-

КОТЛЯРОВ С.

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ

НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК.

Поездка по забайкальским сообщениям: водяному и сухопутному ¹. Буряты. — Последние станции кругоморской дороги. — Крепость Троицкосавск.

________________________________________

Помню, когда я еще намеревался ехать сюда, часто невольно делал себе вопросы; «что там такое? какие люди? каков быт их?» и т. п., которые в то же время исчезали, будучи нерешенными, или решались очень-неверно одним [134] воображением. Между-тем, любопытство узнать, разгадать край, никогда не покидало меня; да едва-ли нашелся бы кто-нибудь, кто мог бы решить подобные вопросы, не имея необходимых данных. Не будучи сам Сибиряком, а только заезжим сюда гостем, надеюсь, что взгляды мои на суждения об этом крае удовлетворят вашему любопытству. Они кратки, за то беспристрастны, верны и не успели сродниться и стать в уровень с здешними общественными понятиями; а добросовестность, руководствуя меня всегда и везде, надеюсь, не допустит потворствовать общественным народным слабостям и предрассудкам, если приведет случай коснуться их. Вот с какими обещаниями я принимаюсь за перо, чтоб написать вам что-нибудь о Сибири.

Прежде всего постараюсь познакомить вас с существующими сообщениями с забайкальским краем. В короткое время моего здесь пребывания, я успел побывать за Байкалом и, объехав там порядочное пространство, воротиться опять в Иркутск.

Неизбежные путевые затруднения при переездах по этим сообщениям до того известны здесь всем или по опыту, или по слуху, что почти каждый интересуется узнать — как, хорошо ли, благополучно ли вы совершили путешествие, коль-скоро услышат от вас, что вы съездили туда и обратно не в зимние месяцы: январь, [135] февраль, март, то-есть, когда восстановляются почтовые станции чрез Байкал, а в другое время года. Многим любопытствующим приходилось мне рассказывать это, а теперь сообщаю и вам; но, чтоб соблюсти порядок рассказа, не излишним считаю напомнить, что главные пункты Забайкальского края, требующие большого сообщения: это главный Нерчинский завод, отстоящий от Иркутска на 1350 верст, город Нерчинск, на 1070 верст; крепость Троицкосавск и слобода Кяхта на 555 верст, город Верхнеудинск на 310 верст ², кроме некоторых других не столько значительных городов и заводов.

Иркутск с забайкальским краем имеет два рода сообщений: водяное и сухопутное; оба они до того затруднительны, что даже нельзя решить которое из них лучше. Водяное начинается в 60 1/2 верстах от Иркутска. Пристань в станции Листвяничной. Лучшее же время водяного сообщения с половины Мая до половины октября, и производится в продолжении этих пяти месяцев очень-часто на купеческих судах. Ссыльные поселенцы за умеренную плату охотно нанимаются на суда для прислуги. Путь этот — важнейший для купцов по торговым оборотам.

Суда, употребляемые для переездов, бывают различной величины и поднимают тягости от [136] пяти и более, даже до десяти тысяч пудов. Очень-редко также употребляют так-называемые «повозки», которые имеют вид самых малых судов, но отличаются от последних особенным устройством.

При благополучном, попутном ветре, переезд совершается почти в семь часов, не смотря на пространство, отделяющее противоположные берега пристаней более, чем на сто верст; следовательно, при отличном перебеге, судно делает в час более четырнадцати верст. Но вот в чем затруднение: не всегда можно предполагать такую скорую езду. Горе вам, если во время переезда вдруг потянет противный ветер или увеличится боковой — тогда Байкал является вполне грозным, страшит гибелью. Будучи окружен горами, во многих местах в виде отвесных скал, он сильно волнуется даже при малом ветре, поднимающемся из впадей и ущелий гор. Попутная зыбь не успеет стихнуть, как начинает рябить другая постепенно больше и больше, и наконец седые волны, почти в сажень вышины, ходят по поверхности, гудят, как-будто тоскуя, что пет им простора океана; за то крутым, отвесным падением далеко превосходят морских подруг своих, с бешенством взбегают на судно, качают его как попало и шум, треск, грохот снастей делаются невыносимы для слуха... Мало этого [137] страдания, мучительные обмороки одолевают многих; непривычные приходят в беспамятство; после нескольких часов бури, нет никаких средств смягчить подобные крушения. Кошки, употребляемые на судах вместо якорей, во многих местах, не доставая дна, бывают вовсе бесполезны, и судно, будучи неукротимым, носится по Байкалу несколько дней, а иногда две и более недели. Вот тогда-то настает мучительнейшая пытка для пассажиров и самой прислуги... Ужасно вспомнить всю эту картину, которой я был сам свидетелем на обратном пути из Забайкальского края! Около четырех суток мы испытывали это мучение. Потеря аппетита, кружение головы, тошнота привели меня в изнеможение. Ясно чувствовал я, что подобное состояние делалось выше сил моих...

Я спал в трюме. Суматоха, крик и беготня на палубе разбудили меня. Спрашиваю, что такое сделалось? нет ответа. Осматриваюсь кругом, — в трюме, кроме меня, ни души. Едва собравшись с силами, поднимаюсь вверх. Слышу крики; одни кричат «баргузин» ³, другие «верховик». Наконец вижу на палубе самую деятельную работу. Кошки давно поубраны, складывают канаты, поднимают паруса. Радость изобразилась на лицах всех, потому-что ветер делался попутным, но еще трудно было [138] различить, какой именно. Если «баргузин», то совершенно попутный, а при «верховик» паруса натягивают несколько облически. Так было и сделано; потянул «верховик», и мы в пятнадцать с половиной часов доехали до станции Листвяничной.

Легко можно вообразить, какое удовольствие стать на твердую землю после всех испытанных страданий. Не скоро приучился я верить, что если не навсегда, то надолго избавился поездки по Байкалу... В самой поступи своей я находил что-то странное: то чудилось мне, что я хожу по шаткой палубе, и я старался удерживать равновесие в ходьбе; то я напрасно прислушивался к шуму рабочей челяди... Много других привычек, полученных на судне, по-временам возраждались, а при мысли, что я действительно на суше, я радовался неизъяснимо.

Мне рассказывали, что, при продолжительном качании по Байкалу, иногда рабочие терпят голод, потому-что делается недостаток в съестных припасах. Были также случаи, что судно сорвавшись с кошек, или будучи вовсе-неукрепленным, разбивалось о скалы; но первое из этих сведений не совсем-правдоподобно. Я положительно знаю, что владельцы судов постоянно стараются иметь всех запасов, необходимых для продовольствия рабочих, более как на месяц. В этом их собственная выгода. [139]

С половины октября пока не станет Байкал, что бывает обыкновенно в конце декабря, плавание делается не только чрезвычайно-опасно, но даже невозможно: бури и штормы бывают беспрерывные, а холод едва выносим. Для постоянного же сообщения с Забайкальским краем не в зимние месяцы, как я сказал выше (январь, февраль и март), существует называемый туземцами «кругоморский путь», по которому ходят тяжелая и легкая почты и ездят проезжающие по казенным и частным надобностям.

«Кругоморским путем» называется тропа только для верховой езды, окончательно проложенная чрез хребет Саянских-Гор в 1809 году, при губернаторе Трескинв, для объезда Байкала с западной его стороны. Это одна из самых трудных, лучше сказать, едва удобных почтовых дорог, из существующих у нас в России. Путь этот, на протяжении более 210 верст, разделяется на восемь почтовых станций (станков). Измерение же этого пути, вероятно, сделано или очень-наскоро, или предположительно, потому-что, судя по времени переездов, можно считать более 300 верст.

Я совершил свою поездку по этому пути в самое неприятное время. Командированный в Забайкальский край, 19 Августа, в три часа пополудни я отправился из Иркутска. Небо было мрачно, сероватого цвета, ветер навевал [140] сырость; мелкий дождик постепенно усиливался, и все предвещало продолжительную ненастную погоду, когда я в перекладной почтовой повозке переезжал на карбазе быструю Ангару.

— Скоро ли начнется верховая почтовая езда? спросил я ямщика и перевозчиков.

— О! еще четыре станка ⁴ ехать на повозках, отвечали они.

Я начал расспрашивать у них о дороге, о названии станций, о расстоянии, но они сами, по-видимому, дурно знали это все, и поэтому не-хотя удовлетворяли моим вопросам. Нечего делать! пришлось доставать маршрут; но крайне не хотелось мне идти в боковой карман сюртука, который был застегнут наглухо; сверх его была надета шинель в рукава, а клеенчатый плащ, защитник от дождя, был накинут сверху шинели. Достал, посмотрел маршрут. Действительно, было четыре станции до Култака на пространстве 99 1/2 верст; между-тем, перевоз давно окончен. Перекладная не слишком-скоро катилась по неровной дороге. Ямщик, видно было, лениво погонял лошадей... Не могу отдать вполне отчета, куда только переносило меня воображение. Я вовсе не обращал внимания на дурную дорогу, на ямщика, лениво погонявшего лошадей. Будучи занят безотчетно прошедшим, [141] внимательно, по-временам, любовался я видами природы и деревушками с их запашками; не упускал из виду перспективы лесов, видневшиеся на отдаленных горах: то исчезали они, то вновь выходили на показавшейся пологой гор. Прелестно! Увлекаясь свежестью впечатлений, я твердо намеревался следить постоянно за всеми разнообразными представлениями природы, но, проезжая следующие станции, находил менее населения, и самые картины природы делались до того дики и угрюмы, что, утомляясь однообразием, я невольно отказывался от постоянного наблюдения. Так проехал я две станции. Веденскую и Мотскую, — до первой 26, а от этой до второй 20 верст.

В Мотской должен был выслушать предлинную рацею от ямщиков о дурной дороге, которая сделалась еще хуже от дождей, продолжающихся седьмые сутки. Не так-то легко я убеждался их рассказами. Между-тем, время проходило. Да и кому охота, подумал я, пускаться в дорогу, когда крупный дождь стучит в окна не умолкая, а ветер все более наносит тучи... Посмотрел на часы, — было восемь, а на дворе сделалось так темно, что предметы едва можно было узнавать вблизи, а на небе не было видно ни звездочки. Я решился ночевать в сырой, холодной комнате для проезжающих.

20-го Августа, в 7 часу утра, я отправился до [142] станции Глубоцкой, и действительно подобных затруднении на перекладной повозке я еще никогда не испытывал: при малейшей неосмотрительности ямщика, перекладная повозка готова была или опрокинуться, или завязнуть навсегда в одной из глубоких рытвин, промытых беспрерывными дождями. Струившаяся вода, во многих местах образовала небольшие ручьи, чрез что частые подъемы и спуски по крутым и высоким горам требовали величайшей осторожности при проезде. До станции 28 верст, а это пространство я должен был ехать около семи часов.

Переменив перекладную в Глубоцкой, отправился я до деревни Култук, 25 1/2 верст от последней станции. Дорога вообще, в-продолжении всех четырех станций, пролегает то по глинистому, то по хрящеватому слою гористого местоположения; мелкий хвойный лес, сначала в отдалении от почтовой дороги, становится постепенно ближе, гуще и больше. Почти с половины станции до деревни Култука лес становится реже, местами отделяется на значительное пространство, и тогда взору вашему представляется на рубеже всего горизонта бесконечная цепь исполинских гор, в тесной группе парящих в небо. Последние лучи заходящего солнца золотили снежные вершины Саянского-Хребта и картина делалась изумительною. Здесь, на видимых [143] вершинах гор, царствует почти-всегда зима, а у подножия их и вблизи окрестных мест слабо прозябают растения. Верстах в 6-ти или 7-ми не доезжая до деревни Култука, влево от дороги, представляется взорам вашим обширная равнина Байкала, окруженная громадою гор; потом, спустя несколько минут езды, виднеется самая деревня на берегу Байкала. К северной ее стороне прилегают горы; с востока Байкал, а остальное пространство, ее окружающее, занято болотами, чрез которые проложена в деревню дорога. Уединенный Култук имеет более 20-ти домов. Вообще, в этом краю трудно угадать настоящий промысел жителей, а еще труднее их зажиточность; в этой же деревне жители, по-видимому, не столько бедны, как в деревнях Мотской и Веденской. Причиной этому, я полагаю, их рыбные промыслы, разведение в большом количестве табака и отважные перевозы за дорогую плату проезжающих, которые желают избавиться нескольких дней мучительной верховой езды, отсюда начинаемой.

Узнав, что разлив небольшого ручья, в 5-ти верстах от Култука, еще был довольно-велик, я принужден был дожидаться до другого дня, пока сбавится вода: на другой день, 21-го Августа, часу в восьмом утра, четыре верховые лошади были в совершенной готовности к нашему отъезду. Одна из них назначается [144] обыкновенно под вьюк; ей привязывают на шею почтовый колокольчик, и ямщик, едучи на другой лошади, вьючную держит за повод в-продолжении всей станции; третья лошадь для казака, а четвертая для пассажира. Этот всегдашний порядок, соблюдаемый в распределении лошадей при проезде каждого, замечателен более потому, что проезжающий без малейших хлопот получает лучшую лошадь из отправляющихся с ним.

Тропинка для верхового проезда сначала проложена чрез низменные и болотистые места, и после брода чрез небольшой ручей ведед постепенно в горы. Она то спускается в дикие долины, то опять затейливо вьется по горам. Не прошло двух часов нашего путешествия, как мы ехали по горам, опушенным снегом, больно было следить зрению этот внезапный переход. Следы зверей ясно обозначались сначала на топкой снежной поверхности; холод приметно становился суровее, и наконец снег был так велик, что лошади с трудом шагали, на каждой версте по нескольку раз вязли или падали. Хребты гор вообще покрыты дремучими, непроходимыми лесами. Вековые кедры, сломанные ветром, заграждали нашу тропинку; лошадям нужно было, в некоторых местах, надевать путала на ноги, чтоб удобнее переваливать их боком чрез сломанные деревья, которые объехать было невозможно. Мы почти [145] выбивались из сил, а лошади наши до того устали, что чрез каждую четверть часа сами останавливались на несколько минут для отдыха… Когда мы поднялись на один значительнейший утес, влево представилась глазам нашим панорама Байкала; одни мрачные волны гуляли свободно по этой поверхности, а за нею виднелись голые горы, и более ничего — ни одной деревни, ни одной избы, ни одного следа жизни человека. Окрест же все сурово, печально, в продолжении всего переезда. Сильный ветер, неразлучный спутник наш, безжалостно ломал величественные кедры, и неугомонное эхо, повторяя шум и треск их падения, слабо замирало в горах... Утомительный переезд наш продолжался сряду тринадцать с половиною часов, хотя предполагаемого пространства от деревни Кулгука до станции Людинской считают 30 верст.

Не доезжая пяти верст до станции, мы услыхали слабые, редкие переливы почтовых колокольчиков и голоса, погоняющие лошадей, а вскоре после того увидели нескольких Бурят верхом. Лошади их шли медленно одна за другой дрожа от холода. У некоторых из них на шее были привязаны колокольчики, а позади всех ехал почтальйон. Это была Забайкальская почта; здесь называют ее «заморскою». Страшно было взглянуть на почтальйона: он имел, по-видимому, не более 20-ти лет, но [146] глаза его запали, и он был так страшно бледен, что походил более на восковое изображение, нежели на человека. Поздоровавшись со мной он слабым, болезненным голосом рассказал мне, какие затруднения испытал при проезде от станции Шебетуйской до Слюдинской. Не описывая всего слышанного от него, скажу только, что они ехали двое суток 23 версты, не имея хлеба, а он даже без теплой одежды, потому-что выехал из Троицкосавска в прекрасное время, никак не предполагая, чтоб так рано выпал на горах снег, чрез что, кроме холода, самые переезды сделались едва-возможными. Вправо от дороги, на склоне двух гор, построена станционная изба, а против нее две Бурятские юрты, служащие ясным доказательством, что ямщики — Буряты, а это не маловажное затруднение для проезжающих: каково иметь дело с людьми, которые не поймут вас, если вы не умеете говорить их природным языком! По приезде на станцию, с неизъяснимым удовольствием я бросился на разостланный для меня ковер на лавке в углу избы; почти в то же время не замедлили явиться два Бурята из любопытства посмотреть проезжающего. Вместо приветствия, они легко кивнули мне головами и уселись на лавке же почти напротив, куря табак из коротеньких трубок и не переставая ни минуты следить глазами за каждым малейшим [147] моим движением. Мне наскучило их красноречивое молчание; я всячески старался их вовлечь в разговор, чтоб хотя слегка познакомиться с народом, с которым приходилось иметь дело большую часть дороги. Мой казак, при этом случае, рассказал мне, что некоторые из них совестятся говорить, будучи уверены, что они не совершенно знают Русский язык. Но когда обласкал я моих гостей, дал им сахара и курительного табака, то один из них ломанным, едва понятным Русским языком пустился в рассказы, и между прочим старался объяснить, что рано утром было землетрясение и так сильно, что едва-можно было ходить и стоять, и продолжалось, сколько можно было понять из их объяснений, около пяти минут.

Спустя час времени, мои новые знакомцы, приметя, что я начинал дремать, оставили меня, и я уснул.

22-го Августа, еще не было утренней зори, спокойное величие ночи отражалось на всех предметах дикой природы: я пустился благословясь в дорогу, надеясь уехать две станции; но мое предположение не состоялось, потому-что дорога, которая была вчера, осталась та же и сего дня, если еще не хуже. До станции Шебетуйской, куда следовало ехать, считается 23, а будет около 45-ти верст. Большая половина дороги идет тропой, проложенной зигзагами по склону гор [148] «Каамар-Дабан», «Спускной» и некоторых других. Название горы «Каамар-Дабан» на Монгольском наречии; по Русски значит «Нос-Гора». Она есть высочайший пункт Саянского-Хребта, вершины ее покрыты льдинами и вечным снегом; но барометрически-неизмеренная, она неизвестна до-сих-пор в относительном наблюдении. Подъезжая к Каамар-Дабану и бросив взор на вершины этого бессмертного исполина Саянского, вы невольно изумитесь сколько его громадности, столько же висячим скалам и утесам; одни из них природные, другие образовало время. Уверяют, что не только теперь, но и во всякое время года ездят здесь с величайшею осторожностью. Но удивительнее всего то, что, проезжая здесь, вы вверяете сохранение своей жизни вашей верховой лошади, а чем вы беспечнее в это время, тем она сильнее и надежнее, тогда-как чрез малейшую оплошность ее вы можете найдти себе здесь могилу. Приученная лошадь с заметною осмотрительностью делает каждый шаг, по-временам останавливается, как-будто для того, чтоб лучше высмотреть тропу, по которой следует ехать далее. Ее, по-видимому, не страшат ни пропасть, которая зияет у ног ее, ни отвесное углубление склонов гор, при виде которых непривыкшего обнимает ужас. Но от взоров ее еще скрыто многое. Эти голые утесы с трещинами, и скалы, [149] взгроможденные одна на другую, которые висят над головою проезжающего, кажется, готовые обрушиться с минуты на минуту, угрожают задавить ее своим падением. Шум вод, текущих под снегами, производит то страшный: гул, подобный отдаленному, утихающему грому, то едва-внятное журчание. Другие же горы, которые нужно переезжать, или только окружающие путешественника, во многих местах также исполнены грозных и величественных красот природы, по вполне диких и угрюмых. Удаляясь от Каамар-Дабана, снег опять редеет; особенно это заметно на горных покатостях: тут, в местах средней высоты, делается заметным, что почва покрыта дикою растительностью.

На пространстве этого переезда собраны вместе все затруднения, какие проезжающий встречает порознь в-продолжении всей «кругоморской дороги». Нужно несколько раз переезжать в брод реки: Большой и Малый Шебетуй и Утулик; переездов этих обыкновенно шестнадцать, но во время разлива бывает 22. Большая вода часто заставляет ждать убыли одни, двое и даже трое суток; одна и та же река, при быстром и извилистом течении, имеет по нескольку бродов. Важнейший и опаснейший из них чрез реку Утулик. Когда вы подъезжаете к ней, гул текущих под снегом вод постепенно усиливается, наконец шум [150] делается едва-выносим и чрез полчаса вы достигаете берега Утулика. Трепетный, поразительный ужас обнимает вашу душу при виде столь изумительной картины! Сначала вы видите дикую реку, вырывающуюся с яростию из ущелий гор, которая все уносит своим течением, быстро дробится на несколько сребристых лент, потом, с исполина-утеса низвергается в одну широкую прозрачную полосу; далее, ударяясь о скалу в виде облака сребристоматовой пыли, получает новые силы и летит вниз между кремнистыми берегами с неописанною яростью. Но это ужасное стремление бывает периодически, а потом Утулик вступает постепенно в свои обыкновенные границы. Хотя и тогда он быстр, но не так яростен и шумен... Этого мало, что я видел Утулик: мне надобно было его переезжать в самую ужасную пору. Удивительное дело! В эти минуты, при невыносимом шуме, три Бурята-ямщика на снегу спали крепким сном. Я бы не поверил этому, еслиб не видел сам. Они возили встретившуюся нам почту и, возвращаясь назад, уснули на берегу, дожидаясь убыли воды. Шесть их коней, привязанные к одному из ближних дерев, робко озирались вокруг, как-бы прислушиваясь к сильному шуму. Ямщики, приехавшие со мной (их было двое, для облегчения очищения дороги, во многих местах загроможденной сломанными от ветра деревьями), [151] разбудили спавших, и мы готовились переезжать, но никто не решался первый на явную гибель. Подвиг был по-истине великий! Одна крайность заставила его выполнить; обратные ямщики не ели трое суток, а с нами и на станции, откуда мы ехали, не было ни куска хлеба. Все мы были в самом незавидном положении, но жальче всех, по моему мнению, были Буряты, которых мы застали спавшими. Они, всегда равнодушные ко всем ужасам природы, были сильно тронуты своим затруднительным положением. Робость, малодушие изображались на их лицах; они плакали, молились Богу, прощались с жизнию... Забыв о себе, я с состраданием смотрел на несчастных своих спутников, решился никак не оставлять их и разделить с ними самую гибель... Вдруг, из средины всеобщего смятения, пожилой Бурят, знавший хорошо броды реки, пускается вплавь верхом; пример его возбудил надежду; за ним последовали остальные, по следам их и я, а казак еще оставался на берегу. Пока был еще брод, лошадь подо мной оступилась, и чрез это мне трудно было вдруг держать ее на-искось против воды, как бы следовало, и меня, в мгновение, отнесло вправо на несколько десятков шагов к вершине другого водопада... гибель, казалось, была неизбежна. Все переехавшие приметно сострадали, принимали живейшее участие в моем положении; но [152] разъяренный Утулик не позволял и думать о подании помощи. Оставалось еще насколько шагов, и водопад, поглотил бы меня... Но Творец жизни и смерти чудесно сохранил меня в самую роковую минуту! Утомленная лошадь, ощупав ногою большой грунтовой камень, несколько приостановилась и, как-бы собравшись с силами вынесла меня на крутой утес, имевший сообщение с берегом. Я не берусь изобразить вам этой минуты: она выше всякого описания. В подобном случае, воображение не смеет приискивать украшения: само происшествие заключает всю поэзию его...

Остальная дорога идет по берегу речки Шебетуй, а частью самою речкою по воде. Берега ее довольно-кремнисты и местами утесисты. Не успев заметить впереди лежащего местоположения, я вдруг увидел себя запертым вокруг стеною гор. Вековые кедры, лиственницы и сосны раскидывают свои печальные ветви на скалах и склоняются над головами проезжающих. Проехав более получаса в узком ущельи, вы увидите вдруг пологие долины, большие овраги и отрывки гор в виде курганов. Шибетская станция совершенный образец двух предшедствовавших: та же почтовая изба, и такие же против ее через дорогу две Бурятские юрты.

Вы легко можете вообразить, какое имел на меня влияние этот затруднительный переезд и [153] навсегда памятный брод чрез реку Утулик. Утомленный, промокший и озябший, я едва вошел в станционную избу, чувствовал жар, слабость и сильное волнение. Промоченные ноги мучительно ныли, не давая почти до рассвета уснуть мне. Заброшенный по обстоятельствам службы в этот уголок первобытной природы,

Где мир окован вечным сном
И дремлют непробудно в нем
Стихии от начала века,

я невольно предался увлекавшему меня воображению, и смотрел на всю эту местность с возвышенной точки. Величественная ночь, объявшая ее, так гармонировала с нею и производила какое-то непостижимое влияние над струнами души. Мне казалось, что самый равнодушной в это время может постигать свое положение в чине вселенной, которой сам он звено. Душою овладевает чувство религиозного ужаса, и здесь более чем где-либо чувствуешь свое ничтожество. Неужели земля, обитаемая поколением грешного первенца человеков, такая должна была выйдти из рук Творца! С другой же стороны, убеждаясь, что человек — существо, связанное с миром всеми необходимыми, всеми нежнейшими узами сердца; что он один есть единственный, глубокий и строгий исследователь тайн природы, — получаешь святые ощущения и [154] таинственный энтузиазм, которые научают надеяться, не упадать духом и возноситься над бедствиями и слабостями человеческой природы.

Утром, 23 Августа, я проснулся с первыми лучами солнца. Прежде, чем напился чаю, я деятельно хлопотал, чтоб скорее приготовляли лошадей к нашему отъезду, и для того отправился сам к ямщикам в юрту. Кстати сказать здесь несколько подробностей об ней и ее обитателях.

«Буряты» или «Братские», как они сами называют себя, происходят от племени Монголов; имеют их физиономию, следуют их вере, быть-может, с некоторыми изменениями, и говорят Монгольским же наречием, которое в словах и самом акценте имеет много повсеместного разнообразия. Нередко случается, что одни из них с трудом понимают своих единородцев из отдаленных улусов. Это непременная участь языка, когда народ не знает своих письмен, и по этому же они не могут иметь своей истории; одни изустные предания, сохраняясь в памяти потомства, свидетельствуют о жизни и деянии самых отдаленных их предков.

Главный старшина одного или нескольких улусов называется «тайша» или «шуленг». В [155] эту должность избирается, по общему их согласию, особа добросовестная, честная и распорядительная, преимущественно из почетного и богатого семейства. «Тайше» вменяется в обязанность внутреннее управление, — исправно собирать ясак или оброк государственный, входить в разбирательство споров и злоупотреблений, могущих возникнуть в его улусах; словом, ни одно дело общественное не обходится без его совета. За и точным же исполнением религиозных обрядов наблюдает их духовная особа «лама». Звание тайши почти всегда переходит к старшему по праву первородства в мужском колене.

Очень-недавно большая часть Бурят Восточной-Сибири начала с удовольствием заниматься хлебопашеством и находить выгоды в оседлой жизни. Остальные же ведут жизнь бродячую, кочевую; с обитателями городов они входят в сношение только для покупки чая и табака, до которых они страстные охотники. Главные промыслы их — звериная ловля и скотоводство; это врожденное занятие переходит из рода в род. Беспечность — тип Бурята, но он преимущественно говорлив и проворен; его родина там, где пасется скот его; не смотря на это, он помнит свои праздники, которые всегда проводит в различных увеселениях и пирах. Буряты не смешиваются браками с [156] другими племенами, разве только те из них, которые ведут жизнь оседлую и исключительно с природными Сибиряками; в таком случае прежде принимают православную веру. Их нравы вообще грубы, но охранаемые патриархальною строгостию, до-сих-пор чисты. Старший в семействе — полный распорядитель прочих лиц и их имущества. Странное состояние женщин; они почти всегда находятся в заботах и больших трудах, даже во время перехода улусов с места на другое. Рассказывают, что мужья нередко вменяют им в обязанность стараться о средствах жизни. Удивительно! тогда как мужчины стараются только о господстве.

Буряты оседлые, кроме юрт, строят зимовья и даже избы. У кочующих же непременное жилище — юрта. Для ее построения, обыкновенно на пространстве правильного круга, которого диаметр не более трех сажен, вколачиваются колья, один от другого на расстоянии менее аршина; потом эти колья, почти в пол-аршинном расстоянии, снизу вверх обвязываются хворостинами, а сверху их околачивают войлоком. Крыша юрты также войлочная, в виде остроконечной шапки, весьма-незначительно приподнятой вверх на самой средине: она держится на длинных жердях; в средине ее оставляют круглую диру для выхода дыма от костра дров, [157] который целые сутки горит или тлится среди юрты. Вышина юрты едва-ли более одной сажени. Для входа во внутрь ее оставляют пространство для двери; в зимнее же время, когда сильные ветры и снежные бураны засыпают юрты, выходят из нее в верхнюю же диру, поднимаясь по лестнице. Боюсь ввести вас под этот войлочный намет. Внутри его совершенное отсутствие чистоты и опрятности: конская сбруя, капканы для ловли зверей, винтовки, шкуры зверей, домашняя утварь, невода и сети развешаны или лежат в беспорядке; присоедините к этому сырость, духоту, дым от дров и табачный, который наполняет юрту, где иногда помещаются два и три семейства...

Довольно о Бурятах; обращаюсь опять к поездке. От станции Шибетской, по дороге вовсе нет снега; он виднеется на отдаленных горах. Дорога более ровная, часто совершенно-удобная для проезда повозки; местами прилегают к ней обширные и роскошные пастбища, которые мелькали перед нами при нашей скорой езде. Лес виднеется вдали, а ближе его юрты, часто в большом количестве, иногда даже деревушки. За станциею Снежной следуют Оглотская, Темнукская, Алсакская и, наконец, Торейская, в которой начало и окончание верховой езды. Мы их проехали почти в два дня. Начинаются опять [158] перекладные. Августа 25, в пятом часу пополудни, я сел в перекладную.

От станции Торейской до крепости Троицкосавской шесть перегонов: все станции в деревнях; первый перегон в 24 1/2 версты, до деревни Наринской; второй, в 24 версты, до деревни Ичетовской; третий, в 28 в., до деревни Епафской; четвертый, в 26 в., до деревни Махаевской; пятый, в 18 в., до деревни Липовской; шестой, в 18 в. до города или крепости Троицкосавска. Всего 138 1/2 верст.

Не помню, чтоб я когда-нибудь с таким удовольствием ездил на перекладной повозке, как из станции Торейской. Притом же, дорога была единственная; лошади довольно-хорошие. Чудо-как было приятно! Первые из этих станций имеют грунт песчано-хрящеватый, чрезвычайно-удобный и прочный для дороги; это — природное шоссе. Дорога проложена по обширному полю, ровному, гладкому кругом, куда ни взгляни. Лес кое-где едва заметен в отдаленной синеве, а горы изредка покажутся на горизонт и опять их нет... Два перевоза: из деревни Еногорской чрез реку Джиду, и из деревни Махаевской через реку Селенгу, при большом разливе, замедлили несколько мою езду; они у меня отняли более четырех часов. Кроме того, есть еще [159] незначительный брод через реку Ичемой. От Махаевской станции, или, лучше сказать, в последние два перегона, дорога заметно делается хуже: это потому-что по песчаному ее грунту глубокий колесник с выбоями, при скорой езде на повозке, беспрерывно о себе напоминает.

От станции Торейской, в-продолжение всех шести перегонов, местами открываются запашки, золотистые нивы хлеба, пасущиеся стада; все это ясно свидетельствует о населении и близости деревень, хотя их по тракту очень-редко видно, выключая тех, в которых находятся станции: впрочем, на значительном расстоянии от дороги, во многих местах, виднеются предметы, за которыми могут скрываться самые большие села, — молодой продолжительный лесняк и курганы группою.

Часто в раздумье, когда я разъезжал по обширному пространству Сибири, меня не раз вдруг поражала мысль: как! на таком пространстве нет предмета, нет места, носящего на себе историческое воспоминание?... Но время, лучший учитель в жизни, сдружившее меня со многим, приучило и к этому возгласу; он постепенно являлся реже, не производя такого сильного во мне удивления, как впервые. Действительно, Сибирь наделена обильно природою: здесь трудящийся [160] человек может приготовить все необходимое для своей жизни на любом лоскутке земли; наконец, трудясь, может жить в излишестве: но она, как известно целому миру, до-сих-пор остается почти-праздною, пустынною; следовательно, еще не скоро настанут века, которые ознаменуют ее каким-нибудь историческим происшествием...

Во вторник 26 Августа, в 8-м часов утра, я вовсе не приметил, как очутился у заставы Троицкосавска. Густой туман висел над ним; сквозь него пробился мелкий дождь со снегом. Судя по местности, занимаемой Троицкосавском, не думаю, чтоб он мог быть виден даже в ясный день. Он стоит в покатой долине, окруженной с трех сторон горами. В некоторых местах едва заметно, что крепость когда-то была обнесена валом и рвом; но время вскоре уравняет совершенно с поверхностью и эти последние остатки укреплений. Строения в городе деревянные, довольно-обветшалые; очень-мало новых домов. За то торговая слобода Кяхта, лежащая в четырех с половиною верстах от Троицкосавска, далеко превосходит его красивыми домами и правильностью улиц; чрез это и внутренний порядок в Кяхте кажется лучшим. К ней примыкает китайский пограничный городок Май-мачин. Одна застава разделяет их; от нее идет в обе стороны небольшая стена. [161]

В Троицкосавске, не столько служебные поручения, сколько простуда, полученная во время проезда по кругоморской дороге, заставила меня расположится в квартире на несколько дней. Не имея здесь больших развлечений, я усугубил свои труды и скорее, чем ожидал, кончил служебные поручения, так-что 29 числа мог бы оставить Троицкосавск, но большой дождь заставил меня отложить поездку до другого дня; да и болезнь требовала еще отдохновения. К-счастию, я отъискал здесь доктора, старого знакомца нашего дома, П. Е. Кирилова; он за несколько дней до моего приезда возвратился с миссиею из Пекина. Беседа с ним, воспоминание о родных, о знакомых, доставили мне величайшее удовольствие, а его пользование и наставления очень помогли. Я ему премного благодарен.

30 Августа было пасмурно, холодно; все казалось, что скоро пойдет дождь. Между-тем, в здешней Церкви я отслушал обедню и молебен, бывший по случаю тезоименитства Его Высочества Наследника Цесаревича. Вскоре по окончании обедни, я уехал в Петровский завод... Забыл-было сказать еще о достоверном факте: о нем я слыхал прежде, и мне вспомнили опять его здесь; и я до того считаю важным, что сообщаю теперь же. Вместо настоящего «кругоморского пути», будет проложена почтовая дорога, удобная [162] для езды в экипажах, по проекту, составленному Путей Сообщения подполковником Латраверсом. Проект рассмотрен и Высочайше утвержден; дорога должна теперь осуществиться: это будет истинное благодеяние для края. Но вообразите, чего она будет стоить: чтоб проложить ее через одни горы, потребно более мильйона рублей ассигнациями!

С. КОТЛЯРОВ.

Комментарии

1. Плавание на параходе существует на Байкале только с 15-го Сентября 1843 года, но до этого времени оно производилось на судах. Описанная здесь поездка была сделана в 1842 году.

2. Означенное здесь расстояние бывает зимним путем.

3. «Баргузин» и «верховик» туземное название ветров.

4. Станок по-Сибирски, по-Русски — станция.

Текст воспроизведен по изданию: Несколько дней из путевых записок // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 54. № 214. 1845