ЗАВАЛИШИН Д. И.

КРУГОСВЕТНОЕ ПЛАВАНИЕ

ФРЕГАТА «КРЕЙСЕР»

В 1822-1825 гг. под командою Михаила Петровича Лазарева.

III.

Августа 17-го 1822 года, при попутном восточном ветре, фрегат «Крейсер» снялся с якоря с Кронштадтского рейда, отправляясь в трехлетнее, а может быть, как тогда имели основание предполагать, и в четырехлетнее плавание. При значительном количестве находившихся на фрегате офицеров, естественно, что провожающих было много; при этом нельзя было не заметить той особенности, что провожавшие были грустнее отправляющихся. Причина такого явления заключалась в том, что в то время слишком малому числу офицеров удавалось ходить в поход и в своем Балтийском море, а тут такая завидная экспедиция с небывалыми притом условиями настоящей морской и боевой практики, которых не могло быть на небольших судах, какие до сих пор обыкновенно посылались в поход вокруг света, или как тогда выражались, ходили «в безызвестную».

Первое впечатление по вступлении под паруса было вполне благоприятное; фрегат, как и ожидали того, оказался отличнейшим ходоком; одно нас смущало, это невозможность пользоваться вполне таким прекрасным качеством нашего фрегата, потому что плохой ход нашего спутника, шлюпа «Ладога» заставлял нас уменьшать паруса, чтобы он мог поспевать за нами. По постройке это был вовсе не военный шлюп, а транспортное судно, обращенное в военное и не соответствовавшее ни тому ни другому назначению; мы должны были его покидать иногда, назначая «рандеву», потому что всякая задержка плавания была и неприятна и невыгодна во всех отношениях.

Благоприятный ветер не долго впрочем баловал нас и скоро перешел в противный, когда мы не дошли еще до острова Наргина, около которого встретили возвращающуюся из крейсерства в Кронштадт эскадру адмирала Кроуна, шедшую с хорошим, ей попутным ветром. Нельзя при этом не заметить, что вид парусного флота гораздо величественнее пароходного, и как в управлении парусного судна требовалось более искусства и представлялось более поэзии, то и понятно, что не смотря на все выгоды приложения паровой силы к кораблям, люди, которые, как напр. П. С. Нахимов составили всю свою карьеру на парусном флоте, не очень жаловали пароходы; известно, что Нахимов называл их «самоварами», и имел утешение одержать прославившую его при Синопе победу с парусным флотом.

Чем далее подвигались мы по Финскому заливу, тем сильнее и противнее становился ветер; началось бесконечное и опасное лавирование в тесном пространстве Финского залива; а когда, пройдя мыс Дагерорт, мы вышли в Балтийское море на больший простор, то ветер, усиливаясь все более и более, дошел до степени шторма, и «трепал» нас, выражаясь по морскому, двое суток около острова Борнгольма. Затем пошла опять несносная лавировка, и мы, уравнивая свой ход с шедшею черепашьим шагом «Ладогою», только 7-го сентября, т. е. на двадцатый день по выходе из Кронштадта добрались наконец до Копенгагена, куда мечтали придти в пятый или шестой день.

Но нет, как говорится, худа без добра: эти три недели подвергли всех и все доброму испытанию, из которого, благодаря Бога, и команда, и офицеры, и фрегат, по его качествам, вышли с честию.

Была и еще одна хотя и отрицательная, но важная польза весьма от этого сурового испытания. Мы имели случай [116] убедиться в недоброкачественности многих приготовлений Кронштадтского порта; особенно плохи оказались железные поделки. По этому и вышло хорошо, что все это обнаружилось в такое время, когда в виду скорого прибытия в Англию, мы могли надеяться многое исправить, а иное заменить покупкою. Случись же напротив переход до Англии благополучный, тогда негодность многих вещей оставалась бы скрытою и могла выказаться только по выходе из Англии и в таких местах, где не было бы уже возможности пособить делу. Ниже мы увидим, что и в краткое время до исправления и замены негодных вещей не обошлось без несчастий, даже при таких случаях, когда и предполагать ничего подобного не было возможно.

Потеряв несколько лишних дней в переходе до Копенгагена, Лазарев очень желал сократить на сколько возможно пребывание наше в столице Дании, а между тем предстояло не мало дела и работы. Особенно мне доставалось тяжело; необходимо было запастись ромом, французскою водкой и сахарным песком на столько, чтоб достало всего до Бразилии, а вином, пока не будем иметь случай зайти на острова Тенериф или Мадеру. Купленные запасы потребовали перегрузки трюма, что всегда составляет большую работу. Надо было пополнить и издержанное количество сухарей, закупать ежедневно свежее мясо, хлеб и овощи, а на весь поход закупить для команды теплые рубашки, фуфайки, колпаки, чулки и другие мелочи, что все в Копенгагене можно было достать и добротнее и дешевле, чем в Петербурге.

Дела было столько, что я думал было, что мне не придется исполнить нравственную, так сказать, обязанность побывать с Нахимовым и Бутеневым у разных лиц в Копенгагене, оказавших нам такой радушный прием во время пребывания нашего в Дании пять лет тому назад, когда мы еще в звании гардемаринов посетили Копенгаген в 1817 году на бриге «Феникс».

Между тем все устроилось неожиданно хорошо. На другой же день по прибытии «Крейсера» в Копенгаген, явился к нам на фрегат датский лейтенант Эдвин Диркинг узнать, нет ли кого на фрегате из бывших на «Фениксе» гардемаринов, и несказанно обрадовался, найдя меня, Нахимова и Бутенева. Надо сказать, что из числа датских гардемаринов, приданных нам для компании в 1817 году, мы особенно подружились с Эдвином Диркингом, братом его Улиссом и с Гансеном, — и кроме того, Эдвин, как и я, пользовался особым расположением маленького принца Фридриха, сына наследного датского принца Христиана. Впоследствии Эдвин Диркинг был волонтером в русском флоте и, кажется, заслужил георгиевский крест; а когда принц Фридрих вступил на престол, то Эдвин был любимым его камергером. Вот этот-то Эдвин на изъявленное нами сожаление что может быть нам и не удастся исполнить наше желание посетить некоторых лиц, взялся все устроить без всяких хлопот для нас, и просил только назначить день, когда мы будем свободны. По совещании с Лазаревым мы назначили 14 сентября, как день праздничный, к которому при том мы надеялись кончить работы. Однако мне пришлось ехать только вдвоем, с Бутеневым; Нахимов был дежурный и, конечно, мог бы поменяться с другим офицером дежурством, но сам был рад предлогу уклониться от визитов, так как не зная иностранных языков, не очень любил бывать в обществе иностранцев, а особенно где мог встретить дам.

В условленный день Эдвин явился поутру небольшом катере и сообщил нам, что нас очень желает видеть принц Фридрих и что за нами прислан придворный экипаж, ожидающий нас на пристани и предоставленный на целый день в наше распоряжение.

Принц Фридрих принял нас чрезвычайно любезно и напомнил мне о наших детских предположениях и мечтаниях отмстить Англии, когда он будет датским королем, а я русским адмиралом; а отмстить [117] предполагалось — со стороны Дании за бомбардирование Копенгагена, а со стороны России за сожжение корабля «Всеволод». «Ну вот, — сказал принц — мы понемногу и подвигаемся к цели; я стал крон-принцем, а вы, кажется, на дороге к адмиральству».

Нет сомнения, что многое из прошедшего возобновил в его памяти Эдвин, но как бы то ни было, принц много говорил о веселом времени в 1817 году. Он удержал нас более часа и очень интересовался настоящею нашею экспедициею, изъявляя сожаление, что, не желая причинить нам лишних хлопот, он должен отказаться от удовольствия посетить наш фрегат. Затем мы были с визитом у некоторых адмиралов и закончили день обедом в гостиннице, куда Эдвин собрал всех старых наших знакомых.

В Копенгагене мы предполагали встретить идущую из Архангельска нашу эскадру и были уполномочены выбрать из команд эскадры сколько нужно людей для перемены тех из взятых в Кронштадте, которые окажутся почему-либо неблагонадежными. Действительно, придя в Копенгаген, мы нашли там стоящую уже на рейде Архангельскую эскадру: корабль «Сысой», фрегат «Вестовой» и транспорт «Урал». На другой же день Лазарев отправил на корабль коммиссию, состоявшую из лейтенанта Анненкова, меня и доктора Алимана для выбора 22-х человек. По предъявлении министерского предписания и высочайшего повеления, капитан корабля и вместе начальник эскадры с видимою не охотою приказал собрать команду на шханцы и поставить во фронт, — но с первого же взгляда очевидно было, что во фронте многих недоставало. Тогда мы потребовали именной список за подписью капитана. Это вызвало было у него несколько горячих возражений, но лейтенант Анненков объявил ему, что нам предписано составить форменный протокол всего, что будет не только сделано, но и сказано в препятствие коммиссии исполнить свою обязанность. Делать было нечего, и начальник эскадры должен был уступить, удовольствовавшись хотя тем, что заставил нас съездить еще на фрегат, основываясь на выражении приказа министра, выбрать людей со всей эскадры; разумеется, смысл этого выражения был таков, что расширял только данное Лазареву полномочие; но начальник эскадры толковал это так, что следовало с каждого судна взять пропорционально численности команды их, а на фрегате и транспорте были люди не из одного экипажа с командою корабля; не желая терять времени, мы не стали спорить и взяли с корабля 15 человек, с фрегата 5 и с транспорта 2.

Хотя мы и были готовы к отходу из Копенгагена 14-го сентября, но, по причине дувших сильных противных ветров с севера, снялись с якоря только 17-го сентября.

Копенгагеном мы и в это пребывание были также довольны как и в предшествовавшее, в 1817 году, и надо сказать, что вообще русские любили этот город. Чрезвычайная дешевизна всего, изобилие фруктов, не смотря на довольно северное положение, чистота и порядок в домах и на улице, тишина и спокойствие, не смотря на отсутствие, повидимому, предупредительных средств — часовых и полицейских, нигде не бросавшихся в глаза, делали в наше время пребывание в Копенгагене чрезвычайно приятным. Особенно после трехнедельного бурного плавания, и в виду такого же, судя по времени года, десятидневный отдых в Копенгагене был очень благотворен для команды, получавшей свежую провизию и овощи, и даже фрукты; кроме того всем выданы были в счет жалованья деньги, чтоб, пользуясь здешнею дешевизною, они могли бы запастись каждый тем, что считал необходимым для дальнего похода. Вообще надо сказать, что и офицеры и команда оставляли Копенгаген в наилучшем настроении духа.

Море встретило нас также радушно, как и оставленный нами берег. При переменившемся ветре, перешедшем к югу-востоку, мы снялись 17-го сентября с якоря с Копенгагенского рейда, и в два дня перешли [118] благополучно столь опасные для мореплавания — Скагеррак и Категат. Опасаясь потери времени от плохого хода «Ладоги» и желая воспользоваться преимуществом хода фрегата, чтоб прибыв скорее в Англию, сделать все нужные распоряжения для обоих судов экспедиции, Лазарев, указав «Ладоге» сигналом ранде-ву «Портсмут», велел поставить все возможные паруса, и мы скоро потеряли «Ладогу» из вида. Мы надеялись не позже 23-го сентября быть в Портсмуте, но ветер изменился и стал переходить к юго-западу, а падение барометра предвещало бурю, что и заставило нас укрыться на Дильском рейде, где бурная погода удержала нас до 30-го сентября, и заставила нас быть свидетелями аварии более чем 20-ти купеческих судов, из которых многие потеряли даже якоря, и без помощи лоцманского цеха в Диле, непременно потерпели бы крушение, а фрегат едва отстоялся на 4-х якорях.

Дильский порт известен был тогда искусством своих лоцманов и огромными средствами для подания помощи судам, какими располагал в то время лоцманский Дильский цех. Впрочем только крайняя необходимость загоняет суда в Диль, который не мог бы по справедливости назваться и портом, тем более, что при некоторых ветрах бурун (прибой волн) так велик, что без содействия лоцманских шлюпок и искусства лоцманов, даже сообщение с берегом не было бы возможно, потому что никто бы не решился рисковать своими гребными судами.

Во время сильного буруна требовалось не только большое искусство и сноровка, но и особое приспособление, чтоб безопасно пристать к берегу. Надо было направлять лодку совершенно перпендикулярно к морскому валу и тотчас вытаскивать ее на берег, коль скоро нос лодки коснется его; малейшая неправильность в направлении и промедление в вытаскивании грозили опрокинуть и разбить лодку находящим следующим валом. Поэтому у лоцманов устроены были на берегу, перпендикулярно к черте воды и простираясь довольно далеко в море, жолоба, в которые направляли нос лодки, и коль скоро она коснулась жолоба, то гребцы после последнего удара весел, вставали и, упираясь веслами в морское дно, поддерживали лодку в равновесии, когда вал буруна вдруг отходил и оставлял лодку на суше, а в то время, всегда готовые на берегу люди, вытягивали лодку по жолобу за веревки, прикрепленные за кольца на носу лодки по обе стороны. Замечательно, что при этом действовали не одни только люди, но и собаки, именно Ньюфаундлендские. Так как гребцы обращены всегда бывают лицом к корме, то понятно, что, вставши и упершись веслами в морское дно, они не могут наблюдать, что происходит у них за спиною, и потому, когда вдруг дернут лодку за веревки, многие, при внезапности движения, роняют весла и багры или крюки, но в то же мгновение Ньюфаундлендские собаки бросаются в воду и, схватив весло или Оагор, выносят его на берег. Лазарев купил несколько таких собак для спасения людей в случае падения в воду с корабля, — одна из них, которую прозвали «Боцман», была необычайно сильна и надоедала матросам во время купанья, схватывая которого нибудь из них и таща к кораблю.

Вынужденная стоянка на Дильском рейде расстроила все наши расчеты на ускорение приготовления в Англии, и потому Лазарев, чтоб не потерять еще больше времени, решился послать из Диля одного офицера в Лондон к нашему генеральному консулу в Англии, чтобы при содействии его произвести заказы разных вещей, исполнение которых требовало не мало времени. Затем 30-го сентября, когда ветер стих и сделался более благоприятным, а бывшая постоянно-дождливая погода прочистилась, — фрегат снялся с якоря с Дильского рейда, и, вылавировав из узкостей Доверского пролива, взял курс свой к Портсмуту, куда и надеялись мы войти в тот же вечер; но и тут расчеты наши не только не оправдались, но мы очутились в таком опасном положении, что считали крушение корабля почти неизбежным. [119]

Сначала все шло хорошо; погода стояла великолепная, и мы, проходя между Дувром и Кале, могли с салингов (Салинг — площадка на мачте.) хорошо в ручные телескопы наблюдать движение экипажей и людей на улицах обоих городов.

Мы были так уверены, что в тот же день будем в Портсмуте, что всякие предосторожности казались лишними на какие-нибудь пол-сутки, особенно при вполне благоприятной погоде: качки не было ни малейшей, и потому наши деньщики не сочли даже нужным привязать стулья в кают-компании к приколоченным по стене планкам, как это обыкновенно делается при ожидании качки. Но к вечеру погода стала изменяться, и хотя в 10-м часу мы были вблизи уже острова Вайта, но за поднимающимся туманом лоцман не решился войти в канал, отделяющий Вайт от материка и ведущий в Портсмутский рейд. И вот! разница в каком-либо одном часе времени, чуть не решила участь корабля и не погубила его в самом начале экспедиции.

Были у нас и впоследствии трудные минуты у берегов Тасмании и у северо-западного берега Америки, но никогда мы не находились в такой продолжительной опасности как в Английском канале эти дни 1 и 2 октября: в течении двух суток никто не сходил с верху. Чтобы отойти от подветренного берега, к которому прижимала нас буря, мы спустив верхнее вооружение, вынуждены были нести такие паруса, каких не позволяла никак сила ветра, и что было бы вовсе невозможно без уменьшения вышины рангоута. «При сем случае — доносил Лазарев из Портсмута (от 12-го октября за № 613) — не могу я довольно нахвалиться теми превосходными качествами, какие оказались в фрегате «Крейсер» при отходе от подветренного берега, в жестокий сей ветер, продолжавшийся двое суток».

Действительно, хорошие качества фрегата замедлили его гибель до наступления более благоприятных обстоятельств: в этом и заключалось наше спасение, но не переменись ветер, гибель все-таки была бы неизбежна. Дело в том, что нас загнало как бы в полукруглую бухту или залив, и ни при одном из возможных направлений курса, мы не могли миновать оконечностей бухты, а между тем, лавируя в тесном пространстве, мы, вынужденные часто поворачивать с одного галса (бокового направления) на другой, теряли, как обыкновенно это бывает при буре, и во время самого поворота, и от дрейфа, — и все более и более приближались к берегу. Корабль с менее хорошими качествами давно был бы выброшен на берег, наш же фрегат продержался настолько, что, заметив при одном повороте, что ветер начинает меняться, мы немедленно взяли направление на ту оконечность, которую ветер, продолжая изменяться в замеченную сторону, дозволил бы обойти и выбраться на свободное пространство. Мы прошли эту оконечность, что называется, в обрез, и затем вошли благополучно в Портсмутский рейд. Утомление всех было крайнее, и потому Лазарев, оставя фрегат на попечение лоцманов для наблюдения за приливом и отливом, дозволил всем лечь спать, — вахтенным на палубе, а остальным в каюте, — и мы спали истинно богатырским сном целые сутки, отказавшись от обеда и ужина и выпивши только по чашке чаю, и то не сходя с койки (с постели).

Посвятив один день отдыху, мы на следующий же усердно принялись за дело, — и по первому же осмотру оказалось, что нам придется пробыть в Англии гораздо долее, чем рассчитывали, потому что не только на фрегате много вещей потребовали переделки и замены, — но главное, что на шлюпе «Ладоге», как доносил командир его (старший брат Лазарева, Андрей Петрович, но младший чином), помпы оказались совершенно негодными, лонг-салинги на фок-мачте треснувшими, что вместе с другими повреждениями от дурного качества работ Кронштадтского порта, требовало капитальных исправлений. Конечно, продление пребывания в Англии представляло ту выгоду, что давало возможность лучше ознакомиться с устройством в ней морской части, — дело [120] весьма важное для моряков; но с другой стороны, мы могли уже предчувствовать, что это замедление может помешать нам обогнуть мыс Горн и заставит идти мимо мыса Доброй Надежды, а удлиняя таким образом значительно наш путь, замедлит и прибытие в наши колонии, что было весьма важно относительно цели экспедиции.

Один горестный случай в самом начале пребывания нашего в Портсмуте понудил нас произвести переделку и замену многих вещей гораздо в обширнейшем размере, нежели как предполагалось то в начале — мы лишись отличнейшего унтер-офицера Ульяна Денисова, умершего от смертельного ушиба блоком, вследствие лопнувшего гака (толстого крюка), который по размеру своему и назначению, должен был выдерживать тяжесть несравненно большую той, которая поднималась при этом случае. Вот подлинное донесение Лазарева об этом несчастном случае и о причине оного.

«К сожалению моему, я должен известить о кончине квартирмейстера (морское название унтер-офицера) Ульяна Денисова, последовавшей октября 12-го числа сего 1822 года. При поднятии гребных судов, гак у верхнего блока грот-сей-талей лопнул, и упавшим блоком ударило Денисова в голову столь сильно, что повредило череп, и при всех стараниях медиков обоих судов вышеупомянутый Денисов жил только два дня».

«Обязаностию при сем считаю представить на вид адмиралтейств-коллегии, что сей лопнувший гак, причинивший смерть квартирмейстеру Денисову, был уже не первый, ибо прежде сего семь гаков в разных местах лопнули от весьма посредственных тяжестей (Надо заметить, что все вещи отпускаемые на суда должны быть всегда испытываемы в порте, и только после узаконенного испытания получать казенное клеймо завода или мастерской.).

«Кроме того из рапортов ко мне от командира шлюпа «Ладога», капитан-лейтенанта Лазарева, также видно, что по прибытии его в Портсмут много неисправностей оказалось в железных поделках, что могло весьма легко причинить несчастие подобное вышеописанному».

Сделавши все нужные распоряжения относительно работ на фрегате, Лазарев отправился в Лондон, а я должен был оставаться в Портсмуте до получения уведомления от Лазарева, и тогда я должен был ехать также в Лондон, располагая отъезд так, чтобы застать Лазарева за несколько часов пред отправлением его из Лондона, чтобы сообщить ему все о ходе дел на фрегате, а он мог бы передать мне лично все поручения, которые относились к разным заказам и приготовлениям в Лондоне для нашей экспедиции (астрономические инструменты, зрительные трубы, выверка хронометров и пр.) и к сношениям с нашим консульством.

Портсмут в то время был главным портом, где находились морские силы Англии, и стало быть, много было такого, что моряку необходимо было осмотреть. Само общество английских морских офицеров научило нас многому, и вместе с тем указало различие условий нашего и английского флотов, и даже пояснило причины некоторых понятий Лазарева, правильных в приложении к английским порядкам и ошибочных при условиях определяющих русские. В Англии напр. капитан корабля мог вовсе не заниматься хозяйственными делами и административными распоряжениями и был совершенно свободен от канцелярских форм. Он был представитель исключительно боевой силы и политической цели своего государства, и нередко принимал в командование корабль в самый день отправления в поход. Вооружением заведывал там старший лейтенант, провиантская и коммиссариатская часть была на ответственности специального коммиссара, который вел счеты непосредственно с самою командою; капитан же мог быть только судьею, или посредником при взаимных жалобах противных сторон. У нас, напротив, капитан обязан был входить во все мелочи и за все подлежал ответственности и за сущность дела и за несоблюдение формы. Но это было бы еще ничего, было бы его собственным делом, [121] если бы в произвольных распоряжениях капитан один только бы и подвергался ответственности; но весьма часто приходилось бы отвечать за то и другим, — тем подчиненным, которые не осмеливаясь противиться его воле, были бы исполнителями неправильного действия или нарушения законной формы. Вот почему, ограждая интересы матросов от всяких злоупотреблений провиантских чиновников, делопроизводителя канцелярии и пр. я в то же время должен был защищать и сих последних, в случае требования от них таких вещей, за которые они могли подпасть под ответственность, если дело не было ведено надлежащим образом, и не соблюдена законная форма.

Мы не позволяем себе входить здесь в подробное описание всего замечательного по морской части, что мы нашли при осмотре флота и адмиралтейства в Портсмуте и что могло бы интересовать только специалистов дела; но не можем не упомянуть, что нас очень поразило долгое сохранение кораблей, обыкновенный срок служения которых в Англии был тогда втрое долее нашего. Конечно, у нас оправдываются обыкновенно тем, что там корабли стоят в морской соленой воде, и проникающая в них вода не подвергается как у нас замерзанию во время зимы, и потом медленному оттаиванию, ускоряющему гниение; но, не отрицая значения этого обстоятельства, для всех нас очевидно однако же было, что главною причиною долгого сохранения кораблей в Англии все-таки был образцовый порядок, соблюдаемый в гаванях, тогда как у нас в то время за кораблями, находившимися в гавани не было никакого почти присмотра, в чем я лично мог удостовериться, стоявши неоднократно в карауле в военной гавани в Кронштадте.

Получив письмо от М. П. Лазарева, что он окончил в Лондоне все, что непосредственно требовало его личного присутствия, и просит меня прибыть к нему на смену для дальнейшего наблюдения за исполнением заказов, я отправился в Лондон с П. С. Нахимов и И. П. Бутеневым. Выше было упомянуто, что Нахимов не знал иностранных языков, и потому в заграничные поездки ездил не иначе как со мною; Бутенев также почти всегда был моим спутником. Железные дороги тогда только что испытывались еще, и потому главным средством сообщения были дилижансы, езда в которых при отличных шоссейных дорогах в Англии была очень быстрая. Мы сделали сто двадцать верст менее чем в одиннадцать часов, останавливаясь при том два раза для завтрака и чая. Хотя был уже октябрь, но погода стояла превосходная и дозволяла нам вполне наслаждаться английским пейзажем: все еще зеленело, и не смотря на то, что Англия не была тогда, конечно, так населена как теперь, но на том расстоянии, которое мы проехали, не было вовсе необитаемого промежутка. Дорога представляла подобие сплошного ряда дач под нашими столицами. Мы ехали очень весело, в оживленной беседе, сообщая поминутно друг другу свои замечания. Не обошлось и без забавного приключения. Мы первые взяли места в шести местном дилижансе, и потому естественно заняли лучшие места в задней части кареты; остальные три места спереди, взял какой-то господин для семейства, которое должно было сесть в карету на первой станции, где будет перемена лошадей. Оказалось, что это был один отец семейства с двумя дочерьми — мы тотчас уступили им свои места, и он поблагодарил нас.

Как предложение наше, так и изъявление благодарности со стороны отца семейства, происходили на английском языке, но между собою, разумеется, мы говорили по-русски и, предполагая что нас никто не понимает, делали время от времени кое-какие, впрочем очень лестные, замечания насчет сидевших против нас девиц. Каково же было наше изумление, когда, приехав в Лондон и расставаясь с нами, отец семейства, подавая нам свою карточку, снова повторил свою благодарность — но уже на этот раз на чистом русском языке, и просил нас навестить его [122] когда-нибудь вечером. Оказалось, что это был английский купец, не только живший, но и родившийся в Архангельске, где родились и дочери его, которые сказали Нахимову, что даже видели его в одном знакомом доме. В то время у нас было во флоте много англичан, дослужившихся до звания адмиралов и командиров кораблей. Служившие под их начальством офицеры, бывая у них в гостях, всегда встречались там с местным английским купеческим обществом, — и хотя Нахимов, не любивший дамского общества, мог не заметить спутниц наших в дилижансе, но они легко могли его заметить у знакомых в Архангельске, хотя по некоторой особенности его наружности, (он был рыжеват и несколько горбат одним плечом).

Мы нашли уже М. П. Лазарева, как и условлено было, в трактире, или гостиннице, откуда отправляются дилижансы. Передавши мне разные поручения, он дал нам адрес нанятой для нас квартиры. Так как все офицеры желали быть в Лондоне и всем, хотя по очереди, нужна была квартира на довольно продолжительное время, то, при отправлении М. П. Лазарева в Лондон, мы все, не желая подвергать себя неудобствам шумной жизни в гостиннице, просили его приискать нам в центре города частную квартиру, человека на четыре, где бы все офицеры могли останавливаться, приезжая по очереди; центральное же место было необходимо, имея в виду разъезды во все стороны города и по делам и для осмотра всего примечательного в столице. За 22 шилинга в день Лазарев нанял нам, включая и утренний чай в эту цену, квартиру в частном доме, в которой было три отдельные спальни, общая гостинная, зала и передняя; других жильцов кроме хозяев в этом доме никого не было; прислуга состояла из человека и девушки: они убирали комнаты, приносили чай и чистили платье и сапоги — мы были очень довольны и хозяевами и прислугой.

Мы не намерены описывать Лондон, чем он был слишком пятьдесят лет тому назад, так как это едва ли представило бы значительный интерес для русской публики, но нельзя однако же не сделать некоторых замечаний о таких вещах, которые всегда сохраняют значение. Лондон не произвел на нас особенного впечатления своею наружностию. Конечно уже и тогда это был самый громадный город; не могла также остаться незамеченною непривычная для нас, необычайно оживленная деятельность в сравнении с мертвенностию наших городов; но во многом некоторые вещи в Лондоне представлялись тогда далеко не в привлекательном виде.

Петербургскому жителю, привыкшему видеть гранитные набережные Невы, не могли конечно не показаться безобразными низменные, тогда еще не обделанные в Лондоне берега Темзы, загроможденные при том самыми невзрачными предметами. Новые кварталы с прямыми и широкими улицами тогда только что начинали еще отстраиваться, и вполне оконченная улица была только Regent-Street (Реджент-Стрит). Кривые и тесные улицы, неуклюжие здания, мало замечательных предметов архитектурного искусства — вся эта внешность неспособна была конечно произвести сильное и благоприятное впечатление. Но совсем иное было дело, когда нам пришлось познакомиться со внутреннею, так сказать, жизнию города, с образцовым устройством разных частей в этой громаднейшей столице, с добросовестностию лиц, с которыми мы имели сношения: тут пришлось многое похвалить и многому позавидовать. За все платили, правда, дорого, но ни в чем не встретили обмана, все заказы наши исполнялись чрезвычайно аккуратно и добросовестно. Мы не могли также нахвалиться прислугою и не удивляться ее аккуратности и сообразительности в распределении занятий. В нанятом нами доме семейство хозяина состояло из мужа, жены и двух маленьких детей; постояльцев было четверо; кроме нас троих, жил еще в двух отдельных комнатах наш доктор Алиман. Комнаты были отделаны хорошо; везде ковры, и хозяевам и нам [123] прислуживало всего двое: человек и девушка, которым надо было все чистить и мыть ежедневно (мыли даже тротуар) готовить кушанье, смотреть за маленькими детьми, подавать нам чай, убирать наши комнаты, выхлопать все ковры, затопить камины, нанять нам с утра экипажи и пр. — и все это делалось своевременно, хорошо, толково, без шума и не суетясь перед нашими глазами. Привыкнув видеть в наших мясных и рыбных лавках грязь и зловоние, мы не могли не быть приятно поражены, найдя в Лондоне мясные и рыбные лавки ярко освещенные вечером с зеркальными стеклами, с мраморными столами, с необыкновенною опрятностию посуды, ножей, одежды лавочников и даже постоянно содержимым в чистоте полом. На улицах часовые и полицейские нигде не рябили в глазах, но всегда, когда было нужно, являлся полисмен — толковый, знающий и распорядительный. Конечно, мы не были присяжными наблюдателями, не имели времени отыскивать исключения, углубляться в трущобы нищенства и порока, и могли наблюдать только общие явления, но все, что мы видели тогда и испытывали вообще, оставляло в нас чрезвычайно приятное впечатление. Мы, разумеется, старались осмотреть все, достойное внимания. В то время в Лондоне за осмотр даже публичных учреждений взималась плата по таксе. Это имело конечно свои неудобства, лишая иных возможности ознакомиться со многими предметами, но за то у вас не просили на водку или на чаек, вас не теснила толпа людей, идущих в музей, на выставку и пр. — только потому, что туда пускают даром, проводник ваш имел возможность объяснить вам все обстоятельно, а не бормотал на бегу объяснения, которые не только понять, но и расслышать было невозможно.

Театры представляли в то время ту особенность, что за исключением королевской оперы, не было абонированных мест; кроме того полная плата требовалась только с тех, кто являлся до начала представления или до окончания первого акта; после же первого акта, если были свободные места они отдавались за половинную цену. В то время театры Дрюри-Лень, Ковенть-Гарден и Адельфи были отделаны гораздо роскошнее наших. Замечательно, что на первых двух давались всегда известные пьесы Шекспира: Hamlet, King Lear и др., и давалась каждая пьеса по несколько дней сряду, а театры были всегда полны.

Собственно деловые мои занятия в Лондоне относились к заказу астрономических инструментов и других вещей, к морской службе относящихся и к обмену монеты чрез банкирскую контору Ротшильда.

В наше время, когда ученая часть лежала исключительно на флотских офицерах, каждый офицер, имеющий средства (а в кругосветном плавании все их имели), считал своею обязанностию иметь собственный секстант, карманный хронометр и зрительную трубу, а командовавшие вахтою присоединяли к этому и рупор, потому что казенные медные рупоры считались неудобными. У нас, на фрегате, кроме капитана было десять морских офицеров; кроме того покупались и для казны большие хронометры, зрительные трубы, денные и ночные, компасы и проч., и по этому заказ был огромный. Все было исполнено превосходно; вещи, следующие офицерам, были все одинаковые и поставлены под номерами; а номера вынимал каждый офицер как в лотерее, чтобы не было предпочтительного выбора. Хронометр, который мне достался, был так точен, что впоследствии, когда мне пришлось вести корабль «Волгу», я делал по этому хронометру самые точные определения долготы. Только между секстантами был один больше других, а как он был очень тяжел для руки, то никто не хотел его брать, считая астрономические обсервации трудными с таким тяжелым инструментом, поэтому, чтобы не было спору, я взял его себе: сначала было мне очень тяжело, но потом рука приучилась, и обсервации отличались большею точностию. Два большие хронометра Баррода были очень дороги: каждый стоил 80 фун. стерл. и 5 шилл. хотя корпус был даже не серебрянный, а [124] бронзовый. Наконец, офицеры заказали для себя двуствольные ружья и пистолеты.

Так как за границей наши бумажные деньги не имели тогда хода, то необходимо было снабдить нас звонкою монетою; но в нашем казначействе не нашлось оной в достаточном количестве, почему для сохранения ее мы за все покупки в Лондоне выдавали кредитивы на адмиралтейств-коллегию.

Относительно звонкой монеты у нас было еще одно затруднение. Нам отпустили ее не только в недостаточном количестве, но и не того рода, какой был нам нужен. Из прежних опытов известно было, что вне Европы никакой другой европейской монеты не принимают, кроме испанских пиастров и голландских червонцев; а нам выдали много голландских ефимков, прусских талеров, французских наполеондоров; была также и австрийская монета — необходимо было все это разменять на испанские пиастры (из чистого мексиканского серебра) и на голландские червонцы — и вот это-то и привело нас в сношение с лондонскою конторою Ротшильдов.

Когда я пришел в контору Ротшильда с письмом от нашего генерального консула в Англии г. Дубачевского и объяснил в чем дело, то меня повели тотчас же к самому Ротшильду. Попросив меня подождать в одной хорошо, но не роскошно меблированной комнате, провожавший меня вошел в кабинет самого Ротшильда, и минут через пять попросил и меня войти. Комната, где находился сам Ротшильд, была совсем без мебели, кроме одного пюпитра и высокой скамейки. Я застал Ротшильда разговаривающим с одним известным посланником. Оба стояли, потому что посланнику и сесть было негде. Ротшильд был в шляпе. Приподняв немного спереди шляпу, в виде приветствия, он принял от меня письмо, прочитал его и, положив в ту же минуту какую-то надпись, позвонил, и когда вошел человек провожавший меня, Ротшильд сказал ему несколько слов, а затем обратясь ко мне, пригласил следовать за провожатым, приподняв снова немного шляпу, в виде прощального приветствия. Лицо, к которому меня провели от Ротшильда, прочитав письмо нашего генерального консула и отметку Ротшильда, сказало, что мне не о чем более беспокоиться, что в такой-то день нам будет прислана на фрегат требуемая монета в обмен на нашу, сколько придется по завтрашнему курсу. Так и было сделано — и говорили, что обмен сделан был с выгодою для нас. Это было очень важно для нас, потому что не подвергало потерям при размене по частям офицерами и командою выдаваемых им денег монетою, не имевшею хода вне Европы, и которую пришлось бы отдавать по курсу более низкому, чем назначенный Ротшильдом.

Но если Ротшильд отнесся к нам так добросовестно, то уже никак нельзя того сказать о наших консулах и вице-консулах из англичан в английских портах. Вице-консул в Диле за пятидневную коммиссию выставил 10 ф. стерл., а вся коммиссия состояла в приискании подрядчика на поставку свежего мяса и зелени. Лоцман за ввод на Дильский рейд взял 5 1/4 ф. ст., пробывши на фрегате не более получаса и указав только место, где стать на якорь, так как собственно провода по какому-либо фарватеру вовсе не было, и фрегат прямо с моря стал на якорь. В Портсмуте вице-консул взял за коммиссию в течении менее двух месяцев — 52 ф. ст. и 15 шил. Лоцманам за провод от Диля до Портсмута, ввод на рейд и вывод — заплачено до 60 ф. ст., хотя всеми действиями руководил сам Лазарев.

Из Лондона мы сделали несколько поездок в Гринвич, в Виндзор, в Оксфорд, в Салисбюри. Осматривая в Гринвиче астрономическую обсерваторию, мы посетили разумеется и морской госпиталь, или инвалидный дом для моряков, имевший в то время репутацию лучшего заведения в этом роде, и потому служившего образцом при учреждении подобных в других странах, хотя по роскоши помещения (это был прежде дворец), по удобствам разных приспособлений для изувеченных и престарелых жильцов, и по богатству [125] содержания, едва ли какое подражание могло сравниться с образцом. Мы провели тут несколько часов с большим интересом и удовольствием. Не говоря о богатой морской библиотеке, о собрании картин и планов морских сражений, сами ветераны представляли живую летопись морской истории Англии в самую достославную ее эпоху. Мы слышали личные рассказы моряков, служивших под начальством Нельсона и других знаменитых вождей английского флота. С своей стороны, мы доставляли им большое удовольствие, когда обнаруживали знание многих событий английской морской истории, и когда они узнали от нас, что начальник нашей важной экспедиции воспитывался на английском флоте.

Нам удалось также посетить в Лондоне и Ост-Индский клуб или клуб «Набобов» как его тогда называли, о котором весьма мало и редко говорят путешественники, оттого ли, что он ускользал от их внимания или от того, что туда весьма трудно было проникнуть без особенно важной рекомендации. Мы обязаны были возможностию посетить этот клуб расположению ко мне графа Семена Романовича Воронцова. В клубе этом обыкновенно собираются все, служившие в Ост-Индии или имевшие отношение к Ост-Индской компании, заправлявшей в то время Ост-Индией. Здесь было собрано все, что могло служить к изучению этой страны. Богатая библиотека путешествий по ней, картин и карт; собрание всех издающихся в ней газет; всевозможные справочные книги, к ней относящиеся. Обед был очень дорог — по четыре гинеи с человека; но он нам не понравился: все было приправлено слишком острыми, почти жгучими пряностями — по вкусу постоянных посетителей, привыкших к ним в Ост-Индии.

По нашей специальности мы посетили картографическое заведение Арроусмита, где сделали большой запас морских карт и для себя и для экспедиции; а вместе с нашим доктором Алиманом ездили в ботанический сад, и при руководстве одного французского аббата, осматривали британский музей, Товер, парламент, Вестминстерское аббатство и проч. Руководитель наш оказался человеком весьма знающим, не только объяснив все очень толково, но и указывая на описания, которые мы могли купить, чтобы лучше сохранить в памяти виденное.

Д. Завалишин.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Кругосветное плавение фрегата "Крейсер". В 1822-1825 гг. под командою Михаила Петровича Лазарева // Древняя и новая Россия, № 6. 1877

© текст - Завалишин Д. И. 1877
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Древняя и новая Россия. 1877