ЗАВАЛИШИН Д. И.

КРУГОСВЕТНОЕ ПЛАВАНИЕ

ФРЕГАТА «КРЕЙСЕР»

В 1822-1825 гг. под командою Михаила Петровича Лазарева.

Плавание на Великом или на Тихом океане сопряжено с большою опасностию, главное, по причине бесчисленного множества коралловых островов и мелей, или рифов, постоянно вновь образующихся, и потому не позволяющих полагаться даже на самые лучшие и новейшие карты. Особенно опасны подводные коралловые рифы. Те, которые доросли уже до поверхности моря, менее опасны, потому что, хотя их и трудно усмотреть иначе как вблизи, но признаком их служат буруны, что, при фосфоричности пенящейся воды океана, служит хорошим обозначением ночью для таких мелей. Вот почему и необходимы большие предосторожности. Действительность опасности от подводных кораллов в открытом море мы испытали на себе. Однажды во время самого богослужения, в воскресный день, вдруг почувствовался такой удар при ходе на всех парусах в открытом океане, что фрегат весь затрясся, а люди едва удержались на ногах. — «Бросай лот»! — вскрикнул вахтенный лейтенант. Все кинулись наверх и стояли в недоумении: лот бросили с обеих сторон, но оказалась везде неизмеримая глубина. Между тем фрегат, как бы остановись на мгновение, шел снова прежним ходом. «Смерить воду в льяле»! — закричал Лазарев. Воду в льяле (род небольшого колодца, куда стекает проникающая в корабль вода и часто измеряется) смерили, но не оказалось ни малейшей прибыли воды, и следовательно от удара не открылось нигде течи. Ясно было, что фрегат наткнулся на отдельную ветвь кораллов, не довольно обширную, и потому сломал ее. Действительно, когда в Ситхе разгрузили фрегат, то в носовой части найден быль кусок коралла, который пробивши наружную обшивку, сломался и заткнул собою пробоину. Но будь риф сколько нибудь обширнее, фрегат неминуемо разбился бы.

Не смотря однако на опасность от коралловых островов, они все таки составляют лучшее украшение Великого океана. Ни что не может сравниться с прелестью одинокой кокосовой пальмы, качающейся на неизмеримом пространстве океана, или венка из таких пальм, окаймляющих лагуну, (laguna — по испански озерко). Дело в том, что все коралловые острова возникают на кратерах подводных потухших вулканов. И вот, едва только какая нибудь коралловая ветвь выберется поверх горизонта воды на свет Божий, как начинается на нее осадка ила, и вообще землистых веществ, и содержимого в воде продукта гниения органических существ. На эту новообразовавшуюся почву наносятся семена растений и преимущественно кокосовой пальмы, которая и появляется тут или одинокою, или группою в два, три, редко более, деревьев. Затем подростают коралловые ветви и на других точках кратера, и образуется венок, заключающий в средине воду, что и называют тогда лагуной; а там ветви, смыкаясь все плотнее и плотнее, затягивают наконец все внутреннее пространство и образуют уже сплошной островок, а растущие по внешним ребрам горы кратера кораллы образуют как бы природные моллы или брекватеры; и если расположение их удобно, то являются спокойные гавани, так как коралловые рифы останавливают движение волн.

На острове Отаити коралловые рифы образовали две гавани: одна из них, посещаемая наиболее ныне — Папеити; другая, считавшаяся лучшею в наше время, находится в заливе [144] Матавай, в которую и вошли мы под руководством туземного лоцмана, так как проходы между рифами подвержены постоянному изменению и требуют такого же исследования, что возможно только для местных жителей.

Пребывание на Отаити было большим облегчением для команды не только относительно освежения, но и потому, что островитяне охотно помогали матросам во всех трудах. У нас работало около 200 человек отаитян за ничтожную плату, что дало нам возможность в 12 дней сделать столько дела, сколько одними своими силами мы едва ли исправили бы и в месяц. Отаитяне, работавшие у нас, все были очень расторопные и смышленые люди и во многих случаях имели явное даже превосходство над нашими матросами. Наливать воду напр. было крайне затруднительно для наших матросов, потому что необходимо было наливать ее в бочонки из ручьев и потом перетаскивать на наши шлюпки, которые при достаточной осадке не могли близко подходить к берегу, окаймленному везде коралловыми мелями. Перенося эти анкерки (плоские бочонки), наши люди беспрестанно падали, тогда как отаитяне босыми ногами твердо и скоро ходили по отмели. Промучившись на этой работе в первый день, наши матросы наливанье водою предоставили исключительно отаитанам. Не менее искусными оказались отаитяне и в работах на мачтах, и лазили везде проворно и смело, не хуже матросов. Кроме того они употреблялись и в посылках, так что каждый офицер имел двух, трех человек в своем распоряжении. У меня было два островитянина, Бабаки и Теруари, сопровождавшие меня везде; первый из них носил всегда мое двухствольное ружье, и сам необыкновенно быстро усвоил себе обращение с огнестрельным оружием. Бывало, пойдешь ходить внутри острова, вдруг Бабаки исчезнет и через несколько минут видишь его где нибудь на горе или на скале, стреляющего птиц. Ему не было еще 20-ти лет, и он немного говорил по английски. Когда надобно было отправляться, то мои оба провожатые, равно как и многие другие отаитяне со слезами умоляли нас взять их с собою. Куда бы ни ходили офицеры, за ними следовала огромная свита островитян, оказывавших совершенно бескорыстно разные услуги: то переносили на плечах через ручьи или по коралловым отмелям, то взбирались на деревья, чтобы достать свежий кокос для питья, или другой какой либо плод; то бежали вперед в какой нибудь шалаш с заказом изготовить поросенка и хлебный плод к ужину, или приготовить лодки для возвращения на фрегат из любого пункта прибрежья, перенося иногда лодку сотню сажен на плечах там, где кораллы не дозволяли ей подойти близко к берегу. Замечательно, что при полном доверии к нам и при совершенном отсутствии каких либо предосторожностей, не было ни одного случая покушения на кражу, хотя бездна мелких вещей, имели в глазах их большую цену.

Разлука с «Ладогой» была для нас очень выгодна, особенно в том отношении, что дала нам случай провести несколько лишних дней на Отаити. На «Ладоге» находилась часть нашей провизии и разных запасов, и так как фрегат шел прямо в Ситху, а шлюп в Камчатку, то Отаити и был последним пунктом, где могла быть произведена перегрузка. Поэтому мы были поставлены в необходимость дождаться непременно нашего спутника, и когда наконец он пришел 15-го июля, то пришлось простоять и с ним пять дней, чтобы перевезти все, что было принадлежащего нам, на фрегат, и окончательно распределить груз на фрегате, так как, имея в виду получить не малую часть груза с «Ладоги», многие вещи из бывших на фрегате, не могли быть уложены на свое место.

Лазарева, только за два года перед тем был на Отаити, в экспедиции Беллинсгаузена, но нашел уже не мало перемен на острове. Знаменитый Помаре I-й, введший христианство на островах Товарищества, не существовал уже; королем Отаити была, малолетний сын его Помаре II, воспитание которого было вверено не матери его, а тетке, женщине по общему [145] отзыву очень разумной, а управление островом — регенту. Это был человек больной одною странною болезнию, препятствовавшею ему носить мужской костюм (он носил женскую юбку), но человек умный и строгий, особенно строго смотревший за нарушением прав собственности и за оскорблением нравственности. Он проложил кругом всего острова хорошую дорогу, заставляя на ней работать больший или меньший срок провинившихся. Он не безусловно подчинялся и миссионерам; хотя показывал им большое уважение, но не допускал их вмешательства ни в политические, ни в административные дела. Королевское семейство было в полной от него зависимости. Дочь Короля Помаре принцесса Эймеда, приобревшая впоследствии громкую известность под именем королевы Помаре, была в наше время за мужем за сыном короля Западных островов, юношей 16-ти лет, но безобразным по необычайной толстоте своей; ни один из самых тучных взрослых мужчин не мог с ним сравниться. Покойный король желал, чтобы сын его назывался Помаре первым, а зять — вторым, но однако их так никто не называл, а называли по порядку царствования: Помаре II — малолетнего короля, а мужа Эймеды его собственным именем. В наше время Эймеде было 14 лет; брат ее умер потом в малолетстве и тогда она вступила в управление под именем королевы Помаре и, разведясь с первым мужем, от которого не имела детей, вышла за другого. При ней и по ее интригам Англия чуть не поссорилась с Францией при Людовике Филиппе по делу английского миссионера Притчарда; а впоследствии ссора этой же Помаре с французскими миссионерами привела к протекторату Франции, но однакож после отчаянного сопротивления островитян, долго державшихся внутри острова и преданных только изменою. Нам эта Эймеда порядочно надоела, потому что, не смотря на богатые подарки вообще королевской фамилии, она при всяком случае выпрашивала все, что ей попадалось на глаза. Для мены было устроено на берегу огороженное со всех сторон место, внутри которого поставлена была палатка для меня и писарей; в палатке был диван, два стула и два стола — один для меня, другой для записки вымена.

Едва только я приезжал на берег, и прежде чем приставленные к мене люди успеют раскрыть ящики, в которых находились назначенные для промена ящики, как Эймеда, одна, или со всею королевскою фамилией, явится — и начинается выпрашиванье то того, то другого. Конечно, они приносили всегда что нибудь в подарок, но эти подарки всегда обходились втрое дороже того, что приобреталось от простых жителей. В одном нельзя отказать им, это в радушии, с каким королевское семейство всегда принимало офицеров в какое бы время то ни пришлось. Раза два, запоздавши на берегу, нам случилось не застать уже своей шлюпки, которая возвращалась на фрегат в определенный час, и вот мы шли прямо в так называемый дворец. Это было нечто в роде огромного, даже не сарая, а простого навеса, то есть крыши на столбах; бока были просто завешены цыновками. Снаружи сарай обнесен был низкою оградою, а внутри циновками же разделен на три части. В первой от входа спали телохранители, вторая служила приемною, третья спальнею, где все спали в повадку, и королевское семейство, и женская свита. Хотя мы, заходя в этот дворец, искали только ночлега и не желали никого тревожить, однако, не смотря на наш отказ от всякого угощенья, сейчас же все подымалось на ноги и готовился ужин. Днем же мы часто заходили и всегда находили готовые кокосовые орехи для питья, фрукты и печеный хлебный плод; впрочем и это все может быть было не без расчета, потому что офицеры щедро платили за всякое даже ничтожное угощение, а члены королевского семейства никогда не отказывались от подарков, которые делали им за угощение.

Я упомянул о телохранителях королевской фамилии или гвардии. Мы одели их в мундиры лейб-гусарского полка. Устроилось это так: Лазарев, при отправлении в поход, вспомнил, что Помаре очень желал, чтобы [146] его гвардия (всего человек двадцать) была одета в европейские мундиры. Зная пристрастие диких к ярким цветам, Лазарев не знал однакоже, что придумать получше, как один нечаянный случай вывел его из затруднения. Зайдя в Петербурге ко мне, он нашел у меня одного знакомого лейб-гусарского офицера, который, когда разговор зашел о том, как устроить дело обмундирования отаитянской гвардии, предложил прислать вахмистра своего эскадрона, который найдет сколько угодно выслуживших срок мундиров. Так и было сделано. Мундиры обошлись не дорого (одни доломаны и панталоны без ментиков), а отаитяне были в восхищении, и, несмотря на жару, едва только им выданы были мундиры, облеклись в новый костюм, и даже спали в нем.

Здесь кстати будет сказать о том впечатлении, которое производило на нас смешение туземных и европейских одежд. У всех диких народов те костюмы, которые образовались у них историческим путем, соответственно местным условиям, имели свою долю поэзии, как бы странны они ни были; общеевропейский костюм в свою очередь, несмотря на многие несообразности, не поражает нас неприятно от привычки видеть его постоянно; но как не быть поражену и удержаться от смеха при виде, напр., тучного отаитянина в красной фланелевой юбке, у которого на плечи напялен голубой мундир французского коммиссара, лопнувший по спинному шву, и без воротника; воротник же, шитый серебром, пришит в роде плюмажа к треугольной шляпе. Разумеется, подобная уродливость внушает только отвращение и смех.

Гвардия разумеется была также смешна в расшитых шнурками красных доломанах и панталонах, без сапог и без киверов; как смешны были и женщины, бросившие свою грациозную одежду из тканей, которыми очень искусно драпировались, и живые цветы или венки из цветов на голове, и облекшись в платья, не приходящиеся им по талии и в поношенные и измятые французские шляпки, и в то же время босиком.

Мы застали еще на Отаити первого миссионера на Великом океане Нотта, проведшего здесь 27 лет. Прибыв в 1796 году, он изучил язык островитян, терпел невообразимую нужду и вражду диких, обратил к христианству короля Помаре, вместе с ним был в изгнании на острове Эймео и, возвратясь с королем на Отаити, обратил всех жителей в христианство, составив грамматику местного языка, перевел на него св. писание и распространил в народе грамотность. При нас находился еще на Отаити и первый помощник Нотта Вильсон; общее же число миссионеров на островах Товарищества доходило в наше время до десяти.

Нам говорили, что миссионеры мало имеют влияния на политические дела и не вмешиваются в управление, но относительно исполнения религиозных обязанностей народом они очень требовательны. Так напр., они не дозволяют никаких увеселений в праздничные дни; и когда заметили, что островитяне уезжают в эти дни веселиться на приходящие суда, то выпросили у регента наложения «табу», или запрещения, на лодки, что, впрочем, отаитяне умели обойти, отправляясь на суда вплавь, как отличные пловцы. Если, бывало, в праздники не пускали их и на фрегат, чтобы не мешали, пока идет богослужение и потом обедают команда и офицеры, то они терпеливо держались на воде около фрегата, плавая, и только изредка придерживаясь за борт наших спущенных шлюпок или за какую нибудь веревку.

Природное богатство Отаити составляют произведения растительного царства и рыба; животные же все завезены европейцами. При нас рогатого скота и баранов было еще мало, за то свиньи, пользуясь изобилием корнеплодных растений, разводятся во множестве, и поросенок, изжаренный в раскаленных камнях, составляет любимое кушанье островитян и главное блюдо при угощениях. Самые разнообразные продукты доставляет кокосовая пальма: она дает в недозрелом плоде прохладительный напиток, затем, в маслянистой корке ореха тело, вкусом похожее на миндаль; [147] из перезревающего ореха выжимают масло, из скорлупы делают чашки, листвяная вершина служит хорошею тенью и хорошим укрытием от дождя. Надо иметь чрезвычайную ловкость и привычку островитянина, чтобы взбираться за орехами по гладкому стволу пальмы; нашим матросам это никогда почти не удавалось, но островитяне, окружив ствол кольцом из веревки, имеющим на двух противоположных сторонах петли, в которые продевают большие пальцы ног, быстро передвигают по стволу то одну сторону, то другую кольца, и таким образом поднимаются очень скоро. За кокосовою пальмою, по степени пользы, служат хлебное дерево, бананы, корень таро и др. Из природных птиц нет съедобных, а из европейских было довольно уже разведено кур и уток.

Минерального богатства при нас не было открыто, кроме отличного черного базальта, из которого делали прежде топоры, долота и другие вещи, но не-минеральное богатство привлекает мореплавателей на Отаити; они ищут отдыха в спокойном и безопасном месте, и снабжения свежей провизией, а для этой цели Отаити всегда будет служить, и чем далее, тем более, по мере развития домашнего скота и птицы. Рыбы, особенно принадлежащей к роду язей, мы нашли большое изобилие; команда охотно употребляла этих язей в пищу; но другая рыба, похожая на лещей, оказалась вредною. Есть также устрицы и раки.

Огромный запас взятых нами кокосовых орехов из Отаити послужил отличным кормом для находящихся на фрегате свиней. При изобилии другой пищи — обрезок овощей, сметок сухарей и пр., свинина приобретала особенный вкус и качество: сало не наростало исключительно под кожею, а распределялось слоями в мясе, на подобие того, как жир у стерляди. Бараны же худо переносили море, а рогатый скот еще хуже.

Мы посещали охотно и внутренность острова и другие округа кроме Матавайского, где стоял фрегат. Чаще всего бывали в Папеити, место постоянного пребывания королевской фамилии, так как в Матавае она жила собственно для фрегата. Переход в Папеити идет через высокую гору, через которую проложена прекрасная извилистая дорожка; а на самом перевале горы находится могила Помаре I, среди лимонной рощи; вид с этого места на океан очаровательный. Гроб первого христианского короля стоит сверх земли под каменным сводом, а под сводом выстроен домик, в котором теплится неугасаемая лампада.

Ходить в стороны от проложенных тропинок представляло на Отаити однакоже много труда-до такой степени сильна растительность равнин, богатых лучшею черною садовою землею. Все промежутки между кокосовыми, банановыми, апельсинными, лимонными, тутовыми деревьями наполнены множеством кустарников, так тесно растущих, что очищать от них место, напр. для постройки хотя бы хижины, стоит большого труда.

Церкви у отаитян, очень похожи на простые дома; внутри нет никаких украшений. Главный храм, в 760 фут длины, находящийся в Папауа, вмещавший некогда почти все население острова, ныне оставлен, так как угрожает падением; все богослужение состоит из проповеди.

При благоприятных условиях климата и изобилии пищи, при здоровом вообще сложении островитян, особенно высшего сословия принадлежащего к тому же племени, что и маори Новой Зеландии (есть между ними и настоящие атлеты) — трудно понять причины одной особенной болезни, называемой фефай и состоящей в повсеместной опухоли, не поддающейся никаким средствам лечения, ни туземным, ни европейским. Некоторые доктора приписывают ее постоянной праздности, по это едва ли справедливо; праздность могла бы вредить им в умственном отношении, но в физических упражнениях, движении, плавании, лазепьи и пр. они находятся беспрестанно, и если щедрых даров природы, трех каких нибудь деревьев хлебного плода, достаточно для прокормления человека круглый год, то все же нужно устроить себе жилище, сделать лодку, [148] изготовить другие вещи, что при несовершенстве инструментов требовало бы много времени и усиленной работы (выдолбить напр. лодку каменным орудием), и наконец, как мы убедились на работах островитян на фрегате, они вовсе не ленивы, и если часто ничего не делают, то следовательно потому, что нечего было и делать.

Независимо от вышеупомянутой болезни на Отаити, как и на всех почти островах Великого океана, существует факт вымирания туземцев по причинам до сих пор не объяснимым. На Отаити объясняли его развратом господствующего племени и детоубийством; но вымирание происходит и на таких островах, где не было ни господствующего племени, ни детоубийства. Нельзя также объяснять вымирания и соприкосновением с европейскою цивилизацией.

Мы знаем, что в Сибири иные народны совершенно вымерли, тогда как якуты и буряты сильно размножились, находясь в большем и постоянном соприкосновении с европейцами, как издавна уже жившими средних. На Отаити число туземцев и в наше уже время составляло только малый остаток того населения, какое застал еще Кук, предположивши даже, что он преувеличил количество населения; но если принять и более умеренное исчисление Форстера, то и тогда настоящее число отаитян составило бы едва десятую долю прежнего.

Вскоре по отплытии из Отаити наступило время расстаться с нашим спутником, шлюпом «Ладогою», направлявшимся в Камчатку. Посылая донесения через Камчатку, Лазарев отправил при них и представление о производстве меня в лейтенанты. Говоря о моих теоретических познаниях только для формы, как выражался он смеясь (странно же было конечно ему экзаменовать меня, когда я сам уже был преподавателем астрономии и высших морских наук в морском корпусе), он заключил свое представление (1823 г., июля 24, за № 311) следующими словами: «я же при сем случае долгом поставляю представить на вид адмиралтейств-коллегии отличное его усердие в исполнении всех делаемых ему препоручений».

Разлучаясь с «Ладогою», мы как будто сбросили с себя непомерную тягость и быстро пошли к месту своего назначения. При благоприятном ветре фрегат проходил иногда более 400 верст в сутки.

На этом пароходе случилось одно происшествие, хотя и грустное, но показавшее, каким самоотвержением одушевлены были у нас и офицеры и команда. Мы с Нахимовым имели привычку приходить побеседовать один к другому, когда я, или он, бывал на вахте, а другой был свободен от обязательных каких-либо занятий. Однажды, когда я был на вахте, а Нахимов пришел ко мне побеседовать и мы, прохаживаясь по шханцам, разговаривали об одном случае, прочитанном мною в «Жизни английских адмиралов» (Lives of British Admirals, бывшей настольною книгою у Лазарева), вдруг раздался зловещий крик: «Человек упал за борт»! Фрегат был в это время на полном ходу, идя более десяти узлов в час (более 17 1/2 верст). В одно мгновение полетели за борт сбрасываемые (чтоб дать за что ухватиться утопающему) спасительные буйки с флагами, и сверх того я бросил маленькую лестницу, употребляемую при пелькомпасе вовремя взятия пеленгов. Оказалось, что упавший с носа фрегата артиллерист именно за эту лестницу и ухватился. В то же мгновение я стал приводить к ветру, но при быстроте хода фрегата, он все же пробежал уже значительное расстояние, однакоже с марса упавший человек был еще в виду. При сильном волнении спускать шлюпку было опасно оставалось воспользоваться тою секундою, когда фрегат наклонялся на ту сторону, на которой была подвешена шлюпка и обрубить веревки, на которых она висела. Послав из стоящих ближе шесть человек матрос на шлюпку, я сказал Нахимову:«Павел Степанович, отправляйся с ними!» и Нахимов не стал разбирать, что он старше меня, что я не [149] имею права ему приказывать, что он наверху случайно, а у меня есть на баке (передней части корабля) свой подвахтенный мичман и пр., — но тотчас же вскочил в шлюпку; веревки обрубили, и шлюпка с людьми полетела в море. С марса движением ручного красного флага направляли ход ее к утопавшему; оставалось каких-нибудь пять, шесть сажен до него, Нахимов уже видел его, — как вдруг упавший канонер выпустил лестницу из рук: сделались ли с ним судороги, или схватила его акула — решить нельзя, но его не нашли.

Покружившись долго на одном месте в надежде — не вынырнет ли утопавший и не найдя его ни в каком направлении, где виднелись флаги буйков, шлюпка должна была возвратиться, и теперь задача была уже в том, как поднять ее в целости и не потерять людей, на ней находившихся, так как при сильном волнении шлюпка могла удариться о бок фрегата, прежде нежели успеют поднять ее выше борта, и люди при этом могут упасть в воду. Для облегчения удара спущены были по борту матросские койки, а каждому человеку из находящихся в шлюпке подано было по два конца веревок, чтобы на случай — если шлюпка разобьется и люди упадут в воду, можно было бы вытащить их на веревках. Когда все было готово и тали были заложены, то для быстроты поднятия было поставлено на веревки талей человек по пяти, десяти, чтобы тянуть веревки с разбегу в то самое мгновение, как фрегат начнет наклоняться на сторону шлюпки. Все люди и на палубе и на шлюпке действовали молодецки, и хотя невозможно было поднять шлюпку на столько, чтоб при отклонении фрегата на другую сторону, она совсем бы поднялась выше борта, и поэтому она могла удариться о него, но со шлюпки удержали удар баграми, которые хотя и сломались, но между тем шлюпку успели вздернуть до настоящего ее места. Все бывшие на шлюпке шесть человек матрос получили повышение, а о Нахимове Лазарев сделал представление министру, испрашивая награду Нахимову за совершенный им подвиг; но представлению не было дано ходу, потому, как сказал мне впоследствии Лазарев уже в Петербурге, что награда дается за спасение десяти человек, а тут-де не спасли никого. Как будто удача или неудача изменяла сущность подвига и как будто не было примеров, что спасали и многих ничем не рискуя, вследствие благоприятных обстоятельств.

Сентября 2-го мы усмотрели гору Ечкомб, обозначающую вход на Ситхинский рейд, но как дело было к вечеру, то Лазарев и не решился входить в залив, усеянный множеством мелких каменистых островов, хотя и при глубых, но не легко различаемых в темноте. Между тем с высокого «кекура» (скалистой горы), на котором стоял дом главного правителя колонии, фрегат уже был усмотрен, что произвело не малое смущение в Сихте. Колонии наши давно уже находились в тревожном ожидании появления военного судна, или английского или американского. Зная хорошо местные отношения к двум морским державам, интересы которых сталкивались с нашими в этих странах, зная, что они ни за что не подчинятся притязаниям нашим, чтоб никто не мог переходить за черту, проведенную на океане от одного материка до другого, и не имея для поддержки притязаний никакой другой военной силы кроме присланного в предшествующем году небольшого шлюпа «Аполлон», главный правитель колонии естественно был озабочен недостаточностию средств к защите в случае нападения. А между тем вследствие крайней медленности сообщения через Сибирь в Ситхе не знали еще о посылке для защиты колоний нашего боевого фрегата, и потому не мудрено, что увидав его, скорее приняли за английское или американское судно, чем за русское; и тем более, что видели, что фрегат, подойдя ко входу, поворотил прочь, что и было истолковано как производство рекогносцировки. Главный правитель решился однако разъяснить дело и послал одного промышленника, [150] знавшего немного по-английски на трех-лючной, т. е. трехместной, байдарке, на которой можно было выезжать далеко в море. Но он не решился пристать к фрегату, а окликал издали, и когда на его вопрос на английском языке, отвечали по-русски, что это фрегат «Крейсер» пришел из Вандименовой Земли, то байдарка быстро поворотила назад.

Посланный промышленник был человек бойкий на деле, но мало толковый. Услыхав незнакомые ему слова, он совершенно их переиначил и доложил главному правителю, что он опрашивал корабль, но что над ним насмеялись, и кто-то отвечал по-русски, что корабль пришел из Демьяновой Земли, а зовут его «Клестер». В другое время этому посмеялись бы от души (как и было впоследствии — когда дело разъяснилось), но тогда было не до шутки. Что же это такое, думали: шутливая мистификация, или действительно умышленная насмешка? А что и на иностранном корабле могли быть знающие по-русски, это не удивляло, так как из плававших в этих водах английских и американских судов были иные, имевшие не только шхиперов, но и матросов, отчасти знавших по-русски. Решились поэтому сделать вторую попытку и послали человека потолковее. Этот пристал к фрегату и повез от Лазарева уже письменное уведомление. Между тем в Ситхе всю ночь не спали, приготовляясь к бою; но когда новый посланный привез успокоительное известие и тревога сменилась радостию, то никто уже и не подумал спать, а стали приготовлять торжественную нам встречу; и поэтому, едва фрегат поутру 3-го сентября подошел к внутреннему рейду, как началась приветственная пальба с крепости, шлюпа «Аполлон» и компанейских судов. Еще не успели бросить мы якорь, как явился секретарь главного правителя колоний с поздравлением от него и с приглашением капитана и офицеров в тот день на завтрак, а на следующий на обед; почти в то же время явился и командовавший шлюпом «Аполлон» Степан Петрович Хрущов (брат Александра Петровича, одного из известных защитников Севастополя, бывшего впоследствии генерал-губернатором Западной Сибири), от которого мы узнали, что командир шлюпа Тулубьев умер, а он, Хрущов, как старший по службе, принял командование. Нечего и говорить, что немедленно была нам доставлена в изобилии свежая рыба, единственная свежая провизия, которою Ситха могла снабдить нас, так как и мясо, и хлеб были в ней самой привозные, а овощи составляли редкость. Впоследствии можно было приобретать от колюжей, или колошей (как их обыкновенно называли), диких туземцев, некоторое количество дичи, но скотское мясо и молоко, имелись едва ли не удного только главного правителя.

Мы получили приглашение на обед также и от офицеров шлюпа «Аполлон», но уделять много времени на празднования, и даже на отдых, было некогда; нам предстояла бездна работы. Надо было разгрузить фрегат до тла, а для этого нужно было предварительно устроить помещение не только для груза, но и для офицеров и команды; затем, разгрузив фрегат, надо было выкуривать его в течение не менее недели и, дав выстояться недели две, выскоблить внутри и окрасить снаружи и внутри, и, давши краске просохнуть (на что при постоянно дождливой погоде требовалось не мало также времени), снова нагрузить. На все это, независимо от других работ, потребно было не менее двух месяцев, после чего следовало идти в самое бурное, опасное и холодное время в Калифорнию для приобретения продовольствия и на весь следующий год и на возвратный путь. Вот почему работы начались у нас на следующий же день по приходе. Особенно тяжело было все это время мне, так как на мне исключительно, по должности ревизора, лежало заведывание выгрузкою, хранение на берегу и обратная погрузка всего груза, а между тем я не принял предложенного мне для облегчения увольнения на это время ни от вахты, ни от дежурства.

Выкуривание фрегата производилось [151] следующим образом: когда все было выгружено, так что оставался один чугунный балласт, то все пушечные борты, окна в капитанской каюте и все меньшие даже отверстия (напр. для прохода канатов, для стока воды и пр.) были наглухо закупорены, а на люки, или спуски в падубы, были приделаны плотные крышки. В трюмах на балласт наложены были в два ряда кирпичи, а на них поставлены чугунные котлы, в которые клали каменный уголь и морскую капусту. Как скоро в котлы подложили огонь, то все люди сию же минуту вышли, и люки были закрыты плотно крышками. Чад был так силен, что после, когда нужно было подкладывать уголь и капусту, то человека, которого на веревках уже спускали туда на несколько только секунд, почти всегда вынимали в сильном угаре, хотя рот у него и был всегда завязан платком. Когда выкуривание кончилось, то все откупорили и раскрыли, но совсем тем более трех суток людям нельзя еще было спускаться в нижнюю палубу, а запах от куренья слышен был более месяца.

При очистке фрегата найдено было более тысячи мертвых крыс; можно себе представить сколько вреда могли они причинять.

Между тем сохранение нашего груза на берегу представило также огромные затруднения. Тот враг, которого мы преследовали на фрегате, оказался в огромном количестве и на берегу, в амбарах, куда мы должны были складывать наш груз. Положим, что провизию, находящуюся в бочках (солонину, масло, ром и пр.), легче было охранять, потому что бочки стояли просторно, а не так как в трюме фрегата, где они расположены были в несколько ярусов, — и потому в амбарах можно было часто их осматривать, но сахар, рис, горох, а также сапожный товар — все это находилось в мешках. Кроме того сухари могли подвергнуться порче и от сырости, которая в Ситхе весьма велика от постоянных дождей, так, что напр., мы три недели сряду по приходе не могли выбрать на столько ясного времени, чтобы просушить намокшие паруса. На фрегате брот-камера, т. е. то отделение, где ссыпаны были крупичатые сухари, было отлично устроено. Кроме второй внутренней обшивки брот-камера была обита толстой парусиной и плотно закрывалась, и так как сухари доставали недели в две раз, то ни сырость туда не проникала, ни крысы не могли пробираться, в амбарах же необходимо было сложить сухари в мешках, поэтому они не могли не отсыреть, да и крысы легко портили мешки. Вот почему, чтобы при отсырении не явился лишний вес в ущерб артелям и в выгоду одному провиантскому коммиссару, я велел всем артелям принять сухари по весу прямо из брот-камеры, и чтобы каждая артель сложила свои сухари отдельно в амбары и сама наблюдала бы за своею частью, что делалось артелями гораздо заботливее, чем общее наблюдение коммиссара.

Но работы наши в Ситхе этим не ограничились. Зная, что овощей достать в Ситхе будет нельзя, надо было озаботиться приготовлением огорода для будущего лета под картофель и репу, которые хорошо родятся, хотя огородное дело тут весьма затруднительно по неимению вовсе землистой почвы, которую и надобно было поэтому создавать искусственно. Вдоль берега, где находились частные постройки, огороды тянулись узкою полоскою, так что если смотреть на берег из дома главного правителя, то берег представлялся окаймленным зеленою полоскою, в роде той, как на географических картах обозначают границы государств, а иногда административных разделений; но и это ничтожное пространство стоило неимоверного труда. Дресвяная почва, разрушившаяся выветриванием гранита, удобрялась сельдевою икрою, остатками от рыбы, толчеными ракушками, листом, собранным в лесу, и мелко изрубленными ветками, что все, перемешанное и обращенное в перегной, образовало удобрительный компост. Для фрегатского же огорода работа предстояла тем еще труднее, что надо было все создать вдруг, и на отведенном для огорода, на одном островке, месте, приходилось рвать порохом каменья для [152] расчистки нужного ровного пространства, и то, что жители делали постепенно в течение многих лет, нам приходилось осиливать валовою работою, за раз.

Не смотря на огромность и тягость всех вышеупомянутых работ, команда работала отлично и вела себя безукоризненно. Но когда надобно было перебираться снова на фрегат, то она объявила наотрез, что не пойдет ни за что, если на фрегате останется старший лейтенант К... Очевидно, что команда, осмотревшись на берегу, пришла к сознанию, что она единственная сила в Ситхе, да и вообще в колониях, и что усмирять ее силою некому. Команда шлюпа «Аполон» была ничтожна в сравнении с фрегатскою, а все мужское население Ситхи едва равнялось по численности даже одной фрегатской команде. Солдат в то время в Ситхе не было, а промышленники русские были люди ненадежные, и главный правитель выразил опасение, что в случае, если неповиновение фрегатской команды примет более опасный характер решительного возмущения, то легко может случиться, что и промышленники могут к ней присоединиться, и тогда нельзя вообразить, что может произойти. Компанейское имущество может быть разграблено, и люди, овладев судами, могут бежать и легко быть приняты на американские суда, вербующие охотно всякий сброд, особенно же беглых матросов с военных судов.

Пришлось Лазареву уступить, не доводя дела до крайности, последствия которой никто не мог и определить. Лейтенант К. списан был с фрегата с дозволением по болезни возвратиться в Россию на одном из отправлявшихся обратно туда судов.

Я пользовался большим расположением и уважением Лазарева и платил ему тем же, но ни от него, ни от службы ничего не искал, как он и сам то засвидетельствовал; он знал, что стремления мои и цели жизни были совсем иные, и если нередко не соглашался со мною во многом, то все же был убежден, что в мнениях моих и советах не было ничего истекающего из личных целей, и потому охотно выслушивал мои мнения, даже такие, которые совершенно противоречьи его собственным. К числу многих принадлежало и мнение о системе, принятой относительно команды. Я всегда был убежден и говорил ему, что и самые лучшие качества, как напр. твердость характера, могут оказаться бесполезными в иных обстоятельствах, если прилагаются к ошибочной системе и несправедливому делу. Лазарев увидел это теперь на опыте; он должен был уступить необходимости, тогда как твердость характера ставил именно выше всех качеств. Самолюбие его жестоко страдало, но что же ему оставалось делать? Доведя дело до крайности отказом, он мог возбудить такие действия, которые не только разрушили бы его собственную карьеру, но и погубили бы всю команду, а вероятно и колонии, которые он послан был охранять. Единственный исход в этом случае самолюбие его находило в том, что он все дело продолжал относить не к ошибочности системы, а к бестактности и своекорыстию смененного старшего лейтенанта. Он уверял, что и сам уже убедился в неправильности его действий, и что если не сменял, то чтобы не ослабить дисциплины, но что вероятно предложил бы ему перейти на шлюп «Ладогу», которым командовал брат Михаила Петровича — Андрей Петрович, причем можно было предупредить конфиденциально брата о дурных свойствах лейтенанта К... Так ли это было, судить трудно; все это известно одной совести Лазарева — так как шлюп «Ладога» прибыл уже после списания, К. с фрегата.

С удалением К. все вздохнули свободнее, как бы освободясь от какого то кошмара. Исчезли сплетни, интриги, неприятные сцены; команда работала отлично, вела себя безукоризненно; к тому же, не смотря на постоянные дожди и сырость, здоровье людей было удовлетворительно, так что ничто ни с которой стороны, не возбуждало более у нас беспокойства. Относительно здоровья много содействовало то, что для предохранения себя от дождей все — и офицеры, и матросы обзавелись [153] камлейками (рубашками из кишок или пузырей) и непромыкаемыми сапогами из сивучьей кожи. Камлейки имели и капюшоны, которыми накрывались офицеры сверх фуражки, я матросы сверх колпака.

Лучше камлейки ничего нельзя и придумать от мокра и ветра. Будучи очень легка (камлейка без украшений весит не более фунта), она, надеваясь на платье, предохраняет вполне от дождя и снега и не допускает продувать ветру. Кроме того, когда ее смочит снаружи дождем, она скользит и не зацепляется ни за что, а потому и не рвется.

Изобилие свежей рыбы, которую матросы и сами ловили, также помогало много сохранению здоровья; разумеется, рыба употреблялась не исключительно, а при другой пище. Что же касается до диких коз (яманов, или эманов) гусей и уток, в достаточном количестве поставляемых колюжами, то матросы не были охотники до этой дичи, и она шла почти исключительно для офицерского стола. Куры же и свежие яйца составляли роскошь и для офицеров; курица стоила 5 рублей, та же цена давалась и за десяток яиц,

По исправлении фрегата и по нагрузке на него обратно всего нашего груза мы должны были бы скорее отправиться в Калифорнию, где нам, независимо от выгоды зимовки в лучшем климате и постоянного снабжения свежим мясом, овощами и плодами, предстояло много дела по закупу пшеницы и приготовлении сухарей, по нас задерживало ожидание прихода из Камчатки шлюпа «Ладога», который должен был привезти и почту из России. Поэтому Лазарев, оставаясь в ожидании «Ладоги» в Ситхе, предписал командиру шлюпа «Аполлон» отправиться прежде нас в Калифорнию и сделать там предварительные распоряжения о закупке пшеницы, известя испанские власти о потребном для нас количестве, и в то же время исправить устроенные экспедицией Васильева к Северному Полюсу печи для печения команде свежего хлеба и сухарей.

Только 9 ноября прибыл шлюп «Ладога» из Камчатки. Он привез и для всех нас, но для меня особенно, весьма важные известия. Конфиденциальным сообщением Лазареву дано знать, что отменяются все меры, предположенные относительно крейсерства и захвата иностранных судов, плавающих за чертою, которая обозначена была на океане как бы границею наших владений; таким образом уничтожалась главная цель посылки боевого фрегата, который вследствие такой перемены обстоятельств осужден был простоять без всякой пользы целый год в Ситхе. Что же касается до меня, то я по высочайшему повелению должен был прибыть в С.-Петербург, не дожидаясь возвращения фрегата, вынужденного оставаться еще целый год.

Возвращение мое могло быть или через Сибирь, или на возвращавшихся шлюпах. Лазарев советовал мне избрать первое по многим причинам. Шлюпы должны были возвратиться по известным уже местам, и следовательно путь на них не мог уже представить для меня особенного интереса, тогда как проезд через Сибирь, особенно в той обстановке, какая выпала на мою долю, представлял редкий случай, давая возможность ознакомиться с малоизвестною, особенно тогда, но важною для России страною, и притом в положении исключительно наблюдателя, ничем несвязанного с администрацией и вполне независимого от нее; во-вторых, отправляясь через Сибирь, я мог дольше оставаться на фрегате, чего Лазарев очень желал, так как на руках моих была вся хозяйственная часть, и я, по моему знанию латинского и испанского языков, был необходим для сношения в Калифорнии с францисканскими монахами, начальниками миссий, в руках которых было все хозяйство и все произведения Калифорнии. Наконец, возвращения через Сибирь желал и главный правитель колоний, имея в виду поручить мне заведывание морского частью на корабле, который весною должен был отправиться в Охотск: он имел причины не полагаться на шхипера корабля.

Так как в ожидании прибытия шлюпа «Ладога» мы оставались последние дни совсем [154] почти без дела, закончив все свои приготовлении, то могли посвятить не мало времени на осмотр местности и на исследование положения колоний и быта как русских, так и алеут и туземного населения. Подробному и обстоятельному знакомству со всеми предметами моих исследований весьма много способствовали показания самого Лазарева, бывшего и прежде уже в Ситхе, добрые отношения мои к главному правителю колоний Матвею Ивановичу Муравьеву и управляющему конторою Кириллу Тимофеевичу Хлебникову и сведения, сообщенные мне моим приятелем, офицером шлюпа «Аполлон» Феопемптом Степановичем Лутковским, который, пробыв уже более года в колониях, имел возможность заметить многое, что могло остаться незаметным при более кратком пребывании в Ситхе.

Лазарев, бежавший из Ситхи с кораблем российско-американской компании «Суворов», которым командовал, был естественно предубежден против компании, но не смотря на то, был поражен при виде совершавшихся в благоприятном виде перемен, хотя новый порядок только что начал еще вводиться. Лазарев много мне рассказывал о причинах размолвки своей с бывшим правителем колонии Барановым, вынудивших Лазарева к бегству, но из всего слышанного мною от самого Лазарева я вынес убеждение, что Лазарев не оценил тогда достоинств Баранова и затруднительности его положения. Если бы Лазарев имел более снисхождения к недостаткам Баранова, истекавшим из тех условий, в каких его оставили, то мог бы сделаться исполнителем гениальных планов Баранова, и утверждение на Сандвичевых островах, имело бы конечно успех, если бы за это взялся Лазарев, а не было бы дело вверено Барановым, по необходимости, шарлатану доктору, брошенному в Ситхе Лазаревым.

План Баранова состоял в том, чтобы, утвердясь постепенно на острове Шарлоты, в Калифорнии, на Сандвичевых островах, в южной части Сахалина и на устье Амура и владея уже Камчаткою, Курильскими и Алеутскими островами, сделать северную часть Великого океана действительно, фактически, русским морем. И замечательно, что все это начало уже приходить в исполнение, и если не было завершено, то потому только, что Баранов не имел себе достойных помощников. Оставленный без поддержки из России, не имея около себя никого кроме буйных промышленников, которых должен был сдерживать жестокими мерами, поставленный в Ситхе в постоянное ожидание нападений воинственных и жестоких колюжей, обуздываемых единственно страхом его имени, Баранов не мог не огрубеть, будучи и по рождению простым человеком, — и понятно, что эта грубость отражалась на отношениях его к людям, непривыкшим к ней, и имела влияние на нерасположение к Баранову и предубеждение против него, в чем сознавался и Лазарев. Но имей Баранов разумных и деятельных помощников, получи он поддержку из России, то, при настойчивом выполнении его плана, и военная морская сила, и торговый флот давным давно развились бы на Великом океане; русский флаг господствовал бы на нем, и исполнилось бы стремление Петра Великого, чтобы Россия была сильною державою не только сухопутною, но и морского, так как он был убежден, что «тот потентант, кто владеет сухопутною только силою, имеет только одну руку, а кто владеет вместе с тем и морскою — имеет две руки.

Граф Семен Романович Воронцов, обсуждая цель нашей экспедиции и начальные успехи России в северной части Великого океана, высказал мнение, что это было единственное поприще, на котором Россия могла бы развить первоклассные морские силы; может быть Петр I и имел именно эти виды. Инструкция, составленная им для предначертанной им экспедиции, указывала на возможность открытия северо-западного «Кюста» Америки и на желание утвердиться на нем. Еще при Екатерине II предполагалось отправление туда значительной экспедиции, а император Павел послал значительные силы в [155] Камчатку. Затем, в начале царствования Александра I принимались разные меры для усиления русской деятельности в тех странах. Если бы и впоследствии обращали такое же внимание на наши колонии и действовали так настойчиво, как действовал Румянцев, то можно было бы много сделать, и тем более, что было несколько благоприятных случаев к утверждению и признанию другими нашей власти в тех странах. И Англия, и Соединенные Штаты не воспротивились бы выгодному для нас определению границ на северо-западном берегу Америки, когда нуждались в нашем посредничестве в 1814 и 1815 годах, а Испания конечно охотно бы уступила нам и всю верхнюю Калифорнию, когда нуждалась в покупке у нас флота для обратного покорения более важных для нее колоний, чем Калифорния, но теперь время потеряно, и вряд ли мы чего добьемся. Не осуждая никого лично из наших министров иностранных дел, граф С. Р. пренебрежение наше к восточным нашим владениям объяснял общим уже направлением нашей внешней политики, слишком много заботившейся о делах разных европейских государств, смотревших всегда на Россию, как на орудие для достижения своих интересов, но всегда препятствовавших тому, чего требовали интересы России.

В экономическом отношении Ситха представляла много невыгод, и нет сомнения, что если бы Баранов был в свое время поддержан из России, когда у нас не оспаривали еще острова Королевы Шарлоты, то он перенес бы главное управление колоний в более южное место, но для господства над Великим океаном при помощи развития морской силы на нем, бывшие наши колонии даже и в том положении, как были при нас, ничем незаменимы теперь. Известно, что восточные берега материков холоднее западных, и потому когда все наши новоприобретенные гавани, самые южные даже в Уссурийском крае, замерзают на более или менее продолжительное время, в то время на американском северо-западном берегу, даже в Ситхе, лежащей под 57° сев. широты, море никогда не замерзает, а бесчисленные проливы между материком и островами представляют такое убежище (с выходами повсюду) для крейсеров, что самому огромному неприятельскому флоту нет возможности преследовать их с успехом.

Невыгода Ситхи в экономическом отношении состояла в том, что, как видно из предшествующего изложения, в ней невозможно было ни скотоводство, ни хлебопашество, и потому главные предметы продовольствия были привозные; в ней не было даже глины на кирпичи, и самый лес, за исключением душмянки, или американского кипариса, не представлял ценности по чрезвычайной сырости, имевшей такое влияние на ягодные кустарники, что ягоды имели скорее вид или подобие только ягод, не имея свойственного им вкуса. Впрочем все эти невыгоды для колониального управления могли быть уничтожены, и во всяком случае ослаблены переселением главного управления в более южные места; притом заметим, что не смотря на то, что хлеб и мясо в Ситхе были привозные, они обходились все-таки несравненно дешевле, нежели во сколько обходятся эти предметы ныне во Владивостоке.

В наше время не малое затруднение для Ситхи, или собственно для Новоархангельска, лежащего в заливе Ситхи, представляли колюжи, или колоши, весьма воинственное племя туземных дикарей, вооруженных отличными ружьями, доставляемыми им иностранцами. Было время, когда было опасно отходить и на небольшое расстояние от крепости, а местность, представляя дикарям все удобство для нападений, делала в то же время преследование их невозможным. Каменистая почва не допускала деревьям углублять далеко свои корни, и потому при всяком сильном ветре деревья легко валились в разных направлениях, образуя везде в лесу ямы, которые представляли клетки стволов, как бы срубы колодцев; это препятствовало проложению дорог, так что даже тропинки во многих местах должно было застилать досками, чтобы не провалиться в вышеупомянутые ямы, которые между тем [156] представляли дикарям отличное средство и для засады, и для укрытия в случае преследования их. Баранов удерживал колош страхом, который умел им внушить; говорят, что однажды, узнав о желании двух колошенских начальников познакомиться с ним, он принял их сидя на возвышенном седалище, окруженном фейерверочными огненными колесами, и сам нарядившись каким-то чудовищем, так что дикари, увидя его среди огненных кругов, так испугались, что упали без чувств. Правда ли это или легенда, утверждать не можем, но ясно, что Баранов умел действовать на диких.

В наше время принята была другая система. Колошам дозволено было селиться под стенами крепости, подчиняясь известным условиям, и главный тоен их Наушкет приезжал к нам на фрегат уже в фантастическом костюме, в роде коричневого мундира ахтарского гусарского полка, подаренного ему главным правителем. Впрочем, эта система, хотя и охраняла от мелких выражений вражды ближайшего к заселению русских племени, но вовсе не служила гарантией против нападения отдаленных племен, особенно в таких случаях, когда они собирались во множестве, как напр. во время лова сельдей. Мы увидим в своем месте, что они не устрашились даже и фрегата, хотя попытка их и была неуспешна. Но известно, что то, что не удалось им в присутствии нашего фрегата, удалось впоследствии, хотя и отчасти только, в то время, когда в Новоархангельске была уже и военная команда, отряд сибирского линейного баталиона, и когда, не смотря на такую защиту, колоши не только овладели селением, но проникли и в нижнюю часть крепости.

Колоши чрезвычайно крепки к холоду; жилища их состоят из временных шалашей, крытых корою; главный же дом колюжа — это бат, или лодка, на которой он постоянно переезжает с места на место со всем своим имуществом. В зимнее время они также купаются в морской воде, как и летом. Относительно религиозных понятий их у них значительную роль играют шаманы. Нельзя не рассказать здесь об одном случае, бывшем с нами, который неожиданно посодействовал к утверждению в колошах еще большей веры в своих шаманов. Естественно, что прибытие такого невиданного до тех пор большого военного судна, каков наш фрегат, возбудило и в отдаленных племенах желание собственными глазами поверить все чудеса, которые рассказывали о фрегате, и потому мы беспрестанно должны были принимать посетителей, угощать их рисом с патокой и ромом, в замену чего они привозили в подарок дичь, разные овощи, одеяла из шерсти диких баранов, прежнее оружие и пр., и показывали нам свои пляски, военные игры и разного рода проделки, совершаемые шаманами.

И вот перед самым нашим отправлением в Калифорнию, когда уже прибыл и шлюп «Ладога», приехала к нам депутация от одного из самых отдаленных племен дикарей и с нею один шаман, имевший репутацию самого верного предсказателя. В это время был у нас на фрегате и брат Михаила Петровича Лазарева — Андрей Петрович, пожелавший, чтобы этот шаман вопросил духа, будет ли благополучно возвращение «Ладоги» в Россию. Вид приехавшего шамана был отвратителен и производил весьма тягостное впечатление. Это был высокий, весьма худой мужчина средних лет, со впалыми блуждающими глазами, с длинными черными волосами, спускавшимися в беспорядке прядями; он шаманил с такими подробностями и продолжительностию, каких мы прежде не видели; он доходил до исступления; пена клубилась у него изо рта, и он наконец свалился как сноп. Тогда его покрыли одеялом, и помощник его начал манипуляцию двумя кинжалами, в роде той, какую производят руками магнетизеры: сначала он вздрагивал под одеялом и наконец утих и начал бормотать какие-то слова. «Ну, что же говорит он о моем корабле?» спросил Андрей Петрович. Переводчик молчал. «Да говори же, не бойся»! повторил А. П. «Он говорит, [157] что худо будет». «Что же разобьется что ли»? «Нет! сгорит». Разумеется, этому посмеялись, потому что из всех случайностей, это была такая, которую труднее всего было ожидать на военном судне.

Между тем на другой день главный правитель колоний давал обед в честь офицеров новоприбывшего шлюпа «Ладога». Я был дежурный лейтенант и отпустил на обед даже своего вахтенного мичмана. С другого корабля также все отправились кроме вахтенного мичмана, самого младшего из офицеров. Андрей Петрович, отправившись на обед, заехал к нам, чтобы ехать вместе с братом, и, узнавши, что дежурным остаюсь я, сказал мне: «Пожалуйста, Дм. Ир., поглядывайте и на мой шлюп, я там оставил самого младшего из моих офицеров». Я обещал это ему и, оставшись один, разумеется, не сходил с верху и часто посматривал в трубу на «Ладогу», стоявшую от нас саженях в пятидесяти. Прошло немного времени — как вдруг заметил я, что мальчик (из собственных дворовых) Андрея Петровича беспрестанно торопливо выбегал на палубу и, почерпнувши в кувшинчик воды, опять бежал в каюту капитана. Я сейчас послал на шлюпке унтер-офицера узнать, что это значит, тем более, что оставшегося на шлюпе мичмана не было видно на палубе. Можно себе представить, в каком я очутился положении, когда сказали, что на «Ладоге» пожар, когда надобно было и помочь тушить его по малолюдству у них команды, и спасать фрегат от последствий взрыва так близко стоящего корабля. Я тотчас же поставил один парус и, обрубив канаты, отошел с фрегатом на безопасное расстояние и, поставя фрегат на якорь, сам на двух шлюпках отправился с людьми на «Ладогу». Пожар произошел от того, что камень, чрез который проведена труба камина, выкрошился, и труба, искривясь, прикоснулась к дереву; все это происходило в очень тесном пространстве за камином, и туда-то мальчик, испугавшийся увидя дым, плескал водою с боку, думая тем потушит огонь, который, разумеется, не мог быть остановлен этим и все разгорался сильнее и сильнее. Я приказал немедленно прорубить над местом горения палубу и заливать водою сверху ведрами, подаваемыми с обеих сторон. Через полчаса огонь был совершенно потушен, а опасность была большая, потому что все это происходило вблизи пороховой камеры. Разумеется, все находившиеся в гостях у главного правителя колоний, увидев необычайное передвижение фрегата, сейчас возвратились на свои суда, но тогда все уже было окончено, и оставалось переменить обуглившиеся части дерева и заделать палубу. Между тем слух об этом происшествии сейчас распространился и произвел необычное торжество между колюжами, увидевшими в этом оправдание предсказания своего шамана.

Одно из важных последствий неудобств Ситхи в экономическом отношении и вследствие опасности от соседства враждебных дикарей была невозможность развития оседлого русского населения, хотя и не надобно забывать, что излишек расходов компании от пребывания главного управления колоний в Ситхе с избытком вознаграждался богатством промыслов в этих местах. Мы застали еще многих промышленников, которые участвовали в экспедиции Баранова, открывшей и занявшей Ситхинский залив. В первый же день занятия добыли несколько сот шкур морских бобров, или выдр, что по тогдашним ценам стоило более двухсот тысяч рублей.

Невозможность развития оседлого сельскохозяйственного населения имела последствием то, что многие промышленники, отслужившие срок, возвращались в Россию, даже и с детьми, рожденными в колониях и от женщин туземного происхождения. Поэтому русское население заменялось одно другим, но не развивалось, и потому было незначительно. Расширение нашей Колонии Росс в Калифорнии, в единственном месте, где можно было развить оседлое русское земледельческое население, встретило препятствие, о котором скажем в своем месте, и таким образом [158] представителями постоянного русского населения в колониях явились только креолы-дети русских, прижитые от туземных женщин. Но креолы, люди бесспорно даровитые, были мало устойчивы нравственно, находясь в таком положении, о котором говорится, что от одного берега отстали, а к другому не пристали: они при отсутствии условий для хозяйственной оседлости не могли заниматься хозяйством, а вместе с тем пренебрегали и занятием алеутов и других туземцев, и поэтому образовали сословие с неопределенными занятиями, в роде наших мещан. Впрочем, когда для них открывалась почетная карьера, они достигали хороших положений, званий священников, штурманов и пр. Одного из них я вывез и определил в штурманское училище — и он командовал впоследствии компанейским кораблем в колониях.

Что же касается до алеутов и других вполне подчиненных компании туземцев, то известно, что одно время было в моде оплакивать их участь; но теперь, когда они стали «свободными» гражданами Соединенных Штатов и не смотря на то подпали под эксплуатацию жидовско-американских компаний, они очень тужат о прежнем положении, которое притом постепенно улучшалось еще, и нет сомнения, что если бы развитие российское американской компании не было оставлено продажею колоний, то все улучшения пошли бы еще быстрее. Мы постараемся сделать в своем месте общее беспристрастное заключение о российско-американской компании, здесь же обратим внимание только на то, что когда мы были на фрегате «Крейсер» в колониях наших в Америке, еще 50 лет тому назад, то они находились в лучшем положении после едва двадцатилетнего существования колоний, не стоивши притом казне никаких жертв и расходов, нежели в каком ныне находится Приамурский край после слишком двадцатилетних огромнейших расходов и жертв — как со стороны казны, так и всей Восточной Сибири.

Ноября 14-го 1823 года фрегат «Крейсер» и шлюп «Ладога» оставили Ситхинский рейд и отправились в Калифорнию — первый, чтобы зимовать там, а «Ладога», чтобы, запасшись свежею провизией, отправиться оттуда в Россию.

Д. Завалишин.

(Окончание в след. книжке).