ЗАВАЛИШИН Д. И.

КРУГОСВЕТНОЕ ПЛАВАНИЕ

ФРЕГАТА «КРЕЙСЕР»

В 1822-1825 гг. под командою Михаила Петровича Лазарева.

IV.

Мы считали необходимым распространиться несколько о занятиях наших в Лондоне, чтобы показать, как занятия офицеров фрегата «Крейсер» различествовали от прежних обычных занятий моряков в иностранных портах, когда единственным желанием в подобных случаях бывало покутить хорошенько в трактире, много что посетить театр, если он существовал в том городе, но посетить не ради артистического удовольствия, а просто для препровождения времени. Вообще надо сказать, что большинство офицеров фрегата «Крейсер» не теряло времени на такие занятия, из которых нельзя было извлечь пользы. В свободное от служебных занятий время мы много читали, имея хорошую библиотеку капитальных сочинений французской, немецкой и английской литератур. Еще надо заметить, что у нас не было охотников копить деньги, делая экономию из большого жалованья, — поэтому нигде за границею мы не жалели расходов, если нужно и можно было осмотреть что-либо замечательное, или съездить куда-нибудь для лучшего знакомства с посещаемыми нами странами, а игра в карты была изгнана с общего согласия; шахматы же были в ходу.

В заключение описания пребывания нашего в Лондоне я должен упомянуть об одном эпизоде, лично до меня касающемся и имевшем для меня не малое значение, — я говорю о свидании моем с графом Семеном Романовичем Воронцовым.

Священник нашего посольства в Лондоне Смирнов, пользовавшийся большим расположением графа и часто его навещавший, сообщил ему о приходе нашего фрегата в Англию и о пребывании офицеров с него в Лондоне. Услышав в числе прочих и мою фамилию, граф просил священника узнать: не сын ли я того генерала этой фамилии, который двадцать лет тому назад начальствовал войсками, посланными в Голландию для подкрепления Германа, и если окажется, что я сын его, то просить меня побывать у графа, так как он был хорошо знаком с моим отцом, но давно не имеет о нем никаких известий. Вследствие этого наш лондонский священник в назначенный день повез меня к графу (Граф Воронцов проживал попеременно то в Wilton-House, загородном поместье, то в Лондоне, в собственном доме.). Я увидел очень старого, (граф сам мне сказал, что ему под 80 л.), сухощавого, но очень бодрого еще вельможу, бывшего нашего посла в Англии и оставшегося там жить, о котором я так много слышал от отца моего и которого переписка с отцом найдена была мною в семейных бумагах.

Граф принял меня чрезвычайно любезно, так, как можно принять только близкого родного, посадил возле себя и с участием расспрашивал об отце моем, искренно сожалея, когда услышал от меня, что отец мой скончался за год перед тем. «Кто бы подумал — сказал граф, — что я переживу молодого генерала, которого был старше по крайней мере на четверть века». Затем он объяснил мне основания, по которым рассчитывал на блестящую карьеру моего отца, хотя предвидел возможность немилости императора за «Суворовские» отзывы о новых порядках в армии. Перейдя затем к цели нашей экспедиции, граф первый возбудил в нас сомнение в основательности действий нашего министерства иностранных дел. Он считал не только возможным, но даже вероятным, что ни Англия, ни Соединенные Штаты не признают никаких притязаний, заявленных в новых [200] привилегиях, данных Российско-Американской компании и жалел, что такая важная экспедиция как наша будет бесплодна. «Было время — сказал он, — когда там (по северо-западному берегу Америки), все легко было устроить. Это было в 1814 году, во время войны Англии с Соединенными Штатами, когда обе стороны нуждались в нашем посредничестве; тогда ни та, ни другая не постояли бы ни за границами, ни за строгим охранением наших прав в колониях наших. Но наше министерство иностранных дел было слишком занято чужими делами и потеряло из вида свои собственные. После Румянцева никто не заботился о колониях, как после Чичагова о флоте и проч.».

Мы еще возвратимся к мнениям гр. С. Р. Воронцова, когда будем говорить о пребывании нашем в Ситхе и о делах компании, а теперь скажем только, что то же самое говорил нам впоследствии и бывший наш посланник в Соединенных Штатах Полетика, когда, на назначенной по высочайшему повелению конференции между министерствами и директорами Российско-Американской компании по поводу представленной последними докладной записки о невыгодных для вас последствиях трактатов, заключенных с Англией и Соединенными Штатами, Полетика оправдывался тем, что было упущено благоприятное время и что теперь нельзя было получить того, чего легко было достигнуть в 1814 году, когда мы были посредниками для восстановления мира между двумя вышеупомянутыми государствами. Так как докладную записку писал я, то в конференции, происходившей в присутствии адмиралов Мордвинова и Головина, а также Сперанского и Ведемейера, мне и пришлось быть главным оппонентом Полетики.

Обращаясь к графу Воронцову, мне остается сказать, что он спросил меня знаком ли я с его сыном Михаилом Семеновичем? Я сказал, что видел его нередко в знакомых мне домах Илариона Васильевича Васильчикова, графа Остермана-Толстого и князя Лопухина, очень близких знакомых моему отцу, но что не полагаю, чтобы это давало мне право сказать, что знаком с ним. «В таком случае, когда приведется вам быть опять вместе — сказал граф, — то скажите, что я желал, чтобы вы познакомились». Затем граф изъявил желание, чтобы я посетил его дочь Екатерину Семеновну, графиню Пемброк, что я и сделал в сопутствии священника, а она доставила мне случай побывать в некоторых частных английских домах. Граф очень обласкал меня при прощании и просил, что если он будет еще жив, то снова посетить его на возвратном нашем пути.

По возвращении на фрегат мы узнали, что не успели еще переменить все негодные вещи, как лопнул снова один гак; на этот раз жертвою была бочка с портером, но с людьми, слава Богу, несчастия не было.

Таким образом прибавлялось все более и более работы, и эта огромная масса починки и переделки задержала нас до 18-го ноября в Портсмуте. В этот день мы пробовали было выйти в море, но жестокий западный ветер не допустил и пришлось оставаться до 28-го числа. Мы воспользовались этим временем, чтобы совершить несколько поездок на остров Вайт и почти ежедневно посещали какое-нибудь из военных английских судов, стоявших на рейде.

Наконец 28-го ноября мы успели выбраться с Портсмутского рейда и вскоре вступили в Атлантический океан. При благоприятном ветре мы на двенадцатый день бросили уже якорь на Санта-Круском рейде острова Тенерифа, и могли бы совершить этот переход еще гораздо скорее, если бы фрегат «Крейсер», как доносил Лазарев (донесение из Рио-Жанейро от 6-го февраля 1823 г. за № 57), по чрезвычайно преимущественному своему ходу, против шлюпа «Ладога», не принужден был большую часть времени иметь одни марсели (средние паруса, без верхних), и те нередко отданные на «эзельгофт» (ненатянутые, спущенные).

Впечатления, испытываемые в морском путешествии, представляют значительную [201] разницу с теми, которые испытываются на сухом пути. Тут, как бы ни быстра была езда, даже и по железным дорогам, которых тогда к тому же и не было, как бы ни быстро изменялись виды растительности и вообще местностей — все же замечается некоторая постепенность. Совсем иное бывает на море, особенно при направлении пути по меридиану, к югу ли, к северу ли. Вот мы, например, оставили Англию среди полной зимы, и не видав ни клочка земли, который мог бы служить признаком изменения температуры, вдруг увидели на Тенерифе роскошнейшую растительность, напоминающую переход от лета к осени в средней России. Впечатление этого контраста было поразительно даже у матросов, хотя, конечно, каждый не только знал, что мы подвигаемся к теплому климату, но и ощущал прибывающую теплоту; а между тем наружного, видимого признака такой перемены не было: корабль везде представлял неизменный вид, и последнее впечатление оставленной земли был безжизненный зимний вид.

Ощущение контраста еще более усилилось, когда мы, не успев еще бросить якорь, были со всех сторон окружены лодками, нагруженными всевозможными овощами и плодами, не исключая и тропических. Впоследствии мы были. в Бразилии, еще более богатой тропическими видами и произведениями, но они не производили уже того впечатления, контраст не был так поразителен и не представлял уже новизны; к тому же там внимание матросов обращалось более на другие вещи чем на природу: на черное население негров и проч.

Мы сначала хотели было зайти на остров Мадеру, но после разочли, что Тенериф представляет более выгодное разделение долгого перехода из Англии в Бразилию, так как лежит южнее, к тому же на Тенерифе можно было запастись не одним только вином, ной живностью: мы купили там много баранов и птиц.

Тенериф занимает самое счастливое положение, соединяя в себе условия тропического и умеренного климатов, а потому и произведения обоих; находясь среди океана, он свободен от тропических жаров. Для мореплавателя покупки там вина выгодны, потому что тенерифское вино, хотя и происходит равно как и файяльское (Азорских островов) от тех же виноградных лоз, что и мадера, но дешевле и, не будучи в такой славе, не вывозится в таком количестве, чтоб нельзя было достать на месте нужной пропорции чистого, неподдельного вина.

На другой же день по приходе нашем я отправился с английским консулом, ведавшим наши дела, и в сопровождении Нахимова, Бутенева и доктора в долину Оратаву и в городок Лагуну для закупки вина и уксуса. В Лагуне существовал тогда ботанический сад, предназначенный для помещения растений жаркого и умеренного климатов; мы осмотрели его, но нашли небрежно содержимым. Здесь мы увидали впервые чайный кустарник, растущий на вольном воздухе. Из Лагуны же мы совершили путешествие и на пик Тенерифский. Мы не имели в виду прославиться между путешественниками восхождением на самую вершину, а желали подняться настолько лишь, чтоб полюбоваться представляющимся видом с большой высоты; к тому же мы имели в распоряжении одно лишь утро. Поэтому мы отправились из Лагуны с вечера, немедленно по осмотре ботанического сада и до восхождения солнца были уже на той высоте, далее которой не имели намерения подниматься; но и оттуда вид был восхитительный: вся группа Канарских островов была как на ладони.

Четырехдневное пребывание наше на Тенерифе совпало с двумя празднествами, одним у нас на фрегате и другим у испанцев на берегу, случившимися в один и тот же день. Это было 12 декабря по нашему старому стилю, день рождения императора Александра I, а по новому стилю этот день считался 24 декабря, т. е. навечерие Рождества Христова, празднуемое у испанских католиков более чем самый день Рождества. С утра оба корабля нашей экспедиции расцветились флагами и по окончании богослужения, при молебствии, [202] произведен 101 выстрел; нам вторила испанская батарея у пристани в Санта-Крусе. К обеду были нами приглашены все главные начальники на острове и в городе, английский консул и представитель одного английского торгового дома, чрез посредство которого мы производили все закупки. Испанские начальства в свою очередь пригласили нас вечером на берег, чтобы посмотреть как будет праздноваться канун Рождества, и все мы признали, что картина, которую мы видели в этот вечер, никогда не изгладится из памяти. Площадь, на которой происходило главное торжество, представляла скорее вид огромного зала, чем площади в нашем смысле. Одною стороною она примыкала к океану, а с трех других сторон была окружена собором, домами губернатора и присутственными местами. Через площадь нет езды, которая производится только по сторонам; площадь же вся вымощена каменными плитами и обставлена скамейками. На стороне, обращенной к океану, находится статуя Божией Матери.

Статуя сама по себе не представляет ничего замечательного, но она поддерживается четырьмя изображениями гванчей, первобытных жителей острова, и говорят, что эти изображения чрезвычайно верны, так что по ним определялось, какому племени принадлежали бесследно истребленные гванчи. На противоположной стороне поставлен был «камень конституций», так как это было во время правления кортесов. Когда мы съехали на берег, луна ярко освещала всю картину и, отражая свои лучи на снежной вершине пика Тенерифского, представляла ее как бы серебряным рефлектором. Собор и все дома блистали бесчисленными огнями — в окнах и фонарях, а взрыв петард был непрерывный. Испанцы и португальцы, как мы удостоверились потом в Бразилии, взрывают петарды и пускают ракеты даже и днем. Площадь, где играли на гитаре и на арфе и где пели «гимн Риеги», полна была народом. Между тем в кофейнях, или кондитерских, помещавшихся в нижних этажах домов, происходили заседания клубов. Известно, что кортесы считали учреждение клубов необходимым средством для приучения народа к обсуждению политических вопросов. В то время, когда мы были в Санта-Крусе, напряжение политическое дошло до крайности. Известно, что в это время дело шло на Веронском конгрессе об интервенции в Испании с целью восстановления в прежнем значении королевской власти. На площади нам указали несколько прогуливающихся монахов разных орденов. Еще очень недавно, говорили нам, они не решились бы показываться в публичных собраниях, но теперь знают, что многие из их противников, в виду возможности восстановления абсолютной власти Фердинанда VII, стараются не выказывать к ним вражды, зная, что в подобном случае восстановится и их власть. Нас приглашали к себе разные лица; более чем у других провели мы времени у начальника национальной гвардии, три дочери которого признанные первыми красавицами города, доставили нам удовольствие слышать их игру на арфе и пение. Мы возвратились на фрегат во втором часу ночи, но было видно с фрегата, по иллюминации, что публика оставалась на площади еще долгое время и после нас.

Мы упомянули выше о батарее, которая производила вместе с нами салютационную пальбу 12-го декабря, в день рождения нашего государя. Сама по себе ничтожная, эта батарея приобрела историческую известность. Здесь Нельсон испытал единственную неудачу в течение многопобедной своей боевой карьеры. Командуя дессантом на гребных судах, он был отбит и ранен; надо было видеть, как гордятся испанцы этим подвигом.

Запасшись в Тенерифе вином и ренским уксусом на весь поход, и на сколько можно было и свежей провизией, овощами и фруктами, мы оставили Санта-Крусский рейд и вскоре вступили в тропики и получили пассатный ветер. Затем плавание наше до Бразилии было вполне успешное, и даже скорое, принимая в соображение постоянную задержку от худого хода товарища нашего, шлюпа «Ладога». [203] Замечательно, что мы вовсе не имели штилей. Экватор пересекли в долготе 23° западной.

Невозможно представить себе ничего спокойнее и приятнее плавания в тропиках при благоприятном ветре и при жаре, умеряемой морского прохладою. За исключением двухчасового учения (час с парусами и час при орудиях), это был постоянный отдых, и можно было вполне предаваться развлечениям и веселью. Каждый день купанье, музыка, песни, и кроме того долгие приготовления к празднованию перехода через экватор, и потом воспоминания особенного веселья при этом случае не допускали скуки, не смотря на монотонность обычных занятий продолжительного сорокадневного плавания, непрерываемого, как бывает при других случаях, эпизодами бурь и других приключений, возбуждающих энергию и бодрость духа. К числу развлечений принадлежали и частые взаимные посещения друг друга офицерами и командою двух сопутствующих кораблей. При купанье особенную веселость возбуждали Ньюфаундландские собаки, бросавшиеся в воду при виде людей в воде и таскавшие их невольно к кораблю.

Безопасность была так велика, что было возможно разделить команду на четыре вахты (очереди) вместо двух; да и тем, кто находился на вахте, дозволялось, за исключением 15-20 человек, находящихся на самых важных постах, прилечь для отдыха. Одни офицеры бодрствовали, хотя и для тех не было собственно морского дела, и они, находясь в свою очередь на верху, могли заниматься чтением, что было весьма возможно и ночью, при лунном свете, так ярком в тропиках, что я мог постоянно разбирать хорошо, даже мелкую печать карманной библиотеки, напечатанной стереотипом.

Нельзя здесь не упомянуть о том особенном впечатлении, которое произвело на матросов появление созвездия Южного Креста. Тот вечер, когда оно впервые открылось, никогда не изгладится в моей памяти. Матросы давно были предуведомлены, что подвигаясь на юг, мы увидим это созвездие, и потому беспрестанно спрашивали офицеров о времени появления его; наконец, когда по вычислению Южный Крест должен был показаться, между матросами было замечено какое-то особенно торжественное настроение, но именно в тот день вся южная часть неба была покрыта как бы сплошным облаком. Давно уже Южный Крест должен был взойти над горизонтом, но облако мешало его видеть. Вдруг порыв ветра посильнее начал разрывать облака; все взоры устремились в ту сторону, и много голосов одновременно закричали: «глядите, глядите, вот он»! Разом обнажились все головы, и матросы набожно перекрестились.

Замечательно их суждение при этом случае. «Отчего же — спрашивали они — все говорили, что страшно идти в «безызвестную»: вся земля Господня, вот здесь даже крест на небе, чего и у нас нет».

Отношения матросов к невиданным ими прежде явлениям природы были очень своеобразны. Их особенно поражало то, что несогласно было с обычными понятиями и представлениями; например летучая рыба, во множестве залетавшая на фрегат, — но акула их не удивляла, хотя ловить ее и составляло веселое развлечение.

«Ну вот нашли чему дивиться, — говорили матросы, — вот наша белуга не в пример знатнее будет. Наши астраханцы (Астраханцами называли переводимых из Каспийской флотилии в балтийские экипажи матросов.) сказывали, как в персидский поход ходили с вашим батюшкой (говорили рассказчики, обращаясь ко мне), до самого конца Каспийского моря доходили, так видели белугу, — вот так зверь: хвостом лодку опрокидывал; а ловят ее на такой крюк, что сороковая бочка у него поплавком; а акула что? только прожорлива больно, да зубы острые». Затем следовали разумеется баснословные предания о разных пойманных больших белугах, что двести человек насилу вытащили и пр.

Хотя празднества при переходе чрез экватор и описывались неоднократно, но я считаю не лишним рассказать, как это происходило [204] на нашем фрегате, и вот почему: сколько я ни читал описаний, сколько ни слышал рассказов, я убедился, что нигде это празднование не было так торжественно как у нас. Может быть это происходило оттого, что до нас ходили кругом света только малые суда, где не было места так сказать развернуться; но несомненно, что и значительность команды и щедрость не малого числа офицеров, и свои два хора музыки и песенников способствовали также увеличению торжества и веселья. Долгое время спустя, в течение всего остального похода, воспоминания об этом празднике и нескончаемые рассказы о нем оживляли беседы матросов и служили развлечением в скучные минуты долгих переходов.

Особенное значение праздника заключалось у нас в том, что офицеры не вмешивались нисколько в него своими распоряжениями, и даже не надоедали назойливым любопытством. С самого отплытия от Тенерифа матросам объявлено было, что переход через экватор должен совершиться приблизительно в такой-то день, что им предоставляется праздновать его по своему, и если нужны будут какие вещи, то все им будет выдано под ответственностью только возвратить все в целости; все распоряжения по устройству праздника предоставлены были им самим. Распорядителем праздника выбран был матросами фельдшер, который ходил уже кругом света с Лазаревым на шлюпе «Мирный» и канонер Воробьев, совершавший уже третье кругосветное плавание, неутомимый рассказчик, отличавшийся неистощимою изобретательностию, рассказывавший целые три года одну сказку, в которую вводил эпизодами все, что только находил в своих воспоминаниях и в текущих событиях.

Мы, как сказано выше, нисколько не любопытствовали видеть приготовления, хотя и очевидно было, что затевалось что-то особенное, как можно было заключить по разным требованиям тех или других вещей. — Наконец накануне перехода чрез экватор капитану было доложено, что все готово, и спрашивалось, когда ему будет угодно назначить время праздника. Самое удобное время было разумеется после капитанского и офицерского обеда; оно и было назначено.

После стола капитан вышел со всеми офицерами на верх, имея у себя список всей команды. На правой стороне на шханцах мы нашли поставленную шлюпку, наполненную водой: это была купель для морского крещенья; половина фрегата до грот-мачты была задернута завесой из флагов. Когда капитан и офицеры заняли свои места около шпиля, и деньщики вынесли корзины с подарками команде от офицеров, состоящими из бутылок рому и разных закусок и сластей, заблаговременно для этого случая заготовленных, то из-за борта фрегата раздался в рупор обычный оклик кораблей: алло (от английского halloo! соответствующего нашему: ау!) Капитан отвечал тем же и также в рупор. Затем следовали обычные при окликах опросы: какой корабль, откуда, кто командир? и когда Лазарев назвал себя, то Нептун (потому что это он спрашивал из-за борта, сидя в так называемой беседке) сказал: «Здорово, старый знакомец, спасибо, что меня старика не забываешь; вот уже третий раз жалуешь в мое царство. А, ну-ка, скажи, нет ли у тебя некрещенных»? — «Есть, — отвечал Лазарев, — и много: большая тебе пожива будет, какой еще и не видал!» — «А все ли намерены исполнить обряд?» — «Все, — отвечал Лазарев, — милости просим!»

Затем последовало несколько минут торжественной тишины: очевидно, что Нептун вылезал из-за борта и устраивалась какая-то церемония. Вдруг занавес поднялся, как поднимается парус на гитовы, и неудержимый смех овладел всеми, при виде процессии, которая нам открылась. Соединяя мифологию с современными понятиями, впереди шел фельдмаршал Нептуновой гвардии, одетый каким-то чудовищем, разумеется с размазанною краскою рожею и, имея вместо жезла подобие булавы, которую довольно хорошо [205] представляли четырехконечные щипцы, назначаемые для вынимания из огня и вкладывания в дуло орудия каленых ядер; за ним ползли морские животные и тащили колесницу, на которой восседал Нептун с женой и сыном; это конечно была самовольная прибавка к мифологии, но матросам бездетное семейство как-то казалось неестественным. Колесница сделана была из пушечного станка (от тех орудий, которые были спущены в трюм), на которой была поставлена вырезанная спереди бочка из под крупичатой муки; верхнее дно было вынуто, и внутри устроена перекладина, на которой сидел Нептун с женою, имея на коленях сына. Все это обвито было флагами и имело очень приличный вид. Сам Нептун имел корону и бороду из осоки и держал острогу вместо трезубца.

Однако же общий хохот относился не к нему, а к жене его, Нептунихе, как прозвали ее матросы, по незнакомству с мифологическим именем Амфитриды. Ее представлял самый некрасивый, черный и рябой, весьма тучный матрос из татар. На ней была корона из жести и покрывало, сплетенное весьма искусно из каболки (пряди распущенного смоленого каната) на подобие рыболовной сети. — На коленях у ней сидел Нептуненок, самый малый по росту из матросов, с сморщенным лицом. Нептуниха беспрестанно гладила и ласкала сына. За колесницей шел брадобрей с аршинною бритвою и его помощник с шайками сажи и мелу.

Дойдя до шханцев с левого борта, колесница остановилась, и Лазарев, подойдя к Нептуну, подал ему список. Офицеров, которые в кругосветном плавании были в первый еще раз, Нептун крестил латинским обрядом, т. е. помочив руку в чашке с морской водой, касался слегка темени. Затем началось главное веселье, крещенье матросов. Выкликаемый по списку выходил, раздевался и садился на дощечку над купелью. Брадобрей подходил и намазывал одну щеку сажей, а другую мелом и, поскоблив бритвой, увещевал его вести себя смирно во владении Нептуна, не бояться бурь и потопления, потому что уже будет хорошо знаком с Нептуном, и если утонет в океане, то Нептун примет его как знакомца. Затем шел вопрос: видит ли он Нептуна во всей славе? Кто говорил: вижу, того легко опускали в ванну, а кто умышленно, или желая выказать характер неподчинением шутке, говорил: «не вижу», тому говорили, что ему надо промыть глаза, и направляли на него струю воды из ручной пожарной трубы; затем выдергивали дощечку, и когда он выскакивал из ванны и бежал одеваться, то поставленные вдоль борта с кожаными ведрами люди продолжали обливать его; затем все подвергшиеся обряду одевались и приходили к Нептуну на угощенье, так как между тем возле колесницы в одну минуту поставлены были раскидные столы, на которые деньщики наставили горячий пунш, сахарные сухари, пряники, финики, изюм и другие сласти.

Празднество это при звуках музыки и песен продолжалось более четырех часов, и замечательно, что хотя пуншу было изобилие, никто не напился пьян; так были все увлечены зрелищем, что никому и в голову не пришло воспользоваться случаем, чтобы напиться. Даже и ночью несся хохот из матросской каюты; очевидно было, что шли оживленные рассказы о празднике, о костюмах, и как было дело с тем или другим при совершении обряда: как тот-то не мог выкарабкаться из ванны, как другой полетел, спасаясь от окачиванья и пр.

Удивительное влияние произвело на команду благоприятное плавание в тропиках: все приободрились, сделались развязнее, не было ни ссор, ни каких-либо проступков; все были веселы и здоровы; обычной на судах при долгих переходах болезни — скорбута или цынги не было и в помине. Матросы начали научаться многому и приобретать некоторые географические понятия: офицеры были доступны: охотно входили с ними в разговоры и объяснения. «Вот этак, хоть бы век плавать, ваше высокоблагородие, — часто повторяли наши [206] матросы офицерам, — не в пример лучше берега, а то что за жизнь в казармах?» Разочарование не представлялось еще тогда ни близким, ни возможным.

С большим любопытством ожидали они увидеть «арапскую» землю, т. е. не Аравию, о которой они знали уже, впрочем, что ее нет на нашем пути и не смешивали уже араба с арапом. Они знали, что мы идем в Бразилию, где большинство населения негры или на обычном их языке «арапы», и только по привычке продолжали называть Бразилию — арапскою землею. Вечером 22 января 1823 года посланы были два очень зрячих матроса на салинг-грот и фок-мачту. Им велено было смотреть берег, но нарочно не было сказано о его очертаниях, в каких он должен был представиться, чтобы в случае, если увидят что нибудь, что примут за берег, знать, действительно ли это берег, или облака, весьма часто вводящие в заблуждение мореходцев и подающие во многих случаях повод к рассказам о мнимых открытиях. После ожидания, продолжавшегося не более однако одного часа, бывший на грот-салинге матрос закричал: «вижу берег!» Вслед за ним закричал тоже и находившийся на другом салинге, а когда Лазарев спросил в рупор: «какой вид берега»? — оба в голос закричали: «гора как бы сахарная голова!» И так мы были у входа в Рио-Жанейро; счисление наше оказалось вполне верно. Эта гора в виде наклоненной сахарной головы составляет отличительный вид входа в Рио-Жанейро.

Многие офицеры бросились сами на салинги с ручными телескопами, и вдруг один из них закричал: «вижу на крепости какой-то странный флаг — зеленый, а что в середине, рассмотреть нельзя». Известие это возбудило во всех недоумение и породило разные предположения. Лазарев сделался серьезен и видимо озабочен. Очевидно было, что в Бразилии совершилась какая то перемена, о которой мы, отправляясь из Европы, не могли еще знать. Как отнесутся к нам при новом порядке вещей и как нам должно будет отнестись к нему? Не помешает ли это нашему исправлению и снабжению; вопрос важный, потому что ближайшего порта, в замену Рио-Жанейркого нигде вблизи не было, и пришлось бы пожалуй плыть без исправления и запасов еще слишком месяц до Кап-Тауна, на мысе Доброй Надежды, а между тем инструкция требовала еще избегать по возможности заходить туда, вследствие неприятных воспоминаний задержания там Головина и бегства его оттуда с нарушением слова. Все это разом заменило веселое расположение всех на очень серьезное. Приказано было немедленно достать из трюма и поставить на места орудия, снятые для облегчения корабля с верхней палубы; фрегат вполне изготовился к бою.

На другой день утром, 23 января, последовал наш действительно торжественный вход на рейд. Все было устроено так, что не было видно на фрегате ни души живой, на мачтах не было ни одного человека, а высокие борта фрегата, прикрытые притом же сверху сетками с матроскими койками (постелями), не дозволяли видеть ни одного человека и на палубе. Уборка парусов могла быть сделана помощию веревок и блоков, снизу; голос командующего заменен был свистками, только слышен был марш, играемый музыкой. Все это, как рассказывали нам после, производило сильное впечатление на зрителей. Двигалось повидимому живое, самоуправляющееся существо.

Плавно подвигаясь, оба наши корабля бросили якорь на обычном для русских судов месте, возле «Крысьего» островка или скалы. Весь берег был усеян народом, а на иностранных военных и купеческих кораблях люди стояли на марсах и по вантам, чтобы лучше видеть; но реи у нас спустились, подобрались паруса как занавесы, а все-таки ни одного человека не было видно. «Настоящее театральное превращение декораций», — сказал французский адмирал Гривель.

Между тем с обсерватории нас заметили издалека, наблюдая в то время зорко из опасения ожидаемого нападения португальского [207] флота, но скоро успокоились, рассмотрев русский военный флаг. Это ожидание нападения и было причиною стечения народа, движения войск и прибытия императора Дон-Педро I из загородного дворца в столицу; когда объяснилось, что это русские корабли, то едва мы бросили якорь, как явился к нам на лодке наш вице-консул Кильхен, а вслед за ним адъютант императора с приветствием, и мы узнали все подробности совершившейся перемены в Бразилии.

Вот в каких выражениях доносил о том Лазарев 6 февраля 1823 года за № 57 из Рио-Жанейро.

«Здесь нашли мы правление уже новое. Наследный принц Дон-Педро провозглашен был императором 30 сентября 1822 года и ноября 19 был коронован. Такая неожиданная перемена португальской колонии в империю Бразильскую была причиною перемены флага на крепостях и военных судах — рисунок коего при сем честь имею препроводить. Все португальские суда были немедленно конфискованы, королевские войска, желавшие противостать такой перемене правительства, были, так сказать, силою схвачены, посажены на (купеческие) суда и отправлены в Лиссабон, кроме тех однакоже, которые сами пожелали остаться в бразильской службе и присягнуть в верности императору».

«Бразильское правительство принимает теперь всевозможные меры к умножению военных судов своих, и кроме эскадры, отправившейся с подкреплениями к Сан-Сальвадору, состоящей из 54-х пушечного фрегата, двух корветов и двух бригов, ныне здесь вооружается еще 74-х пушечный корабль, названный «Петром Первым», в честь нынешнего императора, два фрегата и несколько мелких судов, начальство над которыми вверено большею частию иностранцам, поступившим в службу по приглашению правительства. Назначение всех сих судов, как слышно, есть то, чтобы остановить португальскую эскадру, находящуюся теперь в Сан-Сальвадоре и состоящую также из одного корабля и нескольких фрегатов и, если можно, то овладеть ею».

Присылка императором своего адъютанта с приветствием и с изъявлением удовольствия видеть прибытие русских военных судов в новую империю, поставило нас в большое политическое затруднение. Мы не могли знать, признает ли наше правительство новый порядок в Бразилии и, судя по аналогии, могли заключить скорее о противном, зная, что наше правительство не только не признало независимости отложившихся от Испании ее колоний, но даже продало Испании свой готовый флот с целью способствовать метрополии к покорению вновь отложившихся колоний. Затруднение наше увеличилось еще тем, что в Рио-Жанейро не было никакого нашего дипломатического агента, и даже генеральный консул был в отсутствии. Вот почему Лазарев через меня и отвечал адъютанту, что будет лично благодарить императора представясь ему, но не оффициально, а в качестве путешественников.

Между тем обстоятельства, о которых будет упомянуто ниже, привели нас к сближению не только лично с императором, но и с двором вообще. Здесь же упомяну только то, что по обычаю, сохранявшемуся еще в то время во всех отдаленных портах, куда могли достигать естественно только после долгих переходов, и следовательно неизбежного лишения свежей провизии, овощей и плодов, — адъютант императора привез от его имени огромную корзину отборных плодов для офицеров и целую лодку провизии для команды. При этом произошло презабавное происшествие. Так как ананасы и другие фрукты надо было еще чистить и разрезать, а персики можно было есть прямо, то все и ухватились тотчас за персики, тем более, что по наружному виду это были такие плоды по величине, каких мы еще прежде и не встречали. Но ко всеобщему удивлению они оказались жесткими как самые грубые яблоки, которые зовут деревянными. Тогда наш вице-консул объяснил, что это происходит от излишнего действия жара, что эти плоды идут обыкновенно на [208] компоты или приготовление шербета, а что желающие иметь персики такими же нежными как в Европе, сажают персиковые деревья под тенью других дерев. Еще замечательно, что бананы сначала никому не понравились, а после их предпочитали всем фруктам: они, как у нас яблоки, никогда не надоедали.

Весь первый день прихода в Рио-Жанейро отнят был у нас беспрерывными посещениями с военных судов разных наций и с берега. Другой день пропал в отдаче визитов и в посещениях разных лиц, с которыми предстояли необходимые сношения, а затем в первый же день, когда после нашего прихода, был публичный прием у императора, Лазарев, я, Бутенев и доктор были представлены ему, как путешественники, первым министром Бонифацием Андрада.

Затем началась напряженная деятельность по исправлению фрегата, перегрузке его и по закупкам, главное, рому, сахарного песку, рису и лимонов; все это обусловливало для меня разъезды по плантациям, где эти предметы можно было купить дешевле без посредников. Ежедневную доставку мяса, овощей и воды вице-консул принял на себя; кроме того, через него же было куплено прямо с одного английского корабля до 300 пудов английских морских крупичатых сухарей в замену издержанных. Сухари громоздкостью своего более всего нас затрудняли при тесноте помещения, почему и предположено было запасаться ими, где возможно, но не в слишком огромном количестве. Последующие запасы предназначено было сделать в Австралии и Калифорнии, и если не найдем готовых сухарей, то печь их самим, при этом надо заметить, что для офицерского стола и для больных у нас пекли, если буря не препятствовала, ежедневно свежий крупичатый хлеб в особливо устроенной печи, данной нам для испытания.

Невыносимая для европейцев жара требовала особенного распределения времени. Работы на открытом воздухе производились утром с 4 часов до 10 и после обеда с 4 до 8 часов. В другое время днем работали или под палубой, или в палатках, устроенных на «Крысьем» островке, где производились все черные работы: окрашение, осмаливание и проч. Там же устроена была обсерватория для поверки хронометров. Обедали в 11 часов, а с 12 до 2-х спали все кроме меня, не имевшего привычки спать днем (я в это время уезжал всегда или в лимонную рощу на «Карковадо», или в загородный дворец Сан-Кристовал).Ужинали — команда в 8 часов, а офицеры в 10, и надо сказать, что это была всегда главная еда, потому что обед отводился там только для порядка; в жаркое время в обеденную пору ничего почти не ели.

Теперь я должен разъяснить обстоятельства, подавшие повод к личному сближению нашему с императором. В донесении Лазарева, приведенном выше, сказано было, что военными бразильскими судами командуют вступившие в бразильскую службу иностранцы. Начальником одного из фрегатов был английский морской офицер сэр Джон Тэйлер (Taylor), бывший сослуживец Лазарева на английском флоте и его приятель. Переход его в бразильскую службу наделал в свое время много шуму, вследствие требования Англии о выдаче его, и кажется только лет 30 спустя уже ему был прощен этот проступок. Однажды Лазарев сказал ему, что некоторые поделки, и особенно окраску очень затруднительно производить в палатке, составляющей у нас мастерскую на «Крысьем» островке, так как в палатку беспрерывно набивается ветром пыль и даже песок. Сэр Джон сказал, что этому легко помочь, что он может выпросить дозволение производить эти работы в мастерских бразильского адмиралтейства; но как долг платежом красен, прибавил он, то и вы поможете нам некоторыми мастеровыми (разумеется за плату им); у нас идет спешное вооружение; император сам следит за ним, а в мастеровых недостаток. Если в адмиралтействе будут производиться ваши работы, то отправление туда ваших мастеровых [209] не возбудит ничьего внимания, и ваше оффициальное положение не будет компрометировано. Так действительно дело и устроилось, и тем выгоднее, что самые нужные для них мастеровые, как напр. конопатчики не имели у нас никакого почти занятия. Надзор над нашими рабочими был поручен мне, и я каждый день отвозил туда на катере наших мастеровых, а в седьмом часу приезжал туда и Дон Педро — запросто, на маленькой лодке, одетый в белую куртку и панталоны, и с широкополою соломенною шляпою на голове. Он оставался обыкновенно около часу и нередко подолгу со мною разговаривал. Иногда возвращаясь из адмиралтейства, он направлялся к фрегату и объезжал его раза по два кругом довольно близко, осматривая внимательно.

Сношения наши с супругою Дон Педро, императрицею Леопольдиною, урожденною австрийскою эрц-герцогинею, сестрою Марии-Луизы, жены Наполеона I, установились у нас независимо от императора и совершенно особым образом. В самом начале нашего прибытия был у нас в числе гостей частный секретарь императрицы. При угощении его были поданы наши русские варенья, которые ему очень понравились и которым он отдал предпочтение пред бразильскими, именно потому, что последние почти все очень сладки и не имеют разнообразной приятной кислоты и аромата наших ягод. Особенно понравилась ему наша поленика домашнего варенья из деревни одного из наших офицеров, уроженца и помещика Вологодской губернии. Дня через два этот секретарь императрицы приехал опять и на сей раз с просьбою уступить ему несколько банок ягодных вареньев для поднесения императрице. Мы собрали что могли лучшего, а он опять дня через два или три приехал и привез в свою очередь огромное количество бразильского варенья, и сверх того приглашение пользоваться для отдыха тенистыми аллеями загородного дворцового сада, что было принято с благодарностью. К этому надо прибавить, что всякий раз, как мы приезжали туда, сейчас придворная прислуга приносила в беседку фрукты и освежающие напитки.

Упомяну еще об одном случае, чтобы показать как относился император Дон Педро вообще к русским. Однажды наш иеромонах приехал с берега в восхищении, — оказалось, что он встретил императора, проезжавшего со свитой, и когда тот, вероятно на сделанный вопрос свите при виде нашего иеромонаха, получил ответ, что это «каноник» русской экспедиции (как обыкновенно чествовали посетители нашего иеромонаха), то император сошел с лошади и подошел к нему за благословением.

Нельзя не упомянуть и еще об одном знаке внимания к нам императора. Мы были приглашены им (конечно тоже частным образом) посмотреть церемонию крестин его дочери, донны Януарии. Нам дали очень хорошее место, у самых перил эстрады, по которой шла процессия из дворца в собор, находящийся на той же площади, что и дворец. При этом случае мы могли подивиться богатству бразильской аристократии драгоценными камнями. Дамы высшего круга, участвовавшие в церемонии, простирали роскошь до того, что осыпаны были украшениями из драгоценных камней под цвет платья.

Когда мы несколько управились с самыми тяжелыми работами, то офицерам явилась возможность посвящать часть времени и развлечениям. Я не буду перечислять всех праздников, данных в честь нашу как бразильцами, так и начальниками иностранных военных судов, находившихся в то время в Рио-Жанейро; все это было и утомительно, и однообразно, и за все мы разумеется отплачивали такими же празднествами, — но нельзя пропустить без описания путешествия нашего на плантацию нашего консула Лангсдорфа, охоты на тигров или ягуаров и бала, данного нашим вице-консулом в загородном доме его в Бото-Фого.

Я сказал выше, в своем месте, что когда мы пришли в Рио-Жанейро, нашего консула не было там, но, разумеется, получа известие [210] о нашем приходе, он немедленно прибыл в город и пригласил нас посетить его недавно заведенную плантацию, находящуюся, хотя и не в слишком дальнем расстоянии от столицы, но не смотра на то, в близком соседстве с девственными лесами (forets vierges). Для нас не было ничего желаннее подобного приглашения, потому что в Бразилии конечно нас интересовала более всего природа.

В назначенный день консул прислал для сопровождения нас находившегося у него для астрономических наблюдений штурмана. Надлежало, проехавши залив, войти в реку Маниоко, где в городке Порто-ди-Стрелля мы должны были нанять лошадей и ослов и оттуда пробираться уже в плантацию консула, носившую также название Маниоко. М. П. Лазарев предложил было нам взять катер, но мы, не желая отвлекать матросов от дела и заставить их потом скучать несколько дней в ожидании возвращения нашего из плантации, поблагодарили капитана и наняли сами большую туземную лодку с гребцами из негров и, рассчитывая доехать в этот же день до плантации, не позаботились взять с собою провизии, за что были наказаны, потому что, проехав в Порто-ди-Стрелля вдвое долее чем предполагали, приехали туда ночью.

Естественно, что первая мысль у всех была отправиться в трактир, и тем более, что в последний час нашего путешествия нас порядком промочило тропическим дождем; итак, голод и желание просушиться заставили нас торопиться достигнуть трактира, но там уже все спали и ни за что, ни за какое вознаграждение не согласились пустить в комнаты, и мы принуждены были голодные и промокшие расположиться на ночлег под навесом трактира.

При невозможности спать спокойно, всю ночь происходило у нас перекликанье друг с другом, рассказы о разных открываемых неудобствах ночлега, перемежаемые проклятиями негостеприимным португальцам и дружным хохотом, когда кто-нибудь возвещал, что на него протекла с крыши вода, или какой-то невидимый зверек шмыгнул из-под ящика, служившего его изголовьем. Мы поднялись в 4 часа и пошли отыскивать лошадей, мулов и ослов и, разобравши их, что кому было по вкусу и удобству (плохие наездники предпочитали ослов), отправились в путь.

В начале дорога была очень оживлена, так как Порто-ди-Стрелля служил складочным местом отправляемых из внутренних мест произведений Бразилии: беспрестанно попадались караваны животных и людей, негров, несущих на головах мешки с рисом. По дороге настроено много домов в роде наших дач, в которых помещаются трактиры, постоялые дворы и мелочные лавочки, особенно много последних; в них продаются большею частию фрукты, сахарный тростник, нарезанный коротенькими палочками, которые сосут вместо питья, и лимонад, хотя до него не много нашлось у нас охотников при виде того, как его приготовляют. Грязный лавочник берет заржавленную, грязную, большую воронку, затыкает нижний конец пальцем, и накладывает в нее сахарного песку; потом берет лимон, протыкает его нарочно отращиваемым ногтем большого пальца правой руки и выжимает сок на сахарный песок; затем наливает в воронку из грязной посуды воду и выпускает все, подняв высоко воронку, в стакан.

Мы ехали очень весело, обращая преимущественно внимание на природу, но иногда и развлекаемые забавными приключениями-то полетит кто-нибудь с лошади, то сопутствующий нам молодой негр Франциско приводит своеобразным способом в повиновение заупрямившегося осла. Он бьет его с разбега лбом куда ни попало, пока упрямец, не вытерпев наконец ударов, пускается вскач, сбрасывая нередко при этом седока; вслед затем начинается общая скачка в погоню за беглецом.

На половине пути от Порто-ди-Стрелля до плантации нашего консула пришлось своротить с большой дороги. Езда сделалась очень неудобною, зато стали попадаться новоразводимые плантации, из которых принадлежащая [211] нашему консулу была здесь последняя на рубеже цивилизации и дикой, непочатой еще природы, и это в каких-нибудь 50-ти верстах от столицы.

Нечего говорить о сделанном нам приеме консулом: для нас были приготовлены особые комнаты и доставлены все удобства, какие только возможно было приискать во вновь устраиваемом помещении и при новозаведенном хозяйстве. У консула хозяйничала его сестра с дочерью ее. Плантация содержала 30 т. дерев кофейных и обработывалась 30-ю неграми и 6-ю негритянками.

Дом, в котором мы поместились, имел временное назначение, потому что для самого хозяина строился другой, несравненно обширнейший; устраивался ботанический сад и огромный грот вместимостию на 50-ть человек, где были собраны чудеса неорганической природы; в доме находились уже коллекции животных, птиц и насекомых, плоды путешествий самого хозяина и некоторых проживающих у него немецких натуралистов.

Желая скорее ознакомить нас с особенностями Бразилии, хозяин распорядился приготовить несколько местных кушаньев. Нам дали попробовать маниоку, корень, служащий основною пищею негров; было также блюдо из пальмовой капусты, в роде артишочной шишки неразвернувшихся пальмовых листьев на вершине дерева. Остальные блюда были приготовления французской кухни.

После обеда все предались отдыху, ноя, имевший редкую способность одинаково хорошо переносить и жар и холод, воспользовался отправлением хозяина на ботаническую экскурсию в долину за 8 верст и вызвался сопутствовать ему. Местность плантации очень удобная для кофейного дерева не была однакоже богата разнообразием растительности; зато о долине, куда мы отправились, консул отзывался так, что вот уже другой год, как он производит в ней экскурсии и ни разу не возвращался, не найдя или нового растения, или нового вида известного уже растения.

На другой день несколько охотников отправились в сопровождении натуралистов и работников в горы, чтобы ознакомиться с девственными лесами. Офицеры были с ружьями, работники — с топорами. Подойдя к опушке леса, мы были поражены сплошною массою зелени — до такой степени лианы и другие вьющиеся и ползучие растения, перекидываясь с дерева на дерево, наполняли все пространство между стволами деревьев; так что не очищая дороги топорами, невозможно было проникнуть в эту чащу ни шагу. Что гнездилось живого в этой чаще, невозможно и описать. На усеянных цветками ветках пассифлоры (Страстный цвет или кавалерская звезда.), перекинутых как канат с одного дерева на другое и имевших толщину в мизинец, раскачивались, сидя, обезьяны макаки; другие группы их сидели на деревах американского ореха и в ответ на бросаемые в них неграми камешки, бросали орехи (говорят что этим способом производят большой сбор орехов, не имея нужды лазить за ними на деревья); все ветви разных дерев покрыты были несметным количеством самых разнообразнейших птиц — от бразильского колибри с огненно-изумрудною шейкой, до ары, или американского ворона с отвратительным его криком. А когда из опасения — нет ли близ окраины чащи какого-нибудь скрывшегося хищного зверя, один натуралист выстрелил из ружья, то произошел невообразимый хаос: все это понеслось, летело, скакало, прыгало с визгом, криком, свистом, испуганное неслыханным звуком оружия.

Вечером на другой день консул, желая показать нам пляску негров, устроил для них праздник. Мы отправились смотреть его, в 7 часов вечера, но было уже совершенно темно, потому что тропические страны не имеют никакого подобия наших сумерок: переход от дня к ночи почти внезапный. Ничто не может сравниться с великолепием тропической ночи и обаянием, которое она производит. Небо темно-голубого, почти синего цвета, усеяно таким множеством звезд, видимых простым глазом, какое у нас можно видеть [212] только в телескоп. На земле уже совершенная тьма, но беспрерывно разрываемая как бы зарницею, светом несущихся в разных направлениях роев мириад фосфорических бабочек, мелькающих то там, то сям и на мгновение освещающих густую, темную зелень тропических растений. И вот под впечатлением зрелища такой очаровательной природы спрашиваешь себя, почему же по необъяснимому контрасту один только человек из всех созданий является здесь самым уродливым существом? Как бы ни уродлив был вид какого-нибудь зверя, он вас не поражает, потому что нет противоречия с понятием нашим вообще о звере; но когда с понятием о человеке, по благообразным представителям его в Европе, по образцу кавказского племени, вы встречаете вдруг среди восхищающих вас явлений тропической бразильской природы какого-нибудь «бокотуда», с волосами, торчащими щетиною в разные стороны, с огромным отвислым животом, с тощими руками и ногами, то невольно поражаетесь полным несоответствием великолепной природы с существом, провозглашаемым царем ее.

Демоническая пляска негров при горящих кострах и при отвратительной африканской музыке не могла конечно доставить нам удовольствия, хотя и была любопытна. Для нас приятнее было видеть этих негров днем, здоровых, веселых, что показывало хорошее содержание их консулом и хорошее обращение с ними.

Мы не считаем нужным наполнять рассказ наш подробным описанием приключений, которых было довольно, в роде встречи с аллигаторами при купанье в озере, или с гремучими змеями на сахарной плантации и пр., но не можем не упомянуть о странном чувстве, какое испытывает уроженец и житель северных стран в странах тропических. У себя мы не сносим и вида какого-нибудь ничтожного насекомого, одиноко ползущего по стене, а тут приходится жить с бесчисленным множеством кишащих около вас, влетающих к вам в ваше окно, не имеющее стекол, ползающих по полу, по стенам, по потолку, на вашем рабочем столе, живых существ; какое-то чувство беспокойства — не то опасения, не то нетерпения овладевает вами, но скоро ко всему этому привыкаешь.

Возвращение наше в порт ди-Стралля ознаменовалось тем, что хозяин какой-то лачужки взял с нас два пиастра за то, что сопутствующий нам негр, желая зажечь огня, отколол лучину от доски какого-то брошенного разбитого ящика. И так, пришлось и вперед, и обратно испытывать недоброжелательство португальцев.

Охоту на ягуаров устроил нам один находившийся в службе Дон-Педро французский генерал, при содействии начальника конной артиллерии. Множество солдат и негров произвели облаву, а на поляне, куда должен был быть загнан зверь, устроена была достаточно возвышенная засада, где мы и поместились с одиннадцатью двуствольными ружьями. Впрочем удалось выгнать (негры производили адский шум, а солдаты стреляли) только одного ягуара, но зато прыжок, сделанный им, был чрезвычайно велик. Помявшись немного на задних лапах как кошка, готовящаяся прыгнуть на мышь, он как бы инстиктивно отгадал, где находится его главный неприятель, и прыгнул так, что почти коснулся верхнего бруса засады, на котором лежали дула одиннадцати ружей. Все это было так неожиданно, что все находившиеся в засаде на мгновение отклонились от барьера. Разумеется, что вслед за этим ягуар пал пораженный несколькими пулями.

Бал, данный нашим вице-консулом в его загородном доме, превзошел оживлением и веселостию все, что только когда-либо помнили в Рио-Жанейро, и этому он обязан был не огромности расходов хозяина, а содействию, которое оказало наше общество офицеров. Вице-консул был женат на бразилианке, и поэтому находился в сношениях с лучшим обществом. Почти вся знать была на бале, привлеченная отчасти нашим присутствием. [213] Приглашены были также офицеры сухопутного войска и флота Бразилии и всех иностранных военных кораблей.

Мы приехали в Бото-Фого водою на пяти гребных судах со своею музыкою, песенниками, со всеми денщиками и наиболее расторопными матросами для прислуги, со своими поварами и огромным количеством посуды и хрусталя, закупленных в Англии. Дом или дача вице-консула удивительно приспособлен был для такого бала. Он состоял из нескольких огромных зал; окружен был верандою (Крытая галлерея или навес кругом дома, наружная сторона которой состояла из решетки, оплетенной вьющимися растениями.), аллея обсаженная редкими кустарниками и цветами вела прямо к пристани на возморье. Несколько раз дамы в промежутках танцев и для отдыха садились на гребные лучшие суда и катались по заливу с музыкою и при освещении фалшфейеров. Не только обитатели окрестных дач, но даже огромная толпа из города покрывали весь берег, любуясь невиданным зрелищем, законченным прекрасным фейерверком. Все развеселились так, что французский адмирал Гривель непременно хотел танцевать за даму со мною «гавот» (Танец, бывший тогда в моде.). Мы принуждены были показывать дамам наши русские танцы, а затем матросы плясали по-своему, в присядку. В заключение почти все дамы пожелали, чтоб их отвезли в город водою, и образовалась огромная флотилия из наших, французских, английских и других наций судов.

Оканчивая описание пребывания нашего в Рио-Жанейро, считаем не лишним сказать о некоторых вещах, не всегда упоминаемых в обычных описаниях.

Под именем Рио-Жанейро разумеют обыкновенно и порт и город, хотя название последнего есть Сан-Себастиан. Порт составляет огромнейший залив при устье реки Рио-Жанейро, что означает «январская река». Это великолепнейший порт в мире, на ряду с константинопольским и петропавловским (Авача) в Камчатке. Город сам по себе не представлял в наше время ничего замечательного; самые дворцы — как городской, так и загородный нисколько не соответствовали своему назначению. Относительно труда человека, можно только было подивиться крепостям, постройка которых указывала на бывшее некогда величие такого небольшого народа как португальцы. Трудно представить, какою механическою силою могли в то время, когда не знали паровой силы, двигать такие камни, из которых сложены укрепления, — но и над ними восторжествовала органическая сила тропической природы. Ничтожное семя, попадая в щели, раздвигает камни как клином, силою утолщения корней прозябшего из семени растения.

Общественное положение в Бразилии представляло в наше время слишком еще много темных сторон и показывало, какие труды предстоят новому управлению, чтобы привести общество в более соответственное цивилизации положение. Главная язва, невольничество, напоминало о себе постоянно не одним отвлеченным знанием существования его, а наглядным образом, в самом отвратительном виде. Не говорим уже о невольничьем рынке, посещение которого произвело на нас самое тяжелое впечатление при виде осмотра людей как скотов и клеймении их раскаленным железом, «тавром» покупателя. Это впечатление так живо выразилось на наших лицах, что возбудило злобные взгляды и продавца и покупателей на нас, непрошенных свидетелей. На самой дворцовой площади, которую нам необходимо было переходить, сойдя с пристани, куда бы мы ни шли, мы ежеминутно видели обнаженных до пояса, клейменных негров и негритянок, приходивших за водой из находящегося на площади фонтана. Еще тяжело было видеть целые ряды скованных арестантов, приходивших за тем же; у многих заметили мы еще ту особенность, что на них были жестяные маски.

Неприятно поражало еще на дворцовой площади постоянное зловоние от соседства [214] рыбного рынка. При страшном тропическом жаре, портившем быстро рыбу, удивительно, что не позаботились перенести рынок далее, и не было принято никаких мер, чтобы содержать его в большей чистоте, хотя вода была под боком. В такой же неопрятности был и птичий рынок, где продавали и обезьян, хотя на этом рынке, как представлявшем много интересного, всегда находилась огромная толпа, особенно иностранцев. Вообще, в городе, и тогда значительном, представлялось полное отсутствие чистоты и опрятности.

Церкви были богаты, особенно кафедральная, бывшая и придворною, и находящаяся на той же площади где и дворец. Несравненно приятнее города были предместья, Бото-Фого, Прайя-Гранде и др. Ботанический сад замечателен был тем, что в нем и тогда уже разведено было чайное деревцо. Французские моды были господствующими, и улица Да-Увидор играла ту же роль, что прежде у нас в Москве Кузнечный мост. Тут же находились и магазины ювелиров, где знатоку легко было дешево купить драгоценные камни, а не знаток легко подвергался обману.

Относительно жизни в Бразилии для европейца, привыкшего к условиям умеренного климата, очень чувствительна невозможность сохранить мясо и рыбу: все приготовленное должно быть немедленно потребляемо, иначе сейчас заведутся черви; сливок вовсе не имеется, и мясо, и молоко употребляется парное. Лед, привозимый издалека продается на фунты и дорог.

Неудобства квартир нам не пришлось испытать; одна из выгод морского путешествия состоит в том, что где бы человек ни был он имеет свой дом на корабле и может посещать берег, избирая выгодные условия.

Д. Завалишин.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Кругосветное плавение фрегата "Крейсер". В 1822-1825 гг. под командою Михаила Петровича Лазарева // Древняя и новая Россия, № 7. 1877

© текст - Завалишин Д. И. 1877
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Древняя и новая Россия. 1877