На пути в Святую землю

СТАНИСЛАВ-АВГУСТ ПОНЯТОВСКИЙ

ЗАПИСКИ

Из записок короля Станислава Августа Понятовского.

Последний король польский — Станислав-Август Понятовский, — этот ”природный Пяст”, получивший престол из рук Екатерины II, был совершенно неподготовлен и не подходящ для той роли, которую ему пришлось играть волею судеб. Он быль легкомыслен, безбожен, предан веселой, развратной жизни, мало интересовался судьбою Польши и не сумел снискать расположения поляков, которые, видя, что он смотрел совершенно равнодушно, как гибло польское государство, под конец возненавидели его.

Великая драма, разыгравшаяся в Польше во время его царствования, не произвела на него никакого впечатления. Когда подготовлялся раздел Речи Посполитой, у него не хватило мужества стать на сторону партии патриотов и вступить в открытую борьбу с соседними государствами; он только мечтал о том, чтобы соседние государства ”оставили ему кусок земли величиною хоть в треугольную шляпу, на котором он мог бы прожить до конца дней своих”. Эта мечта не осуществилась: после отречения от престола Понятовскому пришлось жить в Петербурге; тут он и скончался 12 февраля 1798 г. в Мраморном дворце, где ему было отведено помещение по повелению императора Павла; ”Живя в Петербурге, вдали от государственных работ, располагая своим временем, как частный человек, Станислав-Август начал вести дневник, в котором он тщательно отмечал все сделанное и все виденное им за день. Князь Адам [365] Чарторыйский, проводивший зиму 1797-1798 г. в Петербурге, видел его не раз утрами, когда он нечесанный, в халате, писал свои мемуары" (Mеmoires du roi Stanislas-Auguste Poniatowski. Tome I. St. Pеtersbourg. 1914. (720 + I — XV стр.)).

Кроме дневника после Станислава-Августа осталось много всевозможных бумаг: писем, заметок, записок. Он всю жизнь отмечал события, коих он был свидетелем, хранил свою корреспонденцию, записывал свои впечатления и на основании этих заметок составил впоследствии свои записки, которые были начаты им лишь в 1771 г. и писались с перерывами, более или менее значительными в течение десяти слишком лет. Пролежав под спудом более ста лет, они издаются ныне иждивением Академии Наук, при ближайшем участии С. Горяинова, который в обстоятельном предисловии знакомит читателя с историей этих объемистых записок.

Они писаны по-французски, под диктовку короля, его секретарем Христианом-Вильгельмом Фризе, и снабжены и дополнены собственноручными заметками Станислава-Августа.

”По смерти короля, Фризе передал восемь переплетенных томов князю Репнину, который препроводил их по повелению Императора Павла в кабинет Его Величества, между тем как граф Сергей Румянцев передал два непереплетенных тома в архив коллегии иностранных дел”, откуда они перевезены впоследствии вместе с прочими бумагами на хранение в московский главный архив министерства иностранных дел.

”Король, при жизни, давал некоторым лицам для прочтения отрывки из этих записок. Так напр. князь Адам Чарторыйский упоминает в своих мемуарах, что у него был в руках тот том записок, в котором повествуется о посольстве Станислава Понятовского в Петербург в царствование Августа III".

”В первой части записок Понятовский повествует о своей молодости, о своем путешествии в Вену, Лондон и Париж и о первом посещении им Петербурга в 1755 году. Во второй части он описывает свое пребывание в столице, возложенную на него дипломатическую миссию и отъезд из России в 1758 г. Третья часть относится к годам, предшествовавшим его вступлению на престол (1759-1764). В четвертой части описываются первые годы царствования, [366] покушение на его жизнь 3 ноября 1771 г. и процесс цареубийц. В пятой части описаны события 1772 — 1773 г. Шестая заканчивается последним заседанием сейма 11 апреля 1775 г. В седьмой описан сейм 1776 г. Восьмая заканчивается 1788 годом".

Изданный ныне первый том записок короля Станислава-Августа Понятовского содержит их четыре первый части. Описывая свое детство и воспитание, которым руководила с большой заботливостью его мать, ”женщина во всех отношениях выдающаяся”, придававшая огромное значение выработке в сыне нравственных правил, Станислав-Август объясняет недостатки, которые обнаружились в нем впоследствии слишком строгими требованиями, которые мать предъявляла к нему с раннего детства, из желания, чтобы он был лучше сверстников, чтобы он стоял выше их нравственно.

”Видя недостатки умственного и нравственного воспитания современной польской молодежи, мать требовала, пишет Понятовский, чтобы я избегал говорить с теми людьми, которые могли повлиять на меня дурным примером”. Но это было обоюдоостро. ”Сознание, что я не делаю того, что считалось предосудительным в других детях, развило во мне гордость и самомнение. Стараясь отыскать людей во всех отношениях безупречных, я почти ни с кем не говорил, и число лиц, полагавших, что я их презираю, было так велико, что в 15 лет я уже имел врагов; это избавило меня, впрочем, от дурной компании, весьма вредной для молодых людей, и я стал презирать все неискренное и двоедушное”.

Преждевременно развитая рассудочность, отсутствие свойственной детям шаловливости и воспитанная с детства привычка относиться слишком критически к тому, что говорили и делали окружающие — таковы были свойства, привитые Понятовскому воспитанием, но это не спасло его от крайнего легкомыслия и не выработало в нем тех твердых нравственных правил, которые старалась привить ему мать. ”Принимая во внимание мои лета и мое положение”, говорит Станислав-Август, ”я вижу, что я слишком рано стал относиться нетерпимо к тому, что меня приучили считать пошлостью и посредственностью, я, так сказать, слишком рано перестал быть ребенком. Теперь я вижу, что эта потеря невознаградимая, я очень горюю об этом. Я думаю, что некоторая склонность к меланхолии, которая часто гнетет меня, есть следствие слишком рано привитого и не свойственного мне от [367] природы благоразумия, что не спасло меня однако от многих ошибок”.

”В шестнадцать лет я был прекрасно образован для своих лет: правдив, беспрекословно повиновался моим родителям, благоговел перед их душевными качествами, которые по моему мнению ни с чем не могли быть сравнимы, и считал ничтожеством всякого, кто не походил на Аристида или Катона.

”Что касается внешности, я был мал ростом, коренаст, неловок, слаб здоровьем и во многих отношениях дик и чудаковат”.

Таким изображает себя Станислав Понятовский морально и физически в тот момент, когда он покинул впервые родительский дом.

Это было в 1748 г. В то время 36 тысячный корпус русских войск, под командою кн. В. А. Репнина, шел через Польшу на помощь Марш Терезии. Отец Станислава-Августа хотел, чтобы его сын принял участие в походе, но его еще не успели снарядить, как были подписаны предварительные условия Аахенского мира, окончившего войну за австрийское наследство. Тем не менее Понятовский, по желанию отца, отправился, в сопровождении майора Кенигсфельда, в главную квартиру фельдмаршала Левендаля — в Маастрихт.

Отпуская сына в заграничное путешествие, родители взяли с него честное слово в том, что он ”не будет играть в азартные игры, не будет пить вина и крепких напитков вообще и не вступить в брак до тридцатилетнего возраста”.

С точки зрения военной, заграничное путешествие не принесло Станиславу-Августу никакой пользы, так как войска, в то время как он доехал до Бельгии, были уже распущены, но он с большим увлечением и интересом осмотрел художественный сокровищницы Фландрии.

По возвращении в Варшаву, в октябре 1748 г., Станислав-Август был послан к своему дяде, литовскому вице-канцлеру, князю Чарторыйскому. Человек высоко образованный, энергичный, пользовавшейся большим влиянием, Чарторыйский был в то время одним из самых видных политических деятелей Польши. Он вел обширную переписку с польскими общественными деятелями, которые собирались часто в его доме и вели с ним оживленные беседы о современном состоянии Польши и о делах общественных, которые так или иначе на него влияли. Отец Станислава [368] считал пребывание в доме Чарторыйского для своего сына наилучшей школой, где он мог приобрести полезные познания, ознакомиться с положением страны, с надеждами и чаяниями поляков и приучиться к письменным делам.

”Пробыв около года в доме вице-канцлера, я не получил однако того политического воспитания, на которое расчитывали мои родители”, говорит Станислав-Август; я никогда не проводил время так праздно; дядя не давал мне никакого дела и редко справлялся о том, дает ли мне работу его старший секретарь; он только наставлял меня, говоря со мною время от времени об общих местах; единственная польза, которую я извлек из этой школы, было знакомство со связями, какие он поддерживал в особенности в Литве.

Слабый здоровьем, то и дело прихварывавший, Понятовский был вскоре по возвращении от дяди послан родителями в Берлин к тогдашней знаменитости, доктору Либеркюну. Блогодаря протекции старого друга его родителей, саксонского посланника при дворе Фридриха II Бюлова, который пользовался особым расположением короля, он был представлен ко двору. Вот что записал Станислав-Август о своих берлинских впечатлениях.

”Вдовствующая королева и супруга короля прусского принимала два раза в неделю иностранцев, местных дам немецкого происхождения и немногочисленных подданных короля прусского, не состоявших на военной службе; военные, всецело занятые военной муштрой, не имели времени бывать в обществе; мне говорили, будто королю прусскому известно из минуты в минуту, что делает каждый офицер; он не любить, чтобы они посещали общество. В силу этого и вследствие строгих требований службы, часы которой не совпадают с распределением дамского дела, большая часть прусских офицеров предавалась от скуки пьянству и разгулу, и они становились грубиянами и крикунами”.

”Когда я приехал в Берлин, короля не было в столице; он вернулся только три недели спустя. Я видел его два раза, и он оба раза говорил со мной. Фридрих II производил впечатление человека, который стесняется в обществе, считает долгом сказать что-либо умнее других и боится, что это ему не удастся.

Он смотрит угрюмо, блуждающим взглядом; в нем нет уверенности в себе; он одет грязно и в его осанке нет благородства; то же мнение о его наружности [369] высказывали многие другие... Я видел в Сан-Суси комнату, где он обыкновенно живет и работает, в ней царствовал величайший беспорядок: книги, бумаги валялись где попало; везде валялись бумажки с написанными его рукою стихами, даже мебель была нагромождена кое-как; прислужницы, которые показывают публике королевские дворцы и называются кастеляншами, говорили мне, что им строжайше приказано ничего не перекладывать с места на место, когда король выходить из комнаты; я видел напр. в Шарлоттенбурге, под диваном, мраморный бюст Юлия Цезаря, и меня уверяли, что его не тронут. В каждом дворце, в спальном покое короля прусского висел расшитый кафтан из дорогой материи, но мне говорили, что Фридрих никогда их не носит. Я обратил внимание на эти кафтаны потому, что мне казалось, что они висели только для вида и не гармонировали вовсе с представлением о домашнем наряде философа-воина. В королевской спальне в Сан-Суси я видел две совершенно одинакие кровати, стоявшие рядом. В Берлине злословили по поводу этих кроватей, но кастелянша уверяла, что король переходить с одной кровати на другую, когда его постель слишком нагретая; между тем он любит тепло. Комната, которую он занимает летом, расположена на юге, и однако ее топят чуть не круглый год ежедневно; говорят, что с теми, кого король принимает в этой комнате, не делается дурно от жары”.

В восторженных выражениях описывает Понятовский свое пребывание в Саксонии, при дворе польского короля Августа III, где все дышало весельем, ”все были радостны и довольны и, по-видимому, не имели иного дела? как веселиться”.

Шесть недель, проведенных им осенью 1750 года в Губертсбурге, охотничьем замке Августа ИII, Понятовский называет ”счастливейшим временем своей жизни". В охотничий сезон туда съезжались иностранные послы, аккредитованные при дворе короля польского, и все знатные иностранцы, бывшие в то время в Дрездене; всем отводилось помещение и предоставлялось полное содержание от двора.

Великолепный лес, веселое, нарядное общество дам, составлявших свиту королевы, любезное, приветливое обхождение короля, который в Губерстбурге был доступен, разговорчив и ни чуть не походил на надменного, серьезного, угрюмого, соблюдавшего строгий этикет, Августа III, каким он держал себя в столице, — по вечерам спектакли, балеты, [370] ужины в обширном, ярко освещенном, зале. Все это очаровало юного Понятовского.

Совершенно иное впечатление произвела на него после Саксонии Вена, с ее импозантным двором, ”о котором никто не позволял себе злословить”; тут, после веселого Губертсбурга, Понятовский изрядно скучал.

По возвращении в Варшаву, Станислав-Август, которому минуло тогда двадцать лет, был избран депутатом в сейм, который должен был этот раз состояться в Гродно.

Быть избранным в депутаты было делом нелегким: мало было иметь друзей в каком-либо избирательном округе; надобно было добиться того, чтобы против кандидата не было подано ни одного голоса, а для этого приходилось скрывать, где ставишь свою кандидатуру, чтобы личный враг или соперник не повредил.

”Быть депутатом было не особенно интересно, говорить Понятовский, ибо все знали наперед, что всякий сейм будет сорван, что король сеймами не интересовался так же, как и большинство министров. Между тем чтобы добиться жалкого звания депутата, приходилось каждые два года ухаживать за сотнею лиц, которые по своему происхождению имели неоспоримое право именоваться шляхтичами и землевладельцами избирателями, хотя половина их была, безграмотна и большинство, в то время или прежде, находилось в услужении у тех же вельмож, которые добивались теперь, чтобы эти шляхтичи подали голос за них или за их сыновей. На шумных собраниях, именуемых сеймиками, приходилось с утра до вечера молоть вздор, восторгаться болтовней шляхтичей, делать вид, что восхищаешься их остротами, и обнимать и лобзать их грязные, вшивые персоны. В виду отдыха приходилось десять раз в день совещаться с влиятельными горожанами, или, лучше сказать, выслушивать подробности их семейных дрязг, обсуждать с ними вопрос о том, кому из благородных избирателей сколько заплатить; приходилось завтракать, обедать, закусывать, ужинать с ними за грязными, плохо сервированными столами”. Проделав всю эту скучную и тягостную процедуру, Станислав-Август был избран депутатом в сейм и осенью 1752 г. отправился в Гродно.

”Надобно представить себе эту, якобы вторую столицу, где кроме королевского дворца было всего на всего два каменных дома; все остальные были деревянные, на вид очень ветхие и убогие; но их внутреннее убранство претендовало на известную [371] роскошь, которая поражала еще более потому, что рядом были явные следы варварства и обнищания. Ни одна гродненская дама не могла себе представить сколько-нибудь приличного существования без огромнейшей, богато отделанной галунами постели, в то время, как стены в комнатах не были ничем оклеены. У одной шляхтянки, которая хотела перещеголять других, в двух комнатах стояли две громадные кровати: из них одна под балдахином, обтянутым дорогой парчей. Эта особа была предметом всеобщей зависти в Гродно. Но в этих деревянных особняках или скорее лачугах жили прехорошенькие женщины; их мужья были гостеприимны и у них в доме ежедневно танцовали. Как провинциалы, жители Гродно относились к варшавянам с особым почтением”.

Одновременно с Станиславом Понятовским приехал в Гродно сэр Уильямс (Charles Hanburg Williams), великобританский посланник при прусском дворе, с которым он познакомился в бытность свою в Берлине и, несмотря на разницу лет и положение, сошелся так близко, что в Гродно они поместились в одном доме, а затем посланник, в один из своих приездов в Варшаву, взял с Понятовского слово, что если он поедет когда-либо в Россию, то Станислав-Август будет сопровождать его.

В 1755 году Понятовский получил от Уильямса письмо с извещением, что он назначается посланником при русском дворе, и напоминает о данном ему слове. Родители Станислава ухватились за случай послать сына в страну, с которой они давно считали нужным познакомить его. В июне 1755 г. Понятовский приехал в Петербург и поместился в доме посланника.

”Время, проведенное мною в доме Уильямса, было для меня хорошей школой, пишет он. ”По дружбе и по доверию ко мне, посланник давал мне читать и расшифровывать самые секретный депеши. Это была своего рода наука, которую, при моем тогдашнем положении, я мог пройти только в его доме. Благодаря его дружескому ко мне отношению, мне пришлось быть участником в одном анекдоте, настолько любопытном, что он может заинтересовать дипломатов всей Европы.

”Дело в том, что Уильямсу повелено было его правительством начать переговоры о заключении союза с Россией, в силу которого русское правительство, за известное [372] вознаграждение, должно было предоставить в распоряжение английского правительства 55 тысячный корпус сухопутного войска и известное число военных судов для действий против короля прусского; хотя его имя не упоминалось в тексте договора, но границы его владений были обозначены так ясно, что недоразумений быть не могло. Вначале переговоры шли весьма успешно, к удивлению всех, кто знал, как медленно делались в то время дела при русском дворе и как нерешительна была Императрица Елисавета Петровна. Не прошло и двух месяцев со времени приезда Уильямса в Петербургу как договор быль подписан. Уильямс расчитывал получить соответственную благодарность, как вдруг курьер, с которым он ожидал получить ратификацию договора, привез ему письмо от статс-секретаря, в котором тот писал: ”Вы навлекли на себя неудовольствие короля, унизив его достоинство тем, что ваша подпись стоит ниже подписи русских министров; король не ратификует подписанного вами договора до тех пор, пока ошибка не будет исправлена”.

Пораженный этим известием, Уильямс тут только заметил ошибку, которая, собственно говоря, была не так велика, как полагали в Англии, но имела для посла роковые последствия. Оказалось, что его подпись стояла первой на том экземпляре, который остался в руках русских дипломатов: их же подписи стояли на первом месте на экземпляре, посланном Уильямсом своему монарху. Уильямс, два русских дипломата, два русских секретаря, секретарь Уильямса и я — семеро лиц, заинтересованных в успехе переговоров, все одинаково были виновны в ошибке, совершившейся волею судеб. В первый момент казалось, что дело не трудно будет исправить, русские министры, которым пришлось выслушать выговор Императрицы, тотчас согласились обменять экземпляры договора, и курьер Уильямса отправился обратно в Англию. Первый раз ему удалось совершить путь быстро, теперь же он был задержан в пути противным ветром и разными неблагоприятными обстоятельствами, и когда он вернулся, наконец, в Петербург с ратификацией договора, обстоятельства совершенно изменились и дело приняло иной оборот. Слух о переговорах, которые вел Уильяме, дошел до сведения короля прусского, а в Англии узнали в это время, что Австрия и Франция начали переговоры о заключении союза; это побудило английское правительство войти поспешно в сношение с королем прусским и заключить с ним [373] соглашение, коим Георг II обязался не допускать вступления в Пруссию иностранных войск.

”Таким образом договор, заключенный Уильямсом, потерял всякий смысл, и опасность, угрожавшая Пруссии от сближения России с Англией, была устранена. Неудача, постигшая английского посланника, навлекла на него неудовольствие Императрицы и совершенно расстроила его здоровье”.

Уильямс сыграл огромную роль в судьбе Станислава Понятовского: он был в Петербурге его ”поверенным, его советником и пособником” в сближении Понятовского с великой княгиней Екатериной Алексеевной, которая была в ту пору в самом расцвете молодости и красоты.

”Как посланник, он мог говорить с личностью, к которой я не имел возможности приближаться публично”, пишет Понятовский, он облегчал наши сношения.

”Ему же, Уильямсу, было поручено сообщить канцлеру Бестужеву тайну, которую тот не мог выведать более полугода, несмотря на бдительность своих шпионов и на свое страстное желание направлять по своему желанию симпатии великой княгини, которую он боготворил и в которую едва ли не был влюблен сам. Все его старания дать ей фаворита по своему выбору были тщетны; он обратил одно время свое благосклонное внимание на некоего графа Lehndroff'a, который был представлен ко двору в один день со мною, и в тот же вечерь услужливые царедворцы расхваливали его великой княгине. На эти похвалы она отвечала, что из этих двух лиц ей более понравился поляк. Это вскользь брошенное слово, сказанное без всякого умысла с ее стороны, было подхвачено Львом Александровичем Нарышкиным, в то время камергером великой княгини. Он познакомился со много, постарался сблизиться, передал мне ее слова, то и дело сообщал мне все то, что могло возбудить во мне какие-либо надежды, но я до того был напуган рассказами о придворных кознях и интригах и в особенности об интригах при русском дворе, что долгое время избегал слушать то, что он мне говорил.

”Я наслушался рассказов о царствовании Анны Иоанновны, одно имя которой заставляло русских трепетать. Я знал, что моим предшественником был Салтыков, которого Императрица Елисавета Петровна удалила, возложив на него какую-то миссию в Гамбург, впрочем, мне было также известно, что он даль великой княгине повод быть им недовольной. Мне [374] казалось, что для нее, главное, было удовлетворение ее честолюбия, и что все ее симпатии были на стороне Пруссии; между тем мне с детства была внушена антипатия ко всему прусскому — мне казалось также, что она относилась с презрением ко всему, что было по уму ниже Вольтера, словом, она казалась мне совсем не той, какою она была на самом деле, поэтому я целых три месяца не поддавался уговорам Нарышкина.

”Он вел себя как царедворец, угадавший тайну, которую ему поверили и питающий в тайне надежду, что ему будет поставлена в заслугу смелость, с какою он хотел ускорить развязку, как бы против воли той особы, которой он служил. Он столько раз говорил мне обо всем этом, что мне захотелось, наконец, попытать счастья, и я рискнул написать записочку, на которую Нарышкин на другой же день принес мне ответ. Прочитав этот ответ, я забыл о том, что на свете существует Сибирь. Несколько дней спустя, Нарышкин повел меня к ней, предупредив ее об этом только тогда, когда я очутился у дверей ее уборной. Был вечерний час; Великий Князь мог каждую минуту появиться, и ей ничего не оставалось, как впустить меня к себе и скрыть меня, иначе мы оба могли бы подвергнуться величайшей опасности.

Вот как описывает Понятовский Екатерину Алексеевну:

”Ей было 25 лет. Она только что оправилась от первых родов и была в полном расцвете своей обаятельной красоты. У нее были черные волосы, ослепительной свежести и белизны цвет лица, большие выразительные голубые глаза на выкат, черные очень длинные ресницы, несколько заостренный носик, рот как бы созданный для поцелуев, очаровательная форма рук, гибкий, стройный стан, быстрая и в то же время благородная походка, приятный тембр голоса. Роста она была скорее высокого, смеялась заразительно. Живая и веселая от природы, она с удивительной легкостью переходила от самой веселой чуть не детской забавы к умственной работе, как бы она ни была трудна. Стеснение, в каком она жила со времени своего замужества, отсутствие подходящего ей по уму общества, заставило ее пристраститься к чтению. Она обладала большими познаниями, была ласкова, приветлива, умела понять слабую сторону каждого; она уже в то время пролагала себе путь к престолу, который она занимала впоследствии с такой славой.

”Такова была возлюбленная, ставшая властительницей моей [375] судьбы; я готовь был посвятить ей всю жизнь, говорю это гораздо более искренно, нежели это говорится обыкновенно в таких случаях. По странной случайности, несмотря на свои двадцать два года, я принес ей в дар свою невинность...

”Не могу отказать себе в удовольствии описать наряд, в котором я застал ее в тот день: на ней было короткое белое атласное платье, скромно отделанное кружевами и розовыми лентами. Она не могла дать себе отчета, каким образом я очутился у нее в кабинете; да я и сам проходя, впоследствии в дни приемов, в толпе придворной челяди, не раз недоумевал, как я мог проникнуть словно невидимкой в те места, на которые я не дерзал и взглянуть при посторонних.

”Выше я сказал, что Уильямсу было поручено сообщить Бестужеву об участии, которое принимала во мне Великая Княгиня; это было необходимо, так как канцлер, пустивший в ход все пружины, чтобы вернуть Салтыкова из Гамбурга, где он проживал, должен был изменить свою тактику, ибо Великая Княгиня предпочитала высылать Салтыкову известную сумму денег, нежели видеть его в России. Кроме того нужно было склонить Бестужева воспользоваться влиянием Императорского двора на Саксонский кабинет и добиться моего назначения в Петербург в каком-нибудь официальном звании.

”Четырех строчек, написанных Великой Княгиней собственноручно, было достаточно, чтобы Бестужев обещал исполнить желание”.

А вот портрет влиятельного в то время канцлера Алексея Петровича Бестужева, набросанный Понятовским.

”Если Бестужев не был заинтересован разговором, он не мог связать двух слов и, казалось, будто он заикается; но как только беседа начинала интересовать его, из его уст лились потоки слов и целые фразы, построенный впрочем не вполне правильно, но полные энергии и огня; его маленькие глазки начинали сверкать. Лицо его, багрового цвета, было покрыто пятнами, которые придавали ему очень страшный вид, когда он сердился, что случалось частенько; смех его был сатанинский.

”Он прекрасно говорил по-французски, но с иностранцами, говорившими по-немецки, предпочитал объясняться на этом языке. Излагать свои мысли письменно он не умел ни на каком языке и, не обладая, собственно говоря, никакими познаниями, только инстинктивно, но почти всегда [376] правильно оценивал труд других людей. Он не имел никакой подготовки, чтобы судить о производствах искусства; между тем можно сказать наверняка, что из нескольких рисунков он выбирал всегда самый красивый; так же точно он быль способен оценить благородство стиля в архитектуре. Властвовать без помехи — было его страстью. Он мог иной раз поступить великодушно потому именно, что он чувствовал красоту во всех ее проявлениях, но ему казалось столь естественным устранять со своего пути все, что мешало осуществлению его намерений, что он никогда не стеснялся средствами. Предлагая оказать какую-нибудь услугу тем, кого он величал своими друзьями, он находил странным, если люди стеснялись пользоваться теми неразборчивыми средствами, к которым он готов был прибегнуть.

”Бестужев был всецело предан Австрии и решительный противник Пруссии; внося во все известную долю страстности, он отказался от миллионов, предложенных ему королем прусским, но без церемоний не только принимал то, что ему предлагали посланники Австрии, Англии, Саксонии и других дворов, сторону которых он считал нужным держать для блага России, но в беседе с ними даже сам намекал на желательность получить от них что-либо. Принять подарок от монарха дружественной державы было по его мнению не только позволительно, но он считал это даже знаком уважения, оказанным могущественной стране, о славе которой он по-своему радел.

”По вечерам он обыкновенно напивался в обществе одного или двух друзей. Ему случилось явиться выпивши к Императрице Елисавете Петровне, что очень повредило ему, так как Государыня ненавидела этот порок.

”Под влиянием гнева он мог быть жесток, но в отношении своей жены, которую он называл Ксантиппой, с тех пор, как кто-то рассказал ему историю Сократа, он всегда был кроток и снисходителен. Бестужев познакомился с ней и женился на ней в Гамбурге. Она происходила из скромной семьи, была хороша собой, умна, обладала музыкальными способностями, но отличалась большими странностями. Она сумела взять верх над мужем, и я сам, однажды, был свидетелем того, как за столом при посторонних, он молча выслушал целый поток брани за то, что он порицал поведение их сына; между тем, молодой человек был [377] действительно бездельник и сама Бестужева жаловалась на него посторонним и говорила: что иметь такого сына — несчастье.

”Ко мне Бестужева благоволила, говорила, что я приношу ей счастье в картах, усаживала меня за столом подле себя, и за вторым блюдом начинала рассказывать скандальную хронику двора, при чем называла всех поименно и говорила не стесняясь так громко, что я трепетал от страха, хотя не мог удержаться от смеха.

”Несмотря на то, что Бестужева так часто и так неосторожно злословила об Императрице Елисавете Петровне, которой были известны ее отзывы, Императрица относилась к ней с уважением”.

Подчинение, в котором Императрица держала своего племянника, Великого Князя Петра Феодоровича, было так велико, что когда он пригласил Понятовского дня на два в свой загородный дворец в Ораниенбаум, то ему пришлось испросить особое разрешение на то, чтобы я и швед — граф Горн, могли посетить его.

”Я был счастлив провести там два дня, говорить Станислав-Август, хотя шпионы, которых Императрица держала при молодом дворе, зорко следили за мной. Мне еще никогда не приходилось так много пользоваться обществом Великой Княгини и прелестью ее беседы.

”Во время моего пребывания в Ораниенбауме, я имел возможность содействовать сближению сэра Уильямса с Великой Княгиней, что в связи с дружественной поддержкой, оказанной в то время Екатерине Алексеевне королем английским, вероятно не мало способствовало ее симпатии к Англии в ущерб Франции”.

В бытность свою в Петербурге Понятовский заболел ветряной оспой; болезнь оказалась легкой и непродолжительной. ”Когда я стал поправляться, говорить Понятовский, меня навестила та личность, посещение которой было для меня особенно лестно; но последствия, которые могло иметь это посещение, так страшили меня, что оно осуществилось против моего желания; усугубив мою привязанность к ней, оно вместе с тем усугубило и горечь предстоявшей разлуки.

”Я не мог не повиноваться воле родителей, которые желали, чтобы я был, в тот год, депутатом в сейме. Великая Княгиня пересилила себя и согласилась на это, но с затаенной мыслью устроить дело так, чтобы я вернулся в Петербурга и занял там более определенное положение, [378] которое дало бы мне возможность бывать в кругу лиц, составлявших ее общество.

”Я уже говорил, каким образом исполнение этой води было возложено на Бестужева. Для того, чтобы я мог убедиться в искренности его желания устроить это, он прислал ко мне своего доверенного секретаря, по фамилии Канцлер, с письмом к графу Брюлю, которое Канцлер запечатал при мне печатью Бестужева, после того как я прочитал письмо.

”Сэра Ульямса случайно посетил в тот день австрийский посланник, граф Эстергази; он зашел и в мою комнату и застал у меня Канцлера; это обстоятельство, как он признался мне впоследствии, когда мы сошлись с ним ближе подтвердило его подозрение относительно моей связи и послужило пищей для толков, которые ходили на мой счет и доводились до сведения Императрицы Елисаветы.

”Как бы то ни было, я уехал в начале августа, вместе с графом Горном...

”На другой день по приезде нашем в Ригу, мне доложили о приезде какого-то офицера, который желал видеть меня, и в комнате появился небольшого роста невзрачный господин, который с самым почтительным видом остановился, держа в руках полуоткрытый футляр, в котором сверкали бриллианты; он бормотал какое-то приветствие; я ничего не мог понять, пока он не подал мне письмо от вице-канцлера Воронцова и от камергера Ивана Ивановича Шувалова, фаворита Императрицы Елисаветы Петровны, извещавшей меня о пожаловании мне подарка, привезенного этим офицером”.

”Я передаю эти ничтожные подробности потому, что они свидетельствуют о том, что в данном случае ничто не могло смутить, а тем более напугать меня, между тем как лица, старавшиеся повредить мне в мнении Елисаветы Петровны, уверили ее, что при виде этого офицера я выказал величайший испуг, и из этого вывели заключение, что я имел причины бояться, а Императрица сказала на это: ”знает кошка чье мясо ела”.

В. Т.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Из записок короля Станислава Августа Понятовского // Русская старина, № 12. 1915