ЗАВАЛИШИН Д. И.

КРУГОСВЕТНОЕ ПЛАВАНИЕ

ФРЕГАТА «КРЕЙСЕР»

В 1822-1825 гг. под командою Михаила Петровича Лазарева.

(Окончание).

VII.

Переход из Ситхи в Калифорнию был очень памятен обоим судам - и «Крейсеру» и «Ладоге», но особенно памятен был он мне по двум обстоятельствам противоположного свойства. Командуя вахтою во время жесточайшего шторма, захватившего нас в самом опасном месте по выходе из Ситхи, я сильно простудился и захватил жестокую горячку, а за свои распоряжения в самое критическое время удостоился от Лазарева самого лестного отзыва.

Едва успели выбраться из Ситхинского залива, как усиление ветра, часто налетающие шквалы и падение ртути в барометре, служили несомненными признаками приближающейся бури. Разумеется, все предосторожности были приняты, но не смотря на то, в исходе двенадцатого часа начало рвать паруса. В полночь моя вахта кончалась, и я был уже крайне утомлен беспрерывно напряженною деятельностью в течение долгой вахты (от 6 часов вечера до полуночи), - но в это критическое время требовалась такая непрерывность распоряжений, что нельзя было оторваться от дела даже на несколько минут, чтоб объяснить сменяющему меня лейтенанту положение дела на фрегате и передать ему вахту. Вот почему я продолжал командовать, хотя срок моей вахты давним давно окончился. Все офицеры и вся команда были уже на верху гораздо ранее еще полуночи и занимали места свои как обыкновенно следует при авральной работе, когда командование принадлежит старшему лейтенанту; но тут не время было считаться чинами. Офицеры, которые были старше меня, усердно исполняли мои приказания и относились ко мне за ними, потому что ветер был так свиреп, что никакой уже человеческий голос не мог быть слышен на самом близком даже расстоянии, и все распоряжения надо было делать, посылая нарочных или передавая лично приходящим с докладами о всем вновь случившемся. Лазарев стал возле меня, повторяя время от времени: «хорошо, хорошо, так, так», когда по временам я наклонялся на секунду к его уху, сообщал ему о полученных донесениях и о сделанных мною распоряжениях. В то же время и «Ладога» сигналами давала знать, что у ней изорвало все прямые паруса. Сигналы делались фальшфейерами; звука же пушки не было слышно.

Страшная была ночь! Нас окачивало беспрестанно срываемыми ветром верхушками валов: снасти (веревки) обмерзали, и рулевым надо было делать неимоверные усилия, [211] чтобы держать фрегат в должном направлении и не дать волне, ударив с боку, залиться на палубу, при чем могло смыть с нее людей. Палубу усыпали песком, но и тут ходить было невозможно, не державшись за леера (натянутые вдоль веревки); поминутно надо было осматривать, не ослабли ли и те веревки, которыми удерживались в неподвижности пушечные станки и запасной рангоут, потому что в противном случае вещи эти сорвавшись могли наделать много беды, как бывали тому, к несчастно, примеры. Опасность от бури увеличивалась еще тем, что мы были очень близко от берега; это прибавляло много работы тем, что всякий раз, как изорван был какой нибудь парус, надобно было немедленно, отвязав его, привязывать новый, что составляло страшно трудную работу при таком ветре, который все рвал из рук, а оставлять изорванные паруса, не заменявши их новыми, было нельзя, потому что если бы и на самое короткое время пришлось потерять возможность направлять корабль по произволу, то легко могло, бы прижать к берегу или на скалистые мели и разбить, а кораблекрушение было тут более опасно чем где либо, потому что даже в случае спасения людей, они могли быть истреблены дикими и зверскими колюжами. Около двух часов ночи перестали видеть и ответные сигналы «Ладоги»; ясно было, что мы разлучились; «Ладога» и в лучших обстоятельствах постоянно отставала, а теперь, понятно, еще менее могла успевать держаться наравне с фрегатом, а дожидаться ее, приводя к ветру, как делали мы постоянно в хорошую погоду, не было никакой теперь возможности. Наконец, около трех часов ночи, продолжавший стоять возле меня Лазарев сказал: «Ну, слава Богу, Дм. Ир., опасное место миновали, теперь вы можете сдать вахту и идти отдохнуть». При этих словах, с прекращением нравственного напряжения, поддерживавшего меня до сей минуты и в физической бодрости, я вдруг лишился чувств и упал бы на палубу, - если бы Лазарев не поддержал меня. Меня снесли на руках в каюту, и я подвергся сильной горячке. Будучи очень здорового сложения, равно хорошо перенося и жар и холод, я в сухое время всегда стоял на вахте вводном виц-миндире, и понятно, что простоявши 9 часов при буре на верху, в такой легкой одежде, сильно простудился. Я никогда до того не был болен, и потому может быть и в этом случае крепкое мое сложение восторжествовало бы, если бы я остался несколько дней в спокойствии, но когда я, будучи уложен доктором в постель, согрелся и уснул, то мне показалось, что я чувствую себя на столько лучше, что могу отправлять должность, и как меня заменить было на вахте некому, и мои товарищи, вахтенные лейтенанты, - должны были бы относить вахту втроем только, что было в настоящих обстоятельствах тяжело, то я упорствовал двое суток продолжать стоять на вахте, отчего уже окончательно изнемог; но после кризиса в 9-й день быстро поправился.

Декабря 1-го, мы бросили якорь в заливе Сан-Франциско, не далеко от президии (укрепления) того же имени; мы нашли на рейде шлюп «Аполлон» и два корабля российско-американской компании, а через несколько часов пришла на рейд и «Ладога». Таким образом в залив Сан-Франциско собрались весьма значительные для того времени морские силы России, потому что и суда российско-американской компании имели пушки, Англия же и Соединенные Штаты не имели представителями своей морской силы ни одного корабля. Фактически, Россия господствовала тогда над северною частью Великого океана, но чтобы извлечь из этого положения себе пользу, время было уже упущено.

В виду не вполне окрепшего еще моего здоровья, а между тем необходимости заняться делом по закупу пшеницы и обеспечении фрегата свежим продовольствием, для меня отделана была на другой же день комната в доме губернатора, сделавшегося между тем президентом провинции и переехавшего в Монтерей. Так как в этих домах нет ни стекольных рам, ни деревянных полов, ни печей, [212] то рамы и полы сделаны были нашими столярами и плотниками, а вместо печи поставлен был запасный медный камин с фрегата. Все это очень понравилось аристократии Сан-Франциско, и моя комната, к немалому стеснению меня, сделалась местом сборища дам и девиц президии, порядочно мешавших моим занятиям.

В напечатанных в «Русском Вестнике» статьях моих: «Воспоминание о Калифорнии» (Собственно: «Калифорния в 1824 году», Русс. Вестн. № 11 - 1805 г.) и «Дело о колонии Росс», я упоминал уже о многом, относившемся к политическому положению и к общественной жизни в Калифорнии, и потому намерен ограничиться здесь изложением преимущественно только тех обстоятельств, которые относились непосредственно к фрегату «Крейсер».

Иметь какое нибудь дело тогда в Калифорнии было крайне, затруднительно, потому что все было там еще в первобытном состоянии, не только у индейцев, но и у господствовавших там испанцев. При изобилии пшеницы нельзя было достать муки, хотя бы в таком только количестве, чтобы можно было приготовлять по крайней мере свежий хлеб для команды; хорошо что я еще из России запасся ручными жерновами, именно для той цели, чтобы можно было молоть и на фрегате: у испанцев же не было ни водяных, ни ветряных, ни конских, ни даже ручных мельниц, а всякое хозяйство приготовляло себе небольшое количество муки на пресные лепеши, растирая зерна камнем на плите, как у нас растирают краски.

Средства перевозки закупаемой пшеницы были также крайне затруднительны. Хотя часть ее куплена была в ближайшей миссии, но поля, ей принадлежащие, и усадьбы, где находились амбары, лежали по другую сторону залива, и если бы пришлось перевозить сухим путем, то надобно было бы делать более ста верст вокруг всего залива, а при отсутствии колесных дорог и телег оставалось бы производить перевозку вьюками на лошадях. Между тем для перевозки водою, что было гораздо ближе и удобнее, испанцы имели только неуклюжие барки, самый первобытной постройки, которые едва могли двигаться, и таким образом на всякий оборот вперед и обратно приходилось употреблять втрое и четверо более времени, чем на хорошем барказе, но своего барказа, постоянно занятого другими работами на фрегате, мы употреблять для перевозки пшеницы не могли. У индейцев также не было никаких перевозочных средств, какие можно было например найти у алеутов и у колюж в Ситхе. Нигде не видали мы плавания по рекам даже, не только что в море, в таком первобытном состоянии, и это объясняется, может быть, спокойным вообще состоянием залива Сан-Франциска, закрытого со всех сторон, и потому отсутствием необходимости бороться с водяною стихиею.

Мы видели разных диких в разнообразных положениях, и все те, которым приходилось напрягать свои умственные способности и свою энергию для борьбы с бурною стихиею, все умели придумать разного рода суда, соответственно местным условиям. У колюж имелись баты, могущие вместить большое число людей и при производившихся состязаниях с нашими гребными судами, не уступавшие в быстроте хода лучшим нашим гичкам и вельботам; у алеут были отличные кожаные байдарки и байдары, равно способные и ходить в море и переходить через самые мелкие места; у жителей островов Великого океана однодеревки были так искусно устроены, что не могли опрокидываться; для этого они в некотором расстоянии от лодки, на концах брусьев положенных поперек на ней и укрепленных, прикрепляли легкое дерево, которое не давало лодке опрокинуться на свою сторону, потому что удерживало давлением на воду, а на другую сторону потому, что по длине брусьев, находясь на оконечности как бы рычага, это дерево, при всей легкости своей, составляло достаточную тягость, чтобы удерживать лодку в равновесии. Для перевоза же тягостей, они сплачивали две лодки и настилали общую палубу. [213] Но калифорнские индейцы ничего лучше ее придумали, как, связав два пучка камыша, скрепляли их между собою по концам, а сами, раздвинув пучки посредине, пролезали между ними и плавали таким образом, погружаясь половиною тела в воду и имея вместо весла какую нибудь толстую ветку.

Медленность в доставке пшеницы представляла для нас большое неудобство. Нам необходимо было возвратиться в Ситху к марту месяцу, когда по случаю лова сельдей собирается туда несколько тысяч диких, что составляло всегда немалую опасность для колонии; к тому же нам нельзя было сделать окончательную перегрузку, пока все потребное количество пшеницы не будет доставлено на фрегат.

Но относительно мясной пищи, не было никакого затруднения; все было в изобилии и дешево. За живого быка мы платили два испанских пиастра; и это собственно только за труды поймать его и доставить к месту, где у нас устроены были мастерские; только кожу хозяин быка выговаривал в свою пользу, так как кожа составляла тогда единственный предмет вывоза из Калифорнии, сверх пшеницы; мы ежедневно производили двойную порцию свежего мяса команде, и кроме того, посолили не мало солонины для первого употребления в Ситхе, чтобы сохранить для возвратного пути в Россию ту солонину, которая взята была из России и приготовлена особым способом, так что могла сохраняться три года; часть русской также солонины взята была нами и со шлюпов «Аполлон» и «Ладога», у которых оказалась значительная в ней экономия. Что же касается до дичи, то мы ее даже и не покупали, а добывали сами; кроме ежедневной охоты офицеров, каждый день отправляем был у нас на берег весьма искусный стрелок из матрос, носивший название егеря; ему давались два помощника, и каждый день они приносили целый груз самой разнообразной дичи - гусей, уток, дуппелей, куропаток и кроликов. Чтобы иметь понятие об изобилии дичи, можно привести следующий анекдот: один из офицеров шлюпа «Аполлон» М. К. Кюхельбекер, очень добрый и снисходительный человек, взял с собою на охоту своего деньщика, большого плута, который, разумеется должен был нести все, что настрелял его господин. В самое короткое время деньщик, видя, что ему приходится нести уже десятка полтора гусей, а его барин все еще продолжает стрелять, вдруг упал на землю и заохал, сказавши, что должно быть оступился и не может идти от боли в ноге. Добрый барин взялся нести сам добычу, а ему велел идти потихоньку, опираясь на палку, которую выломал ему из кустов. Разумеется, что фельдшер при осмотре ноги деньщика не нашел и следа повреждения, но его барин не хотел тому верить и утверждал, что верно он как нибудь ступил неловко и вытянул себе жилу.

Масла свежего и молока было также вдоволь, чем особенно были довольны те офицеры, которые любили пить с молоком и чай и кофе, и для которых недостаток молока составлял большое лишение. Три раза, правда, пробовали мы заводить коров на фрегате, и всякий раз при первой же продолжительной буре и сильной качке теряли их, а в Ситхе также не было молока по невозможности держать жителям коров, за неимением пастбищ, так что после Тасмании фрегат в первый раз только в Калифорнии мог пользоваться молоком. Разумеется, охотники старались заменить свежее молоко или сгущенным, или сухим молоком в порошке, но все это было и недостаточно и очень дорого. В Калифорнии же молоко составляло обыкновенное питье и было по свойству трав отличного качества, только сливок нельзя было доставать у жителей, у которых они не в употреблении; надо было настаивать самим.

Вследствие закупов пшеницы, мне пришлось объездить всю северную часть верхней Калифорнии, верхом в начале, для закупки, и водою, для перевозки потом оной; таким образом я посетил все места, прославившиеся потом открытием золота. Я посетил миссии Сан-Рафаэль и Сан-Франциско-Солано, [214] единственные устроенные на северном берегу залива Сан-Франциско; последняя именно с целью, чтобы стеснить распространение русской колонии Росс, которую я и посетил также при этом случае; я был и в Сан-Пабло и на берегах реки Сакраменто, где предполагал у строить новые русские колонии (тут и было найдено первое золото); я был неоднократно в Сан-Хозе и в Санта-Кларе; проехал самым трудным и опасным, заброшенным прямым путем в Санта-Крус; был в Марипозе и в оврагах Калаверы; осматривал брошенные серебряные рудники, и могу сказать, что когда после открытия золота, начали много писать о Калифорнии, то долго, очень долго, я не встречал названия ни одного места, на которое не ступала бы моя нога; мне случалось делать в одни сутки более 150 верст верхом; а в одну поездку я объехал 600 верст в четверо суток (Лошади и Калифорнии были отличные, андалузской породы, происходящей, как известно, от арабской. В объездах брали втрое и вчетверо более лошадей против числа седоков для частой перемены.).

Между тем, когда мне столько времени приходилось тратить на разъезды, товарищи мои не были лишены развлечений, особенно покамест все еще суда находились в Сан-Франциско, а в оказиях к праздникам не было недостатка оттого, что все праздники повторялись дважды, не потому только, что считались по старому стилю у русских, а по новому у испанцев, но и потому, что испанцы шли в Америку с востока, а мы с запада, вследствие чего у нас и оказался день разницы с ними; так что когда у них была суббота еще, у нас было уже воскресенье, а в наш понедельник было еще только воскресенье у испанцев; и охотники до празднования могли веселиться два воскресенья сряду, русское и испанское. Впрочем надо сказать, что главные средства для праздников и на берегу у испанцев доставляли также наши же офицеры; всегда была наша музыка, наши вина и дессерт, наша посуда, прислуга и повар; испанцы же доставляли только помещение и простую провизию, которая там нипочем, и приглашали дамское общество. К этому надо прибавить, что офицеры предпочитали такие праздники на берегу, потому что устраивать часто праздники на фрегате, было очень хлопотливо, при необходимости привозить и отвозить гостей, особенно дамское общество, на своих гребных судах.

Шлюпы «Аполлон» и «Ладога», имея целью захода в Сан-Франциско единственно необходимость дать команде отдохнуть и освежиться, разумеется, скорее готовы были к выходу, - и 12-го января1824 года пустились в обратный путь в Россию. При этом случае не могу не упомянуть о благородном и деликатном поступке офицеров фрегата. Зная, что списанному с фрегата бывшему старшему лейтенанту К... щекотливо было бы приехать проститься с офицерами на фрегате, в виду команды, требовавшей его удаления, все поехали сами к нему проститься, хотя не было почти ни одного, кому бы он крепко не насолил в свое время. Лично и прямо никто не был сам виноват в столкновениях с ним, избегая вообще иметь с ним дело, но он находил средства вызывать столкновение с нами разными окольными путями. Ко мне, правда, он никогда не отваживался отнестись грубо или прямо вмешаться в мои распоряжении, зная, что я, будучи всякий день с докладом у Лазарева, не премину открыто объявить свое неудовольствие; но мне приходилось часто заступаться за младших офицеров и за своих подчиненных, и потому нередко также схватываться с ним.

Вдаваться ныне в подробное описание Калифорнии, после того, что в ней произошло и открылось в последнее время, было бы конечно излишним, но необходимо сказать, что главное достоинство и значение Калифорнии было и тогда уже вполне известно и много раз заявлено даже оффициально. Выработка металлического богатства имеет свои пределы, и мы видим, что не прошло и тридцати лет с открытия золота (существование которого впрочем давно было там известно), как добыча его значительно уменьшилась, и другие страны далеко уже обогнали Калифорнию в [215] количестве и ценности извлекаемых металлов; но превосходный климат, богатейшая почва, прекрасное положение на Великом океане, с одним из лучших портов в мире, составляют неизменяемые и неотъемлемые никогда преимущества Калифорнии, откуда естественно и проистекало желание расширить нашу колонию Росс, по крайней мере до северного берега залива Сан-Франциско и до реки Сакраменто, а в такой мере это было еще и тогда возможно. Вот почему, имея в виду подобное расширение нашей колонии, я пользовался своими служебными разъездами по Калифорнии, чтобы сделать всевозможные исследования и собрать нужные сведения для достижения вышеупомянутой цели. Известно, что впоследствии сохранившееся в селении Росс предание об осмотренных местах на реке Сакраменто, подало повод знавшему эти предания правителю колонии Росс г. Ротчеву, указать швейцарцу Суттеру места на реке Сакраменто, как удобные для основания земледельческого заселения, и что там именно, при постройке водяной мельницы, и найдены были признаки золота. Но что золото было и прежде известно, и даже тайно разработывалось в Калифорнии, это я доказал в статье своей, составляющей воспоминания о Калифорнии (см. Русск. Вестн. 1865 - ноябрь: «Калифорния в 1824 году»); недоставало только безопасности, не доставало рук для разработки, а господствовавшие в Калифорнии францисканские монахи не допускали иностранцев, опасаясь слишком большого их наплыва, и вследствие того, потери своей власти.

Это опасение было также главною причиною, почему бросили разработку и серебряных рудников, начатую было при испанском правительстве и брошенную по отпадении Мексики от Испании, когда Калифорния явилась совершенно беззащитною, что и доказано было нападением одного флибустьера, ограбившего Монтерей. Существовало даже мнение, что иезуиты, владевшие миссиями прежде францисканских монахов, тайком добывали золото, чем и объяснялось богатство их церквей, необъяснимое при отсутствии торговли и возможности выручать деньги за другие произведения страны.

Известно, что теперь ценность земледельческих продуктов в Калифорнии давно уже превысила ценность извлекаемого в оной золота, и такой оборот всегда можно было предвидеть, потому что богатая производительность почвы в Калифорнии составляла и в наше время несомненный уже факт, выказывавшийся тем ярче, чем несовершеннее были у монахов средства обработки земли. Я сам видел в миссии Сан-Франциско Солано, что вместо бороны таскали по полям срубленное лавровое дерево. И что же? пшеница дала урожай сам-десять, ячмень сам-двадцать, кукуруза сам сто-двадцать. Вот почему, когда правительство наше отклонило от себя хлопоты о расширении колоний Росс, и российско-американская компания хотела взяться за дело на свою ответственность, то так как предполагалось в этом деле и мое содействие, я в поданной тогда записке правлению и советовал обратить все усилия на земледелие, и в то же время предостерегал от стремления некоторых директоров броситься сейчас же на поиски драгоценных металлов (к чему влекла известность бывшей там разработки серебра), так как этим легко было привлечь толпу и в наше уже время стремившихся туда авантюристов, обуздывать которых не было бы достаточно силы; а развитие земледелия доставило бы и более верные и более безопасные выгоды. Хлеб уже и в то время требовался везде, но производство его было недостаточно еще и в самой Калифорнии, и не было собственных торговых судов для развоза. О скотоводстве же тогда в Калифорнии и говорить было нечего; стада были так велики, что хозяева не знали им и счета, и определяли принадлежность стада тому или другому лицу по месту, где оно паслось, а молочного хозяйства и вовсе не знали, а держали коров лишь столько, сколько нужно было молока на домашний обиход.

Но объявлении Мексикою независимости, [216] сделалась независимою от Испании и Калифорния, но лица в управлении остались те же; а когда по свержении эфемерного императора Августина (Итурбида) Мексика сделалась федеративною республикою, то в Калифорнии вся перемена заключалась в том, что бывший губернатор Дон-Луис-Аргуэдбо был переименован в президенты провинции Калифорнии Верхней или Новой (California Atta o Nueya), - только для монахов, начальников миссий перемена была чувствительна тем, что с прекращением зависимости от Испании прекратилось и пособие оттуда; пришлось еще на свой же счет содержать и охраняющих солдат, переставших также получать жалованье из Испании. Это впрочем понудило монахов несколько более заняться земледелием, как главным источником дохода, и ослабить слишком частые религиозные упражнения индейцев. Прибытие нашего фрегата и двух кораблей российско-американской компании для закупки пшеницы, доставило миссионерам нежданный доход, потому что если мясо было очень дешево, то пшеницу, видя крайнюю необходимость в ней и нам и для колоний, миссионеры продавали очень дорого, около четырех рублей ассигнаций пуд. Недостаток в пшенице кроме вообще малого производства произошел в то время отчасти и вследствие вывоза оной в Перу, за что взялся небольшой американский кутер. Нам более всех была накладна покупка пшеницы по такой цене, потому что потребовала отпуска большого количества звонкой монеты, тогда как российско-американская компания часть своего груза купила на товары, а если что и додала монетою, то скоро выручила ее обратно с лихвою, потому что при появившемся изобилии денег у всех, и от выдачи всем жалованья, и от щедрости наших офицеров, компания продала все количество привезенных ею товаров.

Для производства работ фрегату было отведено два места: одно против стоянки фрегата, где были устроены мастерские и поверялись хронометры, другое по северную сторону залива Сан-Франциско, где рубили дрова, жгли уголья, вязали голики и производилась общая стирка белья.

По окончании всех работ матросам надо было дать отдых, чтобы приготовиться к скучной стоянке целый год в Ситхе, а может быть и больше, если не пришлют смены, или по какому нибудь случаю не получится почта из Охотска и не придет предписания о возвращении, не дожидаясь смены. Огромное количество лошадей и дешевизна их найма в Сан-Франциско дали случай и матросам испробовать неведомое или давно забытое удовольствие - катанье верхом на лошадях. Здесь испанец шагу не ступит пешком, и раз севши на коня, неохотно с него сходит, так что даже въезжает нередко в комнату (чрез высокие, по обычаю, двери), чтобы спросить о чем нибудь. Поэтому каждый испанец в президии имеет при доме очень много лошадей, которых меняет в своем табуне. Офицеры все имели на пристани постоянно готовых день и ночь оседланных лошадей, кроме нескольких еще особо для рассыльных. Для матросов главное удовольствие составляло впрочем не самое катанье, но различные приключения, которыми оно сопровождалось, служившие источником веселости и нескончаемых рассказов.

Нас посетили перед отъездом и президент провинции и начальник миссионеров, отец-президент (Padre Presidente), как его называли. Посещение последнего наделало мне много хлопот. Беседовать с ним следовало разумеется нашему иеромонаху; но это был человек неученый, из эсаулов войска донского, сохранивший старинную охоту к лошадям, но нисколько не сведущий в богословии, и я был поневоле посредником между ними в разговорах. Каково же было мое затруднение, когда отец-президент стал обращаться к нашему иеромонаху с вопросами о греко-российской церкви, о догматах, обрядах и положении духовенства, о нравственности в народе, а наш иеромонах все только и спрашивал его, что о лошадях и о всем к ним относящемся. Для удовлетворения обоих, мне [217] пришлось сочинять вопросы и ответы и тому и другому. Матросы также чуть было не ввели нас в затруднение. Для президента провинции устроено было ими театральное представление, а они начали играть прегадкую какую-то пьесу, где действующими лицами были поп и диакон, произносивший очень неприличную эктенью. Хорошо что наш доктор догадался, и сказал отцу-президенту, что это средневековая мистерия, но разумеется пьесу окончили на первом же действии.

Понятно, что оживление, которое присутствие наших судов, особенно фрегата с его большим числом офицеров, с его музыкою, внесло в маленькое общество обитателей Сан-Франциско произвело то, что ему очень тяжело было расставаться с нами. Постоянные удовольствия и выгоды, которые мы ему доставляли, щедрость офицеров, вознаграждавших каждую ничтожную услугу, делали нас всегда и везде самыми желанными гостями у испанцев, а потому и неудивительно, что нас провожали с непритворными слезами и напоминали потом о себе письмами. Не менее любили нас и индейцы - за ласковое с ними обхождение, за подарки, которые мы делали их детям, за заступничество для избавления от наказаний, и долго, долго мечтали они о том, что мы придем освободить их от власти испанцев. Вождь одного независимого племени, подаривший мне «пояс вождя», знак его достоинства, говорил, что если мы распространим свою колонию, хотя бы и к северу, то он с целым племенем своим переселится на нашу территорию; а разбойник Помпонио не тронул меня, даром что меня сопровождал ненавистный ему один значительный испанец, тогда как дважды мы в самом опасном месте находились в виду скрытой шайки этого отважного индейца.

Не без сожаления и мы оставляли Калифорнию, где нашли и радушный прием, и отдых, и изобилие всего, что нам было нужно, и удовольствие. Отпраздновавши по два раза и Рождество и Новый год и по русскому, и по католическому счислению, мы, напутствуемые искренними пожеланиями жителей благополучного для нас плавания и возвращения к ним, вышли из залива Сан-Франциско и в зрительные трубы могли долго видеть все знакомое нам население, собравшееся на южном мысу входа в залив, чтобы проводить нас, сколько можно далее. Обратный переход наш в Ситху был вполне благополучен и не представлял ничего замечательного. Мы прибыли в Новоархангельск в самое необходимое время, когда начался съезд колош для лова сельдей, и почти немедленно по прибытии нашем случилось одно происшествие, вполне доказавшее действительность опасности от сборища большого числа диких, и то, как мало можно было доверять им.

В своем месте мы сказали, что одна из необходимейших для фрегата вещей, было устройство своего огорода для обеспечения продовольствия команды, хотя теми овощами, которые могли родиться в Ситхе, т. е. картофелем и репою. Мы показали также, каких трудов стоило нам устройство этого огорода, но к несчастию, колоши, не умея и ленясь сами выращивать эти овощи, очень однако лакомы были до них, и потому, едва только посадили мы привезенные из Калифорнии картофель и репу, как на другой же день увидели, что колоши их выкапывают. Разумеется, главный правитель сейчас же потребовал выдачи виновных для наказания их в крепости. Сначала колоши хотели свалить всю вину на ребятишек, но огород был на отдельном острове, и ребятишки без содействия взрослых не могли конечно туда забраться. Когда же объявили колошам, что такое объяснение их не принимается, а чтобы они непременно отыскали и выдали действительных виновных, так как по всем вероятностям они были им всем известны, то колоши в ответ на это осадили крепость и в свою очередь потребовали возвращения своих аманатов (заложников), постоянно живших в крепости, угрожая в противном случае силою проникнуть в крепость и истребить находящееся за крепостью русское селение, и, сопровождая [218] угрозу действием, собрались в огромном количестве под стеною нижней крепости. Надо сказать, что эта стена, ограждавшая церковь, адмиралтейство, казармы и магазины, состояла из толстого частокола, или тына, что было вполне достаточно против стрел или даже пуль диких, в случае их нападения; но к несчастию, каменистая почва не дозволяла везде углублять тын в самую землю, а его вдалбливали в толстые брусья и поддерживали с обеих сторон боковыми подпорками. Разумеется, всегда имелось в виду, что в случае неприязненных действий со стороны диких, артиллерия верхних укреплений никогда их не подпустит под самую стену и только непредвиденностью случая можно было объяснить, как могла толпа очутиться под стеною.

Как бы то ни было, опасность была большая и отнюдь не воображаемая, так как несколько лет спустя колошам удалось сделать именно то, на что они покушались было и при нас, но без успеха. Дело шло о том, чтобы, выдернувши наружные подставки, обрушить частокол, и через этот пролом ворваться в нижнюю крепость, но к счастию фрегат нашел средство помешать им в этом. Офицеры, ездившие каждый день на берег с хронометрами для поверки их, исследовали еще в первое пребывание здесь все проливы между множеством мелких островов у берега, где расположен Новоархангельск, и нашли довольно глубокие проливы и проходы, по которым фрегат мог подойти почти вплоть к нижней крепости и обстреливать продольным огнем угрожаемую часть стены. При описываемом случае фрегат уже верповался (подтягивался, завозя малые якори или верпы), но маневр его в начале не был замечен дикими, да они и не воображали, что фрегат, глубоко сидящий в воде, может пройти тут. По этому, когда Лазарев послал меня к главному правителю известить о наших распоряжениях, и депутаты колошей намерены были уже прервать переговоры и дерзко требовать выдачи аманатов, я указал переводчику фрегат, выходящий из-за угла крепости, скрывавшего его движение и готовый уже сигнал на доме главного правителя начать пальбу, а переводчик указал все это депутатам, колоши вдруг оробели - они поняли, что одного залпа картечью достаточно было с фрегата, чтобы уничтожить всю собравшуюся под стеною толпу, а что если бы они вздумали бежать, то и орудия с верхней крепости начали бы истреблять их, коль скоро они отбегут на такое расстояние, что стена нижней крепости не будет мешать стрелять по ним. Они покорились, выдали виновных и уплатили штраф, который был на них наложен главным правителем. Хотя Лазарев и возвратил им штрафы, но за то были потребованы аманаты и от приезжих колош, в обеспечение спокойствия, а в противном случае им объявлено, что выгонят их из залива и не допустят к лову сельдей. Затем все пошло мирно, и начальники наезжих колош не переставали посещать фрегат, дивясь более всего величине пушек и раздвижной трубе в оркестре музыки.

Нельзя не упомянуть здесь кстати, что вообще эта раздвижная труба играла большую роль у нас в походе. Инструмент этот был тогда еще мало известен и обратил на себя внимание европейцев в Бразилии и в Австралии; что же касается до диких, то везде - на Отаити, в Калифорнии и в Ситхе, они смотрели на музыканта, игравшего на этом инструменте, как на очень важное лицо, показывали ему при случае всяческие услуги; так напр. в Отаити, когда музыка съезжала на берег, то отаитяне выносили из шлюпки только одного игравшего на раздвижной трубе музыканта.

Происшествие, едва не повлекшее за собою войну с колошами из-за вырытого картофеля, было последним, выходившим из ряда обычных случаев событием на фрегате. Затем начались однообразные занятия, изредка только прерываемые для офицеров каким-нибудь незначительным развлечением, стрельбою в цель, охотою, поездкою в Озерный редут, (где на устроенной там мельнице перематывалась привезенная нами из [219] Калифорнии пшеница), гонкою гребных наших судов с колошинскими батами и алеутскими байдарками, и наконец посещением театра промышленников. Скажем обо всем этом по нескольку слов.

Стрельба в цель из ружей производилась на берегу, и к состязанию допускались и промышленники и колюжи. Охота редко была удачна, потому что было рисковано далеко отлучаться; особенного рода охота была на колибри, в которых стреляли из пистолетов песком; замечательно, что в такой широте (57° сев.), может водиться колибри, доказательство умеренности в Ситхе климата вообще. Гонка гребных судов с батами и байдарками представляла много интересного, но скоро окончилась с разъездом колош по окончании лова сельдей; театр, устроенный промышленниками, был очень забавен, но мог привлечь любопытство, разумеется, на один раз, много что на два; он был устроен одним из промышленников, служившим некогда при каком то театре, и выбор пьес отличался всегда пристрастием к самым затейливым и многословным названиям, как напр.: «Со всем прибором сатана или сумбурщица жена» и проч. Самое забавное было всегда объявление дирижера по окончании спектакля: «Завтрашний день, по случаю отправления директора театра на работу, представления не будет; а в следующее воскресенье (или другой праздник, если случается) будет дано то то».

Театр устраивался в большой казарме. В первом ряду были места, разумеется, для офицеров, на стульях, а «дамы» (жены прикащиков и пр.) сидели во втором ряду на скамейках; за ними помещалась уже остальная публика - стоя; музыка была, конечно, с фрегата..

Озерный или Озерский редут имеет свою легенду и своего героя, а поэтому о нем следует рассказать поподробнее, тем более, что с переходом колоний наших к американцам, предания несомненно быстро утратятся, а в русских повествованиях о колониях мне нигде на случалось читать ничего, относящегося к истории редута.

Недалеко от Новоархангельска существует озеро, называемое Глубокое; это в миниатюре изображение Байкала, длиною верст тридцать и очень узкое. Говорят, что провал, где теперь озеро, образовался на памяти наших уже промышленников, бывших свидетелями многих других волканических явлений в тех странах, - возникновения одного острова и пр. Во всяком случае присутствие весьма горячих ключей в окрестностях озера ясно обнаруживает волканическую почву. Из этого озера вода стремится по утесам и каменьям водопадом в один из заливов океана, и на этих-то утесах и каменьях устроено, как бы висящее на воздухе, деревянное укрепление, составляющее так называемый редут. В наше время там кроме помещения для небольшого числа людей устроена была только водяная мельница. Если объезжать кругом, что неизбежно было на глубоко сидевшем фрегатском барказе, то до редута считалось верст 25-30; но я, для наблюдения за помолом, ездил обыкновенно прямым путем на трехлючной байдарке, и тогда только приходилось в одном месте перетаскивать байдарку через песчаный перешеек; при волнении же случалось нередко, что байдарку перекатывало через этот перешеек и волною. Начальником редута был в наше время промышленник из томских мещан, Шмаков, победитель в единоборстве белого медведя (как значилось на подписи под картиною, изображающею этот его подвиг) и отсидевшийся с 17-ю человеками в редуте от нападения нескольких сот человек диких, имевших уже огнестрельное оружие. Шмакову в наше время было, по его словам, 68 лет, но у него не было еще ни одного седого волоса, и все зубы были целы.

Он с гордостью указывал на пули, засевшие в стенах строений в редуте, а о своем единоборстве с белым медведем рассказывал без малейшего хвастовства, стараясь более всего обратить внимание слушателей на [220] нечестный поступок и лукавство медведя, который вместо того, чтобы схватить как следует, с равными шансами для обоих, крест на крест, схватил Шмакова под силки. К счастию на Шмакове был тулуп: «ну вот, как станет он драть меня, я ему и рявкну прямо в глаза, а медведь подлец - трус, он и поослабит маленько, а я его кулаком в морду, да в морду, и так мы все и возились, оба глаза вышиб ему, всю морду размозжил, пока он выпустил из лап». Вообще, про подвиги этого Шмакова было много рассказов. Приведем еще один с ним случай: вышло как-то так, что подходя к берегу из леса, он наткнулся нежданно на пять человек колош; те закричали от радости, что он наконец попался им; но Шмаков в ответ на восклицание их прехладнокровно им сказал: «Еще бы не попасться, когда сам вас искал!» - «А зачем ты искал нас?» - «А вот помните уговаривались когда-нибудь пострелять в цель, ну вот и искал вас, поедемте к крепости, там и цель готова; пусть стреляет лучший стрелок из вас, а там буду я стрелять; проиграю я, две бутылки рому поставлю, а проиграет ваш стрелок, мне бобра». Колоши на счет искусства в стрельбе очень самолюбивы, но к крепости не поехали, не желая упустить случая овладеть Шмаковым, но и отказаться от состязания было стыдно, а потому, посоветовавшись между собою, сказали: «Нет, мы не поедем, а давай стрелять здесь», рассчитывая, что он тут и после стрельбы останется в их власти. «Мне все равно, - сказал он равнодушно, - пусть будет по вашему, только пусть стреляет самый лучший стрелок, а я буду после него». - «Во что же целить?» спросили они. - «Да вот в мою шапку; вон повесьте ее на тот сук», сказал он, указывая на одно отдаленное дерево. Один из колош понес шапку, а другой изготовился стрелять. «Да крикните ему, чтобы поднял шапку повыше, а сам отошел бы с боку подальше, чтоб не хватил его в лоб ваш стрелок», сказал Шмаков, как бы насмехаясь над искусством стрелка.

Два колоша подвинулись вперед, чтобы слышнее было товарищу, что будут кричать, а Шмаков, как только возле него осталось всего двое, мигом выхватил ружье у готовившегося стрелять и свалил его, наскочил на другого и также повалив, пустился бежать к колошинской лодке, и прежде чем упавшие опомнились и поднялись, а товарищи их обернулись, и увидели, что произошло, - Шмаков, вскочив уже в лодку и сильно оттолкнув ее, несся уже с отливом по протоке между островами. Надо, впрочем, сказать, что об этом случае он сам никогда не рассказывал; о нем узнали уже от союзных колош, Шмаков как бы стыдился рассказывать, чтобы не смеялись, что его колоши захватили в расплох.

Мы не считаем нужным входить здесь в подробное описание бывших наших колоний и действий российско-американской компании, во-первых потому, что обо всем этом имеются целые сочинения и нами самими уже не мало было сообщено в других изданиях, а во-вторых потому, что мы поставили здесь целью говорить только о таких вещах, которые относятся преимущественно к фрегату «Крейсер», или не были еще известны из других описаний. Совсем тем, оканчивая рассказ о пребывании фрегата в Ситхе, нельзя не сделать по крайней мере общего заключения как о колониях, так и о действиях компании, и тем более, что многое совершившееся и открывшееся в последнее время дозволяет отнестись к компании справедливее, чем делалось это в иных прежних суждениях.

Невыгода колоний и управлявшей ими компании заключалось в том, что о них и в прежнее время можно было говорить все безбоязненно, даже и в печати, тогда как несравненно большие беспорядки и злоупотребления, в местах, управляемых чиновниками в отдаленных странах, не подлежали гласному обсуждению. Во-вторых и колонии, и сама компания составились из весьма разнородных, независимых в развитии одна от другой частей, подвести которые под общий [221] порядок представляло неимоверные затруднения, особенно когда Россия, отвлеченная внешними войнами, не могла оказывать колониям никакого содействиями защиты. Когда же компания и ее управление колониями, преодолев первые затруднения в первые двадцать лет существования и введя вовсе на столько порядка, что это возбудило удивление даже предубежденного Лазарева, готовились расширить свою деятельность в местах более благоприятных, она, трактатами, заключенными Россиею в 1824 и 1825 годах с Соединенными Штатами и с Англией, вдруг не только лишилась лучших мест самой южной части своих владений, но и поставлена была в такое положение, невыгодные последствия которого не замедлили вскоре обнаружиться, нанесли компании немалый ущерб и причинили большое стеснение. Наконец, когда компания оправилась было и от этого удара, то сначала восточная война, расстроившаяся китоловство и сопряженная с потерею судов, отданных в распоряжение казны, а потом неопределенное положение, в котором держали ее перед продажею колоний, не допускали ее до дальнейшего развития своей деятельности, что произошло бы несомненно, если уже не смотря на все невыгодные условия, в которых она находилась почти постоянно, цена акций ее все-таки удвоилась.

Но ничто не послужило так к более справедливой оценке действий компании, как неудача - с одной стороны устройства новозанятых нами стран по Амуру, и на прибрежье Татарского пролива, а с другой та участь которой подверглись наши колонии, подпавши под власть Соединенных Штатов. Мы знаем, что даже в начальном периоде существования компании, от основания оной до нашего прихода с фрегатом в Ситху, никогда положение колоний наших не бывало так плачевно, как положение вышеупомянутых стран, занятых уже более четверти века и притом при таких огромных пожертвованиях как со стороны казны, так и всей Восточной Сибири. Что же касается до участи наших колоний под владычеством янки, то кто же не читал рассказов о том, до какой степени жители разорены, алеуты угнетены, и как ныне эксплоатируются они несравненно хуже европейско-американскими компаниями, истощающими все открытые до них нашей компанией отрасли промышленности, и не создавшими ни одной новой, тогда как за неуменье будто бы именно развивать новые отрасли, более всего и упрекали российско-американскую компанию.

Мы отнюдь не закрывали добровольно глаза на ошибки и злоупотребления в колониальном управлении, стараясь напротив исследовать все основательно и добросовестно, собирая сведения и объяснения и от начальствующих людей и от подчиненных, к чему имели особенно благоприятный случай, когда вели в Охотск корабль «Волгу», на котором возвращались с семействами промышленники, отслужившие уже сроки, и потому более уже спокойные и способные рассказывать и судить о вещах беспристрастнее. Доказательством нашего беспристрастного наблюдения и суждения служит записка, которую мы подали в правление российско-американской компании, по возвращении нашем в Петербург и которая по настоянию адмиралов Мордвинова и Головина была положена в основание обсуждавшихся уже преобразований в управлении колониями - преобразований, которые если не осуществились, то потому только, что обусловливались личным моим участием в деле, что сделалось невозможным вследствие перерыва моей общественной и служебной деятельности известным событием 14 декабря 1825 г. Но если мы и сами находили многое заслуживавшее порицания в управлении колониями, то обязаны засвидетельствовать, что это далеко не могло равняться с тем, что мы видели потом проездом по Сибири, в местах, находившихся однакоже несравненно в более благоприятных условиях, чем отдаленнейшие наши колонии, с которыми петербургское правление могло сноситься только один раз в год. Иное зависело конечно и от людей, но еще более от обстоятельств, от которых зависело между прочим и затруднение выбирать людей для службы в таких [222] непривлекательных местах. Однако же между избираемыми правлением компании мы находили напр. в числе управляющих колониями и таких людей, как барон Врангель (впоследствии адмирал и министр), которые никак уже не могли быть орудиями злоупотреблений правления, ниже способны были к злоупотреблениям личным.

Сдавши должность ревизора второму по старшинству лейтенанту И. Я. Куприянову, я перебрался 16 мая на бриг «Волгу», который, согласно просьбе главного правителя колоний, и принял в свое заведывание по морской части и в тот же день снялся с якоря. Имея собственные отличные астрономические инструменты и хронометр, я благополучно привел «Волгу» в Охотск, прямо в порт, не блуждая, как делывалось до тех пор, по нескольку дней иногда, для отыскания мало заметного входа в устье реки составляющей порт. Как плавание мое, так и проезд через Сибирь, не мало конечно представили любопытного, но рассказ о том, как не относящийся непосредственно к плаванию фрегата «Крейсер», не может иметь места здесь, и потому обращаюсь к изложению дальнейших обстоятельств плавания фрегата после моего отбытия.

Простояв без дела весну и лето 1824 года в Ситхе, фрегат осенью отправился в обратный путь, мимо мыса Горна, в Россию, посещая только те места, где уже был и в первый путь - Калифорнию, Бразилию и Англию, но ни во время вторичного пребывания в этих местах, ни во время переходов не было уже ничего замечательного и заслуживающего особенного описания, как я убедился в том, просматривая шханечные журналы и записки Бутенева, Муравьева и др.

Между тем я, прибывши в Петербург накануне наводнения и принявши деятельное участие в спасении людей в эту гибельную эпоху, нанял себе квартиру в доме княгини Волконской на Мойке; я жил вместе с Николаем Ивановичем Тютчевым, братом поэта, приятелем Чевкина, бывшего у нас ежедневным гостем; но граф Остерман-Толстой, который меня очень любил, настоял, чтобы я перешел жить в его дом, где и поместился я сначала с Федором Ивановичем Тютчевым, а потом с Леонидом Голицыным. Граф отдал в наше распоряжение половину, которую обыкновенно занимала графиня, так как она в то время не находилась в Петербурге.

Однажды мне доложили, что меня спрашивает какой-то чиновник с письмом. Я вышел к нему и узнал в пришедшем чиновнике клерка (заведывающего канцелярией) нашего фрегата. Письмо было от Лазарева и содержало только следующие слова: «Сделайте одолжение, Дм. Ир., приезжайте немедленно: вы всем нам очень нужны». «Все ли у вас благополучно, не случилось ли чего?» - спросил я у клерка. Клерк молчит. - «Да говорите же, кажется вам не стать привыкать говорить со мною откровенно!» - «Да особенного еще ничего пока не случилось, ваше высокоблагородие; возвратились благополучно, да только капитан недоволен, хочет, говорят, лишить команду награды, за то что команда хочет, говорят, жаловаться на инспекторском смотре за больно лишнюю уже строгость». Я понял, что медлить было нельзя, и, благодаря расположению ко мне дежурного генерала, взял немедленно билет не в урочный час и отправился в Кронштадт на первом же отходящем пароходе, а с парохода поехал прямо на фрегат, стоявший еще на большом рейде.

Я нашел всех в очень грустном настроении. Капитан разладил и с офицерами, и не ходил уже к ним обедать; доктор также держал свой стол отдельно; но могу сказать, не нарушая справедливости, что все мне искренно обрадовались. Лазарев рассказал мне, что до него дошли верные слухи о том, что команда хочет жаловаться, и что он за это намерен объявить ее незаслуживающею награды. - «Ради Бога, не делайте этого! - сказал я, - позвольте мне попытаться по крайней мере уговорить команду; а чтоб не придать этому вида нарочного действия, позвольте, как бы в удовольствие мне, вступить на вахту, как будто бы я продолжал служить на [223] фрегате - и тогда все сделается незаметно». Лазарев с чувством пожал мне руку. Я вышел наверх, где матросы тотчас обступили меня. - «Ну вот, братцы, я опять с вами! Капитан, в удовольствие мне, позволил вступить даже на вахту, как бывало прежде; Федору Гавриловичу (Вишневскому) нужно крайне на берег, а я буду за него». Затем я начал обычные распоряжения, разговаривая то с тем, то с другим, при случае расспрашивал обо всем и обо всех, и когда я остался на верху один из офицеров, то стали подходить ко мне матросы и не очередной вахты. Они все откровенно сознались мне в своем намерении жаловаться, и я вскоре убедился, что предполагаемые жалобы с одной и с другой стороны, не столько заключались в прямом намерении жаловаться, сколько в желании ослабить своею жалобою влияние жалобы противной стороны. При таких обстоятельствах явилась возможность придти к соглашению. Я уговорил команду, объяснив ей, что выиграть она ничего не выиграет, а потеряет все, и что каждый из них, как бы благополучно не кончилось для них дело вообще, будет непременно впоследствии на худшем счету у всякого командира, у которого придется ему служить. Мое убеждение подействовало, и матросы в лице самых влиятельных, дали мне слово, что жалобы на капитана не будет. Лазарев был очень доволен и сказал мне, что в таком случае и он не будет дурно аттестовать команду; все кончилось таким образом благополучно, а я оставался на фрегате до тех пор, пока он не втянулся в гавань.

Так кончилось это знаменитое плавание фрегата, послужившего впоследствии образцом для всех черноморских кораблей, и на котором, под влиянием Лазарева, развились бесспорно все отличавшие севастопольских моряков качества - сознание долга службы, мужество, хладнокровие в опасности и самопожертвование, - мы не исчисляли всех случаев, бывших на фрегате, при которых все эти качества проявлялись очевидно; мы рассказывали только о подвиге Нахимова; но прибавим к этому, что впоследствии один из служивших также на фрегате в этот достопамятный поход, Александр Александрович Домашенко, погиб геройскою смертью, бросившись спасать утопавшего матроса. Почти все офицеры фрегата, которых поприще не было насильственно прервано смертию, или особенными обстоятельствами, приобрели известность проявлением именно тех самых качеств, которые отличали всех и на фрегате. Почти все офицеры, служившие на нем, были потом с Лазаревым же при Наварине, где Бутеневу оторвало руку. Нет нужды конечно упоминать вновь о Нахимове и Путятине.

Но историческая справедливость не позволяет скрывать, что если хорошая сторона действий Лазарева на фрегате имела такие блестящие последствия, то не осталась без прискорбных последствий и ошибочная сторона. Мы не позволяем себе вдаваться в описание того, чего не были сами свидетелями, но негласная история флота достоверно знает, что были неразумные последователи и ошибочной системы, что вело в известных всем случаях и к гибели отдельных лиц, и к возмущению целых команд, хотя все это и осталось тайной для истории оффициальной.

Мы уверены, что найдутся люди, которые будут сетовать на нас за обнаружение невыгодной стороны действия Лазарева. По непривычке к гласности у нас упрочилось прежде, не совсем и теперь еще уничтожившееся, убеждение, что об исторических лицах следует в печати говорить только с похвалою, вознаграждая конечно себя за это, и с лихвою, такими же крайними порицаниями в частной беседе, какими крайними оказались оффициальные похвалы. Мы думаем напротив, что ничто так не поучительно, как беспристрастное исследование ошибок исторических лиц, особенно, если эти ошибки истекали не из личных недостатков, свойственных одному лицу и от которых может быть свободно другое, а из ошибочной системы, которая может быть принимаема многими, и потому может иметь более вредное влияние чем личные недостатки.

Дмитрий Завалишин.

Текст воспроизведен по изданию: Кругосветное плавение фрегата "Крейсер". В 1822-1825 гг. под командою Михаила Петровича Лазарева // Древняя и новая Россия, № 11. 1877

© текст - Завалишин Д. И. 1877
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Древняя и новая Россия. 1877