-

Станислав Понятовский и его мемуары.

Станислав Понятовский, впоследствии Станислав-Август, последний король Польши, имел вкус к перу. Уже в 1771 г., занимая польский трон, он нашел возможным приступить к писанию мемуаров. Конечно, он предавался этой литературной работе с частыми перерывами, но все же постоянно возвращался к ней при первой же возможности и за время своего недолгого царствования успел закончить первую часть мемуаров. Утрата короны, жизнь в Гродно и потом в Петербурге на полном досуге еще более привязали его к литературным занятиям. Он начал писать дневник и неутомимо продолжал составление мемуаров. Адам Чарторыйский, посещавший Станислава-Августа в Петербурге во времена Павла I, сообщает в своих воспоминаниях, что ему нередко приходилось заставать бывшего польского короля по утрам, в халате, еще непричесанным и погруженным в писание мемуаров. Чарторыйскому удалось достать себе ту часть этих мемуаров, в которой изложено пребывание Понятовского в Петербурге в царствование Елизаветы Петровны. «Остальные томы — замечает Чарторыйский — были так хорошо спрятаны или уничтожены, что от них не осталось, сколько мне известно, никаких следов». ¹ Князь Чарторыйский впал тут в ошибку. Мемуары Понятовского целиком сохранились до нашего времени. По смерти бывшего польского короля один из его секретарей Фризе передал восемь томов этих мемуаров князю Репнину, а два последние тома были взяты графом Сергеем Румянцевым. Репнин, по повелению императора Павла, представил свои восемь томов в Императорский Кабинет, откуда они уже в 1832 г. были переданы по приказанию императора Николая I в Государственный Архив, где и хранились в запечатанном пакете, который разрешено было вскрыть уже в настоящее царствование. Что же касается двух последних томов, попавших кт, графу Румянцеву, то они были переданы графом в архив коллегии иностранных дел, а позднее были переданы оттуда в московский архив министерства иностранных дел, где и вошли в состав собрания документов, касающихся Польши.

В настоящее время Академия Наук приступила к изданию всех этих десяти томов под редакцией начальника [290] Государственного Архива г. Горяинова, известного многими сочинениями и изданиями, посвященными русской истории. Перед нами — первая книга этого академического издания, объемлющая четыре первых тома мемуаров Станислава Понятовского ². Описание детства и юности Понятовского, его поездки во Францию и Англию, его пребывания в Петербурге в царствование Елизаветы Петровны и сближения с великой княгиней Екатериной Алексеевной, будущей императрицей Екатериной II, история избрания его на польский престол и рассказ о первых годах его царствования до начала 1772 г., — вот что составляет содержание той части мемуаров, которая вошла в первый том академического издания.

Не все представляет здесь полную новость. Я уже упомянул о том, что первые две части мемуаров были сообщены в копии князю Адаму Чарторыйскому самим Станиславом-Августом. Эта копия хранится до сих пор в Краковском музее князей Чарторыйских. По всей вероятности по этой именно рукописи и были предприняты в 60 и 70-х годах минувшего столетия печатные издания некоторых фрагментов этих мемуаров. Так, в 1862 г. в Познани был напечатан на французском языке рассказ Понятовского о его пребывании в Петербурге при Елизавете Петровне, а в 1870 г. в Дрездене вышел в свет польский перевод двух первых томов мемуаров Понятовского ³.

Теперь мы впервые получим полный текст мемуаров, оставленных последним польским королем, со всеми примыкающими к ним отдельными набросками и очерками.

Напечатанные до сих пор части мемуаров Понятовского представляют наибольший интерес в смысле характеристики личности самого их автора. Судьба поставила этого человека в одно из таких положений, в которых люди, одаренные глубокой и сильной натурой, возвышаются до трагического величия. Но в натуре Станислава Понятовского как раз не было и следа ни глубины, ни силы. Он занял польский престол в тот роковой момент, когда над польским королевством уже была занесена смертоносная коса. Понятовский был настолько умен, чтобы понять всю остроту опасности, нависшей над его родиной. И он действительно понимал эту опасность; он отдавал себе отчет в том, насколько были необходимы для спасения Польши те органические государственные преобразования, которых никак не хотели допустить ни Пруссия, ни Екатерина II. Он сознавал, что отклонение этих реформ обрекает польское королевство на безнадежную агонию, исход которой не мог подлежать никакому сомнению. И, сознавая все это, он не только не чувствовал в себе ни малейшей способности противостать враждебным его родине силам, но, напротив того, полагал свое личное счастье в том, чтобы служить этим силам, в химерической надежде, что таким путем он [291] вернет себе рано или поздно расположение русской царицы, которая некогда подарила его ласками любви, а затем с холодною расчетливостью решила сделать из него послушное орудие своих политический комбинаций относительно Польши.

Трагедию погибающей родины этот король с беззаботной непринужденностью растворял в своем сознании в романических печалях и надеждах собственной маленькой личности. Он мог бы с полным основанием избрать девизом своего царствования известное изречение «apres nous le deluge». Сознавая критическое положение Польши, видя надвигающиеся на нее грозовые тучи, Станислав-Август начал царствовать так, как будто его родина переживала цветущее время высшего счастья. Как ни в чем не бывало, король веселился беспечно и легкомысленно, толкая на тот же путь и примыкавшие к его двору общественные группы. Король и его двор поистине «танцевали на вулкане». Поверхностное меценатство, роскошные придворные забавы, безудержная расточительность и разврат целиком поглощали энергию Станислава-Августа, а на будущность своего народа, принимавшую все более зловещий характер, он как будто махнул рукой, предоставляя событиям развиваться своим чередом. Питал ли он надежду на то, что на его век хватит этой продолжительной агонии его королевства, которая не мешала ему превращать свою жизнь в сплошной праздник? Мы не знаем этого. Но если такая надежда не была чужда его душе, то ей вскоре суждено было разбиться о жестокую действительность. Погибло польское королевство, опрокинулся трон Станислава-Августа, величайшая катастрофа резко оборвала праздничный угар его жизни. В глубоких натурах такие катастрофы производят мгновенные нравственные перерождения. Ничего подобного не произошло со Станиславом-Августом. Он подчинился удару судьбы с безусловной пассивностью и, довольствуясь сохранением личного комфорта, поплыл себе дальше по течению своего жизненного потока, как будто превращение из короля в праздного писателя мемуаров, содержимого на счет поработителей его родины, мало чем отличалось в его глазах от принудительного выхода со службы в отставку с получением хорошего пожизненного пенсиона. Он жил в Гродно, потом в Петербурге в полной праздности, и окруженный роскошью. У него был превосходный повар, великолепная сервировка, широкий кредит. Чего же было еще желать? Правда, в последние годы его жизни кредит начал иссякать. Кредиторы становились все прижимистее. Но и тут нашлось средство выходить из затруднений. У неунывающего ex-короля был богатый камердинер. Под подпись на векселе этого камердинера ростовщики еще соглашались давать ссуды. Камердинера звали Ryx. И ростовщики острили, говоря, что подпись Ryx значит для них больше, нежели подпись Rex. В почетном заключении, также как и на королевском троне, Станислав-Август привык находить в веселых остротах, приправленных чудесами поварского искусства, вполне достаточное забвение от призраков надвигающихся катастроф. [292]

Но мы знаем теперь, что этот неисправимо-беззаботный жуир посвящал целые утра писанию мемуаров. И вот является вопрос: в этих уединенных беседах с самим собой за письменным столом, поверяя бумаге свое прошлое, не раскрывал ли он какие-нибудь тайные движения своей души, которые могли бы бросить новый свет на его личность? Быть может, он умышленно надевал перед людьми маску бесчувственного эгоизма, предпочитая раскрыть интимную сущность своей духовной жизни не современникам, а потомству? Печатаемые теперь мемуары Понятовского и дают на этот вопрос определенно-отрицательный ответ. Читаем эти мемуары и перед нами вырисовывается совершенно законченный тип человека, представляющего собой утонченный продукт салонной цивилизации, в которой все было направлено на внешний блеск, прикрывающий душевную пустоту, и бессердечный эгоизм. Согласно кодексу этой салонной цивилизации человек должен был отличаться образованностью, воспитанностью и добропорядочностью. Но при этом под образованностью разумелся известный minimum внешних формальных сведений, а вовсе не приобщение мысли к высшим умственным интересам своего времени; под воспитанностью — усвоение обязательных в светском обществе манер, а вовсе не укрепление в твердых правилах морали; под добропорядочностью — ровное самообладание при всяких случаях жизни, проистекающее, однако, не из силы воли и не из внутреннего душевного закала, а просто из того светского предрассудка, по которому человеку comme il faut неприлично терять душевное равновесие и проявлять какое-либо сильное волнующее чувство. Так, можно было являться человеком, по мнению света, образованным, благовоспитанным, добропорядочным и в то же время отличаться по существу достаточною невежественностью, полным равнодушием к серьезным жизненным запросам, деревянной черствостью сердца и неограниченным стремлением к удовлетворению аппетитов сластолюбия и плотоугодия.

Таким именно человеком comme il faut, бездушно-пустым, поверхностным и эгоистичным, и являлся Станислав Понятовский от младых ногтей и до конца жизни, несмотря на то, что необычайные переломы его изменчивой судьбы могли бы, казалось, пробудить в его душе более глубокие чувства, более возвышенные стремления.

Автобиографическая повесть этого человека вся проникнута таким, я сказал бы, беззаботно-диллетантским отношением и к радостям и к печалям жизни.

Первая часть мемуаров Понятовского, в которой он описывает свое детство и молодость до встречи своей с Екатериной, представляет интерес по рассеянным в ней довольно ярким картинкам и сценкам из быта аристократической Польши XVIII столетия. Перо мемуариста живо передает различные эпизоды из борьбы партий на польских сеймиках; обстановку придворных празднеств, быт крупных польских магнатов; нравы захолустных мелких усадьб; [293] своеобразные приемы управления; всю эту пеструю смесь новой государственности с многочисленными пережитками феодального средневековья, из которой слагалась политическая и общественная жизнь тогдашней Польши. Нельзя сказать, чтобы в яркости этого изображения было повинно литературное дарование автора мемуаров. Писания Понятовского вовсе не блещут литературным талантом. Но факты, им приводимые, сами по себе так колоритны, что из совокупности их в уме читателя незаметно слагается выпуклая бытовая картина. Записывая все эти факты на страницы своих мемуаров, автор, однако, не обнаруживает сколько-нибудь вдумчивого к ним отношения. Для него это просто-на-просто материал для занимательного рассказа. Ему нет дела до рокового политического значения наблюдаемых им явлений, которые он преподносит читателю лишь, как любопытные анекдоты. Ему вообще нет дела до серьезной стороны жизни, его рассеянное внимание скользит лишь по ее наружной поверхности.

Рассказывает Понятовский и о своем путешествии во Францию и Англию. Какую обильную пищу для ума могло бы представить такое путешествие для образованного иностранца во второй половине XVIII столетия! От мемуаров Понятовского остается, однако, такое впечатление, как будто он совсем не заметил и не почувствовал того мощного умственного брожения, которое совершалось тогда на западе Европы, того обострения социальных контрастов, которое уже начинало грозить Европе «старого порядка» революционной катастрофой. Приехав в Париж в 1753 г., Понятовский вошел в знаменитый салон госпожи Жоффрен, которую он впоследствии звал «maman»; ему приходилось присутствовать там на вечерах, на которые собирались перворазрядные знаменитости ученого и литературного Парижа. И что же счел он нужным рассказать об этих вечерах в своих воспоминаниях? Да всего на всего лишь то, что на одном из таких вечеров Монтескье спел песенку своего сочинения в честь Ла-Валльер, а на другом вечере Фонтенелль шутливо спросил Понятовского, умеет ли он говорить по-польски так же хорошо, как по-французски. Вот и все впечатления Понятовского от тех вечеров, которые служили одним из центральных фокусов умственного движения тогдашней Франции. Мы знаем, что Понятовского гораздо более привлекал веселящийся светский Париж с его распущенными забавами, но об этой стороне своего пребывания во Франции он предпочитает почти совсем умалчивать в своих мемуарах. Говоря о своем пребывании в Англии, он набрасывает беглые характеристики некоторых представителей высшей английской знати, но — что также весьма характерно — ни в чем не обнаруживает серьезного интереса к своеобразному строю государственных учреждений этой страны.

Вторая часть мемуаров Понятовского имеет особенное значение, потому что здесь излагается роман Понятовского с Екатериной, завязавшийся в 1755 г., когда Понятовский прибыл в Петербург в качестве чрезвычайного посла от [294] польского королевства. Рассказ Понятовского об этом знаменательном эпизоде его жизни любопытно сопоставить с тем, что сообщает о том же Екатерина II в своих автобиографических записках и в некоторых интимных своих письмах. До нас дошло любопытнейшее письмо Екатерины II к князю Потемкину, написанное около 1774 г. и содержащее откровенную исповедь Екатерины о ее романических увлечениях до сближения с Потемкиным. Вот что читаем здесь о Понятовском. Сказав о своем романе с Салтыковым, Екатерина продолжает: «по прошествии двух лет С. С. послали посланником, ибо он себя нескромно вел, а Марья Чоглокова у большого двора уже не была в силе его удержать. По прошествии года и великой скорби приехал нынешний король польский, которого отнюдь не приметили, но добрия люди заставили пустыми подробностями догадаться, что он на свете, что глаза были отменной красоты и что он их обращал, хотя так близорук, что далее носа не видит, чаще на одну сторону, нежели на другие. Сей был любезен и любим от 1755 до 1761 г., по тригоднишной отлучке, то-есть от 1758 и старательства кн. Гр. Гр., которого паки добрия люди заставили приметить, переменили образ мыслей» ⁴. В автобиографических записках Екатерина так излагает историю сближения с Понятовским. Она увидела молодого польского посла в первый раз на одном из придворных праздников в Ораниенбауме. Понятовский участвовал в танцах. Екатерина смотрела на танцующих и обратила внимание на Понятовского. Любопытно, что как раз в этот момент около Екатерины оказался английский посол Вилльямс, который тотчас же начал расхваливать великой княгине интересного танцора. Екатерина переживала в это время тяжелые минуты разрыва с Салтыковым. Ее натура не могла перенести одиночества и кто-то усердно заботился о том, чтобы срок этого одиночества оказался для нее возможно более кратким. Лев Нарышкин, с семьей которого Екатерина в это время была очень дружна, вдруг начал присылать Екатерине письма, яко бы в виду болезни, удерживавшей его дома. «Я совершенно ясно видела, — рассказывает Екатерина в «Записках», — что эти письма писаны и Нарышкиным. Я отвечала. В этих письмах он просил прислать то варенья, то других подобных же мелочей, потом он меня благодарил. Письма были очень хорошо написаны и чрезвычайно веселы. Он говорил, что пишет его секретарь. Наконец, я узнала, что секретарем этим был Понятовский, который не жил у себя, а водворился в доме Нарышкина». 17 декабря 1755 г. часу в седьмом вечера, Лев Нарышкин явился в комнату Екатерины Алексеевны и предложил провести ее тайком от великого князя в дом жены своего брата. Екатерина из предосторожности надела мужской костюм, они отправились к Анне Никитишне Нарышкиной и... нашли там Понятовского. Через несколько дней при помощи того же [295] Нарышкина Понятовский отдал визит Екатерине, будучи так искусно проведен Нарышкиным в комнату Екатерины, что никто этого не заметил. «Так начался 1756 год, — читаем в «Записках» Екатерины, — мы находили особое удовольствие в этих тайных свиданиях ⁵.

В мемуарах Понятовского находим дальнейший объяснительный комментарий к этим кратким сообщениям Екатерины. Понятовский пишет, что, приехав в Петербург и увидав великую княгиню, он пылко полюбил ее. Английский посол Вилльямс, к которому Понятовский относился, как к своему ближайшему другу и ментору, стал поверенным его любовного увлечения и немедленно проявил особую заботливость о том, чтобы устроить сближение Понятовского с Екатериной. Благодаря Вилльямсу, действовавшему заодно с Бестужевым, Понятовский был представлен Екатерине в один день с графом Лендроффом, при чем Екатерина высказала, что из двух этих кавалеров «поляк ей понравился больше». Эту фразу слышал Лев Нарышкин, который тотчас же сблизился с Понятовским, передал ему слова Екатерины и начал настойчиво подогревать и окрылять его надежды. После долгих колебаний Понятовский решился написать записочку великой княгине. Нарышкин взялся передать записочку по назначению и на следующий день принес ответ. «А через несколько дней, — пишет далее Понятовский, — он (т.-е. Нарышкин) привел меня к ней, предупредив ее об этом лишь тогда, когда я находился уже у двери ее гардеробной, в вечерний час и в таком месте, где можно было ожидать через какие-нибудь четверть часа прохода великого князя, так что ей не оставалось ничего иного, чтобы меня спрятать, как ввести меня к себе, иначе она могла бы подвергнуть и меня и себя самое величайшей опасности». «Не могу отказать себе в удовольствии, — пишет далее Понятовский, — описать здесь наряд, в котором я ее нашел в этот день: то было платье из белого сатина; единственным украшением ее был легкий кружевной убор с розовыми лентами. Она никак не могла взять в толк, каким образом оказалось возможным, что я очутился в ее комнате; правда, я и сам часто задавал себе впоследствии этот вопрос».

Как видите, рассказы Екатерины и Понятовского о подготовке их сближения и обстоятельствах их первого свидания не во всем совпадают друг с другом. Но в общем эти рассказы сходны и, что особенно важно отметить, в обоих рассказах — у Екатерины мимоходом, а у Понятовского совершенно открыто, — указано на роль Вилльямса в завязке этого романа. Нам теперь известно во всех подробностях, что Вилльямс в данном случае действовал из политических побуждений. То был момент, когда в Петербурге вокруг великой княгини Екатерины велась сложная «конъюнктура», как говорили тогда, или политическая интрига, как сказали бы мы теперь. Вилльямс стоял в центре этих махинаций. [296] Он воспользовался Понятовским, как своего рода магнитом, посредством которого он рассчитывал крепче притянуть Екатерину к своему кругу и, следовательно, к своим комбинациям ⁶. Известно, что Екатерина, всегда отлично умевшая разграничивать в своей душе любовь и политику, удовлетворила свою кратковременную страсть к Понятовскому, продолжая рассчитывать свои политические шаги совершенно независимо от хода любовного увлечения. Изменилась «конъюнктура», явился и новый предмет увлечения, а Понятовскому дана была чистая отставка, чему он, впрочем, по своей недальновидности, долго не хотел поверить.

Вот набросанный Понятовским портрет Екатерины, относящийся ко времени их сближения: «ей было 25 лет; у нее были черные волосы и ослепительно белый цвет кожи; большие голубые, очень выразительные глаза с длинными черными ресницами; острый нос; рот, как будто зовущий к поцелуям; великолепные руки; стройная, скорее высокая, нежели низкая, талия; легкая и в то же время в высшей степени благородная походка; приятно-звучный голос; веселый смех и веселое расположение духа, благодаря которому она совершенно легко переходила от самых ребяческих забав к занятиям за письменным столом, за которым она никогда не боялась ни физического утомления, ни трудностей деловых бумаг, как бы ни было многозначительно или даже опасно их содержание. Она обладала многими познаниями; приветливая, отлично умеющая затронуть слабую сторону каждого человека, она, опираясь на любовь общества, проложила себе впоследствии путь к трону, столь много ею прославленному».

Кажется, не будет ошибкой сказать, что в этом портрете отдана несколько преувеличенная хвала физическим совершенствам молодой Екатерины — которая вовсе не была такой писаной красавицей — и зато слишком мимоходом оценены интересные свойства ее духовной природы, правда далекой от гениальности, которую ей без всякого основания приписывали льстецы разных эпох, но все же недюженной и во многих отношениях весьма примечательной. В глазах Понятовского «красавица» как будто заслонила собою в личности Екатерины ее духовные дары. Женские прелести Екатерины Понятовский перечисляет с словоохотливостью влюбленного, а относительно сильных сторон ее умственной индивидуальности он ограничивается беглой общей фразой. Не проливает ли это некоторого света на их взаимные отношения? Понятовский преимущественно оценил в Екатерине то, что было более доступно кругу его интересов. Должно быть, и Екатерина отдала себе отчет в том, дальше чего не простираются интересы этого нового временного друга ее сердца. В этом отношении не лишен характерности один любопытный штрих: Екатерина, как известно, много и усердно читала. Монтескье был ее настольным писателем; [297] произведения Вольтера действовали на нее, как оживляющее лекарство; у нее хватало отваги погружаться в специальнейшие ученые трактаты Блекстона, Блюменфельда и т. д. И вот характерно, что для чтения вместе с Понятовским из всей литературы ее любимых авторов была выбрана только поэма Вольтера... «Pucelle».

Как в автобиографических записках Екатерины, так и в мемуарах Понятовского находим далее довольно подробное описание тех приемов, к которым великой княгине и польскому послу приходилось прибегать для устройства своих свиданий так, чтобы можно было избежать всяких подозрений со стороны великого князя Петра. Рассказы об этом Екатерины и Понятовского опять таки, дополняя друг друга в частностях, сходятся в основном. Приходилось прибегать и к переодеваниям и к разным другим маленьким хитростям, которые удавались тем легче, что Петр Федорович не отличался ни дальновидностью, ни догадливостью и нередко сам бессознательно содействовал удачному осуществлению направленных против него замыслов альковной тактики и стратегии. Останавливаться на этих эпизодах мы не будем. Гораздо интереснее отметить, что мимолетному счастью влюбленных настоящая опасность грозила совсем с другой стороны.

Сближение Екатерины с Понятовским, устроенное Вилльямсом и Бестужевым, являлось ведь одним из частных эпизодов сложной политической комбинации, направленной против антипрусской политики Елизаветинского правительства. Вилльямс, как представитель Великобритании, стремился к разрушению союза России с Австрией и Францией, направленного против Пруссии. Для достижения этой цели решено было опереться на Екатерину, и пылкую страсть Понятовского Вилльямс решил использовать лишь для того, чтобы тем надежнее удержать Екатерину в сфере своего влияния, Понятовский являлся не более, как марионеткой, которую Вилльямс держал и дергал за ниточку, мечтая о том, чтобы к той же ниточке привязать и Екатерину. Расчеты эти лопнули вследствие того, что руководимый Вилльямсом комплот был разоблачен. Сама Екатерина оказалась на краю бездны, так как арест Бестужева мог повести к отысканию в его бумагах компрометирующих Екатерину писем. Но многоопытный Бестужев успел все во-время сжечь. Уличающие Екатерину документы таким образом исчезли, а что касается голословных подозрений, то рассеять их взялась сама Екатерина и в беседе с императрицей Елизаветой выполнила эту задачу с присущим ей апломбом и талантом искусной актрисы на сцене придворной жизни. Итак Екатерина спаслась от политической катастрофы. Но над романом с Понятовским пришлось поставить крест. Вилльямс и все связанные с ним лица, — а в том числе и Понятовский, — должны были покинуть Россию. Понятовский уезжал в той уверенности, что рано или поздно, при наступлении более счастливых обстоятельств, он вернется к Екатерине, как неизменный владыка ее сердца. Екатерина самым решительным [298] образом разбила эту уверенность. Когда совершилось ее воцарение, Понятовский ожидал, что он тотчас будет призван в Петербург. Он стал бомбардировать Екатерину запросами в этом смысле. Ответ получался все один и тот же. При малейшей чуткости Понятовский сразу должен был бы понять, что над прошлым поставлен крест. Но Понятовский упорно продолжал проситься в невскую столицу. Он и не подозревал, что в уме Екатерины ему уже была предназначена определенная роль не в Петербурге, а в Варшаве. Для получения русского трона услуги Понятовского Екатерине не понадобились. Но она решила, что Понятовский должен будет помочь ей разрушить трон польских королей. И для этой цели Екатерина самого Понятовского сделала последним королем обреченной на гибель Польши.

В третьей и четвертой частях своих мемуаров Понятовский излагает историю своего избрания на польский престол и первых лет своего царствования. Конечно, эти части имеют первостепенное историческое значение, совершенно независимо от степени точности и полноты сообщаемых здесь фактических данных. Для изучения подлинной истории падения польского королевства историки пользуются совокупностью многих взаимно проверяемых источников и мемуары Понятовского, конечно, также будут подвергнуты с этой целью критической проверке. Но каковы бы ни оказались результаты этой проверки, на которую я лично отважиться не могу, не считая себя для того достаточно компетентным в вопросах польской истории, — все же мемуары Понятовского во всяком случае останутся важным для историка памятником именно потому, что они вышли из-под пера последнего короля Польши. Нам во всяком случае важно знать, как претворились в памяти этого, именно, человека описываемые им события, что и как счел он возможным сообщить потомству из истории свой деятельности в столь трагический для его родины момент.

Нет сомнения, что все царствование Понятовского приходится рассматривать, как пролог к падению польского королевства. Борьба польских патриотов за проведение таких реформ, которые могли бы укрепить и возродить к новой жизни государственный организм Польши и неуклонное подавление Пруссией и Россией всех таких обновительных попыток — вот что составляло главное содержание польской истории за те годы, которых касаются рассматриваемые части мемуаров Понятовского. К чему же сводилась роль самого Понятовского в этих событиях? Согласно общераспространенному взгляду, Понятовский очень скоро стал почти пассивным орудием в руках кн. Репнина, русского посланника, опиравшегося на 30-ти тысячную русскую армию и возбуждавшего часть шляхты против всякого преобразования государственного строя Польши. Приходится признать, что мемуары Понятовского не колеблют этого представления, а только подкрепляют его. Правда, Понятовский как будто старается во многих местах своего повествования подчеркнуть свою оппозицию Репнину, но эти старания [299] все же ни в чем не изменяют смысла самих фактов, излагаемых и Понятовским и показывающих, что Екатерина знала, что она делала, возводя Понятовского на польский трон. Польша погибала; это не подлежало никакому сомнению. Для спасения ее требовались бы беззаветные героические усилия. Но героические настроения, как мы уже знаем, были совершенно чужды природе Понятовского. Он и не помышлял о том, чтобы погибнуть вместе с отчизной. Комфортабельное прозябание на берегах Невы, после падения его трона, улыбалось ему в большей мере, нежели героическая гибель на берегах Вислы в последний час существования его королевства. Третья и четвертая часть мемуаров Понятовского еще не подводят нас к этому роковому моменту, но уже ясно обозначают наклонную плоскость, по коей Станиславу-Августу суждено было спуститься до того почетного плена, который составил трехгодичный финал его жизни.

Отметив главнейшие моменты в автобиографическом рассказе Понятовского, в заключение пожелаем скорейшего завершения академического издания его мемуаров.

А. Кизеветтер.

Комментарии

1. «Мемуары кн. Адама Чарторижского». Перевод А. Дмитриевой, издание К. Ф. Некрасова. М. 1912 г., т. I, стр. 149.

2. «Memoires du roi Stanislas-Auguste Poniatowski». Tome I, S.-Petersb., 1914. стр. 720. Ц. 5 p.

3. Все эти сведения о судьбе рукописей Понятовского мы заимствуем из предисловия г. Горяинова к академическому изданию.

4. «Сочинения императрицы Екатерины II». Издания Академии Наук, под редакцией А. Н. Пыпина. Спб. 1907 г., т. XII., стр. 697.

5. Ib., стр. 357-364.

6. См. переписку Вильямса с Екатериной, опубликованную недавно г. Горяиновым в «Чтениях Общества Истории и Древн. российских».

Текст воспроизведен по изданию: Станислав Понятовский и его мемуары // Голос минувшего, № 11. 1914