-

ВЫШЕСЛАВЦЕВ А. В.

ТАИТИ

Побывав в Таити, я сожалел, отчего мы живем не в прошедшем столетии. В доброе старое время, можно было говорить о своих сентиментальных увлечениях, и вас не стали бы подозревать в недостатке положительности и наблюдательности; с вас не потребовали бы и умеренности, необходимой, в наше время. Теперь никому нет дела ни до радостей ваших, ни до вашего горя; от вас требуют только положительных фактов, дела, цифр, — хотя бы и не следовало требовать этого от человека, две недели прожившего на Таити. А потому, я на время отказываюсь от XIX столетия и воображаю себя в шелковом кафтане, в напудренном парике, в лаковых [74] башмаках с красными каблуками; смотрю и рассказываю как человек XVIII столетия.

Еслиб я сопровождал Бугенвиля в его кругосветном плавании, то начал бы тогда свое письмо так:

«Случалось ли вам бывать в картинной галлерее, полной произведениями великих мастеров, где вы не знаете, на чем остановиться, чему удивляться? Глаза ваши разбегаются, вы не можете сосредоточить внимания ни на божественном лице Рафаэлевой Мадонны, ни на выразительных глазах Мурильевского мальчика, ни на прозрачном теле Рубенсовой Сусанны, или на затишье леса Ренздаля; быстро отрываетесь вы от одного охватившего нас впечатления, и поражены и восхищены новым! Скоро вы устаете, напрасно заставляете себя восхищаться, и с ужасом чувствуете свое бессилие... бессилие нашей природы сразу вместить в себе наплывающее море восторгов и впечатлений...»

Смахнув платком с кружевных оборок попавший на них табак, я поправляю свой напудренный парик и продолжаю:

«Почти то же ощущали мы, попав на Таити, страну, действительно поражающую путешественника своею красотою. Некоторые из нас сразу потонули в вихре увлечения, как любители дилеттанты, пробегающие поверхностно картинную галлерею, безусловно принимая всякое схваченное наслаждение. [75] Другие приостановились, и с недоверием смотрели на очаровательные бухты, окаймленные гирляндами пальм, на южное небо, смотрящееся звездами сквозь прорезь зелени; эти зрители, мало-по-малу увлекаясь, покорялись общему впечатлению. Отчаянные пессимисты, не сдаваясь на словах, и сами того не замечая, меняли свои привычки, и вдруг ни с того, ни с сего, просиживали несколько часов сряду, ночью, ноль тенью пальм, не давая себе ни в чем отчета, не сознаваясь перед собою в сделанном отступлении от своих привычек. Таити подействовал на всех безусловно. Спутник Бугенвиля остался бы в своем безграничном восхищении; но плавателя XIX века ждала на острове Таити французская колония, с солдатами, нарядившимися, по случаю прихода русской эскадры, в суконные сюртуки с бумажными эполетами, — с трехцветными флагами; колония с кабаками, с миссионерами, хвастовством, водевильным разговором, торгашеством, нечистоплотностию; с рожками, играющими зорю, с барабанами и грубым непониманием своего дела! Как ни усиливались близь растущие деревья скрыть своими ветвями и широкими листьями болезненные наросты этого отребья цивилизации, эти домики, похожие на сундуки, с претензиями на какую-то дюжинную архитектуру, — колония смотрела пятном, дерзко [76] нарушающим общую великую гармонию, грязным пятном на безукоризненно чистой одежде невесты.

Во весь переход наш от Сандвичевых островов до Таити не было ни одного свежего ветра, ни одного сильного шквала, который бы нарушил каким-нибудь неприятным сюрпризом, как например сломанною стеньгой или разорванным парусом, спокойствие нашего плавания. Экватор, который мы пересекали уже в третий раз, не дал нам ни минуты штиля и SO пассат, как будто из учтивости, все жался, к O, чтоб быть для нас как можно благоприятнее, как можно попутнее. Вечером увидали берег, почти весь закрытый облаками; к утру облака разрешились дождем и выказали сначала возвышенные части острова. Но вот общая масса облаков как будто раздвоилась, и из образовавшейся расселины показалась диадема, — скала, причудливою формой своею напоминающая корону с острыми зубцами наверху. Но берегу, у моря, показались зеленые рощи; мысами выходили он вперед, перегоняли друг друга и отступали, сжавшись и столпившись вокруг небольших заливов и бухт. Мириады мадрепор окружили непроницаемою стеной Таити, останавливая своими коралловыми жилищами напирающее море, как бы не давая ему испортить своими неласковыми волнами великолепного пояса из пальм, обносящего остров. А волны бурлят и пенятся, и разбиваются [77] брызгающими и ломающимися бурунами; за грядами рифов, море спокойно и тихо; как зеркало отражает оно в себе чудный образ, со всеми подробностями его красоты и прелести.

Между белеющими бурунами показалась лодка с парусом — то был лоцман. Скоро он вскарабкался к нам на клипер и уселся на бушприт указывая рукой, куда править рулем и как пройдти между подводных скал и рифов. Вот буруны, белевшие спереди, ревут с обеих сторон судна, одно неверное движение, и мы останемся здесь навсегда; но лоцман не первое судно ведет между этою Сциллой и Харибдой. Вот и рейд; небольшой островок, покрытый пальмами, сторожит его с моря; кругом залива обвилась кайма из пальм, домиков, хлебных деревьев, хижин, цветов и пестрых платьев каначек, мелькающих между зеленью и гуляющих по набережной. Над каймой поднимаются холмы, блистающие яркою зеленью; за ними темнеют ущелия, но убравшие их рощи и кусты отнимают у них мрачный и строгий вид; все здесь радостно, светло, весело!

Остров Таити открыт Валлисом в 1767 году; через год, его посетил Бугенвиль, которого восторженные описания «Новой Цитеры» всем известны. Несколько лет спустя, на Таити был Кук, и суровая, строгая личность его немного смягчилась под влиянием чудной природы острова. [78] Кук остается здесь долее нежели предполагал, и слог его, отличающийся точностию и сжатостию, становится плавнее и мягче, когда он говорит о Таити. Кук три раза возвращался на Таити. К этому времени относится знаменитое происшествие, столько раз рассказанное, и в прозе, и в стихах; я говорю о шлюпе Бонти, команда которого взбунтовалась под предводительством Христиана. Капитан был схвачен и посажен, с несколькими людьми, оставшимися ему верными, на шлюпку; им дали компас, несколько провизии, и пустили в море, и шлюпка благополучно достигла Сиднея. Бунтовщики не знали, что делать с судном; мнения разделились на две партии, Мичманы Стюарт и Хейвуд высадились на Таити, а Христиан, не считая себя вполне безопасным, ушел с другою партией в море, с целию отыскать какой-нибудь необитаемый остров. Известно, как они поселились на Питкерне, где почти все погибли в беспрестанных ссорах: как остался один Джон Адамс, с детьми и женщинами, раскаявшийся и решился загладить перед Богом и совестию свои преступления, положив в основание колонии, в которой он оставался единственным главой, глубокую нравственность и труд. Среди океана воспитывалось семейство нравственных людей, которые удивляли собою случайно попадавших туда плавателей.

Первые миссионеры прибыли на Таити из [79] Лондона, с капитаном Вильсоном, в 1797 году. Королем был Помаре; он принял их очень хорошо. Религией Таитян был фетишизм; боги Таароа, Оро и Мануи играли главную роль. Этим трем высшим божествам подчинены были многие низшие, боги моря, боги акул, воздуха, огня и пр. Идолы грубо вытачивались из казуаринии и обертывались лоскутьями тапы. Они тогда только имели силу, когда оживлялись голосом жреца. Храмы состояли из огороженных камнями мест, называемых мораями, деревья, окружавшие мораи, почитались священными. Богослужение состояло из молитв и жертвоприношений; в жертву же приносились плоды, свиньи, птицы и, во время войны, люди. Должность жреца была наследственная, и жрец почитался наравне с вождями. Вот что нашли на Таити английские миссионеры и с чем предстояло им бороться.

Обманутые кажущеюся терпимостию туземцев, они думали, что успех будет для них легок, и действительно, их слушали, учились от них разным ремеслам. Начавшаяся проповедь против детоубийства еще не подрывала влияния вождей, которые не желали утратить его. Однако новые начала пришли в брожение, и загорелась междуусобная война, продолжавшаяся до смерти Помаре I, которому наследовал Помаре II. Несколько лет сряду, Таити представлял ужасное зрелище: надобно [80] было отстоять бога Оро, на божественность которого посягали со всех сторон, и чтоб его умилостивить и подвинуть на проявление своего могущества, в честь его убивались тысячи жертв! Миссионеры удалились на остров Эймео, куда вскоре явился и Помаре, побежденный и лишившийся власти. В своем несчастии, он стал сомневаться в силе Оро, чем и воспользовался миссионер Нот; он обещал Помаре победу именем нового Бога и призвал на помощь несколько стоявших в гавани английских судов. Помаре крестился у Нота и торжественно нарушил закон табу. Вскоре захотел креститься весь остров Эймео, и Нот стал просить о присылке ему помощников.

Таити долго еще оставался сценою страшных беспорядков, но и там наконец опомнились; стали жалеть о Помаре, и решили призвать его снова. Помаре явился, но не менее трех лет употребил он на окончательное завоевание острова; это произошло уже в 1815 году.

Между тем, християнство распространялось успешно; на Эймео была выстроена первая церковь. Вожди отрекались от идолов и сами раскладывали под ними огонь. Из Сиднея прибыли новые миссионеры; Эллис привез типографический станок, и бесчисленные экземпляры Нового и Ветхого Завета явились на острове. Всякому хотелось иметь экземпляр Библии, и за этим приезжали даже с [81] соседних островов.

Помаре умер в 1821 году.

С его смертию кончилось влияние миссионеров: воспитанный ими и совершенно в их духе, наследник, коронованный торжественно в 1824 году, через три года умер. Две женщины, в руки которых досталось последовательно правление, Помаре Вагине (Vahinee) и Аимита Помаре, нетерпеливо сносили неприятное для них иго миссионеров, и поведением своим постоянно протестовали против их учения. Двор последней королевы сделался центром людей, желавших освободиться от строгих требований и надзирательства миссионеров; королева собирала вокруг себя молодых людей и девушек; жизнь при дворе проходила в праздниках, танцах и пении. Миссионеры поневоле терпели все это, потому что ничего не могли сделать с королевой.

Католики не могли долго оставаться равнодушными, видя как протестанты приобретали себе прозелитов в мире еще неизвестном, и вот отправились из Парижа гг. де Помпалье, Каре и Лаваль; последних двух высадили на острове Гамбис, где действительно скоро дикое народонаселение стало католическим, начало ходить в школы, носить платье, петь гимны.

В 1836 году два миссионера явились в Папеити. Причард, глава протестантов и вместе английский [82] консул, из религиозной ли ревности, или по каком-нибудь своим расчетам, окружил дом новых апостолов и силой принудил их оставить остров. Но в это время несколько военных французских судов крейсировало в Южном океане. Дюмоп-д’Юрвиль, Дюпети-Туар и Лаплас, один за другим, являлись в Папеити, требовали королеву, заключали трактаты с помощию пушек, и окончательно взяли остров под свое покровительство, упрочив на нем, конечно, католическое преобладание. В Европе дело Причарда окончилось мирным образом; Роберт Пиль и Гизо дипломатически округлили его, а Французы, долго ища себе места в Южном океане, решились занять Таити, на том основании, что Англичане заняли Новую Зеландию. Королеву Помаре, почти совсем потерявшую значение, оставили царствовать, прибрав однако правление в свои руки.

Между тем как английские капиталисты извлекают миллионы в Новой Зеландии, Таити до сих пор остается для Французов мертвым капиталом; до сих пор там нет еще и следов дельной колонизации. Начальниками колонии назначаются всегда морские офицеры, которых очень часто сменяют, и которые, вследствие этого, ничего не делают. В настоящее время Таити торгует единственно апельсинами, которые везутся в Сан-Франсиско; а между тем роскошная природа [83] острова производит сахар, кофе, индиго, ваниль, хлопчатую бумагу и множество ценных дерев, и еслиб остров был в руках дельных колонизаторов, то он обогатил бы их.

Город Папеити получил название от бухты, вокруг которой он расположен. Он состоит из нескольких улиц, где дома наполовину скрываются в тени хлебных деревьев и пальм. Дома, выходящие на улицу, имеют официальный вид; все — или казарма, или инженерное управление, или контора публичных работ; на крышах развеваются флаги, у ворот ходят часовые. Адмиралтейство, почти все закрытое пальмами, находится на длинной песчаной косе, к самому морю. Лавок мало; все смотрит чем-то случайным и временным. На улицах попадаются солдаты в суконных сюртуках и в своих сплюснутых кепи: все они белокуры, синеглазы, бледны и смотрят как-то не людьми, а какою-то болезнию, привившеюся к здоровому организму, — так бледны и ничтожны они в сравнении с красивым, полным жизни, народонаселением Таити. Да и все, что не было привезено сюда, и что не было сделано французами, — все раскинулось роскошно и великолепно. Как идут тростниковые хижины к этой маститой зелени хлебного дерева, и как пошло нарушает эту гармонию дом, похожий на сундук, с так называемым бельведером сверху! [84] Вот посмотрите, идет Француженка: она перенесла сюда шляпку свою и бурнус, и убеждена в своем неизмеримом превосходстве над идущею сзади ее каначкой, убранною листьями и цветами... А возможно ли между ними какое-нибудь сравнение?... Одна — дитя природы, чистое и неиспорченное; другая, вместе с шляпкой и бурнусом, — произведение рук человеческих, произведение новейшей, местной цивилизации, искусственное, ложное, выдохшееся. Бог благословил эти острова, не дав им ни одного ядовитого насекомого, ни одного лютого зверя; жители — это дети природы, живущие с нею лицом к лицу, душа в душу. Вот миссионеры, в своих семинарских, черных подрясниках. Вот помощницы их — сестры милосердия: откуда набрали таких жирных старух, с капишонами, фартуками, накидками, накладками?...

Сердце, смущенное видом этого люда и видом города и всего городского, начинает отдыхать, когда выедешь за город, и вместо выбеленных зданий появятся тростниковые хижины, покрытые тростниковыми же крышами. У заборов, в продолжении целых часов, сидят каначки, в пестрых длинных рубашках; и они, и убирающие их цветы, все это так идет к роскошной сени хлебного дерева, перед которым останавливаешься с каким-то уважением. Большие листья его, с [85] которым мать-природа украсила это полезное и необходимое дли островов дерево. Природа окружила канака столькими соблазнами, столькими легко достающимися наслаждениями, что нельзя и не должно требовать от него ни усиленного труда, ни выработавшейся энергии. Хлебное дерево, завезенное первыми переселенцами с Малайских островов, совершенно обеспечило существование канаков, и заметим, что на тех островах, где его нет, население развилось немного выше животных. Людоедство, слабость и неразвитость физическая, вместе с тупоумием, достались в удел тем несчастным поколениям, которые населяют многие архипелаги Меланезии. Питаясь только кокосами и рыбой, они не выработали в себе пластического начала, дающего главный тон, как физическому, так и нравственному развитию. Еслибы не было хлебного дерена на Таити, не развилось бы и сто население в такой красивый и хороший тин. Работать житель Таити во всяком бы случае не стал; все окружающие его условия отталкивают его от труда. Зачем ему строить дом, когда сгороженная из тростника хижина удовлетворяет его больше? Зачем думать ему о будущности детей, когда здесь можно жить человеку именно как птице небесной, — ни сеять, ни жать, и не пещись на утрие?.. Среди такой обстановки, конечно, образовались и свои понятия об обязанностях, не имеющие ничего общего с [86] нашими понятиями, которые так настойчиво хотят навязать им миссионеры. Здешняя природа, с ее жителями, изображает первосозданный мир, и «современному» человеку не таких руководителей и наставников должно желать для этих детей природы. Я был в школе, основанной для канаков сестрами милосердия. Маленькие черноглазые каначки смотрели зверками, пойманными в клетку. «Они очень понятливы, говорила главная начальница, но только, elles n’ont pas de perseverance; учатся, пока предмет для них нов, а как скоро надоест, то перестают ходить и в школу». Чему же их там учат? Во первых, читать и писать, французскому языку, географии и рукоделиям, а в географии преимущественно проходят Францию; по части рукоделий — вязание тамбуром, плетение кружев, шитье белья и платья; по части хозяйственной — мыть полы, белье, сажать ваниль, и пр. Из школы каначка возвращается к себе в хижину. Зачем же ей знать, что la France est bornee au nord par le detroit de La Manche etc.? зачем ей плести кружево, которого она не носит, или уметь мыть полы, когда его нет в ее хижине, мыть белье, когда она пять раз в день влезет, в платьи, в протекающую мимо ее хижины речку и пять раз успеет высохнуть, греясь на солнце? Везде — или корыстные цели, или тупая рутина. «Сначала все были против меня, говорила толстая [87] начальница, таитская преобразовательница, но я не обращаю ни на что внимания и настойчиво иду к своей цели; дети начинают понемногу привыкать». Очень жаль, подумал я: лучше бы выпустить их всех на волю, не избивать детей, не совершать нравственно того ужасного греха, против которого вы же воевали, уничтожая общество арсой.

Мы уехали на несколько дней из города, чтобы не видать ни судов, ни Французов, ни трактиров. Г. Осборн дал нам кабриолет в одну лошадь; мы запаслись необходимым, и, между прочим, взяли с собою гамак, чтобы вешать его на деревья и качаться в нем, смотря на небо, на звезды, и ни о чем не думая. Дорога шла по плоскому берегу, поясом, окружающим остров; иногда она сходила к морю, иногда уходила в горы, поднимаясь на холмы, спускаясь в ущелья и долины; то висела над пропастью, во глубине которой грациозный залив окаймлялся пальмами и другими деревьями, скрывавшими в своей тени хижины и живописных каначек. Где-нибудь в углу залива, скрытая нависшими ветвями, впадала в залив речка, и в небольших каскадах, брызгавших между ее каменьями, плескались бронзовые наяды, выжимавшие из волос своих охлаждающую влагу, напоминая Нереиду Тавриды. На дорогу напирали гуавы, составляя сплошную зелень; дерево это, с ароматическим и вкусным плодом [88] принесло однако на Таити много зла. Разрастаясь в страшном количестве, оно грозит вытеснить всякую другую растительность острова; по количеству падающих с него плодов и семян, разносимых всюду птицами и свиньями, кажется, никакое другое растение не в силах вынести конкурренцию с ним. Как огонь поглащает оно траву и мелкие растения, забирая своими бесчисленными зародышами все обильные соки благословенной почвы острова. Еслибы на Таити были хорошие колонизаторы, они нашли бы средство прекратить это зло, а так как об этом никто не думает, то гуавы, как неприятельская армия, захватывают ущелья, взбираются на высоты и распространяются все больше и больше.

Мы остановились в деревне Поеа. Не думайте, чтоб эта деревня высыпала своими хижинами, как наши селения, по обеим сторонам дороги; здесь видна была только одна хижина, да и до той добраться было довольно трудно, через заборы, огороды и банановые кусты; а близости нескольких других хижин нельзя было и подозревать. Не подалеку впадала в море речка; близь ее устья расло несколько железных деревьев, тонкие висячие иглы которых похожи были издали на тонкий, воздушный, зеленый, флер, в который закутался ветвистый исполин, вероятно от мускитов [89] находившихся в значительном количестве по близости речки.

Был вечер, когда мы приехали к деревне. Наш проводник Дени, следовавший за нами верхом, распряг лошадь и пустил ее пастись по двору. Я привязал гамак одним концом к дереву, которого ствол состоял из сотни других стволов, перепутавшихся между собой и совсем соединившихся погом в массе ветвей и листьев, а другой конец прикрепил к соседнему дереву, и улегся. Гамак покачивался, я предавался кейфу, смотря на небо, начинавшее искриться звездами, на пальмы и канакское семейство, усевшееся на камнях у забора. В стороне разводился огонь, канак-хозяин приготовлял поросенка; он обмыл его несколько раз, наложил в него горячих камней и банановых листьев, и потом прикрыл всего листьями и дыновками. Дени, красивый малый лет семнадцати, с вьющимися волосами, но с апатическим лицом, метис, показавшийся нам сначала страшным флегматиком, оказывал удивительные способности распорядительности и хозяйские соображения. К несчастию нашему, хозяева уже заразились немного цивилизацией. Рассчитывая ужинать на тапах и банановых листьях, мы с сожалением увидели накрываемый стол, тарелки и вилки. Канаки же расположились очень живописно на траве и скоро приготовили для нас поросенка, [90] от которого мы отрезали по небольшому куску. В хижине зажглись огни; несколько женщин и детей, сидя полукругом, пели гимны; мы улеглись около них, и долго вслушивались в монотонное, но верное пение свежих и громких голосов. Увлекшись положением туристов, мы никак не хотели лечь спать на приготовленные нам постели, а остались на тапах, в чем не раз раскаивались в продолжение ночи. Полы хижины так же неудобны, как и в наших избах; кроме маленьких скачущих животных, ползают ящерицы и какие-то улитки, из которых вылезает небольшой краб.

Мы встали еще до солнца и пошли выкупаться в ближайшую реку, что было и освежительно и приятно. Надобно вообразить себе теплое утро, ранний туман, висящий на близь-растущих пальмах и кустах, свежесть чистой как кристал воды и наконец показавшееся солнце; оно осветило едва видный в призрачной дали остров Эймео, с его причудливыми пиками, и буруны, ломавшиеся о коралловые рифы и флеровую одежду железных деревьев; вместе с солнцем, поднимался аромат от апельсиновых рощ и гуавов. Едва успели мы одеться, явился перед нами человечек небольшого роста, в нанковом сюртуке, с французскою бородкой; мы было хотели увернуться от него, но он уже успел закинуть на нас сеть своих [91] бесконечных фраз и любезностей. Из долгой его речи, пересыпанной поклонами и улыбками, мы наконец поняли, что перед нами стоял maitre d‘hotel адмирала Брюа. поселившийся здесь (волей или неволей) для мирной жизни. Он приглашал нас к себе выпить du kirsch, du cognac, ou du rhum, начертил без нашей просьбы маршрут как нам ехать, двадцать раз упомянул о знаменитом адмирале, и тогда только отстал, погода мы наконец обещали зайдти к нему, — что однако с нашей стороны было военною хитростью. На пороге хижины ждали нас вчерашние певицы; они дали нам кокосов, которые тут же были разбиты, и мы с наслаждением выпили свежее, чистое и несколько холодное молоко.

Мы отправились дальше, сначала сплошным лесом. Между тропическим лесом и нашим уже та разница, что тропический всегда очень разнообразен: у нас потянется сосновый лес, и нет конца ему; прямые желтые стволы провожают вас десятки, иногда сотни верст, утомляя глаза. Но здесь не то. Стволы дерев перепутаны узлами, переплетены вьющимися вокруг неправильно изогнутых ветвей растениями, которые то гирляндами поднимаются кверху, то висят вниз бахромой, букетами и плетями. Листва тоже разнообразна до бесконечности, начиная с тонкой паутины листьев железного дерева, легко вырезанных, и [92] микроскопического листа акации, до блестящего, громадного овального бадана и феи. Вдруг появляется несколько хлебных дерев, с глубокими вырезами на листьях; там еще более крупный лист другого растения, толстый ствол которого как будто составлен из нескольких других стволов, а корни бесчисленными разветвлениями сплелись с корнями соседнего дерева; рядом с ними роща апельсинов, проезжая мимо которых, наклоняешься, чтобы не задеть за твердые золотистые плоды; вот спутники апельсинов, лимоны; сотни их упали с дерева и пестрят желтыми шкурками дорогу, наполняя густым ароматом несколько душный и спертый лесной воздух. И какая невозмутимая, священная тишина!

Слева возвысились над лесом горы, пальмовые рощи полезли вверх по их ступеням; местами видны только одни их перистые верхушки, зелень других, деревьев укутала их тонкие стволы до самой короны; в другом месте, высвободившись от наплывающего зеленого моря, вышла целая роща пальм на обнаженную скалу, и видно каждое отдельное деревцо, тонкоствольное и грациозное. Справа, при каждом переезде через речки, которые пересекали дорогу едва ли не каждые пять минут, виднелось море, с его бурунами и рифами. Вода между рифами и берегом принимала всевозможные цвета, начиная с перламутрового до [93] бирюзового, как будто споря красотой с прелестью берега, убранного пальмами, живописными хижинами, апельсинами и всею роскошью тропического леса.

Но вот дорога вышла к самому морю; горы придвинулись к ней отвесною скалой, покрытою висящими вниз растениями, прижатыми к камням топкими струями стремящихся сверху водопадов. Близь утеса расло несколько исполинских, развесистых деревьев, которые канаки называют ви или еви; огромный их корень почти весь обнажен; иногда трудно достать рукой до высоты ползущего по земле разветвления корня; кора, покрывающая ствол и корни, собралась в складки и напоминает шкуру гиппопотама или носорога, а самые корни — хвосты сказочных, исполинских драконов.

Поддерживаемый ветвистым корнем, поднимается толстый и высокий ствол, разрастающийся в свою очередь огромным раскидистым деревом. Из плода этого ви канаки гонят водку. Три такие дерева, стоя вблизи отвесной скалы, образовали довольно большое пространство, совершенно закрытое от света, а несколько ручьев, падающих сверху, наполняли его свежестью и даже сыростью; там было мрачно и почти холодно. Далее скала еще более нависла над морем, образовав в своем основании пещеру, полную стоячей, воды. На первый взгляд эта пещера смотрит только небольшим углублением, но если изо всей силы [94] бросить внутрь ее камень, он упадет, кажется, не дальше аршина от вас: обман ли это зрения, или внутренность пещеры наполнена сгущенным газом, это осталось для нас не разрешенным. Канаки думают, что пещера населена духами, и ни один не даст своей лодки, чтобы поехать исследовать таинственную пещеру.

Дальше дорога идет по гати, устроенной на песчаной отмели. Между гатью и скалой лежит озеро, в которое смотрится живописный ландшафт, — кусты, деревья, несколько пальм и скалы, уже потерявшие здесь свой дикий вид, и убравшиеся волнующеюся зеленью. Висящий густой зеленый ковер прерывался у подножия, образовав глубокую нишу, ожидавшую, казалось, мраморной статуи какой-нибудь Венеры Милосской, для которой было бы здесь настоящее место.

Гулявший по горам туман давно уже собирался в чернеющие тучи, и вот хлынул дождь, теплый. но частый и крупный. Промокнув до костей, мы остановились, чтобы просушиться, и поехали дальше. Нечего описывать всякую хижину и всякую деревеньку, которые мы встречали по дороге. При слове «хижина» надобно вообразить домик, сплетенный из тростника, не хуже корзинок, в которых паши дамы держат свои рукоделья, и если бы вы нашли такую корзинку у себя в цветнике, забытую, например, какою-нибудь кузиной, то [95] могли бы составить себе приблизительное понятие о таитской хижине. Она состоит из поставленных перпендикулярно жердей бамбука, между которыми оставлены промежутки шириною в два пальца. Над этим крыша почти такого же тонкого плетения, как тонкие тапы, цыновки, которыми устлан пол хижины; между тем крыша защищает хорошо и от солнца, и от дождя, а в скважины между тростником постоянно продувает воздух. Все окружающее хижину разнообразно до бесконечности; и если я дам вам в распоряжение рощи апельсиновых деревьев, несколько усыпанных цветами высоких и грациозных олеандров, сколько угодно пальм и бананов, то берите всего этого больше, составляйте вокруг корзины букет по вашему вкусу, но будьте уверены, что хижины и ландшафты, которые мы встречали по дороге, все еще будут и красивее и разнообразнее.

Дождь принимался лить несколько раз; подгоняемые им, мы проехали дистрикт Папара и остановились близь хижин, принадлежащих уже к дистрикту Папеурири. Не подалеку впадала в море река; горы, раздвинувшись, образовали глубокое, роскошное ущелие; с отодвинутой на задний план и совершенно темной стремнины, тремя серебряными полосами, низвергались водопады, пропадая в неясной, туманной синеве; вдали виднелась река, с красивыми берегами, а ближайший изгиб ее был [96] в сумраке от густоты нависших над ним деревьев. Там причалила пирога и несколько купающихся фигур плескали и возмущали воду, дремавшую в этом живописном затишье. К морю видно было несколько выступавших мысов, из которых каждый спорил с другим в красоте и богатстве одевавшей их ризы.

Мы вошли в первую хижину. В одном углу, на полу, лежал завернутый в белое полотно покойник; несколько женщин пели, сидя кругом его, гимны. Мы вошли в соседнюю хижину, где, отдохнув и пообедав, тронулись снова в дорогу, в нашем легком кабриолете. Но чем больше мы углублялись, тем труднее становилась дорога; броды через речки были почти непроходимы; большие камни, разбросанные по мелкому дну, подвергали большой опасности топкие колеса вашего экипажа. Мостики состояли из нескольких бревен, положенных поперек речки, так что нужно было большое искусство, чтобы переезжать по ним; несколько раз колеса проваливались между бревнами, надобно было вставать и на руках перетаскивать кабриолет. Дени мог бы быть полезен при этих переправах, но им обуяла какая-то дикая страсть гоняться за всякою свиньей или коровой, выглянувшею из чащи леса; когда в нем была нужда, тут, как нарочно, его едва было видно, только панамская шляпа мелькала между кустами, и [97] длиннорогий бык, спугнутый им, летел на нас, останавливался в страхе и снова бросался в кусты. Один раз переезд через мост кончился довольно неприятно — пришлось спрыгнуть в воду, увязнув выше колен в тине. Доехав до местечка, напоминающего французское аббатство, с островерхою церковью, каменною стеной и хорошеньким ландшафтом, мы решились предпринять уже возвратный путь: дорога становилась слишком затруднительна, и ехать дальше можно было только верхом. Для ночлега выбрали себе большую хижину в Папеурири, стоявшую среди большого двора и выходившую к морю.

Стало темнеть. Среди хижины сидело несколько девушек и канаков и пели гимны; красивая группа освещалась маслом, горевшим в кокосовых скорлупах. Гимны, слышимые здесь на каждом шагу, завезены сюда, протестантскими миссионерами; канаки переделали по своему мотив, придав ему свою оригинальную прелесть. Голоса канаков очень верны и чисты, но определить их было бы довольно трудно. Хоры очень правильно организованы; в первый раз, пение это как-то поразит вас, но, по мере того как вы слушаете, вам бы хотелось, чтоб оно не прекращалось. Так теперь, целый вечер и до глубокой ночи, пели все один куплет; отдохнув минуты две, повторяли его снова, и, странная вещь, вместо того чтобы надоесть, [98] куплет этот каждый раз возбуждал в нас желание еще раз услышать его; как будто давали по маленькому глотку очень вкусного напитка, которого чем больше пьешь, тем больше пить хочется. Миссионеры ввели это пение, как одно из средств приохотить жителей к религиозному созерцанию или, по крайней мере, настроению. Слова Давида, казалось, должны были невольно западать в душу певчих, развивая в ней духовные элементы.

Хижина была полна пароду; между красивыми лицами канаков отличалось идиотское лицо альбиноса. Канаки на Таити сохранили часть своего костюма, парео или маро, — материя, которою обвертывают, вместо панталон, ноги; сверх ее, они носят рубашку; узор парео всегда крупный. Женщины носят длинные платья, в роде тех, какие мы видели на Сандвичевых островах, и так как здесь господствуют Французы, то и в глупых фасонах этих пудермаителей встречаются кое-какие модные ухищрения. Хозяйка хижины была очень красивая, молодая женщина, вдова; ее звали Ваираатоа (Vairaatoa); она не сидела между поющими, а хлопотала у стола, где нам приготовляли чай. В толпе, окружавшей хор, бросался особенно в глаза великан, аршин трех росту, с шеей фарнезского геркулеса, и с физиономией добряка; он держал на руках мальчика, лет пяти; этот ребенок совершенно пропадал в страшных [99] размерах его рук и груди, и представлялся человеческою фигуркой, нарисованною, для сравнения, около колокольни. Несколько мальчиков различного возраста, от десяти до двадцати лет, кто сидя, кто лежа, кто стоя, составляли живописную группу, в своих пестрых тапах, с вьющимися, прекрасными волосами и красивыми лицами; все были освещены колеблющимся пламенем кокосовой лампы, и некоторые из них много напоминали Мурильевских мальчиков. Между певицами особенно отличалась одна своею оригинальною красотой; ее звали Туане, она же была и запевалой. Она была худая, как мертвая; даже лицо у ней подернулось каким-то пепельным цветом; но черные, все проникающие глаза, резко очерченный рот и неуловимые черты прелести, заставляли долго смотреть на нее и невольно вслушиваться в каждое ее слово.

Хор пел; я лег в гамак, который уже успел повесить Дени, и, прислушиваясь к однообразному пению, рассматривал живописную группу. Счастливы ли они, и возможно ли при таких условиях счастие?.. Что же еще нужно человеку? Здесь он окружен решительно всем, что только может дать природа; зачем здесь богатство, главный рычаг несогласий и всякого зла? Богатый здесь тот, кто выстроил себе просторнее хижину; а кому нет охоты городить себе большую, довольствуется шалашом, где точно также его продувает воздух, [100] те же пальмы дают кокосовый орех и то же хлебное дерево — свой плод. Обаяние окружающего было так велико, что я готов был дать ответ утвердительный, что действительно среди этих условий возможно счастие!.. Правда, теперь оно нарушено вмешательством Европейцев, не говоря уже о болезнях, о вечном надзирательстве, о гонении того, что ни один канак никогда не считал дурным; но, разумеется, и в прежнем их быту были явления, указывавшие на недовольство своим положением. Люди хотели властвовать, люди выходили из своего постоянного, ровного, невозмутимого расположения духа, при котором только возможно счастие, и в диком, ужасном увлечении доходили до зверства, до каннибальства. При войнах с враждебными племенами, сделавшимися враждебными по одному слову вождя, народ не прежде успокоивался и возвращался к обычной жизни, как истребив все племя своих врагов, не оставив ни одной женщины, ни одного ребенка... В эти минуты зверского увлечения дымились человеческие жертвы, и люди ели мясо своих жертв. Любопытно бы знать, неужели после, когда рассудок вступал в свои права, ни раскаяние, никакое другое чувство, не тревожило их умы, не шевелило совести дикарей? Образование общества Арсой, где одним из главных условий было детоубийство, указывает или на крайнее падение [101] человеческого начала, или на какой-то смутный порыв выйдти из настоящего положения, — стремление отчаянным усилием броситься куда бы ни было — положение, до которого может дойдти общество после многих разочарований и бесплодных усилий к возрождению!

Текст воспроизведен по изданию: Таити // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 150. № 598. 1861