молвил: однако лутче старых обычаев держатися и людей жаловати и старых почитати; а нынечя-дей Государь наш запершися сам-третей у постели всякие дела делает. И жаловался Берсень на Великого Князя: Подворье-дей у меня отнял в городе, да прочь отдал; а из Новагорода из Нижнего людей всех роспустил, а сына моего одного оставил в Новегороде. А во се ныне отвсюды брани; ни с кем нам миру нет: ни с Литовским, ни с Крымским, ни с Казанью, все нам недрузи, а за наше нестроенье. И въспросили Максима, что то он молвил: за ваше нестроенье? и Максим молвил: мне ся мнит по моей мысля, как бы несоветием и высокоумием. И Максим молвил Берсеню: господине, не дивися тому, что нам все врази, занеже инии погани, а ннии еретики, и не подобает боятися их, за неж Бог с нами; нынешний Государь Князь Велики уподобися Царю Давыду, и как Господь Бог сохранял Давыда от всех окрестных иноплеменник, так и нашего Государя Господь Бог сохраняет от всех окрестных врагов. И Берсень молвил: на Бога-то на одного и надея. Да въспросил яз Берсеня: господине Иван! за что Князь Великий тобя такова разумна человека не жалует? И Берсень молвил: по грехом по моим обговори пришли на меня. И вину мне Берсень сказывал за что его Государь от собя отставил, да не памятую гораздо, памятует ми ся говорил, что въстречю Великому Князю о Смоленьску, и Князь Великий того не полюбил, да молвил: «поди, смерд, прочь; не надобен мне еси». [61]

«Максим сказал: въспросил его Иван Берсень: как тебя государь князь великий хочет отпустити в Святую Гору? и яз ему молъвил: прошуся многожды у государя, да государь меня не отпустит; и Берсень молвил: а и не бывать тебе от нас; и яз его въспросил: за што мне не быти, взял меня государь из Святые Горы, да и опять отпустит. И Берсень молвил: мненья на тебя держим, что сюды еси пришел, а человек еси разумной, а отведал еси наша добрая и лихая, и тебе тамо то шед сказати. Да въспросил меня Берсень: ведаешь ли дей, которым делом к нам пришол Турецкой посол Изкиндер? И Максим молвил: не ведаю, господине, а слышу, что деньги Салтановы с ним купить что приказал. И Берсень молвил: на што его нам дружба? лутчи было не дружитися с ним. Потомуж покойник князь великий Иван Васильевич всея Руси посылал посла своего к Турецкому к Салтану, и Салтан призвал посла нашего, а молвил ему: скажи своему государю: далетче от меня живет, нет ему до меня дела; а будет ему которое дело, ино сын мой живет в Кафе: посылай к нему.

Февраля 50 сказка Федька Жареново.

«Лета 7033, февраля 20, сказывал Федька Жареной: которые речи на меня сказывал Максим и яз те речи все говорил. Въспросил меня Максим: добыл ли еси печальника? и яз Максиму говорил: печальника есми не добыл, а государь пришол жесток и немилостив.

«А как князь великий ехал из Новагорода из Нижнего (и прислал ко мне подьячего, вычеркнуто) и ждали великого князя как ему въехати в город. И говорил того дни Берсень: почто князь великий в Новгород ездил? поставил на их стороне лукно: ино как ся с ними помирити? как Смоленеск-жо (люди вычеркнуто), город взял, а люди там! ино не лзе миру быти. И поставити было город: ино было поставить на своей стороне; ино бы лзе и миру быти.

«Да Федько-ж сказывал: да Берсень-жо мне говорил: Федор ходишь ли ты к митрополиту? и яз ему молвил: [62] мало хожу. Гневен на меня про то митрополит, не давал есми ему тех денег, коли он не служил. И Берсень мне говорил: яз у митрополита был, и сидел есми у него один на один. И митрополит великому князю велику хвалу вздает, что город поставил, тем-дей городом всю землю Казанскую возмет; а се-дей Бог его избавил запазушного врага. И яз митрополита въспросил: хто запазушной государю был враг? И митрополит молвил: Шемячичь. А того-дей митрополит сам позабыл, что к Шемячичу грамоту писал и руку свою к той грамоте и печать приложил, а взял его на образ Пречистые, да на Чюдотворцев, да на свою душу.

С очей на очи Максим с Берсенем и с Жареным.

«И (как Берсеня привели и, вычеркнуто) въспросили Берсеня: говаривал еси с Максимом какие речи? и Берсень сказал, что с Максимом речей никаких ни о чем ни говаривал.

«И (как, вычеркнуто) поставили Максима с Берсенем с очи на очи, и прочли список Максимовых речей, и Максим на Берсеня очи на очи говорил теж речи, что и в списку написаны. А Берсень говорил с Максимом очи на очн, что тех речей не говаривал, а молвил есмя с Максимом об одном о своем дворе, которой в городе; а попытал меня Максим же, а молвил: есть ли у тебя двор в городе? и яз ему сказал, что двор у меня в городе есть, а ныне его у меня отняли, а поставили на нем Княгиню Шемячичеву. (А про государя есми не говоривал ничего, вычеркнуто). А в розговоре есми с Максимом про люди про здешние молвил, что ныне в людех правды нет. (А про государя есми не говаривал, вычеркнуто). Да Максим-же говорил: а того ми, господине, не упамятовати: многие, господине, речи Берсень про государя говорил, что господарь упрям (жесток и немилостив, упрям, хто против , государя въстречю говорит, вычеркнуто) и встречи против себя государь не любит; а хто молвит против государя встречю и он на того опалится; а отец его князь великий против себя [63] стречю (себя, вычеркнуто) любил, и тех (людей, вычеркнуто) жаловал, которые против его говаривали. Да и заказывал мне Берсень, чтобы язь тех речей не сказывал никому; и Берсень говорил: яз тобе тех речей не говаривал и не заказывал.

«А Федька Жареной с Максимом говорил очи на очи, что тех речей никоторых не говаривал. А коли, господине, государь князь великий пировал у владыки, и яз тогды у Максима был, а со мною был Федор Палицын, и тех есми речей не говаривал. И въспросили Максима: тогды ли те речи Жареной говорил? и Максим сказал: поопамятовался есми, господине, тогды, господине, тех речей Жареной не говаривал, а был, господине, у мена Жареной наперед того один на один, и он тогды те речи говорил да и тетрадки у меня взял. И Федька Жареной сказал, что у Максина наперед того бывал и тетрадки у него взял, а тех речей не говаривал».

Вот статейный список, посланный с Московским сотником от царя Алексея Михайловича «к великому господину преосвященному митрополиту» Новагорода и Великих Лук.

СПИСОК С СТАТЕЙНОГО СПИСКА СЛОВО В СЛОВО.

«Нынешнего 160 году, принесли великого светвтеля Иева Патриарха мощи, Априлия в 5 день, в понеделник шестые недели, часы в отдачю денные, в монастырь к пречистой Богородицы Страстные; а встречать посыланы его святые мощи власти: Митрополит Казанский и Свияжский Корнилей, Архиепископ Муромский и Резанский Мисайло, архимандрит Андроньевской Селиверст, Спасной игумен из Заветошного ряду, протопоп из Подколоколов, да из собору священник да диакон, да со властьмв встречали: бояре наши князь Алексей Никитич Трубецкой, да князь Федор Семенович Куракин, да околничие наши князь Василей Григорьевич Ромодановской, да Прокофей Федорович Соковнин, да дьяк Семен Заборовской; а встретили те его честные мощи в селе Тушине, за [64] двенадцать верст до Москвы, по Иосифовной дороге, а из Тушина несли на главах стрелцы до самой Москвы; а яз многогрешный Царь встречал с Патриархом и со всем освященным собором и со всех государьством от мала и до велика, и многолюдно таково было, что не вместилися от Тверских ворот по Неглиненские ворота, и по кровлям и по переулкам яблоку, негде было упасть, а пожар весь занят людьми пешими, нельзя ни пройти, ни проехать; а Кремль велел запереть, ин и так на злую силу пронесли в собор: такая теснота была, старые люди, говорят, лет за семьдесят не помнят такой многолюдной встречи; и Патриарх наш отец со мною жаловал, плачучи говорил: «вот де смотри. Государь, каково хорошо за правду стоять: и по смерти слава»; да много плакал, мало не во всю дорогу до самого до собору. И пришедше поставили в ногах у Иасафа Патриарха, на мосту на верху, и оклали кирпичем, а сверху доска положена, а не заделана для свидетельства; почели было свидетельствовать, да за грехи наши изволил Бог отца нашего Патриарха взять в вечное блаженство; и топере все стало, ожидаем тебя к свидетельству, а чудеса от него есть. И как почали его ставить на месте том, и отец наш говорит мне: «кому де в ногах у него лежать?» И я молвил: «Ермогена тут положим». И он государь молвил: «пожалуй де, Государь, меня тут грешного погресть»; и как отец наш преставися, и я грешный воспомянул его государевы слова, как мне приказывал, где велел себя положить, и место выпросил, только дня не ведал, в который день Бог изволит взять, и мне грешному его святительские слова в великое подивление, как есть он государь пророк пророчествовал себе при смерть ту свою; да с тех мест и заболел лихорадкою, да трясла его ходячи по дням, а к вербному воскресению и полегчело, да пришел утин да грыжа, на злую силу ездил на осляти; а кручиновать добре был, в ходу никто не мог угодить, на всех кручинится; да и не служил сам, велел Казанскому да властем; а за столом весел таков был, сказывают, что не ведает где дется. Да на страстной неделе посылал я в понедельник [65] и во вторник о спасении спрашивать, и он государь сам выходил, да сказывал: «есть де легче: прямая де лихорадка, и знобит и в жар великой приводит»; да во вторник ездил отпевать Ивана Григорьева сына Плещеева жену, а отпевал де на злую силу, весь де черн в лице; мне приехавши сказывали, кто был на погребенье том, гораздо де болен Патриарх, а в среду ту ни у заутрени, ни у обедни не был, а я того и не ведал, что он гораздо болен, да послал я Василья Бутурлина о спасении его великого святителя спросить, а его де одва вывели, а говорит де хорошо. И прииде мне в вечеру помышление тое ж среды, что пойтить к нему мне навестить его, а другое помышление мне прииде, что завтро де побываешь; и Божиим изволением первое то помышление гораздо почало понуждать итить к нему, и благословяся у отца своего духовного, пошел к нему тое ж среды в вечеру, и пришел к нему за час до вечера, и дожидался с час его государя в крестовой, и вывели его одва ко мне, и идет мимо меня благословлять Василья Бутурлина, и Василей молвил ему: «Государь де стоит»; и он, смотря на меня, спрашивает: «а где де Государь?» и я ему известил: «перед тобою святителем стою»; и он посмотря молвил: «поди, Государь, к благословению», да и руку дал мне поцеловать, да велел себя посадить на лавке, а сел по левую руку у меня, а по правую не сел, и сажал да не сел; а вышел ко мне, знать, в самом злом знобу, как почело его знобить, а он и вышел ко мне; да спросил я его святителя про болезнь: какая болезнь? и он сказал: «лихорадка де знобит и топере»; а говорит с забытью, а иное замолчит да долго не говорит, а лихорадка та его как не подымая знобит; и я учал ему говорить: «такое то, великий святитель, наше житие: вчерась здорово, а ныне мертвы»; и он государь молвил: «ах де, Царь Государь! как человек здоров, так де мыслит живое, а как де примет, ин де ни до чего станет»; и я ему свету молвил: «не гораздо ли, государь, не димогаешь?» и он молвил, как-есть сквозь зубы: «знать де что врагуша трясет, и губы окинула, чаю де что покинет, и летось также была». И ты меня [66] грешного прости, великий святитель и равноапостолом в богомолец наш преосвященная главо, в том, что яз ему не воспомянул о духовной, и кому душу свою прикажет, и что про келейную казну прикажет в не воспомянул; для того в том прости, великий святитель: обманула меня тем, я чаял, что впрям трясавица, ан впрям смертная; по языку тому признавался, что худо говорит в скрозь зубы, и помышлял себе, что гораздо болен, да положился на то, что знобит больно, то-то он и без памяти; а се и то мне на ум пришло великое сумнение: болезнь та на нем трясавишная, а мне молвить про духовную ту, и он помнит: вот де меня избывает, да станет сердечно гневаться, да для того впросто и положил, да то-то себе почаял: еще утре побываю у него; и ты меня, великий святитель, для Христа прости мое согрешение, что постыдился воспомянуть о преждеимянованной духовной и об иных статьях, чаял, что утре увижусь; и ты меня прости: ей не с хитрости сие дело сотворилося, сатана запял такое дело совершить, и я у тебя великого святителя прошу согрешением своим прощения и благословения и разрешения и сему моему согрешению. Дозде да возвращуся на преждереченное, да об отце своем повесть докончаю. И посидя немного я встал и его поднял, и так его почало знобить, не смог и Достойно проговорить, Славу проговорил с отпуском насилу; да почел ко мне прощения говорить, что говорят в среду на страстной, и я ему отвещал по уставу, да сам почел прощение к нему творить да поклонился в землю ему, а он малой поклон сотворил да благословил меня да велел себя весть провожать меня, а ноги те волочить на злую силу; и я стал, и учал его ворочать: «воротися, государь, ей пуще тебе будет»; и он мне жалует говорит: «ино су я тебя я в другоредь благословлю»; и я молвил: «пожалуй же, государь великий святитель, благослови и третицею»; и он пожаловал и в трений благословил, да как благословит и руку даст целовать и в херувим; и я благословясь да поклонился в землю ему и поцеловал в ногу, и он смотря на меня благословляет и прощает, да и воротился, да и повели его в задние кельи, а я пошел [67] к себе; да молвил огленясь: «завтро де велю служить и действовать Казанскому со властьмя, а на меня де не покручинься, не могу»; и я молвил: «добро, государь, вели ему, а сам поотдохни к светлому воскресению». И енто все делалось в среду на страстной в вечере, а на утре в четверг допевают у меня завтреню за полчаса до света; только начали первой час говорить, а Иван Кокошилов ко мне в церковь бежит к Евдокее Христовы Мученицы и почал меня звать: Патриарх де кончается; и меня прости, великий святитель, и первой час велел без себя допевать, а сам с небольшими людьми побежал к нему и прибежал к нему, а за мною Резанской, я в двери, а он и другия; а у него толке протодьякон, да отец духовной, да Иван Кокошилов со мною пришел, да келейник Ферапонт, и тот трех не смыслит перечесть, таков прост, и себя не ведает, а опричь того ни отнюдь никого нет, а его света поновлял отец духовной. И мы со Архиепископом кликали и трясли за ручки те чтоб промолвил, отнюд не говорить, толке глядит, а лихорадка та знобит я дрожит весь, зуб о зуб бьеть; и мы с Архиепископом не могли роскликать, и роспрашивали протодьякона, для чего вести ко мне не поведали и ко властем, и он почал говорить то: «кобы де не я, Государь, заставил сильно помовлять отца духовнаго, и он бы де так и ушел безо всего; я де пришел к нему, а он де лежит без памяти, а отца духовного выслал вон, и он де стоят у дверей, не смеет и войтить; я де почал говорить: для чего нейдешь? и он де мне говорит: не смею де иттить, станет де кручиниться, и я де закричал: хотя б де бил тебя и ты б де шел к нему, видишь де и сам, что топоре он в нецевелье, потому болезнь та гораздо приняла его; и Ивана того де я сыскал да послал по тебя Государя и по Казанского и Резанского»; и мы спрашивали отца его духовною, каково говорил в исповедания, и он сказал: «гораздо де тупо понавливался, чуть де намечал»; да протодьякон сказывал: «я де даве на великую силу роскликал, ин де только и молвил: пошли де по Государя, да и только; да с тех де мест и по ся мест языка нет, как вы и [68] пришли»; и я я Резанской почели кликать, я он государь толко очми зрит на нас быстро, а не говорит, знатно то что хочет молвить да не сможет; не могли роскликать ни коими мерами, как есть в лихорадке как в жар кинет, так то он лежит в забытии, неведомо какая болезнь та у него святителя была. Да мы с Резанским да сели думать, как причащать ли его топере или нет; а се ждали Казанского и прочих властей, и мы велели обедню петь раннюю, чтоб причастить; так Казанской прибежал, да после Вологодской, Чудовской, Спаской, Симоновской, Богоявленской, Мокей протопоп, да почел кликать его и не мог роскликать; а лежал на боку на левом, и переворотили его на спину и подняли главу то его повыше, а во утробе то и знать как грыжа то ходит, слово в слово таково во утробе той ворошилось и ворчало, как у батюшка моего перед смертью, так Казанской учал говорить, чтоб причастить запасными дарами и велел отцу духовному прощения перед всеми властьми за него; и причащали его святителя при мне Казанской, Резанской, отец духовной его, да протодьякон; а причащали его власти без риз, в мантиях без клабуков; а как пожаловали части и ему уста разымал протодьякон, а он государь без памяти лежал. И после причастия почал он государь гораздо дышать больно; и почал отец его духовной говорить: велел де себя маслом соборовать; и почали облачаться, и к освящению масла приехал Вологодской, а Ростовской и Крутицкой, да Андроньевской, да Здвиженской, и иные прочие черные власти были в соборе; приспел как час освящению и помазанию маслу, а отец духовной мой со мною вместе пришел, а причащали без него: он на час вышел; и почали первое евангелие честь, а я у него стою, да возле меня стоит по правую сторону отец его духовной, а мой отец духовной по левую сторону у него стоит, под руку его под левую держит, опадывает рука та добре; и как прочел Казанской и приложил его, так после евангелия того почал гораздо быстро смотреть на левую сторону ко властем, где масло то освящают, да повел очми теми вверх да почал с краю того жаться к стене; [69] и меня прости, владыко святый, кой час почал пристално и быстро смотреть, и я узнал, что он видение видит; не упомню где я читал: перед разлучением души от тела видит человек вся своя добрые и злые дела; и молвил я отцу его духовному: «видит отец наш некакое видение»; и он молвил: «нет де; полна де, в нецевенье так смотрит»; и я молвил: «смотри, что будет, а сам не знаешь, что говоришь»; и я отцу духовному своему сказал, что видит некакое видение; и он молвил: «видит де нечто»; а смотрел с четверть часа быстро создом, а смотрит все в потолок знатно то что видит, и почел руками закрываться и жаться к стене то а в угол, как стену ту не выломит, и руки те вырвал у протопопа да почал закрываться да закрычал великим гласом, а неведомо что, да почал хорониться и жаться добре в угол; походило добре на то, как кто кого бьет, а кого бьют, так тот закрывается, так то над ним святителем было; да затрясся весь в ту пору и плакать почал и кричать такъже, а смотрит вверх; да было того с полчетверти часа, да после крычания почиет и отходит, двожды отходил я отходную говорили, да опять очнулся да почел тихнуть, а очи гораздо мутны стали с крычания, и я передним проговоря прощения да поцеловал в руку да в землю поклонился, пошел к себе в пятом часу в исходе, а казну келейную в чуланех и в полатах, и домовую везде сам перепечатал после освящения масла. А у него святителя остался Резанской, да отец его духовной, да ризничей, да Спаской келарь Пафнотей Еропкин; а Казанской со властьми пошли готовиться к службе, и начали в соборе в седьмом часу вечерню, а у меня ту ж пору начали; и как начали петь в соборе, и как начали у меня, вместо Херувимской первой стих Вечере твоей тайне петь, а он государь в тот час преставися осмаго часа в полы; и пропела первой стих, и прибежал келарь Спаской и сказал мне: патриарха де государя не стало; а в ту пору ударил в царь-колокол трикраты, и на вас такой страх и ужас нашел, одва петь стали и то с слезами, а в соборе певчие и власти все со страху и ужаса ноги подломилась, потому что кто [70] преставился, да к таким дням великим кого мы грешные отбыли; яко овцы без пастуха не ведают где деться, так то мы ныне грешные не ведаем где главы приклонити, понеже прежнего отца и пастыря отстали, а нового не имеем. И ты, владыко святый, помолись и с Васильем Уродивым сии речь нашим языком с Вавилом, чтоб Господь Бог наш дал нам пастыря и отца, кто Ему Свету годен, имя вышеписанное, а ожидаем тебя великого святителя к выбору, а сего мужа три человека ведают: я, да Казанской Митрополит, да отец мой духовной, тай не в пример, а сказывают свят муж. А отъзде да возвратимся на преждереченное: и отпевши обедню, пришел к нему свету, а он государь уже преставися, лежит как есть жив, и борода розчесана лежит как есть у живою, а сам немерно хорош; и простяся с ним и поцеловав руку, и пошел к умовение ногам, а его государя приказал готовить погребальная Резанскому Архиепископу, да архимандриту Андрониевскому, да отцу его духовному, а те все власти были в службе; и после умовения, с Казанским Митрополитом с Корнелием и со всеми властями приговорила выносить на завтрене в пятницу в великую к Риз Положенью до часов, да вынесчи и по мощи пойтить к Благовещению Богородицы; и пришли по него часу в пятом дни, а он свет как есть жив лежит, и веры неймется, что он государь отец наш преставился, таков хорош лежит во гробе, толко не говорит; а облачали его света все власти, Казанской митрополит с товарищи, и вынесли его света к Риз Положенью, и вынесши его, пошли по мощи ж Благовещению. И ввечеру того нитка пошел и с женою и с сестрами к Благовещению к святым мощам и в собор к гробу Господню знаменаться и с отцом нашим Иосифом Патриархом проститися и прощение получити; и из собору пошел сам один наперед преж их к Риз Положенью выслать сидельцов; да пришел я к дверем полунощным, а у него отнюдь никакого сидедца нет, кому велел быть игумном, те все розъехались; и я их велел смирять Митрополиту: да такой грех, владыко святый, кого жаловал, те ради его смерти, лутчей [71] Новинской нгумен тот первой поехал от него домой; а детей боярских я смирял сколко Бог помочи дал; а над ним один священник говорит Псалтырь, и тот говорит во всю голову кричит, а двери все отворил; и я почал ему говорить: для чего ты не по подобию говоришь? «прости де, Государь, страх нашел великой, а во утробе де, Государь, у него святителя безмерно шумело бодро грыжа до тебя Государя, то-то де меня и страх взял; а у него государя живот взнесло с пол аршина из гроба знать утробы то его, и руки не сойдутся как у прочих мертвецов ведется, а как преставился и вынесли, и у него света отнюдь живота не знать было из гроба, толко голова одна наруже была»; да священник же почел мне сказывать: «часы де в отдачу, вдруг взнесло живот у него государя в лицо в ту ж пору почало пухнуть: то-то де меня и страх взял, а де чаял ожил, для того де я и двери отворил, хотел бежать». И меня прости, владыко святый, от его речей страх такой нашел, едва с ног не свалился; а се и при мне грыжа то ходит прытко добре в животе, как есть у живого, да и мне прийде помышление такое от врага: побеги де ты вон, тотчас де тебя вскоча удавит; а нас, только я да священник тот, которой Псалтырь говорит; и я перекрестясь да взял за руку его света и стал целовать, а во уме держу то слово: от земли создан, и в землю идет, чего боятися? да руку его хочу покинуть, а сам смотрю на лицо его, и он безмерно пухнет: борода то вся сжалась, а лицо розно пухнет; да в ту ж пору как, есть треснуло так то у него во устех, нежидоть треснул, да и уста те стало воротить при мне розно, а нежидоть пошел изо уст и из ноздрей кровь живая; и я досталь испужался, да поостоялся, так мне полегчело от страху, да тем себя и оживил, что за руку ту его с молитвою взял; да и дух почел великой быть; а жена и сестры отнюдь ре испужались, а близко блюлась подойтить: безмерно, владыко сватый, страшен в лице том стал, лицу тому у него света единым часом доспелось; и я оставил сидеть и ночевать Чудовского келаря Феодосия. И пришел келарь Чудовской в полночь против суботы и почел мне говорить: [72] «нежиду де добре много идет», и меня прости, владыко святый, велел тайно ему одному да отцу его духовному, Знаменскому игумену, провертеть в ногах, я шел нежидь во всю ночь, течмя шол, мы чаяли, что и не престанет; стал с Казанским митрополитом тужить, и Содетель наш и Творец свыше нас делает: как часы отдали денные в субботу в великую, а у него и престал итить нежид; так мы по ранее обедню ту, положась на волю Божию, для того и велели в пятом часу дни благовестить, блюлись того: человек сырой, а се не вылежал ни выболел, блюлись долго не хоронить; и так беспрестани и в головах и в ногах ладоном окуривали, горшки стояли с ладоном, ин и так духот слышеть не так что по всей церкви, а саженех в двух слышеть; ладон столбом идет, а духу того не задушить. А погребли в одиннадцатом часу дня, отслужа с ним обедню, и по заамбонней молитве вынесли и погребение совершили; а он стоял покрыть весь, толко шапка одна наруже была не покрыта, да рука вынета из под покрова для целования; а целовали мы в шапку да в руку, а лица отнюдь никоими мерами нелзя было открыть; ведомо, владыко святый, тело перстно есть, да мы малодушнии тотчас станем осуждать да переговаривать: для того и не открыли лица. Да как его государя переложили во гроб, так стал Казанской Митрополит грамоту разрешательную говорить, а какова грамота, и с нее список под сим столбцом подклеен:

«Во имя Святыя и Живоначальныя Троицы Отца и Сына и Святого Духа. Се аз, смиренный Корнилей Митрополит, молясь Тебе Христу моему Владыце, прощаю и разрешаю именем Твоим сего Твоего раба, святейшего Иосифа, Патриарха Московского и всеа Русии, подражая божественных твоих уст слову к святым Твоим учеником и Апостолом, глаголющему: аще согрешают пред всеми человецы седмьдесят седмерицею, прощайте их; и паки: его же бо аще свяжете на земли, будет связан на небесех, и его же аще разрешите на земли, будет разрешен на небесех. По Божиим же Твоим, Владыко, и неизреченным судбан, сподобивый мене в превеликий той час человеческая [73] согрешения прощати и разрешати, и аз смиренный Корнилий Митрополит, именем Твоим, Владыко Христе, благословляю и разрешаю и простил есмь сего Твоего раба, святейшего Иосифа, Патриарха Московского и всса Русии, от всех содеянных им согрешениих, елика бо той Тебе согреши волею и неволею, словом и делом и помышлением; понеже бо, Владыко Христос всех Царю, пришел еси грешных спасти и безъответных, и токмо Ты един еси без греха, а человека несть иже жив быв к тебе не согреши; но молю Твое, Владыко, великое человеколюбие, яко да в приидущий великий день страшного и неизмолимого Твоего суда, десныя части того, о нем же молю Твое милосердие, раба Твоего, святейшего Иосифа, Патриарха Московскою и всеа Русии, не отлучи, и небесного Твоего царствия наследие ему даруй, со всеми иже от века благоугодившими. Аминь.

А прочетчи, положил в правую руку, а в левую список рукописание его лет, и положа благословил рукою да поцеловал в руку; и мы, владыко святый, надселися плачучи, кого кто благословляет, сын разрешает отца и благословляет, и в ту пору плакали все как грамоту чел, а то и досталь надселися все плачучи отца вашего как так изволил взять; а мне первому грешному и мерскому которая мука не ждет? ей, все ожидают меня за злые дела, и достоин окоянный тем мукам за своя согрешения; а бояре и власти то ж все говорили промежу себя; не было такого человека, которой не плакал на него смотря: потому вчера с вами, а ныне безгласен лежит, а се к таким великим дням стало. А отец, духовный тое ж разрешательную молитву говорил тайно подшедчи к нему, преж спускания в землю, как начали канон на погребение петь. Да такой грех, владыко святый, погребли без звону: все позабыли в страсе; я вспамятовал как почали поклоны класть за него, так я велел звонить после погребения доколе мы все поклоны клали, а вту пору звонили, а прежних патриархов с звоном погребали. А как я от него пошел от живого в четверг, и после меня, сказывали мне Резанской архиепископ с товарищи, двожды де недуг имал патриарха без тебя страшным обычаем, [74] да после де того сжался с двожды прытко да и отшел ко Господу Богу. А как, владыко святый, маслом его света соборовали, и как отец его духовной прощения стал за него говорит ко всем властем болшее и рукоположение поминал, и он свет глядит на них, а не говорит: то-то слезно, владыко святый! и проговоря поклонился в землю, а Казанской митрополит и все власти едва возмогли ответ сотворити; ей, владыко святый, едва голосами ни вскликнули плачучи, как жив смотрит, а ответа не творит; все люди около его стряпают; меня прости, владыко святый, надселся плачучи на него света смотря, а свои грехи воспоминаньи; и которые от ближних были со мною, все перервались плачучи, а всех пущи Трубецкой, да князь Михайло Одоевской, да Михайло Ртищев, да Василей Бутурлин плакали по нем государе, что как Бог изволил скорым обычеем взять, и свои грехи воспоминаючи. Да сказывал мне Василей Бутурлин, а ему сказывал патриархов дияк Федор Торопов: мнение де на него государя великое было; той говорил: переменить меня, скинуть меня хотят, а будет де я не отставят, и я де и сам за сором об отставке стану бить челом; и денег приготовил с чем итить, как отставят, беспрестани то и думал и говаривал, а неведомо от чего; а у меня и отца моего духовнаго, Содетель наш Творец видит, ей ни на уме того не бывало и помыслить страшно на такое дело; прости, владыко святый, хотя бы и еретичества держался, и тут мне как одному отставить его без вашего собору? чаю, владыко святый, аще и в далнем ты расстоянии с нами грешными, едино то ж речеши, что отнюдь того не бывало, что его света отставить или ссадить с бесчестием; ты сему помышлению нашему свидетель, и не токмо великий Архиерею и служебник Божий, свидетель и странный брат наш Василей, чаю и он то ж речет, что отнюдь в помышлении нашем того небывало у нас.

«А келейные казны у него государя осталось 13,400 рублев слишком; а судов серебреных, блюд, и сковородок, и кубков, и стоп, и торелей много хороших; а переписывал я сам келейную казну так: которые суды имал из домовой казны, те все опять отдал в казну; а [75] которые князь Юрьевские суды, а деньги платил он келейные, и я те суды отдавал в домовую казну которые пригодились, да деньги взял по оценке, я и давал по нем же государе. Да таких судов нашлись 30 и больши, что ни в каких книгах их нет, ни в росписях; а и преж помянутые суды по маленким памятцам сыскивал я сам, с полторы недели ежедень я сам ходил; а то кобы я сам не ходил да велел переписывать по прежнему, и меня прости, владыка святый, мню, что и половины бы не по чему сыскать, потому что записки нет; не осталось бы ничего, все б раскрали; редкая та статья, что записано, а то все без записка; сам он государь ведал наизусть, отнюдь ни келейник ни который ничего судов тех не ведал; а какое, владыко святый, к ним строенье было у него государя, в ум мне грешному не вместится: не было того судна, чтоб не впятеро оберчено бумагою или киндяком; а князь Юрьевская Шулешева рухлядь досталная, которая лежала у него света в чердаке, пищали и сабли, и те все смазаны, отнюдь никакой ржавки нет; а на судах тех отнюдь никакого порошечка нет, не токмо пыли. А которые его государевы камки и бархаты, и дороги и тафты келейные, 12 бархатов черных было, и проданы на сторону, потому что худы добре, а что продано в домовую казну и на сторону и что князь Юрьевских продано, и тому всему роспись перечневая, а имянной не успел написать: ей, ей, и то насилу успел написать; а сия роспись подклеена под сим столбцом.

«Роспись блаженные памяти великого господина святейшего Иосифа, Патриарха Московского и всеа Русии, келейкой казне, что осталось после его преставления. На лицо денег 13,300 рублев, да келейной рухляди продано на 3,238 рублев на 24 алтына на полшесты денги; и обоего с наличными денгами на 16,438 рублев 24 алтына полшесты денги. Из того числа в расходе: Сретенскому протопопу Петру на милостыню и на окуп 2000 рублев; околничему Михайлу Алексеевичу Ртищеву на окуп с правежей и роздать бедным людем 1000 рублев; в тюрму и в Черную Палату, и на Бархатный Двор, и в Стрелецкой Приказ на милостыню 100 рублев; в Троицкой Сергиев [76] монастырь 300 рублев; в Московские монастыри на милостыню 500 рублев; Патриарха двора всяких чинов людем роздавал сам Государь, которые были на Москве, а досталным роздавал Казанской Митрополит, которые из деревень после его преставления съехались, а роздано 2000 рублем; патриаршу духовнику Знаменскому игумену 100 рублем; Андроньевскому архимандриту на вседневную службу и на вечной помин 100 рублем; патриаршу племяни на милостыню 600 рублев; патриаршу ж племеннику Степану Исаеву 200 рублев; Корнилию, Митрополиту Казанскому и Свияжскому, на окуп церковных мест 2000 рублев, в окуплено 15 престолов; ему ж Митрополиту на вседневную службу по пределом 864 рубли; поселским старцем и патриаршим служивым детем боярским, что роздал Казанской Митрополит, 1200 рублев; на монастырские и церковные строенья, и на милостыню, и на окуп с правежу, 1976 рублей 26 алтын 4 денги; да по государеву указу и по докладным выпискам и по подписным челобитным, дать из келейной казны на монастырские и церковные строенья, и в Володимер и в Украйные городы на сорокоусты и на милостыню 2159 рублев 10 алтын. И всего в расходе 15,200 рублев 3 алтына 2 денги. А за тем в остатке будет 1337 рублев 21 алтын полчетверты денги; а те денги указал Государь оставить на канупы и на окуп бедным.

«Да всех на меня пуще было: все смешано вместе, и его святителское и князь Юрьевское, и брата его родного животы, Володимерского пиротопопа, тут же, на великую силу розобрал, ей, ей себя надсадил, а записки ничему нет, да не токмо изустной памяти, ни приказу ни какого нет, не токмо мне, ни отец его духовной светов не слыхал приказу никакого. А в домовой казне денег 15.000, и купленой из келейной на 3.286 рублев 29 алтын, а в остатке 11.713 рублев 4 алтына 2 деньги; а опричь денег не переписывано ничего: велю переписывать князь Федору Семеновичу Куракииу, да князь Ивану Ивановичу Ромодановскому, да боярину патриархову Василью Федоровичу Янову и дьяком, отделавши келейную казну. А со мною у келейные казны были боярин Василей Васильевич Бутурлин, да [77] думной дворянин Федор Кузмичь Елизаров, да думной дьяк Михайло Волошеннинов; да чаю, владыко святый, келейную казну в четыредесятницу всю роздам. А денги он государь копил, толко которые камки и отласы и всякие дары, и мои и ваши святительские и всякие приносные, немного держал у себя, со сто или с двести аршин, а то все отдавал в домовую казну, да денги по оценке за всякой аршин имал в келью, да на те деньги хотел себе купить вотчину и дать по себе в собор, и перед смертью дни за два торговал, да Бог не изволил; а я купить без его именного приказу не смел, роздал болшую половину бедным прямым на окуп, которым ввек окупиться нечим, да в монастыри бедные, и досталние туды ж пойдут. Да и в том меня, владыко святый, прости: немного и я не покусился иным судам, да милостию Божиею воздержался я вашими молитвами святыми; ей, ей, владыко святый, ни маленкому ничему неточен; было бы, владыко святый, и меня столко, что и вчетверо цену ту дать, да не хочу для того, се от Бога грех, се от людей зазорно, а се какой я буду прикащик, самому мне я мать, а денги мне платить себе ж? а топере немерно рад, что ничему неточен, ни патриарховых, ни князь Юрьевских животов; ни товарищем своим, которые со мною переписывали, Василий с товарищи, и им не дал купить, толко лише продал я Василью на двадцать на семь рублев, и то из мелочи князь Юрьевских, а болши того отнюдь ничего не дал купить, я и то дал купить, что никто не купил; а я для того себе не купил, что милостию Божиею и отца своего благословением всего много, и того не изжить. Да я ж, владыко святый, дал по нем по государе Василию Янову отлас да братину, а цена шестнадцать рублев; да толко одному Василию лишнее дал, а дияком дал по братиночке да по камочке, а цена по 10 рублев; казначею, и ризничему, и дияком певчим, и детем боярским, и певчиму, и поддьякону, и поддьяком, и старцом, которые у него во дворе, и поваром, и хлебником, и конюхом, и по селам всяким людем, которые были на жалованье, и водовозом, всем давал из своих рук по десяти рублев, и последнему то ж дал; а сбирал их в крестовую его патриархову и говорил им я со слезами, [78] чтоб поминали а не роптали, а я тепере вам даю милостыню а не жалованье по окладом, потому и милостива нарицается, что всем ровна, какова первым такова и последним; и они все плакали и благодарили; и говорил им я, чтоб поклонцов по силе или по кануну на всяк день говорили; а не слушаете моих слов, от роптания не уйметесь, ему святителю ничего не сделаете, токмо душам своим сотворите вечную погибель; да я то я им говорил, владыко святый: «есть ли в вас такой, кто б раба своего или рабыню мимо дела не оскорбил, иное за дело, а иное и пьян напившись оскорбит и напрасно бьют; а он великий святитель, отец наш, аще кого и по напрасньству оскорбил, ино мочно и потерпеть; да уж что ни было, тако тепере пора всякую злобу покннуть, да молите и поминайте с радостию его света, елако сила может»; а не дать было им и не потешить денгами теми, которым я дал им по десяти рублев, роптанию болшому было быть, потому что в конец бедны, и он свет у ннх жалованья гораздо много убавил. А досталним и поместным и которые были в деревнях, и тем давал то ж по 10 рублев Казанской Митрополит и говорил им то ж, что я; а съехались они поздо, в Мае месяце в 25 числе, а я давал тем на Фомине недели, которые в ту пору были; и ни по котором Патриархе такой милостыни им не бывало, и по Филарете дано человеку по 4 рубли, а иным и менши. Да я ж теперь один строю и Резанского Моисея Архиепископа душу, а всего застал денег восемь сот рублев слишком, да судов серебряных рублев ста на полтора. Да буди тебе великому святителю ведомо: грядет к вам в царствующий град наш Москву судья вселенский и Александровский Патриарх, в Молдавскую землю приехал, а в Путивль ожидают к вознесеньеву дню, а к Москве чают к Петрову дни. Да еще буди тебе ведомо, владыко святый: Казанского благословил отец наш на страстной недели во вторник, да и мы пожаловали велели по прежнему в саку служить, а воздели на него сак на светлое воскресенье. Да еще буди тебе великому святителю ведомо: во Дворец посадил Василия Бутурлина Марта в 17 день; а князь Алексей бил челом об оставке, и я его отставил, а ныне [79] добре болен; а слово кое ныне во Дворце добре страшно и делается без замотчанья. Да еще буди тебе великому святителю ведомо: Костьку, конюхова человека Тимошкина, отдали мне из Свей, везет его ко мне Енаклычь, а и Тимошку велела королева изымать, послали по всем своим городом заказ крепкой под смертью, и хотят отдать. Да ведомо мне учинилось от князь Ивановых грамоток Хованского, что будто он пропал, а пропасть свою пишет, что будто ты его заставливаешь с собою правила ежедень; да и у нас перешептывали на меня: николи де такого бесчестья не было, что ныне Государь нас выдал Митрополитом; и потом и я тебя, владыко святый, о том молю с молением, пожалуй его с собою не заставливай у правила стоять: добро, государь владыко святый, учит премудра, премудрее будет, а безумному мозолие ему есть; да будет и изволишь ему говорить, и ты, владыко сватый, говори от своего лица, будто к тебе мимо меня писали, а я к тебе, владыко святый, пишу духовную; а добро бы пожаловать послушеть, не токмо ему про то говорить, чтоб и к правилу не имал; да здесь бы передо мною вы с очей на очи переведались. Да Василей Отяев пишет к друзьям своим: лутчи бы де нам на Новой Земле за Сибирью с князь Иваном Ивановичем Лобановым пропасть, нежели де с Новогородским Митрополитом, как де так что силою заставливает говеть, никого де силою не заставит Богу веровать. И тебе б, владыко святый, пожаловать сие писание сохранить и скрыть втайне, ее пожаловать тебе великому господину прочесть самому, не погнушаться мною грешным и моим рукописанием непутным и несогласным; да пожаловать бы тебе свету моему велеть да и брату вашему Василью Босому прочесть сию грамоту и список сей. Да послал я к тебе великому святителю особную грамоту; к тебе и к боярину и к диаку писано в ней сице:

«СПИСОК С ГОСУДАРЕВЫ ГРАМОТЫ.

«От Царя и Великого Князя Алексея Михайловича всеа Русии богомолцу нашему преосвященному Никону, Митрополиту Новгородскому и Великолуцкому, да боярину нашему князю Ивану Никитичу Хованскому, да диаку Гаврилу [80] Леонтьеву. Ведомо нам учинилось, что многие дворяне и всякие служилые люди, которые посланы с вами, с тобою богомолцом нашим и с тобою боярином нашим, по мощи великого святителя Филиппа Митрополита, в великий пост не постились и не с благочинием едут: и тебе б богомолцу нашему одноконечно заставить в Петров или в Госпожин посты говеть; а которые учнут ослушаться, и тебе богомолцу нашему их, по правилом святых отец, запрещать и разрешать, зане ж от Бога на тебя власть та положена, и на всякое благочиние приводить; а тебе боярину вашему от всякого дурна их унимать и велеть ехать с благочинием, а не смехом, зане ж и к нам, земному Царю, едут со страхом и трепетом, а то кольми паче подобает ехать к такому великому светильнику со страхом и трепетом».

_______________

Для моей археологической и филологической души все это кажется драгоценнее золота.

Текст воспроизведен по изданию: Следственное дело Максима Грека // Библиотека для чтения, Том 21. 1837

© текст - ??. 1837
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Библиотека для чтения. 1837