БАРРИНГТОН ДЖОРДЖ

ПУТЕШЕСТВИЕ В БОТАНИ-БАЙ

A VOYAGE TO BOTANY BAY WITH A DESCRIPTION OF THE COUNTRY, MANNERS, CUSTOMS, RELIGION, &C.

ГЛАВА ПЕРВАЯ НАДЕСЯТЬ.

Встреча многих наших стрелков с несколькими той страны уроженцами, которые объявляют им имя того, кто ранил Губернатора. — Арабоо требует супружества. — Свидание Губернатора Филиппа с Баналонгом. Сделанные ему подарки. — Посещение Бангароо и жены его. — Второе свидание. — Баналонг решается еще приехать в Колонию. — Странной поступок жены его в сем случае. — Он паки приезжает в сопровождении нескольких своих сотоварищей. — Дружеское обхождение, постановленное между дикими и нами. — Странной поступок Баналонга с молодою той страны девкою.

Губернатор Филипп, не взирая на то, что с ним случилось, не терял намерения заключить между нами и уроженцами дружеской и продолжительной союз, и нимало на них не злобствовал за обиду, которую больше приписывал безрассудному движению дикой боязливости, нежели умышленной измене. По сей причине приказал снова обнародовать [389] строжайшее запрещение стрелять по диким, или их преследовать, кроме только того случая, естьли они будут сами зачинщиками. Ганбар, молодой уроженец, воспитанный в Колонии, и сделавшись довольно хорошим переводчиком, находяся один раз со многими Офицерами на охоте, приметил близ того места, где Губернатор был ранен, великое число диких на холме и, не в дальном от них расстоянии; ему препоручено было спросить у них, кто был тот, которой бросил в Губернатора копье. Они ему отвечали, что сей человек принадлежит чужой орде, которая кочует около Севера, и что он называется Карригал. Ганбару также приказано спросить, где Баналонг и Коалби; тогда они показали несколько других диких, которые были несколько подалее.

Абароо, молодая уроженка, также воспитанная в Колонии, — находилась в лодке, и показывая на одного из диких, уверяла, что он ее отец, и оказывала сильное желание соединиться с себе подобными; она уже была в таких летах, в которых в женщинах склонность приближаться к другому полу возраждает сии желания, воздержимые, преодолеваемые и истребляемые нашими нравами, но кои у диких людей столько же сильны, сколько суть естественны. И так она объявила с живою откровенностию, которая не может заставить краснеть невинное признание, что ей непременно должно вытти замуж. А как она не имела никакова способа удовольствовать свои желания, будучи у почтенного Священника, [390] у которого она имела жительство, и что весьма трудно ее удержать противу ее воли: то и было определено, чтоб ей дозволить удалиться, и ее уверили, что как скоро сделано будет ей новое платье, то и получит полную свободу. Сие обещание ее успокоило, и она согласилась остаться. Сие время было употреблено для научения ее Аглинскому языку столько, чтоб она могла сообщить наши намерения себе подобным.

Губернатор, оправившись довольно от своей болезни, чтоб ехать в шлюбке, отправился в то место, где жил Баналонг со своею женою. По прибытии туда, нашел несколько диких, которые сказали ему, что Баналонг на рыбной ловле. Арабоо была в свите Губернатора, а отец ее, будучи в числе сих природных, то и получил в подарок топор и несколько сухих рыб, а он в замену подарил Губернатору небольшое копье. В то самое время, как Губернатор, возвратясь на шлюбку, удалялся от берега: то и увидел четыре лодки, плывущие прямо к нему, из коих в передней узнал Баналонга. Он приказал остановить свою шлюбку, и как скоро дикие, причалившие к берегу, вытащили свои лодки на землю, то Баналонг побежал к своему отцу (Я уже сказал, что сей дикой так называл Губернатора Филиппа.) с поднятыми к верху руками, дабы показать ему, что он безоружен.

Губернатор со своею свитою сошел тогда со шлюбки. Баналонг спросил у Губернатора, [391] в которое он место ранен, сказав ему, что он сражался с тем человеком, которой бросил в него копье. Вместо того, чтоб оказывать досаду, когда говорили ему, что естьли б сей дикой был поиман, то бы был казнен смертию, напротив объяснил свое желание, чтоб сие совершилось. Ему были даны многие подарки; но он сверх того просил некоторых вещей для жены своей. Когда сказали ему, что естьли она желает иметь что нибудь, то должна сама за оным притти; то он пошел за женою, и чрез полчаса явился с нею. Имя ее было Барангароо, и она казалась несколькими годами старее мужа своего. Жене подарена юбка, а Баналонгу дано красное платье с серебреным эполетом, которое он носил во время пребывания своего в Колонии. Чета сия казалась весьма довольною сими подарками. Губернатор спросил Баналонга, не хочет ли он на другой день притти к нему отобедать. Он на то охотно согласился, сказав, что он приведет с собою жену и нескольких; друзей. Баналонг однакож не исполнил своего обещания и не приходил к Губернатору; но сие не препятствовало ему подходить ко всем тем из нас, которые ему встречались, хотя они и были вооружены, и без страха приближался также к нашим шлюбкам, хотя и видел в них ружья. Почти всегда жена его находилась с ним в лодке; он говаривал часто о непременном своем желании посетить Губернатора; но было приметно, что страх, быть задержанным, еще существовал в нем, Губернатор, не теряя надежды и лаская [392] себя, что Баналонг наконец решится остаться в Сиднее, когда сам по себе уверится, что он там совершенно будет свободен, ожидал, дабы время произвело то, чего насилие не могло сделать.

Настал наконец день, которой совершил желания Губернатора. В один день, как Его Превосходительство ехал в Параматту, то и увидел одного природного жителя, стоящего на небольшом мысу. Проезжая мимо, спросили его, где Баналонг. Он указал на небольшой остров, называемой Меммил, к коему тотчас и направили путь. Подъезжая к скалам, увидели они Баналонга с женою, идущих к ним, не оказывая ни страху, ни недоверчивости. Они с жадностию схватили им предлагаемый кусок хлеба. Губернатор, будучи доволен, увидя сих диких, приказал гресть, и их оставил. Сия совершенная доверенность, оказанная Баналонгом, уверила Его Превосходительство, что он не замешкает приехать в Сидней, и в самом деле, несколько дней спустя после сего, как он приезжал на шлюбке, Баналонг кликал его много раз с берега, где он разговаривал со многими Офицерами. Лекарь, на которого он совершенно полагался, советовал ему итти с ним и посетить Губернатора в его доме. И так, решившись вдруг, Баналонг выбрал трех диких из числа друзей своих, и отправился в ту же самую минуту. Жена его, противящаяся сему отъезду, видя, что ни прозьбы, ни слезы ее его удержать не в состоянии, пришла в такое исступление, что [393] тотчас в бешенстве своем переломила прекрасную рыбачью уду, знав, что она была любимая мужа ее. За таковое наянство без сомненья претерпела бы она сильные побои без посредства Лекаря, которой отвел отчаянную сию супругу в ее пещеру, находящуюся на Северной стороне берега.

Баналонг во все время добывания своего в Сиднее не показывал ни малейшего страха быть задержанным, и обещал по отбытии привезть с собою жену свою, когда возвратится, что и исполнил чрез два дни. Она была сопровождаема своею сестрою и двумя другими, тамошними уроженцами. Их подарили покрывалами, и одеждою, и дано им рыбы столько, сколько съесть могли. Баналонг обедал с Губернатором, пил вино и кофе, равномерно как и прежде сие делал. Его Превосходительство купил у одного из них копье, и приказал им объявить, что он впредь всегда будет покупать у них птиц, уды, копья и все то, что они принесут к нему; он также, обещал Баналонгу дать щит в замен копья, которое сей дикой обещал принести ему. На другой день множество диких, предводительствуемые Баналонгом, пришли за щитом; но оный не был еще готов. Двое в числе их были братья Арабоо; она выпросила для них два топора, редчайший, завиднейший и самый лучший подарок, какой только могла она им сделать. Баналонг на другой день паки пришел за своим щитом. Товарищи, которые, так как и накануне, его сопровождали, ушли скоро; но он [394] остался обедать, и отбыл из Сидней-Кова, будучи восхищен своим щитом: он сделан был из толстой кожи, покрытой оловом, и долженствовал отражать острие копьев их. Уже наступала ночь, но Баналонг и не помышлял о своем возвращении, как жена его с сестрою и двумя природными, беспокоясь его замедлением, приехали за ним в своей лодке.

Бедная Арабоо, жившая почти осьмнадцать месяцов с Священником и его женою, оказывала столь великое желание удалиться, что наконец ей сие и позволили. Несколько дней после того, в которой она оставила Колонию, видели ее в лодке со многими дикими. Наставления Священника и мудрые советы жены его остались забвенными: Арабоо скинула с себя платье и была нагая; остаток стыдливости однакож заставил ее надеть юбку для принятия Священника и других некоторых особ, пришедших посетить ее. Она казалась им отменно веселою, что получила свободу. Молодой Ганбарр, сопровождающий Священника, желая провесть ночь с Арабоо и своими друзьями, был там оставлен; но он не преминул явиться поутру на другой день, а как ужин, которым его подчивали дикие, не совсем ему понравился, то и не имел больше желания посещать их.

С сих пор дикие почти всякой день приходили в наше селение. Один раз Баналонг пришел по утру к Губернатору и с ним завтракал. Оставляя его, сказал ему, что он с двумя молодыми дикими, которые [395] тогда с ним были, отправляется очень далеко, но что он возвратится чрез три дни. Губернатор заключил из сего, что они шли вызывать на сражение некоторых диких другого племени.

Баналонг, по возвращении из своего похода, не замедлил посетить Губернатора, которой, по обыкновению, оставил его обедать; после стола рассказал он причину своего отсутствия и оправдал догадку Губернатора. Он ходил вызывать неприятеля, которой уже его ранил. Он выхвалял свой щит, противостоящий дротику его сопротивника, и коего он копьем своим проколол щит и правую руку. Он также объявил, что сей его неприятель убил одного ссылочного, которой за несколько времени пред сим скрылся.

Мы имели некоторые причины заключать, что дикие мало уважают прекрасной пол. Баналонг, хотя был муж страстный, но часто и жестоко бил жену свою, и когда мы представляли ему, сколь не великодушно мущине бить женщину: то он много смеялся, и не переставил колотить по прежнему. Впрочем он приходил всякой день в Колонию, приводил с собою Барангароо, своих детей, а иногда и с полдюжины приятелей. Коалби также посещал нас довольно часто.

Баналонг с женою и детьми жил тогда в хижине, которую Губернатор приказал для них построить на Восточном берегу залива. Всякой день мы были посещаемы великим числом природных жителей, которые, [396] будучи ободрены любопытством, приходили смотреть наше селение. Сделавшись лакомыми к хлебу, которого давали им довольно за всякие приносимые ими безделки, и побуждаемые своею прибылью, скоро привыкли дружески обращаться с нами.

Мы до сих пор думали, что у одних только мущин было в обыкновении не иметь передних зубов; но женщина, которую мы заприметили, также не имеющую оных, опровергла сию ошибку. Барангароо, так как и все прочие уроженки, имеет хрящ, разделяющий ноздри, проткнут, и она только тогда почитает наряд свой совершенным, когда небольшая палочка, проходя чрез сей хрящ, ужасно расширивает ей нос. Впрочем она пряма, стройна и черты ее даже не неприятны, и хотя всегда нага, но имеет некоторой род столь совершенной невинности, что истинно едва ли нужна ей одежда.

По прошествии нескольких недель, Арабоо возвратилась в Колонию, будучи приведена Офицерами, которым она попалась навстречу, и весьма довольна, что могла составить беседу себе подобных. Она рассказала нам, что жила три дни с тем молодым человеком, за которого хотела вытти замуж, но что у него другая жена, которая к ней ревнуя, ее бивала. Действительно голова бедной девки, покрытая ранами, о которых Лекарь должен был иметь попечение, ясно доказывала бешенство сей ревнивой дикарки. Притом объявила также, что муж защищал ее, и, по любви к ней, бил жену свою. Впрочем, так [397] как я уже сказал, палка всегда оканчивает на щет прекрасного пола сии частые распри, которая ревнивая любовь производит между любовницею и ее другом, между мужа и его женою.

Шестнадцать человек природных жителей пришли один день кучею посетить Губернатора, которой, в изъявление им своей признательности, просил их завтракать. Он приказал дать им рыбы, которую они пожирали с отменною жадностию, сидящие все в кружок посреди двора. Большая часть из них пришли в первой раз в селение, и все предметы, для них новые, возбуждали все их удивление. Баналонг, которой несколько дней не являлся в Колонию, был в числе их; он привел с собою жену свою. Сия нещастная казалась много страждущею от раны, бывшей у ней на голове, и которую она получила от Баналонга, в чем он и сам признался. Будучи вспыльчива и весьма чувствительна к противуречию, пала в тот же проступок, которой недавно пред сим учинила: она снова переломила прекрасной шест, служащий мужу ее для ловления рыбы на уду, и палку для кидания копьев или стрел. Губернатор представлял ему еще раз, но безуспешно, сколько бесчеловечно и подло бить женщину; но он единственно всегда только и отвечал, что она была злобна и за то была бита. Когда они все наелись досыта, бедная его жена, с другою своею подругою, которая также была поколочена мужем своим, пошли в больницу для перевязался ран. [398] Баналонг, приметив, что во время завтрака Губернатора не было, хотел его видеть Его отвели в кабинет Его Превосходительства, которой тогда был занят письменными делами. Баналонг, пришед туда, сел; он имел вид смущенный, и объявил, что он хочет бить женщину топором, которой держал в руке. Никакие советы не могли отвратить его от сего намерения, и после нескольких разговоров, не хотев остаться обедать с Губернатором, пошел вон, и сказал, что он идет бить ту женщину. Губернатор, просил его, чтоб он позволил ему итти с ним. Он на сие согласился, хотя и знал, что Губернатор не допустит его бить сию женщину; за тем, приказав нарядить сержанта и двух морских солдат, чтоб они за ним следовали, Губернатор отправился с главным судьею, которой желал тут быть для сопровождения Баналонга.

Хотя сей дикой и уверял, что он умертвит ту женщину, которую тщетно хотели воспретить ему даже и бить, однако не возможно было думать, чтоб он питал в сердце столь зверское намерение. По сей причине ни мало и не помышляли взять излишние предосторожности, для воспрепятствования ему в оном. Однако, опасаясь, чтоб он в бешенстве своем не ударил ее топором своим, не взирая на все его усилия, вырвали оной из его рук прежде, нежели пришли к хижине, и Его Превосходительство, дабы его утешить, дал ему свою трость; но которую также скоро у него отняли: угрозы его и свирепый вид, [399] доказывая, что и сие орудие, сколь не есть слабое, может соделаться слишком опасно, чтобы оное ему вверить.

Когда пришли они к хижине, то и нашли многих собравшихся мущин, женщин и детей. Не смотря, на все старания Губернатора, чтоб отлучить Баналонга от предмета его ярости, сей неистовый дикарь, схватя деревянную саблю, и, подобно быстрости молнии, устремился на простертую свою жертву, коей голова сокрыта была в траве, и нанес ей многие удары, прежде чем успели вырвать у него из рук его оружие. Будучи еще больше раздражен сим препятствием, схватывает топор, стремится для поражения; но, к щастию, еще раз был остановлен и обезоружен.

Не возможно описать чрезмерного исступления, которым Баналонг был объят, видя, что все его усилия насытить свою ярость соделались тщетными. Бедная девка лежала лицем к земле, не смела поворотиться, и ожидала с трепетом рокового и последнего удара. Вырвавшись из рук, его удерживающих, Баналонг схватил другое оружие, и готов был поразить безвинный предмет своего гнева, как наконец в последний раз был удержан сержантом и главным судьею. Сию сумятицу, которую бывшие Офицеры на Сюппли примечали, понудила их послать в ту же минуту вооруженною лодку, которая и увезла бедную девку, так что дикие, вооружившись, как скоро увидели, что Губернатор и его свита вмешались в ссору, ни мало тому не препятствовали. [400]

Когда шлюбка привезла молодую девку на Сюппли (Сие судно, так названное, есть корабль, которой, пребывая в гавани, обязан смотреть, примечать и подавать помощь, когда, нужда сего востребует.), Губернатор со своими людьми возвратился в свой дом. Баналонг не замешкал туда явиться: он был еще чрезвычайно сердит, когда пришел; однакож запальчивость его, начиная по степеням охладевать, скоро возвратил свое спокойствие. Тогда сказали ему, что Губернатор чрезвычайно на него сердит за то, что он хотел убить женщину; ему представили, сколь бесчестен и поносен поступок сей, и естьли узнают, что он кого умертвил, или даже побил: то сам не избегнет смертной казни; но угрозы столько же были недействительны, как и прозьбы, и сей дикой продолжал произносить жалобы за обиду, ему причиненную, отнятием у него его жертвы, повторяя всегда, что она ему принадлежит; что отец ее его ранил; что они из орды весьма злобной, и что он непременно ее убьет, как скоро с нею встретится. Когда главный судья с важным видом сказал ему, что естьли он ее лишит жизни, тогда сам будет убит солдатами Его Превосходительства: то указал он пальцем с злобною насмешкою на места головы, груди и рук, где он будет ее бить, прежде нежели отрубит ей голову. В оном намерении оставил он Колонию. Молодая девка привезена с корабля к [401] Губернатору в сопровождении одного молодого дикого, которого, судя по его об ней стараниям, можно было почесть за ее мужа, естьли б не видали его хладнокровности и равнодушия в то время, как Баналонг покушался на ее жизнь.

Спустя два дни, Баналонг возвратился в Сидней, будучи совершенно истощен: он объявил Губернатору, что более не намерен бить молодой девки; но тогда же ему признался, что был еще принужден наказать жену свою, сделал ей новую рану, будучи сам ею ранен в плечо булавою, которою она вооружась, себя защищала. Губернатор уговаривал его итти перевязать рану; но он не хотел сего сделать, сказав, что он уверен, что Лекарь умертвит его. Он присовокупил, что он столько его боится, что даже не смеет спать в его хижине, опасаясь, чтоб во время сна не лишил он его жизни; но дабы доказать, что не боится его днем, то пошел за своим копьем, и возвратился, потрясая его с грозным видом. Его Превосходительство уверил его тогда, что ему не причинят никакова вреда, как тогда, когда он убьет молодую девку, или будет метать стрелы в Агличан. Как скоро был уверен, что Лекарь есть еще в числе друзей его, то и согласился итти для приложения пластыря к плечу; но Губернатор, желая быть свидетелем обхождения сего дикого с Лекарем, приказал его призвать к себе. Баналонг обошелся с ним по своему обыкновению, разделил с ним кусок хлеба, которой он [402] ел, и пошел за ним в госпиталь. Перевязав рану, возвратился к Губернатору и нашел там нещастной предмет своего исступления, которой за несколько дней хотел умертвить; но теперь, взяв за руку, говорил с ним самым дружеским образом. Бангароо, пришедшая во время отсутствия Баналонга к Губернатору, будучи приведена в бешенство разговором мужа ее с сею молодою девкою, хотела вырвать палку из рук одного предстоящего, чтоб наказать свою соперницу. Баналонг, которой казался не вмешиваться в сию распрю, хотя и был о том прошен Лекарем, Г. Витом, пресек оной сильною пощечиною, которую дал жене своей. Смиренная супруга, разъяренная тогда, что не могла насытить своего бешенства над сею молодою девкою, утолила гнев свой обильными слезами, и ушла. Молодая дикарка, для лучшей безопасности, осталась у Губернатора.

Его Превосходительство приказал ее отвесть в комнату, которая занята была одною женщиною, к дому его принадлежащею. Сии меры до чрезвычайности понравились Баналонгу, которой и просил, чтоб позволено было остаться при ней молодому дикому, с нею до сих поре находившемуся. Между тему скоро возвратившаяся Барангароо сделалась тогда злобнее прежнего; она мужественно схватила копья мужа своего, и один солдат, которого просил Баналонг (как он сам сказывал), чтоб отдать их Губернатору, с превеликим трудом мог их из рук ее вырвать. Солдат отдал их Баналонгу, [403] которой, вручив их Его Превосходительству, как о том уже объявил, доказал ту большую доверенность, которую он к нему имеет. Все сие происходило на дворе дому Губернаторского. Вход на оной был запрещен всякому, кто бы таков ни был. Баналонг хотел: взойти: ему в тем воспрепятствовали; он крайне рассердясь, угрожал стоящего; на часах убить до смерти; ни мало не устрашась ширенги солдат, которым, как ему самому было известно, приказано было стрелять в случае малейшего к тому понуждения. Однакож Барангароо и один уроженец, обыкновенный сотоварищ мужа ее, и которой всегда был готов вспомоществовать ему во всех его предприятиях., были сопровождены со двора, равномерно и все дикие, на оном бывшие. Баналонг один остался обедать, и был столько тих, столько спокоен, как будто бы действительно не был ни в чем виновен. Ввечеру, в то самое время, когда он возвращался в дом свой, молодой уроженец, сберегатель молодой девки, объявил, что он больше не хочет оставаться с нею, а молодая дикарка сказала сама, что и она намерена итти с Баналонгом. Ей представляли, что она будет бита, естьли пойдет с ним; но Баналонг уверяя, что ей ничего не сделает, она неотступно просила дозволить ей за ним следовать, дабы, говорила она, помириться с Барангароою, коей злоба уже миновалась, и которая конечно примет ее с ласкою, Губернатор, будучи уверен, против всеобщего мнения, что Баналонг сдержит [404] свое слово, отпустил ее; он пришел опять на другой день, и уверил, что он ее отослал к ее друзьям, что действительно и оказалось справедливым. Никогда не возможно было узнать, каким образом сие бедное творение попалось в его руки. Она казалась от роду пятнадцати лет. Раны ее, когда она отправилась, готовы были к исцелению. К великому ее щастию, орудие, которым бил ее Баналонг, принадлежало молодому мальчику, и сделано из самого легкого дерева. Впрочем сии дикие весьма мало попечительны о своих ранах, и часто те, которые нашими Лекарями почитаются опасными, у них скоро заживают, без старания, без опрятности, что и доказывает здоровое сложение тела их. [405]

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

Губернатор отправляется в Параматту с Баналонгом. — Он останавливается на дороге для взятия жены своей, которая отказывается с ним ехать, и убеждает мужа своего не возвращаться на судно. — Встреча одной толпы, которая оплакивает смерть сотоварища своего, убитого Камарагаллами. — Природные жители поспешно захватывают лодку, увезенную с ссылочными беглецами и брошенную бурею на скалы. — Баналонг вторично отвращен своею женою от сопутствия с Губернатором. — Охотник Его Превосходительства смертельно ранен одним природным жителем. — Посылается большой отряд войск для наказания виновных. — Баналонг похищает несколько рыбачьих лодок. — Его поступок в оном случае.

Вскоре после того Губернатор возымел желание ехать в Параматту; Баналонг решился сопровождать его. На пути просил он остановиться на мысу, дабы взять свою жену, которая не только не хотела с ним ехать, но даже уговаривала оставить Губернатора. По возвращении своем, Баналонг узнал, что друзья его оплакивали смерть одного сотоварища своего, убитого диким из орды Камарагальгкой. Женщины жестоко [406] кричали; но печаль их скоро утихла, и Баналонг, сопровождаем несколькими Чиновниками, которые хотели узнать причину сего слышимого ими крику, сел в лодку и отправился в свой шалаш. Как Чиновники плыли вдоль гавани, стараясь отыскать судно, потопшее с пятью ссылочными, Баналонг переменил намерение, и просил, чтоб его высадили на Северном берегу, дабы, как сие воображали, соединить своих друзей и бежать отмстить за смерть их сотоварища. В то самое время, как они приближались к берегу, увидели остатки разбитого судна и тело одного из числа утопших. Сии бедные люди были захвачены сильным вихрем, которой скоро, преодолев малую их опытность и искуство, разбил судно и бросил их на камни. Тамошние жители весьма стремительны к завладению весел и других обломков, брошенных волнами на берег. Коалби и многие другие уроженцы, находившиеся на том месте, где они причалили, спасли с большим старанием и искуством руль, которой увяз в каменьях. Коалбию дано за его труд кусок сукна и два одеяла, а других диких также вознаградили небольшими подарками; но сколько бы не старались одевать сих диких, то можно быть уверену, что они на другой же день нагие. Изо всех одеяний, данных Баналонгу, осталось у него очень мало: он признался несколько дней после того, как ему был подарен щит, что он его услал весьма далеко, равномерно и большую часть полученных им подарков; [407] но не возможно было узнать, подарил ли он их, променял, или продал.

Губернатор построил для приезда своего в Параматте небольшой домик (тот самой, в котором я теперь живу) и вознамерился там препроводить несколько дней, как многие уроженцы, в том числе Баналонг и Коалби, предложили, ему взять их туда с собою. Его Превосходительство троих из них посадил с собою в свою лодку. Баналонг, забывший свою епанчу, по шел за нею; но был удержан своею женою; но когда стали выплывать из залива, то и увидели его бегущего по утесам к судну, в которое и бросился, не взирая на угрозы и прозьбы взыскательной своей супруги. Едва лишь успел он сесть в судно, как приведенная в отчаяние его отказами побежала она к своему челноку, которой стоял не подалеку, схватила веслы, их переломала и обломки бросила в море. Казалось, что она решилась также насытить свое бешенство истреблением шалаша своего, как Баналонг, умоляя ее, чтоб она успокоилась, и представя, что он будет отлучен несколько дней; но видя, что ничто не может укротить ее ярости, просил, чтоб его высадили на берег. Тогда судно пустилось в пространство вод, направив путь к Роз-Гиллю, с Коалбием и другими двумя дикими, которые во время продолжительной ссоры Баналонга с его женою пребывали в молчании, сохраняя ненарушимо обыкновение, свойственное сим [408] диким, чтоб никогда не вступаться в распри, до них не принадлежащие.

Сии дикие гости провели, ночь в Параматте, и хотя они ни в чем не имели недостатку, но на другой день по утру хотели возвратиться, и так отправили их на лодке, которая, как сие воображали, должна была привесть известие, что Госпожа Барангароо, поколоченная за свои вчерашние глупости и бешенства, находилась в руках Лекаря; но, ко всеобщему удивлению, увидели на другой день, прибытие сей щастливой четы без новых ран, могущих служить доказательством, что Барангароо была бита, и не льзя было узнать, естьли столь удивительная воздержность мужа ее происходила от наставлений Губернатора, или от сих прельщений, которые красотка таковая, как Барангароо всегда с искуством употребить умеет, чтоб обезоружить легковерного супруга; но как бы то ни было, мир между ими был заключен, и они обедали у Губернатора, будучи весьма веселы и друг другом очень довольны, и они получили все, что иметь желали; но едва кончился обед, как Барангароо желала возвратиться. Баналонг сказал; что она будет плакать, естьли станут ей противуречить; и дабы избежать подобное неудовольствие и удовлетворить сего доброго мужа, то и дана им лодка, в которой они и отправились.

Губернатор, по прибытии в Сидней, уведомился, что охотник его опасно ранен дротиком, которой бросил в него один [409] природной житель. Сей стрелок, с тремя товарищами своими, из числа которых один был сержант, находился на охоте, как жаркой зной принудил их в самый полдень удалиться в шалаш, сделанной ими для отдохновения. Между тем, как они спали, один из них, проснувшись, услышал шорох, происходящий из кустарника, близ сего места находившегося, и вообразил, что это было какое нибудь животное; но когда он разбудил своих товарищей, то они все вышли из шалаша, и увидели четырем диких, которые выскочили из сих кустарников и побежали изо всей мочи. Губернаторской охотник, думая, что одного из них узнал, которого, казалось ему, будто бы видел в Сидней, пошел за ними в след, оставя ружье свое, забыв данное наставление, никогда не подходить к диким без оружия; но он сего не исполнил, их кликал, показывая им хлеб. Увидя, что один из его товарищей идет за ним с ружьем, то он и просил его оное оставить для того, что вид сего оружия может только испугать сих природных, которые без сомнения вредить им намерения не имеют: он тогда находился в пятидесяти шагах от своих товарищей, а между тем один дикой, стоявший от него только в десяти, и приметив, что он без оружия, вдруг остановился, и схватя одну из своих стрел, в него бросил, и в ту же минуту скрылся. Оружие, с искуством направляемое, достигло охотника в левой бок, и проникло до нижней мочки легкого, которое [410] пробило насквозь; оно было зубчатое, следовательно и не могло быть искоренено, как во время загноения раны.

Они были в одиннадцати милях от Сидней-Кова, как случилось с ними сие приключение, и им стоило превеликого труда донести столь трудно раненого своего сотоварища. На вопрос, сделанной ему не сделал ли он какой досады диким, которая бы могла возбудить природных к подобному мщению, попросил он, чтоб привели к нему Священника, которому и открылся, что он мог сделаться страшным для диких, хотя однакож никогда не убивал из них ни единого; он показал на исповеди, что он один раз ранил из ружья одного природного жителя, но которой сперва бросил в него копье. Сие признание и всем известной злой нрав сего человека, подали повод заключить наверное, что уроженцы, изыскивая случая к отмщению, воспользовались тем временем, в которое нашли его обезоруженным.

Баналонг и Арабоо, узнавши об оном приключении, уверяли, что это были орды, кочующие близь Ботани-Бая, которые бросали стрелы и убивали Белых людей; а так как в оном происшествии, равномерно и во многих других, было уже испытано, что дикие только тогда делали сии убийства, когда к тому, были доведены обидою или крайностию, то Губернатор, имевший столько труда внушить в них некоторую доверенность, рассеять чувствуемую ими столь долгое время к нам ненависть, и не мог без отвращения решиться [411] употребить противу их меры, которые долженствовали пресечь дружбу и согласие, полезное благу Колонии.

Многие уроженцы приходили повсядневно в наше селение, и всегда с ласкою были принимаемы. Их доверчивость к нам была столь велика, что даже женщины, отправляющиеся в путь, котором их дети могли их беспокоить, оставляли их на несколько дней в Сидней-Кове до своего возвращения. Коалби и Баналонг жили там иногда по целой неделе. Все, в доказательство своей преданности, обвиняли орды, бросающие стрелы в Белых, и говорили, что должно убить всех тех, кои будут поиманы. Губернатор однакож подозревал, что в сих доказательствах заключается много хитрости и. вероломства, а особливо сомневался в верности Баналонга. За несколько дней пред тем, как он просил с жаром, чтоб истребить орду, живущую подле Ботани-Бая, видели его между дикими оной орды, а притом он и сам сказал, что на одной из их плясок, при которой и он находился, один дикой пел песню в похвалу Губернатора и Белых людей. Он поручился тогда, что они больше копьев бросать не будут, что они хотят быть нашими друзьями; однакож совсем тем сих же самих друзей, за несколько дней пред сим, просил он умерщвления.

Но что больше всего должно показаться чрезвычайным, есть, что всем оным уроженцам был известен тот, которой ранил охотника. Они сказали, что имя его [412] Пемулавай, и что он принадлежит к орде Бежигалиской. Баналонг и Коалби предложили Губернатору, ему его выдать. На другой день поутру отправились они в Ботани-Бай, как сие думали, и Его Превосходительство по дошедшему к нему донесению, что при входе в гавань усмотрено великое число вооруженных диких, пошел в обсерваторию, где и нашел Коалбия, которой, не оказывая не малейшей ревности преследовать Пемулавая, возвратился с ним в Сидней. Он отправился после обеда, сказав, что идет в Ботани-Бай для отыскания жены своей. В то же самое время Баналонг пробыл несколько дней в отлучке; друзья его объявили, что он пошел смотреть церемонию выдергивания зубов, которая совершалась у Карамагальцов над двумя юношами. Сие уведомление совершенно удостоверило в том, о чем уже помышляли, а именно, что между сими дикими истребление передних зубов есть действие, до веры их касающееся.

Арабао во все сие время была у Камарагальцов. Когда во второй раз рассталась она с Священником, то и объявила, что идет к своему любовнику и жене его. Из сего можно заключить, что законы, или обыкновения не воспрещают многоженствие: вещь тем больше удивительная, что у них число женщин гораздо меньше числа мущин, да и те, которые у них есть, как должно думать, по большой части увезены силою или хитростию из других неприятельских орд. Естьли сие так, [413] то Камарагольцы щастливы в Сабинских своих похищениях.

Природные обыватели, продолжая метать в нас копья, то и рассудил Губернатор наконец употребить средства, могущие их от сего удержать; и хотя желал больше устрашить их, нежели им вредить, однакож чувствовал необходимость показать уважительный пример строгости. И так послал он отряд, состоящий из пятидесяти человек, с повелением итти на то место, где охотник его был ранен, искать там уроженцев, и взявши из них. нескольких, привесть их пленными; или, естьли не возможно будет захватить живых, убить шестерых, переломать копья, или другие оружия, какие только сыскаться могут, и оставить обломки оных на месте, дабы чрез сие дать уразуметь им, что это было мщение за учиненное ими убийство и злодеяние. Он приказал щадить женщин, детей, запретив делать им какое либо насилие. Дабы удостоверить их в том, что Белые не склонны к измене, то Губернатор запретил им, чтобы во время сего похода, для обмана диких, не поднимали рук вверх: действие, которое между ими почитается знаком, дружбы, и не приказал отвечать ни на какие прочие сих диких знаки. При всех своих стараниях и изысканиях, отряд не мог поймать ни одного из них: они убегали, как скоро к ним приближались. И так солдаты, будучи утомлены, возвратились в Сидней, не исполнив ни одного данного им [414] приказания. Губернатор, решившись однакож сделать пример, могущий устрашить сих диких, несколько дней спустя, послал опять тот же отряд, с прежде данным ему приказанием. Он отправился из Сиднея около ночи в надежде захватить несколько диких, около огня сидящим, но паки возвратился, не встретив из них ни единого.

По отбытии своем, чрез две недели Баналонг явился со своею женою. Он рассказал, что был у Камарагалцов; что многие молодые люди вытерпели операцию вырывания зубов и насечки на теле знаков. Сия последняя операция состоит в означении на теле разных изображений или черт, которые сими дикими почитаются украшениями. Оное совершается следующим образом: прорезывают на коже камнем или раковиною две параллельные линии, а по том сдирают кожу между прорезов. Они повторяют сию операцию, пока рана, опухлостию своею, сделается довольно явственною, и тогда оставляют ее заживать.

Сии украшения, столь дорого им стоющие, редко видны на женщинах. Баналонг показал палку, которая была употреблена к вырыванию зубов, а по сему и уверились, что, яко друг, он был призван на вспоможение сей операции; он казался весьма довольным Камарагаллами, и уверял, что они добрые люди. Его спросили, видел ли он того, которой ранил Губернатора. Он отвечал, что видел и что спал с ним в одной пещере. Сие признание заставило сомневаться, чтоб [415] он с ним имел ссору и дрался, как о том уверял прежде. Убор Госпожи Барангароо на сей раз был отличен от обыкновенного: она была замарана, или лучше сказать расписана иным образом, и с таким тщанием, которое делало честь ее вкусу и искуству ее живописца: щеки, нос и, верхняя куба у ней были расцвечены красною вохрою, а пониже глаз проведены черты мелом; промежутки между ребр также были раскрашены красною вохрою. Восхищенная убранством, придающим столько блеску ее прелестям, доказывала она своею походкою, телодвижением, сколь была уверена быть прекраснее обыкновенного. Спустя несколько дней после сего, Баналонг, увидев, что двое ссылочных ловили рыбу и не имели оружия в своем судне, подъехал к ним в своей лодке, и украл поиманную ими рыбу. Ссылочные, будучи обезоружены, и видя, что у дикого стрелы, не старались его задержать. Сия покража была поводом к запрещению, чтоб отнюдь не выезжать из залива, не будучи вооружен.

Когда дикие пришли в селение, то и дано им знать, что естьли хотя один из них бросит стрелу, то все они будут умерщвлены; но сии угрозы не имели на них никакова влияния. Баналонг пришел несколько минут после сделанного им сего объявления; его обличали в покраже рыбы у двух ссылочных; но он в том с самого начала заперся с великим бесстыдством, уверяя, что в тот день был весьма далеко. [416]

Тогда приказано представить обоих обвинителей. Он старался паки оправдать себя, но с такою дерзостию, что, вместо уменьшения, увеличил сделанную им обиду; разгорячился, говорил об обидах, причиненных природным жителям, и даже произнес слово мщение; но опомнившись, протянул свою руку Губернатору, который ее отторгнул. Будучи раздражен таковым отказом, пришел в столь великое исступление, что стали опасаться, дабы он, подавая к тому вид, не употребил в действо копья своего. Опасаясь, чтоб для избежания его ярости не настояла надобность убить его, то и приказано привести вооруженного солдата. Сие бешенство, которое, как я думаю, не может быть столь чрезмерное, как в неукротимой душе лютого дикого, в другом человеке было бы тотчас наказано; но его желали привести в рассудок, и употребить сильные средства при последней только крайности. Губернатор, который, как я сказал, имел столь много труда приучить сии народы, не хотел, употребя подобной способ, одною минутою разрушить свое творение. Когда Баналонг вышел, то и приказано ему возвратиться к Губернатору; но он, не хотя сего исполнить, ушел. Проходя мимо плотичного анбара, и увидя топор, оной схватил и скрылся. [417]

ГЛАВА ТРЕТИЯ НАДЕСЯТЬ.

Природные жители продолжают посещать Сидней. — Примирение Баналонга. — Обыкновение сих народов отрезывать палец у каждого младенца мужеского пола. — Странной способ излечения. — Ссылочные похищают лодку у одного дикого и оную истребляют. — Дикой приносит жалобу Губернатору. — Виновные наказаны. — Один ссылочной ранен Балдерриом, хозяином истребленной лодки. — Губернатор посылает отряд войск для поимки Балдеррия. — Он скрывается. — Отряд стреляет по диким. — Баналонг привозит жену свою в Сидней, для разрешения от бремени. — Его к тому приуготовления. — Губернатор, по убеждению Баналонга, прощает Балдеррия.

Тамошние жители продолжали приходить в Сидней, не смотря на предосудительные поступки Баналонга; они объявили, что он более не намерен возвращаться к нам; однакож вышло совсем другое: ибо чрез несколько времени он, увидя некоторых наших рыбаков, подошел к ним, и спросил, сердит ли еще на него Губернатор и не намерен ли его убить. Он казался иметь большое желание возвратиться в Сидней. Заперся яко бы украл топор, назвал того уроженца, которой, как он утверждал, сделал сие похищение, и [418] уверял, что он не делал никаких угроз. Будучи не весьма доволен сделанным ответом на его вопросы, удалился; но чрез несколько дней опять пришел к Губернатору, которой, увидя его у ворот, велел прогнать. Он, не взирая на таковой прием, чрез несколько дней пришел обратно в Сидней, и весьма желал получить прощение. Он продолжал утверждать свою невинность в покраже топора, а особливо, что он не оказывал ни малейшего намерения мстить за смерть своего земляка, которой за бросание стрелы, был пойман и лишен жизни. Губернатор, притворясь, что он всему тому верит, позволил ему взойти на двор, всегда отверзтой для всех природных жителей. Ему дано хлеба и рыбы, но вход в дом был воспрещен. Хотя сие унижение чувствительно оскорбляло его тщеславие, однакож он не переставал приходить, по прежнему. Давно уже Губернатор хотел узнать причину, почему у всех тамошних уроженок недостает на руке двух первых ярусов костей у меньшего пальца, и также весьма любопытен был видеть, как производилась сия операция. Скоро открылся случай удовольствовать в том его желание: Коалбиева жена пришла в наше селение и принесла с собою новорожденного младенца прямо к Губернатору в дом. Ревностно, воспользуясь сим случаем, Его Превосходительство просил ее, чтоб она совершила при нем сию операцию, на что она тотчас соглашась, крепко перевязала у младенца палец на втором суставе и оной обвернула.. Два дни [419] после сего паки принесла младенца и сняла перевязку, но нитка была перервана; и так, взяв волос у одного тут случившегося Офицера, и оный перевязав тот же, палец, паки обвернула. Спустя несколько после сего дней, осматривая палец, нашли в нем явные признаки антонова огня, и хотя младенец казался претерпевать боль, когда к нему прикасались, но не кричал, хотя однакож перевязка еще была на его пальце. Вообще сие действие совершается над пальцем левой руки, но сей младенец был изъемлем из сего положения, поелику операция произведена была у него над мизинцем правой руки. Перевязка продолжалась до тех пор, пока палец был готов отпасть; и тогда уже Лекарь, по прозьбе матери, совсем его отделил от руки перочинным ножичком.

Баналонг, раскаяваясь в своих проступках, целый месяц употребил все свои силы, чтоб получить совершенное прощение. Он показал свое усердие, сделавшись полезным многим матросам, которые без его помощи погибли бы, и оказал столько услуг, что поступки его во все сие время паки удостоили его Губернаторскою милостию. Сие совершенное Примирение умножило число посетителей, и двор Его Превосходительства учинился общим местом сборища природных обывателей.

Врачебное их искуство не столько принадлежит к науке Эскулапия, сколько соответственно обману и на оном основано. Коалби [420] некогда был ранен рыбною костью пониже левой перьси; смотря на едва видимый рубец, должно было думать, что сия рана была весьма давняя; однакож во время путешествия его с Губернатором приметили, что ремень сумки, которую он нес на себе третий день, произвел на оном месте опухоль, где он, по словам его, и чувствовал большую боль.

Для излечения своего, прибегнул он к одному старому дикому и его сыну, которых он встретил, кои и согласились, его лечить. Для сего отец и сын наполнили рот водою, и начали спрыскивать больную часть; по том, приложа к ней уста, стали ее сосать и втягивать в себя столько, сколько сие позволяло им дыхание. Подобная операция казалась причинять нестерпимую боль страждущему; но тот и другой оператор переменяясь (ибо как больной, так и они лежали протянувшись), то после сего и начали несколько минуть ходить степенно взад и вперед. Они возобновляли три раза сие высасывание. Тогда притворились они, яко бы чувствуют все скорби страждущего, которые чрез втягивания перешли в них, и старик, подняв довольно не искусно камень, оной бросил, и уверял, что это было самое то, что он вытянул из раны. Будучи убежден истинною сего доказательства, Коалби подтверждал оное со всевозможными уверениями. — Прежде совершенного выздоровления больного, дикой доктор коснулся до его спины, и ущипнув его за плечо, притворился, будто бы что нибудь из него вырвал; по том сел возле его с [421] правой стороны, по том с левой, перепоясал шею его своею рукою, сильно прижал к себе, и вставши, уверил, что больной совсем исцелен. Коалби, удостоверясь в своем выздоровлении, по словам медика своего, подарил ему за труды шерстяной свой колпак и половину своего ужина. Коалби на сделанной ему вопрос: всеми ли признан был старике врачом, отвечал, что всеми, и что и сын его оным есть. Сие заставляет думать, что власть исцелять у сих диких есть наследственная и из роду не выходит.

Многого стоило труда уговорить диких, чтобы они променивали избыток рыбы их на хлеб, плоды и огородные овощи, доставляемые ими нашим Параматским ссылочным. Многие дикие, будучи уже на сие согласны, то и можно было иметь надежду, что скоро восстановится торг, снабженной изобилием рыбы. В числе диких, привозивших на оной рыбу свою, был один молодой человек, которой уже несколько месяцов жил подле нашего селения. Один раз приехал он на торг в новой лодке, и возгордясь своею собственностию, воображал, что ничто не может с нею равняться. Всем именно было спорою запрещено не дотрогиваться ни под каким видом до лодок людей, на торг приезжающих, и в самом деле прибыль солдат и матросов требовала, чтоб они имели к ним уважение, потому что до сих пор вся выгода сей торговли была в их пользу; но лодка молодого дикаря была разбита некоторыми [422] слабоумными шалунами, и с сего времени пресеклось между ими и нами торговое сообщение. Как скоро увидел дикарь обидной поступок, ему учиненной, побежал к Губернатору, жаловался с жаром на учиненной ему вред, и наконец сказал, что когда Белые люди разбили его лодку, то будет и он их умерщвлять. Он держал в руках копья свои; волосы, лице, руки и грудь, были у него расписаны красною краскою, знак, непреодолимой злобы. Губернатор, уверяя его несколько раз, что разломавшие его лодку будут лишены жизни: то и дал он обещание, что сам уже мстить не будет, но препоручил сие на попечение Губернатора.

Виноватые скоро были найдены и жестоко наказаны прутьями в присутствии Балдерриа (так назывался сей молодой дикой), которой, будучи слишком раздражен, не удовольствовался оным наказанием; но успокоился, когда уверили его, что один из них будет повешен. Когда в присутствии его привели их в первой раз для допросу, то оказывал он великую нетерпеливость, и беспрестанно повторял, что ему, яко обиженному, принадлежит право мщения. Прошел целый месяц; после сего происшествия, и уже думали, что время, многие дары, коими Губернатор награждал сего дикого, и уверение, в котором он находился, что из числа его обидчиков один был лишен жизни, его совершенно успокоили; однакож он воспользовался предстоящим тогда случаем для [423] отмщения, и доказал, что сии народы никогда не прощают. Один ссылочной, заблудившись, встретился с двумя дикими, которые, будто бы его не приличают, пропустили; но едва отошел он от них на несколько шагов, как почувствовал удар копья, которое пронзило ему спину, и прежде нежели успел опомниться, получил другую рану в бок. Сей нещастный хотя и был жестоко ранен, однакож добрел до селения. А как дикие его не обобрали, то сие и доказывало, что истребление лодки было единственною причиною сего нещастного приключения. Да уже и исчезло всякое сомнение, когда в тот же самой вечер некоторые дикие, сидящие по обыкновению около огня, будучи о том спрашиваны, отвечали, что это был Балдерри. Должно заприметить, что они всегда объявляют между ими виновных, хотя и знают, что ищут их для наказания. Можно бы подумать, что сии доносы, происходят от нелицемерной преданности к истинне, естьли б они повсядневно не доказывали совсем тому противное. Всегда видны они бесстыдно запирающимися в проступках, в коих их обвиняют, даже в тех, кои сделали пред глазами, и дабы себя оправдать, относят вину к другому. Впрочем весьма трудно узнать причину, побуждающую их доносить на своих сотоварищей, не заботясь о том, что может случиться с виноватым.

Истребление лодки Балдерриа и рана ссылочного, бывшая оному последствием, причинили действительной вред Колонии, лишив [424] ее рыбы, которую уроженцы; привозили в Параматту. Губернатор тем больше сожалел о том, что, будучи, привлечен живым обхождением и мужеством молодого дикого, намерен был, возвращаясь в Англию, взять ею с собою. После шести недельного отсутствия, Балдерри начал спрашивать у многих из наших, с которыми он встречался, есть ли Беанаг (Губернатор) еще на него сердит. Все его уверяли, что он очень сердит, и что он сам будет убит за то, что ранил Белого человека. Однакож сие уверение не препятствовало ему приехать даже в залив. Губернатор, получа уведомление, что он туда приехал, послал отряд морских солдат, чтоб его захватить; но Баналонг, будучи в сие время в Сидней, и увидя, что отряд идет к мысу, подал ему знак тревоги, и чрез то дал повод к побегу. В тот же самый день Губернатор, выехавший из дому своего, увидел Баналонга разговаривающего с возвратившимся Балдерром. Он приказал Баналонгу, чтоб он его возвестил, что как скоро его поймают, то он будет убит. Когда получил он от Баналонга подобное уведомление, то стремительно пустился гресть к противному берегу. Как скоро туда прибыл: то, приняв грозный вид разъяренного человека, делал разные движения своими копьями. Сей страны жители вообще суть жестоки, решительны и отважны: они не колеблятся жертвовать своею жизнию для отмщения, и когда получают удар, то уже ничто в свете не может удержать их, чтоб [425] не отдать оной. Чрез несколько дней великое число диких пришло в Сидней, в числе коих было около тридцати женщине и детей. Съевши данной им хлеб и сорочинское пшено, объявили они Губернатору, что Балдерри идет с противной стороны залива, и с ним многие вооруженные друзья его. Думал ли он, что не захотят его наказать, или сего не посмеют сделать, видя его так сопровождаемого, однако заблагорассудили его в том переуверить, и так расположились его схватить, как скоро друзья его от него отлучатся. Не возможно было взять его между ими, не нанеся всем им страху; следовательно и должно было опасаться, дабы они не употребили своих копьев, и чтоб, не имея понятия об опасности огнестрельного оружия, не сделали сопротивления, которое принудило бы многих из них убить.

Когда, как сие предвидели, отделились они друг от друга, то и послана команда морских солдат в погоню за Балдерри; но, будучи уже предупрежден о предстоящей ему опасности Ганбарром, которой, опередив отряд, уведомил его обо всем, далеко уже находился. Сержант с несколькими человеками отряжен его преследовать, а остальная часть команды возвратилась. Сержант с своими солдатами встретили многих диких, которые с ласкою подошли к нему и дружески обходились; но пока сержант с ними разговаривал, один из числа диких. дерзновенно ухватил солдатское ружье, хотел его отнять, но однакоже не мог его у солдата вырвать. В ту [426] самую минуту Балдерри пустил копье, по крайней мере сие на щет его полагали. Тогда сержант приказал стрелять по диким, и один из них был ранен в ногу. По возвращении, посланные объявили обо всем происшедшем, и другой отряд послан к кирпичным заводам, где собиралась многочисленная толпа диких; но Ганбарр, всегда преданный своим соотечественникам, увидевши, что отряд собирается на плац-парад, ушел в леса, и скинувши свою одежду, чтоб не быть признан, пошел уведомить диких, чтоб они остерегались. Скрывшись позади кустарника, увидел возвращающегося Губернатора со многими Офицерами, и по том скоро встретив одного из наших, спросил его: куда идут все солдаты и Губернатор? Убивать природных жителей, отвечал сей. О! о! они опоздают, сказал Ганбароо, смеясь из всей силы; они опоздают!

В тот же самый день Баналонг пришел с своею женою, и весть отряда, посланного поймать Балдерриа, не помешала ему обедать с добрым аппетитом, и при отходе своем отдать Губернатору на сбережение множество копьев, рыболовных снастей и других вещей. Последние происшедшие сцены не препятствовали диким, которые знали, что хотят наказать только одних бросателей стрел, приходить к нам с тою же доверенностию. Несколько дней спустя, спросили их, выздоровел ли раненой в ногу? Они отвечали, что рана его скоро заживет, и что он уже отправился к своей орде. [427]

Бангароо почти достигала часу родов своих, предоставляя нам способ узнать, какие обыкновения сии дикие женщины наблюдают при оном случае. Губернатор пошел к ней в хижину: у нее на шее были привязаны две сетки, одну отдала она Его Превосходительству, вынув из нее широкой кусок коры чайного дерева, которой тщательно ею был завернут, и на котором долженствовал лежать ее новорожденный. Вот все приуготовления, делаемые сими женщинами для родов своих, и сие служило вместо свивальника, пеленок и колыбели сему отраслю Баналонгова семейства. Кора чайного дерева широка соразмерно толщине кряжа; она покрыта родом пушистого моха, похожего на березовой, и столько мягкого, что он совершенно удобен для сего употребления; однакож Баналонг пожелал иметь шерстяное одеяло для обвертки младенца: то оное ему и дано. На другой день Губернатор подарил Госпоже Бангароо сетку Аглинского вязания, которая, быв ей отменно приятною, заменила подаренную ею накануне. Вскоре после сего Баналонг уведомил Губернатора, что жена его хочет сделать ему честь разрешиться в его доме; но Губернатор отказался от сей благосклонности, и дал ему восчувствовать, что для нее гораздо будет лучше и спокойнее в госпитале, сказав при том, что как он берет усердное участие в ее здоровье, то будет мучиться, видя ее страждущею, и, опасаться, чтоб не было за нею надлежащего присмотра. Сей ласково-вежливой ответ мужем и женою был принят с [428] отменным удовольствием, и они после оного отправились в больницу. Несколько уже раз, но без успеха, просил Баналонг Губернатора, чтоб он простил Балдерри, и возвратил ему прежнюю свою дружбу. Однакож, узнав, что сей уроженец сделался весьма болен: то Его Превосходительство и послал Лекаря его навестить. Лекарь нашел его в пресильной горячке; первой сего дикого вопрос был: сердит ли еще на него Губернаторе, и позволит ли он ему притти лечиться в госпиталь? Баналонг, сопровождавший Лекаря, пришел о том просить Губернатора, которой ему сказал, что он, будучи уже не сердит, то он сие ему и дозволяет. И так Балдерри прибыл на другой день: он сперва казался довольно беспокойным; но страх его исчез, как скоро Губернатор, взяв его за руку, сказал ему, что он по выздоровлении своем при нем останется. Бедной дикарь, будучи в весьма худом и слабом положении, Баналонг и Лекарь отвели его в больницу. [429]

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ НАДЕСЯТЬ.

Религия и духовные обряды природных жителей. — Их суеверия. — Приуготовления их пиршеств. — Танцы их. — Средство ловить рыбу и доставать огонь. — Любовные их обращения.

Естьли и описывал я с довольною подробностию обхождение жителей природных, неутомимую деятельность и величайшее терпение, употребленные Губернатором Филиппом, для завоевания, естьли так могу сказать их доверенности и дружбы: то, дабы предоставить потомству сведение, что естьли сии еще ночующие и грубые орды могут когда нибудь образоваться, что естьли сия часть Земного Шара, обширностию своею превосходящая Европу и наконец вышедшая из тьмы невежества, когда нибудь представит зрелище могущественной и уважительной Империи, кому сия часть Света будет обязана своим просвещением, богатствами и славою!

Что касается до религии, которой последуют сии дикие: то неизвестно нам до сих пор то бессмертное существо, тот Бог, которому они воссылают свои молитвы. Кажется, что даже нет у них никакова духовного обряда, посвященного какому либо небесному могуществу. Они иногда поют гимн, или радостную песнь от восхождения Авроры до восхождения солнца. Казалось бы однакож, что они имеют некоторые понятия о будущей жизни: ибо говорят, что хотя кости [430] умерших кроются в земле, но тела их покоятся на облаках: они сожигают мертвая тела. Разрыв одну; их яму, нашли в ней пепел, несколько костей и часть черепа, которая еще не совсем истлели: яма имела около фута глубины, но наваленная сверху земля составляла возвышение, подобное тем, которые бывают сверх могил на кладбищах в Англии. Так как и все грубые и непросвещенные народы, они отменно суеверны; они называют солнце, луну, звезды (Вере) что значит злой. Арабоо один вечер находилась в превеликом страхе, увидевши катящуюся звезду, и сказала с трепетом, что вся вселенная приходит к разрушению. Мы узнали от Баналонга, что они верят привидениям, коих называют (Ман). Он описывал их, яко выходящими из земли с ужасным шумом изрыгая пламень, и схватывая всех тех, коих встречают; сожигают у них волосы, лице и удерживают, дабы еще больше опалить и мучить.

Первая и величайшая забава сих диких суть танцы, и они с отменным попечением приуготовляются вкушать сие приятное, для них увеселение. Женщины, будучи всегда наги, не имеют даже, как Евва, сия стыдливая матерь рода человеческого, фигового листочка, чтоб закрыть, свои прелести от нескромных взглядов любопытных Европейцев. В день бала все молодые женщины употребляют всевозможное старание и истощают, все свое искуство на уборы мужей, или любовников своих, расписывая их белыми полосами, больше [431] или меньше широкими, по своему желанию, или по вкусу того, которого с приятностию украшают. В Европе любимый обожатель столько не старается о щегольстве своего наряда в день имянин любезной своей, сколько молодой дикарь хлопочет о себе в день бала. Поелику краски, которыми они себя марают не могут ни распространяться, ни держаться: без влажности, то молодая дикарка, распещряя своего друга образ: ибо сия часть тела предпочтена прочим, плюет ему в лицо, чтоб смочить краски. Балы их никогда прежде ночи не начинаются, по тому что они предпочитают сияние своих огней дневному свету.

Танец сперва составляют молодые люди, к которым последственно присоединяются мущины и женщины, числом до тридцати или сорока человек. Хотя оной весьма странен, однакож заприметить можно, что его движения подвержены наблюдению некоторого порядка и некоторых правил. Не редко бывает, что один из действующих фигурантов отлучается от прочих и бегает, произнося с большим криком некоторые выражения особливым голосом, а по том возвращается на свое место. В другой раз каждой из танцовщиков отделяется, и один посреди круга являет опыты своего приятства, своей ловкости, своего искуства, принуждая члены, свои к само труднейшим и ужаснейшим кривляниям; в том единственно, по их мнению, и состоит вся прелесть и все красоты танцев. Одно из сих телесных [432] положений всегда заслуживающее тому, которой оное искусно представляет, живейшие рукоплескания, состоит, чтоб расширить ноги, как можно больше, и по том производить коленами быстрое и почти судорожное движение. Сие телоположение представить весьма трудно; многие из нас часто старались оное перенять, но не имели в том успеха. Сие и доказывает, что должно иметь много привычки и некоторое старание, чтоб достичь до сего совершенства. Фигуры танцев их до бесконечности различны; иногда состоят из двух только особ, которые сперва становятся спина со спиною, по том оборачиваются лицо к лицу. Иногда, сидючи все в кружок, поджав под себя ноги, подобно как Китайцы, встают все в одно время без помощи рук своих по назначенному слову, или знаку. Тогда круг разрывается, составляются две линии, которые то сходятся, то расходятся; или, паки сделав кружок, поставляют в средину нескольких между ими знаменитых особ, и около их танцуют. Не редко видали их вертящихся кругом, и всякой имел в руке зеленую ветвь. Вообще последняя фигура состоит в том, чтоб подражать двум или трем лучшим плясунам, которые, будучи поставлены впереди, делают разные кривляния, которые прочие стараются перенять. Их музыкальной инструмент состоит из двух палок, сделанных из самого твердого дерева; музыкант одну из них приставляет к своей груди, и по оной бьет с довольною мерою, и в то же время [433] припевает. Ему помогают несколько девок и мальчиков, которые, сидя у его ног, ему аккомпанируют и бьют себя в брюхо ладонью. Они имеют дар, по расположению колен своих крестообразно, извлекать из него звук, больше удивительной, нежели неприятной. Они чрезвычайно алчны к похвалам. Когда кто нибудь из наших бывает при их танцах, или плясках: то требуют их рукоплескания, и чрезмерно радуются, когда им кричат: Бооиери Карибери! (очень хорошо танцуешь!) Сия похвала, льстя их самолюбию, заставляет стараться превзойти друг друга в их посмеяния достойных кривляниях.

Они весьма искусны в рыбной ловле. Шест, которым они ловят, имеет в длину десять футов; но они могут его сделать длиннее, наставляя на нею и привязывая другие, почти таким же образом, как делают Аглинские рыболовы с своими удами, у них есть также, наподобие остроги, вилы, сделанные из рыбных костей. Что принадлежит до их употребления, то рыбак ложится поперег своей лодки, прилегая к самой поверхности воды, держа в руках сии вилы, и когда приметит рыбу, то ударяет вилою, и редко дает промах. Женщины ловят рыбу удами, сделанными из древесной коры, и у коих крючки составлены из раковин; они также на сие употребляют некоторых птиц кохти; но крючки, сделанные из раковин, и лучше и больше в употреблении. Часто с ужасом зришь, что сии нещастные на полусогнившем челноке целой день ловят рыбу близь водоворота, к [434] которому не отважились бы подъехать искуснейшие наши матросы на лучшем боте. Все почти мущины очень хорошо ныряют; они бросаются и долгое время пребывают в таких местах, где челноки их без вреда стоять не могут. Чтобы они не собрали, то выбрасывают на берег своим товарищам. Имея почти всегда разведенные огни, они жарят на вертеле все свои ествы, а об варении никакого понятия не имеют. Один уроженец, будучи в Сиднее и стоявши близ котла, наполненного кипящею водою, воспользуясь тем временем, когда никто за ним не примечал, опустил в котел руку, дабы взять рыбу, которая в нем варилась. Нещастной, к большему своему удивлению, а больше того к вяшщему сожалению, обжег себя ужасным образом. С большим старанием и великим трудом достают они огонь: для сего утверждают они острой конец палки в дыру, провернутую в куске весьма сухого дерева, и оную палку, как наивозможно скорее, вертят руками. Когда тот, кто вертит, устанет, тогда другой заступает ею место, и так один за другим, до тех пор, пока трение воспаляет кусок дерева. Следовательно и не удивительно, естьли, после толиких трудов разводить огонь, носят они беспрестанно в руке горящую головню.

Обыкновение их оказывать любовь свою к иностранному состоит, чтоб именовать себя его именем, а его называть своим. Сие почитается с их стороны само важнейшим [435] благоволением и отличным знаком дружбы. Тогда они бывают чрезвычайно довольны, когда называют их новым принятым ими именем. Но могу ли я льстить себя, чтоб мне поверили, и могу ли надеяться не прогневить любезных и прекрасных моих соотечественниц, естьли объявлю им сих диких в любви обращение, когда им скажу, что любовники в сей варварской стране, чтоб понравиться и заставить себя любить, кроме побоев, другого прельщения, другой науки не знают, и что самые жесточайшие поступки с любимою красавицею не иначе почитаются ею, как знаками нелицемерными нежнейшей любви, которой противиться никак не можно. [436]

ГЛАВА ПЯТАЯ НАДЕСЯТЬ.

Земли, обрабатываемые в Параматте. — Перемена в воздухе. — Мор между ссылочными. — Рассуждение об обращении с ними на транспортных судах. — Побег ссылочных. — Я снабжаю дачу мою всеми нужными птицами. — Губернатор доволен моим надзирательством. — Я заблуждаюсь в лесу. — Что со мною там случилось. — Я приведен в Параматту одним молодым уроженцем. — Свидание с прекрасною моею Еарианою. — Отъезд Губернатора Филиппа в Англию.

В Параматте находится теперь тысяча акров обработанных земель, из которых всякой год триста пятьдесят засеваются пшеницею и маисом (кукуруза, Турецкая пшеничка). Сколь ни частые были дожди в нынешнем году, однакож не могут пособить чрезмерной засухе прошедшего лета. Впрочем во все времена потребные труды, для обработывания столь новой земли слишком затруднительны, чтоб наши земледельцы могли оные исправить, и не придают никогда нашим жатвам вид изобилия, которой везде имеют. Также около двух сот акров отделены на огороды, назначенные снабжать репою, земляными яблоками; остальная часть тысячи акров обращена в луга для прокормления скота. Здесь терпят совершенной [437] недостаток в навозе. Чтоб земледелие нашей Колонии могло быть приведено в цветущее состояние, и чтобы мы могли продовольствоваться своею жатвою без помощи иностранных, надлежит, чтоб гораздо превосходнее нашего число скотины предоставляло нам навоз, чтоб напитать и удобрить землю тощую и мало производящую. Частые и внезапные перемены воздуха всегда много бывают вредны нашим жатвам, и не редко суть гибельны новоприбывшим. Видали иногда, что таковая перемена в один день состояла в сорока и пятидесяти градусах. Не редко видны места, покрытые мертвыми птицами, падающими с дерев без дыхания от несносного полуденного жару. Много также погибает и ссылочных; но однакож должно признаться, что потерю сих нещастных должно приписать не столько жестокости воздуха, сколько расслабленному состоянию и обнищанию, в котором они при приезде бывают; и что, хотя бы они приехали в здоровевший из всех климатов, то всегда оных погибнет великое число. Они обыкновенно бывают столь слабы в сии первые времена, что только и могут быть употребляемы полоть и собирать солому для покрыши наших кровель. У нас в списке больных не редко бывает человек до пяти сот, которых ежедневно осматривают Лекаря, и тогда их умирает человек по пятидесяти в месяц. Сии нещастные при конце жизни бывают столь истощены, что едва имеют силу испустить последний вздох, которой по крайней мере не [438] бывает сопровождаем никакими мучительными припадками, которые весьма часто преследуют, или сопровождают смерть.

Последуя человеколюбивым наставлениям Г. Паркера, Капитана корабля Горгона, Губернатор отдал строжайший приказ, сколько можно рачительнее осматривать состояние ссылочных при их высадке. Найдено, что многие Капитаны не доставляли множество нужных вещей, определенных Правительством всем ссылочным во время переезда, и что сей бесчестной поступок иными доведен до того, что многие из сих нещастных умирали будучи изнурены голодом. Сии жестокости, на которые Губернатор имеет доказательства, без сомнения будут наказаны, или предупреждены человеком, в коем человеколюбие есть главнейшая добродетель.

Многие ссылочные вообразили, что, следуя по морскому берегу, питаясь устрицами и раковинами, могут дойти до какого нибудь Китайскою селения. Они слыхали, что во 150 милях к Северу находится орда природных жителей, не столько черных, просвещеннее наших, и которые производят торг с Голландцами в Тимуре. Дошедши один раз до сего места, были они свободны. Будучи уверены в справедливости сей мечты, довольно большое число ссылочных отправились из Сидней и из Роз-Гилля; но сражаясь несколько дней с усталостию и голодом, многие возвратились. Губернатор, будучи уверен, что прочие, спрятанные в лесах, не смели показаться, и желая больше их уверить, [439] нежели наказать, обнародовал общее прощение всем тем, которые явятся чрез пять дней, объявив при том, что примерное наказание будет определено тем, кто пропустит сие срочное время. Многие по сему объявлению пришли назад, будучи даже благодарны за оказанное им снисхождение; но другие были такие, которые, не хотя покориться, угрожали отпорным сопротивлением. Губернатор тогда дал им знать, что он уже не пощадит ни единого из тех, которые покусятся продолжать бунт, а притом сделал запрещение всякому ссылочному иметь связь, или сношение с неповинующимися. Естьли ж, объявил он, кто обличен будет в противном, то с тем поступлено будет яко с их сообщником. Строжайший из всех законов, нужда, скоро заставила почти всех беглецов притти назад, а те, которые не возвратились, вероятно убиты дикими. Ни один из них не был наказан; довольно было одного жалкого положения, в котором по возвращении находились сии нещастные, чтоб отнять у товарищей их желание подражать им.

Покупки, привезенные мною из Капа и при отъезде полученные подарки в Англии, предоставя мне способ снабжать Офицеров и прочих Колонистов многими вещьми, которых они на кораблях достать не могли, в скором времени привели меня в состояние наполнить двор дачи моей всеми нужными животными и которых мне не было дано. И так имел я сукотую свинью, два жирных борова, две молодые козы, два козленка, [440] прекрасного петуха, три несящих курицы и одну курицу, преследуемую цыплятами и утятами, Прибавив, к сим животным молодого Кангароо, вскормленного мною с превеликим трудом, три природные собаки, одну ссылочную девку, сына ее Тима, мальчика тринадцати лет, и меня; то и будет всякой иметь верный щет тому, чем я владел. А как я всегда любил заниматься садовым земледелием, то и посвящаю здесь для моего садика большую часть времени. Посредством моих трудов и попечений соделался он прибыльнейшим и приятнейшим во всей Колонии. Когда Губернатор Филипп приезжает в Роз-Гил, то всегда оной посещает, и тогда не преминет приписывать похвалу моему трудолюбию, и всегда оказывает благоволение за управление ссылочных, вверенных моему попечению.

Сказывают, яко бы добродетели соединяют людей добродетельных: я могу уверить, что нещастие и раскаяния равномерно также связывают тех, которые должны сожалеть, что не всегда были честны. Я недавно свел дружбу с одним молодым человеком, приставленным смотрителем одной мызы к Северной границе, в четырех милях от Параматта лежащей. Я его посещаю два, а иногда и три раза в неделю. Некогда, возвращаясь от него с Тимом (Сокращение имени Тимофея.), соучаствующим обыкновенно в моих путешествиях, [441] увидели, что Кангароо перебежал пред нами чрез дорогу. Я тотчас взял мое ружье у мальчика и прострелил заднюю ногу у сего животного, что и гораздо убавило его бегу. Не взирая на сию рану, однакож были принуждены его преследовать более часу, пока не нашел благоприятного времени выстрелить по нем в другой раз, и сим ударом, разбив ему голову, поверг на землю.

Рассматривая свою добычу, нашел, что не возможно мне одному донести ее до двора, и для того искали удобного места, чтоб ее спрятать до утра, и взяв с собою два человека, притти за оною. В нескольких шагах нашли яму на краю глубокой рытвины, в которую бросили зверя и его покрыли листьями, травою и камнями. По окончании сего стали помышлять итти домой.

Солнце закатилось, слабый свет, освещающий нас, уступал место мрачной нощи, и я начал беспокоиться, видя себя столь далеко от моего жилища. Преследуя Кангароо, забыл я сделать некоторые метки, чтоб опять попасть на дорогу, и опасался совсем оной не найти, судя по слабому свету, которой нас еще освещал. Бедной Тим, хотя. был изнурен усталостию, но всеми силами старался подкреплять ослабевшую мою надежду; он был очень уверен, как он говорил, что мы идем по настоящей дороге и что придем ко времени, чтоб сделать перекличку в девять часов. Впрочем, естьли и принуждены будем ночевать в лесах, то он [442] умеет нарвать травы, чтоб сделать мне постель, будет стоять на часах, пока я буду спать, и не устрашится стрелять, естьли придет какой нибудь неприятель. «Впрочем ты знаешь сам, хозяин, продолжал он, что здешние уроженцы столько боятся ружья, что мне только стоить показать им наше, дабы их всех прогнать». Мужество и приверженность сего юноши меня тронули и заставили краснеть о своей слабости, не позволяющей мне скрыть от него моего беспокойствия. Мы шли еще два часа, увидели, что столько ж находимся далеко от всякого жилища, как были за два часа пред сим, и тогда совершенно уверились, что сшиблись с дороги. Мы не помнили, чтоб когда видали хотя единой предмет из тех, которые, слабый свет представлял нашим взорам. Однако видели вдали сквозь деревья протекающую реку, но представляющую вид, до сих пор мне неизвестной. Ободренные сим предметом прибавили шагу с надеждою скорее достичь до оного; но вдруг были остановлены рытвиною, которую ни миновать, ни перейти не было нам возможности. Тогда лишился я всей надежды добраться до моего жилища, и усталость, истощив все силы бедного Тима: то и решился препроводить ночь на том месте, где находились.

И так я начал рвать траву и ломать ветви, чтоб развесть огонь; и когда я оным занимался, то Тим прибежал ко мне, сказал, чтоб я не трудился, и что он нашел шалаш, где мы можем провести ночь, и в которой [443] находится довольно сухого дерева, способного для разведения огня. Он меня привел к нему, и я увидел, что сей шалаш был обитаем дикими, когда бывают на охоте: ибо время, в которое они сею забавою занимаются, уже кончилось. Не имея никаких причин опасаться их прибытия, я зажег трут и развел огонь. В углу сего шалаша была накладена куча сухой травы; я разослал ее вместо постели; но тщетно убеждал верного моего Тима лечь возле меня: он просил, чтоб я ему препоручил ружье и дозволил быть моим сберегателем во время моего сна. Находясь в великом беспокойстве, мне совсем не хотелось спать; я вынул из кармана книгу в намерении читать до восхождения утренней зари; но не прошло моему чтения ни получаса, как у Тима выпало орудие из рук, и он крепко уснул. Вскоре после сего книга моя упала у меня из рук, и я последовал его примеру. Не знаю, долго ли мы спали; но наконец, пробудившись от несносной боли, причиненной муравьями, я кликнул Тима; а как уже наступил день, то мы и отправились в путь. Следуя вдоль рытвины около мили, достигли до конца оной, и там, к большему нашему удовольствию, увидели Роз-Гилл, в шести или семи милях они нас. Сей вид нас оживотворил и отдалил ужасной страх погибнуть от зверей лютых, быть убитыми дикими, или, еще того больше, умереть голодом: смерть, из всех ужаснейшая. Найдя помощию карманного моего компаса, что Роз-Гилл находился на Западе — Востоке, [444] направили путь к сей точке, и сошли в долину, где скоро потеряли его из виду. Однако продолжали следовать тому ж найденному мною направлению до тех пор, пока не остановило нас болото, которое должно было нам обойти по причине невозможного чрез него перехода. Мы зашли в такое место, которое было непроходимое по густоте деревьев и колючих кустарников, толи ко сплетенных между собою, что едва могли мы видеть на три шага, и мы пробирались тихими шагами сквозь сиию часть леса, как вдруг жалостный стон поразил слухе наш. Изумленные сим шумом Тим и я пребыли неподвижными; но, не видя того места, откуда он происходил, я сделал вперед несколько шагов, и увидел пещеру, вырытую в каменной горе, возле которой мы находились. Первое мое движение было удалиться; но размышляя, что может быть могу подать руку помощи страждущему существу, коего стон пред сим слышал, осмотрел затравку ружья моего, и, в сопровождении Тима, взошел в пещеру; но, Боже! какое печальное зрелище поразило мой взор! Молодая дикарка сидела на отломке скалы, с заплаканными глазами и с горестию устремленными на распростертое тело молодого человека, коего может быть я слышал пред сим последний вздох. Она столько удручена была печалию, что не приметила меня, как я вошел. Имея таковой предмет пред собою, природное сострадание овладело моею душою, и опасаясь, чтоб вид моего ружья не устрашил сию молодую уроженку, отдав оное Тиму, подал [445] ему знак, чтоб он вышел. В ту самую минуту устремила она на меня глаза, закричала и упала без чувств на тело, лежавшее у ее ног; источник, стремящийся из Горы, был не в дальном расстоянии; я послал Тима за водою, которую он мне и принес в своей шляпе, и взяв на руки сию нещастную женщину, принес ее тихонько ко входу пещеры, где воздух и вода, коею я смочил ей виски, скоро возвратили ей чувства. Открыв глаза, взглянула на меня с видом, изображающим горесть и ужас. Я старался всевозможными знаками ее успокоить; отошел на несколько шагов, дав ей почувствовать, что она властна бежать. Сей поступок ободрил ее: она с своей стороны дала мне знать, что сей человек был ее брат, которой, ослабевши от раны, полученной им накануне, и от истощения крови, не мог, хотя и поддерживаемой ею, дойти до своего жилища, и что наступившая ночь принудила их укрыться в сию пещеру. Рассматривая тело, я нашел, что сей молодой человек был ранен пониже левого боку копьем, коего зубчатой конец остался в ране. Частию знаками, частию некоторыми словами наречия природных жителей, которому я научился, растолковал молодой дикарке, что я заблудился, что провел ночь в лесах, и что я буду весьма доволен, естьли только может она вывести меня из сего столь темного и неразпутываемого места. На сие мое предложение покачала она головою, показывая мне тело брата своего, которое она не хотела оставить. Она также [446] дала мне вразуметь, что их жилище не в дальном расстоянии, показывая мне гору, близ оного лежащую. Тогда я дал ей, сколько можно, вразуметь, что естьли хочет она уведомить родителей и родственников своих о их нещастии: то я до ее возвращения остануся при ее брате. Радость, в ту самую минуту блеснувшая в ее очах, уведомила меня, что она меня поняла, и кивнув головою, изъяснила свою благодарность велеречивее всех нежнейших выражений общих соединенных языков. Она бросилась из пещеры, и в один миг от глаз наших сокрылась.

Сия горестная и чувствительная сцена такое имела влияние над моими чувствами, что я еще и не помышлял об опасностях, коим мог быть подвержен по прибытии диких, как Тим, которой уже несколько раз был свидетелем вероломства диких, просил меня со слезами оставить тело и пуститься в путь к нашему жилищу. Будучи поколеблем его прозьбами, возбудившими во мне страх, хотел удалиться; но бросив взгляд на нещастного, вверенного моему присмотру, показался он мне дышущим, и действительно легкой последовавший вздох меня уверил, что он был жив. Будучи удержан чувством сострадания, которое Природа вдохнула в сердца наши на помощь и сохранение рода человеческого, почувствовал, что мои страхи превратились в желания сему молодому дикарю возвратить жизнь. Сия холодная влажность, которая овладевает нашими членами в минуту приближающейся смерти, уже покрыла лице его и [447] тело; я осушил их моим платком и тер их своею рукою. Тим, также последуя движению человеколюбия, присоединил все свои силы к моим стараниям, и вскоре приятная теплота, кою мы почувствовали распространяющеюся по его телу, в возмездие за наши попечения, понудила нас усугубить все наши старания. Мы приметили тогда слабое биение пульса, которое каждую минуту прибавлялось. Были не мало удивлены, увидя неожидаемо возвратившуюся его сестру, которая привела с собою отца, другого дикого старика и мальчика около двенадцати лет. Пораженные видеть нас близ тела, и стараясь узнать, какая причина нас побуждала оное трогать, остановились все у входа в пещеру.

Я подал знак молодой моей дружине, которая тотчас и подошла ко мне без малейшего страха; я дал ей руку брата ее, и, будучи вне себя, вскричала: «Дидгерри гоор! Дидгерри гоор!» благодарю тебя! о весьма благодарю! По том, обратившись к отцу своему, кричала ему, чтоб он подошел. Тогда я сошел с своего места и поручил молодого человека их попечениям. Старик подошел ближе, посмотрел рану и с великим искуством вынул конец копья. Во время действия молодой дикой открыл глаза и бросил на отца своего взгляд, изъявляющий радость, благодарность и любовь, и так надежда рассеяла горесть сих бедных диких, осушила в глазах их дрожащую слезу, и Иеариана (так называлась молодая уроженка) поддерживала голову своего брата, лежащего на грудях ее, а [448] между тем отец ее и его друг изыскивали средства отнести его в их жилище. Мы были не более как на ружейной выстрел от реки, текущей перед их жилищем, а по сему и рассудили они послать за челноком, чтоб перевезть раненого тихим и спокойным образом. Иеариана тотчас побежала за ним. Я воспользовался сим случаем, чтоб проводить ее. Меньше нежели в час были мы у подошвы той самой горы, которую она мне показывала; она перебежала чрез нее с быстротою стрелы, оставя нам меньшего брата своего проводником. Вскоре увидели мы Иеариану, предводительствуемую толпою диких, которые соединились принять нас. Она отправила лодку за своим братом, и приготовила несколько сухих рыб, которые нам и предложила, приведши в свое жилище, высеченное в скале близ берегов реки. Угощение, которое нам сделали сии благодарные дикие, описать не возможно. Радость их простиралась почти до безумия, а их к нам почтение до обожания. Старуха, мать молодого дикаря, осыпала меня ласками, и я мог заприметить во взорах чувствительной Иеарианы, что получу от нее без затруднения приятнейшие доказательства ее признательности. Я, судя по тому, что узнал от сих диких, распологал, что нахожусь в пяти милях от Параматты; и ни один из них еще не видал сего селения. Батшери Иеарианин меньшой брат, предложил мне проводить меня, но с тем, чтоб я его не оставил, и на другой день поутру, отпусти его, вывел бы на его дорогу. И так я простился [449] с Иеарианою, уверяя, что скоро приду посетить ее, и мы пришли в Параматту в половину дня, будучи изнурены усталостию. Отсутствие мое не причинило никакою беспокойствия, и все думали, как сие уже со мною два или три раза случалось, что я препроводил ночь в Сидней-Ков. Каждый предмет, встречающийся глазам Батшерриа, поражал его новым удивлением. Сей бедный юноша столько был очарован и восхищен зрением толикого множества чудес, что едва ли мог пить и есть. На другой день поутру, по моему обещанию, проводил его на дорогу, и подарил собственно ему топор, а сестре его послал стеклянное ожерелье. Признаться должно, что ее прелести сделали в моих чувствах сильное впечатление, Иеариана, есть прекраснейшая: девка, какую только мне случилось видеть; черты ее лица могут служить образцом искуснейшему ваятелю. Будучи конечно рождена от чистейшей крови между сими дикими народами, лице ее продолговато-круглое, представляет прекраснейшие черты Греческих красавиц. Ее глаза столько же большие, как и выразительные, украшают оживляют и придают жар сему редкому соединению; ее длинные и черные как смоль волосы и тень лица не столько темного цвету, как обыкновенно у женщин сей страны, могут заставить почесть ее за прекрасную Восточную Креолку.

Я взял с собою после обеда того ж дня трех человек и верного моего Тима, и пошел отыскивать место, на котором остался мой [450] Кангароо. He без труда однакож нашли его. Мы нарезали толстых сучьев, из которых составили роде носилок, на которые, положа зверя, принесли ко мне в дом. Носильщикам своим дал я за их труды переднюю часть сего животного.

Прошла почти целая неделя, и я еще не успел посетить жилища прекрасной моей Иеарианы. Однакож побужденный исполнить мое обещание, расположил свои дела таким образом что хотя бы и не возвратился ввечеру, но отсутствие мое не расстроило бы учрежденного порядка, и так как, по обыкновению, будучи сопровождаем Тимом, сыскал и легче, нежели я думал, нашел дорогу, лежащую в Пакулбенах (так называется часть земли, где обитает семейство Иеарианино). Батшерри приметил нас, как скоро только пришли к подошве горы, и побежав в шалаш своих родителей, уведомил их о моем приходе. Исключая Палерино (брата Иеарианы, коему я возвратил жизнь), нашел я их всех собранных у шалаша своего. Радость меня видеть блистала на лицах их. Старик, взяв меня за руку, повел к сыну, которой тогда находился в совершенной неопасности. Бедной молодой дикарь, в знак благодарности, сжал мою руку, и слеза, выкатившаяся из глаз его, выразила мне довольно ясно его признательность. Иеариана с своей стороны употребила все свои старания доказать мне разными ласками, сколь благодеяние мое ей чувствительно. Опасаясь не найти у сих диких для себя пищи, то и принесли мы с собою хлеб, мясо и бутылку водки. И так мы сели все в кружок, [451] в средине коего я положил все мои припасы. Ничто не был для меня забавнее, как видеть сих диких, пристально на меня смотревших, примечая все мои движения, и каждому из них удивляясь. Не было у них ножей; я вынул свой и разрезал данное мною им мясо. Они ели его с превеликою жадностию; но, отведавши хлеб, оной отбросили. Кончивши все мои запасы, с своей стороны подали сушеную рыбу, коренья, два или три рода маленьких плодов и орехи, вкусом довольно похожие на каштан. По окончании еды, Ваньярко, старик, ударил три раза в ладоши, и всякой у вставши по сему знаку, пошел к своему упражнению. Ваньярко со своею женою отправились в своей лодке для окончания того дня рыбной своей ловли; Батшерри пошел рвать траву, а Иеариана осталась присматривать за своим братом Палерино, которой лежал на постели, составленной из сухой травы в углу хижины. Едва мы в нее вступили и не прошло еще пяти минут, как Иеариана, взяв меня за руку, привела к своему брату; по том, взяв и у обоих руки и соединя вместе, сказала ему сперва что-то весьма тихо, начала кричать: Боодиери! Боодиери Палерино! «Хорошо, хорошо Палерино!» она дала мне знать, что желает знать мое имя. Я сказал ей, что меня зовут Георгий, и повторил сие слово два или три раза. Палерино объявил мне тогда желание переменяться именами, и чтоб я назывался Палерином, а он будет именоваться Георгием. Он при том обещал мне, что как скоро здоровье его [452] совершенно восстановится, то придет в селение и приведет ко мне сестру свою. Перемена имен совершилась по его желанию, и вся церемония окончалась поцелуем Иеарианы, которым, наградя каждого из нас, повторила: «Боодиери Палерино! Боодиери Георгий! Хорошо Палерино! хорошо Георгий!» Когда восторги их радости миновались, то рассказали они мне и дали вразуметь, что накануне того дня, в которой я их нашел, ходили они вместе за плодами, составляющими часть пищи их, как встретили их два дикие из орды Вангалов, из числа их непримиримейших неприятелей, из которых Палерино убил одного, а другой его ранил, что во время сего сражения Иеариана столь искусно бросила камень в его сопротивника, которым не только сильно его ранила, но даже принудила бежать к лодке, в которой, ни мало не мешкав, удалился. Палерино, ослабев от излияния своей крови, не имел сил дойти до своей хижины, а наступившая ночь принудила их удалиться в ту самую пещеру, в которой я их нашел.

Будучи весьма доволен своим посещением, простился я с новыми моими друзьями, за час до захождения солнца, и Иеариана и Палерино, при моем отбытии, повторили мне свое обещание притти ко мне, как скоро будут иметь свободное время. Отменное мое желание есть, чтоб они пришли, и я уверен, что уговорю их остаться у меня некоторое время. Таким образом располагаю я усугубить сию вновь родившуюся дружбу, которая может быть [453] полезна Колонии, и осуществит сию приятную надежду, которая вместе с любовию поселилась в моем сердце.

Г. Вентварт, с которым имею я несколько уже времени непрерывную переписку, и которой исполняет на острове Норфолке ту же самую должность, которою я здесь обязан, обещал мне подобное описание о начальном основании и успехах сего поселения. Он упоминает с великою похвалою о Губернаторе, Г. Кинге, о его человеколюбии, о его мужестве, о прозорливости, об усердии и попечениях, которые он прилагал и не щадил для обработывания земель: пятьдесят человек матросов и морских солдат, из которых каждой получил от него шестьдесят акров, и двадцать ссылочных, получивших каждой по десяти, ныне собирают столько хлеба, что не только оным могут себя продовольствовать, но еще иметь запасные магазины. Надобно однако сказать, что земля, на которой они поселены, гораздо плодороднее, нежели в Сиднее и Параматте. Пшеница родится там в двадцать раз, и Колонисты сего острова должны иметь надежду, что жатвы их будут гораздо прибыльнее; картофели там отменно плодущи, так что одно яблоко, как сие видали, произвело иногда более ста. Всякого роду огородные овощи растут там весьма удобно.

Чтоб узнать в точности, сколько потребно здесь времени одному человеку, чтоб удобрить поле, и соделать его столько плодородным, дабы оное могло пропитать его, [454] Губернатор Филипп приказал, тому уже с год, чтоб распахать одну акру земли на хорошем и удобном местоположении, и по том оную отдал обработывать одному трудолюбивому и опытному ссылочному, которому обещал дать еще другие тридцать, также распаханных акров, естьли он трудом его будет доволен. Сей человек приложил на сие все свое старание, и по прошествии шести месяцов просил, чтоб ему была дана другая акра, что и учинено. Оные две частицы земли удовлетворяют все его надобности, так что он не имеет ни малейшей нужды прибегать к Королевским магазинам.

Здоровье достойного нашего Губернатора, всякой день ослабевавшее, требовало его возвращения в Англию: то по той причине достойный наш начальник и решился сделать распоряжения, потребные для порядку и будущего управления Колониею. Уговоривши Баналонга и Балдерриа с ним не разлучаться, недавно отправился на корабле Атлантике, сопровождаемый нашими сожалениями и благословениями, в Англию.

В Англию! в ту землю, которую я не увижу более! в мое отечество, из которого мои проступки навсегда меня изгнали. Ах! вы, которому я приношу сие сочинение, ах! государь мой! вы не можете знать, сколь сильно сие чувство, врожденное в сердце всякого человека, и приверженность его к отечеству своему, и все то, что должен переносить нещастный, осужденный навсегда его лишиться. Должно сперва быть из него [455] изгнанным, чтоб восчувствовать, сколь сильна любовь к нему! увы! сколько раз с сердцем, удрученным горестию, с обращенными глазами к Северу, пребывал я неподвижен, отягченный печалию и сожалениями! Сколько раз проводил целые часы в подобном положении. Воображение мое, перелетая пространство морей, переносило меня к моим родственникам и посреди моих друзей. Мечты, слишком льстивые, обманчивые удовольствия, сколь дорого заставляете вы меня платить за сии краткие минуты проходящего щастия! Скоро, будучи пробужден ужасною истинною, слышу, что она громогласно возвещает мне: Преступник! твое отечество отвергнуло тебя! Оно положило пространные моря и глубокие их бездны между им и тобою. Загладь свои поступления! Нет, нещастный! могила твоя никогда не будет там, где ты покоился в колыбеле!...

Конец I-й Части.

(Собственно конец, продолжения в английском оригинале нет. Кроме того последний абзац целиком добавлен русским издателем. — OCR)

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие в Ботани-Бай, с описанием страны, нравов, обычаев и религии природных жителей, славного Георгия Баррингтона. М. 1805

© текст - ??. 1805
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020

© дизайн - Войтехович А. 2001