-

КУДРЯВЦЕВА С. А.

КРАТКИЕ ВЫПИСКИ МОЕЙ ЖИЗНИ

Записки Софии Кудрявцевой, дочери короля Станислава Понятовского.

[Посвящено 10 марта 1829 г. Ольге Трощинской].

Посвящая тебе эти строки, единственный мой друг, одна цель моя есть та, чтобы тебя совершенно познакомить с твоею матерью, и чтобы через то облегчить душу свою; знаю твои правила, чувства и любовь ко мне; не имея другого способа тебе доказать нежность свою, чем могу иным удовлетворить порывы сердца своего, как не совершенною к тебе откровенностью? — и так с радостью берусь за слабое свое перо, будучи уверена, что дочерняя твоя любовь украсит недостатки красноречия, которое я почитаю излишним там, где одна истина должна быть вожатым руки твоей матери и друга.

Начало моего существования есть для меня загадка — родясь, так сказать, на развалинах моего отечества, детские мои годы протекали в ужасе и слезах, тогда даже, когда еще и не умела понять настоящий источник оных. Отец ¹и мать мои, в глазах коих я воспитывалась, были иностранцы; имея в столичном городе Варшаве свой дом, на выезде города, они жили в совершенном уединении; невидимому они были недостаточны, но я была содержана отлично, и воспитание мое было тщательно наблюдаемо; я росла в уединении — не имела ни с кем никакого сношения, даже не знала разделять невинные детские игры с подобным моего возраста ребенком; семейство наше составляло отец мой — весьма умной, но угрюмой и молчаливой человек, мать — тихая, добрая и чувствительная женщина, два его сына — прекрасные юноши с отличным воспитанием, но которые один меня старее 12, а другой 10 годами, и трое служителей. Весьма [120] редко кто из чужих нас посещал, но ежели это и случалось, то всегда меня удаляли и одно мое удовольствие, в свободные часы, был мой садик, который я сама обработывала и усаживала цветами; летом, каждую субботу, меня отец мой возил в наемной карете в загородной дворец несчастного короля Станислава, где, прогуливаясь по прелестному саду, всегда его встречала, иногда одного, часто с прекрасною молодою женщиною, к которой он всегда относился на англинском языке; каждой раз они меня осыпали ласками, и дарили разными детскими подарками — и юное мое сердце билось, сама не понимая от чего, глядя на них. Зимою же он приезжал к нам в дом, без всякой свиты, с одним арапом, и каждой раз имел тайные разговоры с отцом моим, после чего меня всегда призывали, и спрашивал о моих успехах. Мать моя мне часто говаривала о монастырях, и нечувствительно меня приучала в мысли, что монашеская жизнь есть самая лучшая — хотя живой и веселой мой нрав и не сходствовал с оной; но не имея никакого понятия о свете и его удовольствиях, я ее слушала с любопытством и удовольствием; так протекали детские мои годы — братья мои пустились в вояж, большой поехал в Венецию, а меньшой через Петербург — в Англию и Голландию.

Мне минуло десять лет, и я готовилась в первый еще раз к исповеди и причастии святых тайн (это было на страстной недели в среду); уснувши накануне сего дня спокойным сном невинности, я в полночь вдруг была пробуждена глухим шумом и стрельбою — вскоре весь дом наш был в тревоге, и мне сказали, что это революция, и что жители Варшавы убивают русских; первое мое движение было сказать; «папенька, спасите бедных наших двух солдат, которые у нас постоем», отец мой это исполнил — и за то на другой день буйный народ нас разграбил, и чуть было не убили отца моего — я же целый день просидела в беседке в саду, и с любопытством, смешанным со страхом, смотрела на сцены ужасов, представлявшиеся глазам моим — пули сверх головы моей летали, но я, будучи защищаема забором, все смотрела на столь новую для меня картину; под вечер того дня русские в большом количестве пробежали мимо меня, защищаясь; гром пушек, крик народа, суматоха наших домашних — все это сделало надо мной такое впечатление, что я была как в оцепенении; наконец [121] все утихло, но в семействе нашем сделалась большая перемена: отец мой стал еще мрачнее и часто отлучался, мать моя была в беспрестанных слезах, учителя мои один за другим исчезали, и я продолжала одну музыку, французский и немецкий языки. В течении этого лета вокруг города делали укреплении, прусские войска приступили и стояли лагерем, каждую ночь пугали жителей, бросая в воздух огненные венки, но все не зажигали и не нападали, и таким образом простояв месяца два удалились. Наконец в ноябре с другой стороны пришли русские — тут уже никакое перо не в силах выразить всех ужасов! Прагу взяли штурмом, никого не щадили, и улицы были покрыты трупами как мущин, так и женщин и младенцев — все было предано истреблению и жители Варшавы, будучи отделены одною Вислою, ожидали с отчаянием подобной же участи. Звон колоколов, бой барабанов, крик и вопль бегущих женщин и детей раздирали душу; в сию ужасную ночь мать моя лежала без чувств перед нами, отец мой в немом отчаянии, старший брат мой, перед сим возвратившийся из путешествия — в слезах подле бездыханной матери, а я на коленях перед распятием; в сем то положении нас застал польский генерал Скильски, который называясь моим дядею (и которого прежде того не знали) взял меня с отцем, в самую полночь, и увез из города; меня одели мальчиком и мчали несколько дней по раззоренным местам; наконец, остановились по близости Кракова, где стоял полк генерала; он лишь только прибыл, то готовился меня с отцом отправить в свое поместье — как вдруг прискакал генерал Денисов ² с своими казаками — начали рубиться (ибо и наш полк был кавалерийский), но что могла одна горсть против множества казаков и егерей, которые пришли в секурс! Сражение продолжалось часа два, нас всех взяли в плен — И я, видя как отдавая саблю, слезы орошали седые усы почтенного старца, сама рыдала — и проклинала русских. Тот же день дядя мой с нами распростился, а нас в конвое казачьего офицера и трех казаков отправили в Варшаву, куда мы благополучно прибыли; город пощадили и русские войска уже его заняли — мать моя [122] выздоровела, и я опять с появившеюся весною начала прыгать по своему садику и сажая, цветы, припевать радостные песни.

Против нашего сада был большой дом в несколько этажей, который был занимаем русскими офицерами; я была ими примечена, и каждый раз, как я появлялась в саду, начинала играть роговая музыка, или слышны были звуки флейты или скрипки — это мне понравилось, и я чаще стала бегать в сад — в нам начали являться офицеры, но отец мой велел запирать ворота; наконец в нам в дом поставили квартировать ране: наго артиллерийского подполковника Сычевского — тут уж, под предлогом посещения, в нам на двор являлось множество лиц, которые и в нам начинали приходить с визитом, в том числе и отец твой; это продолжалось с месяц, а меня уже хотели отправить в монастырь пансионеркою, как отец твой это узнавши, изъявил свое желание получить мою руку — отец мой призадумался. Сказал ни да, ни нет, но позволил ему посещать наш дом; я-же, узнавши о том, ужасно попуталась, и бросясь на шею к отцу моему, сказала, что я не хочу замуж, и что я русских боюсь — тут-то в первый раз он сказал мне: «я разорен, ты все потеряла — ты без родни, бедна, хороша и неопытна; я должен отсюдова удалиться и ты можешь погибнуть; он человек благородный, имеет состояние — и так привыкай к нему и успокой нашу старость». Мне было 12 с половиною, и не знала любви. Несчастье научило меня думать и рассуждать уже не по детски — отец твой был 40 лет, опытен и нежен, говорил мне беспрестанно о моих родителях, об участии, которое он принимает в их судьбе, льстил детскому моему самолюбию, и утешал в прихотях моих — словом, я начала привыкать к нему, а мысль, что я могу быт подпорою моим родителям, решила меня вручить ему участь свою. Давши слово, я вскоре занемогла горячкою, тут-то он совершенно доказал мне любовь свою, не отходя почти от меня, и я его полюбила как отца; по выздоровлении моем нас обвенчали.

Через месяц после свадьбы отец мой уехал, а нам через 8 сказан был поход — разлука с отцом, матерью и родиною, с человеком, которого еще не знала — в сторону мне чуждую — была такая опала в моей жизни, что я не в силах выразить всех моих горестных ощущений, с коими я выехала из Варшавы!

В течении времени моего замужества и пребывания в сей [123] столице, и познакомилась с твоим другом — он был тоже молод, весел, и я каждый раз, когда он нас посещал, радовалась, будучи весьма далека от мысли, что он некогда будет моим сыном.

Прибыв на Волынь в местечко Домбровицы — место глухое и скучное, я грустила — не о удовольствиях жизни светской, кои мне не были знакомы, но о родителях и родине. Муж мой меня любил, но не занимался мною, и все мое занятие была музыка и в писании писем в моей матери. Здесь мы также бывали вместе с твоим другом, которого с моим мужем через год перевели в Петербург, куда мы в мае 1798 году прибыли: тут-то совершенно новый свет открылся моим глазам! — Я всему удивлялась, восхищалась; не зная еще ни языка, ни обычаев, я делала тысячу дурачеств, сама того не зная — молода, неопытна, окружена мотыльками модного света, коим казалась необыкновенным и новым для их жадности цветком; они порхали около меня — болтали — я их слушая смеялась, часто не понимала — и сердце мое оставалось спокойным. Будучи откровенна и без хитростей, я все их слова пересказывала мужу моему с детским простодушием, но он, будучи от природы нетерпелив, озабочен службою и ревнив, делал мне тысячу неприятностей, и тем, кто у нас бывал — это заставило меня быть скрытною, и я была несчастна! Одна, без друга, коему бы могла излить горести сердечные, с чувствами пылкими, душою любящею, я ощущала несносную пустоту в сем хаосе большего света, блуждая одна без подпоры. Один мой маленькой сын, коего я сама кормила, составлял все мое утешение. Мне минуло 16 лет; от отца моего не имела с самого его отъезда никакого известия; мать моя умерла — и мне казалось, что все свази в жизни моей уже для меня прервались на веки! и часто, часто в веселых беседах, когда вокруг меня все радовалось, я пряталась — и проходя мысленно все обстоятельства моей жизни, и проливала слезы; задумчивость в моих летах была многими замечена — и явились утешители. О мой друг! — не все мущины таковы, каков был и есть сопутник твоей жизни! — Все, что только может выдумать хитрость и коварство, было употребляемо к моей погибели. Случай меня познакомил с Нарышкиной, и я у ней была несколько раз; государь меня увидел — и я перестала к ней ездить; у ней в доме жила одна [124] девушка, которая с большим познанием света приобрела и хитрости оного — она бывала у меня, старалась выиграть мою доверенность и предложила мне то, о чем и подумать страшилась — и могу сказать не краснея, что никогда тщеславие, богатство и блестящее пострамленье не колебало души моей и не очернило имяни моего — одна чистая, непорочная любовь могла ее тронуть, я была любима — любима страстно, сама любила — и это гибельное чувство некоторым образом было мне и полезно, но борьба и горесть души моей были сверх сил моих; к тому присоединилась неизвестность об отце моем, многие семейственные неприятности, о коих должна умолчать — беспрерывные упреки коих я не заслуживала, словом, я изнемогла под бременем скорби; одна предана самой себе — и Бог знает куда бы не вовлекло меня отчаяние, если бы ангел хранитель не пришел во мне на помощь! Это была женщина умная, строгих правил, старее меня десятью годами, равно и опытностью; одна дальняя наша родственница Глебова, которая меня полюбила, и то доказала заступя мне место матери; таким образом протекло пять лет моего пребывания в сей столице. В течении этого времени, еще при царствовании государя Павла, злополучный изгнанник Станислав был тут, но горести мои, неизвестность, и какой то ложный стыд меня удерживали ему напомнить о себе — наконец я получила письмо от отца своего из Ольденбурга, в коем он изъявил свое желание меня еще раз увидеть, но так как тогда очень затруднителен был въезд иностранцев в Россию (это было в италиянскую войну), то он просил меня выхлопотать ему заграничный паспорт, и так я со всею детскою горячностью поспешила об общем желании нашем, но, пока я получила столь желаемый паспорт, пока достиг цели своей — король кончил жизнь. Свидание мое с отцом было смешано с горестью, ибо я в нем нашла один образ человеческий — время и несчастье положили ужасную печать на лице его — он был мрачен, убегал людей, и один мой маленький Александр мог его иногда извлекать из задумчивости и заставлял его говорить и улыбаться, но не на долго — жестокая смерть в течении 30 дней у меня его похитила, и последних двух его братьев — прекрасных, как ясное утро; за ними вслед через три дня и отца моего, а через 8 дней, в жестоких мучениях, я дала жизнь брату твоему Александру — никакое перо не в силах [125] выразить тогдашнего моего положения! Но я осталась жива; твое рождение, милый мой друг, была первая радость, которую я ощутила с того горестного часа; увидев тебя, я со слезами тебя благословя, препоручила Всемогущему; чувства мои совершенно переменились — и немое отчаяние мое превратилось в тихое уныние; я посвятила себя для тебя, сама тебя кормила, наблюдала за каждым твоим движением, и невинная улыбка и ангельский голос твой были мне наградою и отголоском счастия; с твоим рождением фортуна нам улыбнулась: государь Александр пожаловал мужу моему аренду и сделал его шефом артилерийского полка, стоящего в Вильне; дядя и благодетель наш отдал нам по духовной имение свое в калужской губернии, и состояние наше очевидно поправилось. Мне было 21 год; никакое преступление не отягчало совести моей; дружба поддерживала и подкрепляла слабое сердце мое — и я была спасена.

Мы приехали в Вильну; под предлогом, что я сама кормлю, я ни с кем не знакомилась, желая убегать людей; первая твоя болезнь меня так поразила, что я занемогла нервною горячкою, и принуждена была тебя отнять; тебе было 9 месяцев, ты выздоровела, и я принуждена была показаться в обществе, где везде была принята с отличным вниманием; заснувшие мои дарования пробудились — мы давали концерты для бедных, круг знакомых моих был лучший, и я мало по малу начинала забывать прошедшее — но вскоре нам сказан был поход в Брест-Литовский, и я оставя все лишнее, в одной карете с вами последовала за мужем моим; прибывши в назначенное место, и будучи только 20 миль от родины своей, мне захотелось еще там побывать; муж мой на то согласился, и я, взяв заграничный паспорт, поскакала с вами в Варшаву; не стану описывать чувства свои при взгляде на сей город — на опустевший дом моих родителей — скажу только, что образ брата моего, в цвете еще лет увядшего, поразил мои глаза! Нечаянное мое появление его так обрадовало, что кровь полилась у него из горла, и он чуть было не испустил дух в моих объятиях. Отдав слезами дань на гробе моей матери, побывавши везде, где в детстве проводила немногие счастливые дни свои — я захотела помолиться в домовой церкви того, чей образ в душе моей остался незабвенным; и так мы с братом поехали в Лазеньки, где так часто ребенком бегала.

(Дальнейшее повествование опущено как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2018)

Комментарии

1. Автор называет отцом — своего воспитателя. — Ред.

2. См. записки этого атамана Денисова в «Русской Старине», изд. 1874 г. том X, стр. 1-46; т. XI, стр. 379-410; 601-641; изд. 1875 г. т. XII, стр. 27, 237 и 457.

Текст воспроизведен по изданию: Краткие выписки моей жизни. Записки Софии Кудрявцевой, дочери короля Станислава Понятовского // Русская старина, № 10. 1882