СТАНИСЛАВ ПОНЯТОВСКИЙ

ВОСПОМИНАНИЯ

Воспоминания князя Станислава Понятовского.

(1776-1809 г.г.)

В историческом сборнике: «Revue d'histoire diplomatique» 1895 года помещены воспоминания князя Станислава Понятовского, племянника последнего короля Станислава-Августа и внука графа Станислава Понятовского, известного полководца и друга Карла XII шведского. Князь Станислав Понятовский (1754-1833 гг.) не играл выдающейся политической роли, и, если его воспоминания и не могут иметь большого научно-исторического значения, тем не менее они читаются с несомненным интересом, несмотря на некоторые неточности и неприятную подчас хвастливость автора. Значение этих воспоминаний верно очерчено в предисловии к ним.

Общественное положение автора воспоминаний, говорить издатель, пережившего на своем веку так много исторических событий, «давало ему право и средства принять очень деятельное участие в этих событиях, но он предпочел смотреть на них в качестве холодного и равнодушного зрителя. Имея вход за кулисы исторической сцены, он мог бы дать нам оценки и сообщения, совершено исключительный по своему значению, — вместо того он предпочел оставить нам только несколько заметок в форме анекдотических мемуаров. В своих воспоминаниях, крайне любопытных, он приводит характерные черты, подробности, ускальзывающие иногда от серьезного историка, анекдоты, часто интересные и почти всегда неизвестные. В этом заключается единственное значение этих воспоминаний, как исторического документа». [566]

Главным образом, содержание их касается неоднократных поездок Понятовского в Россию и его жизни при дворах императрицы Екатерины II и императора Павла Петровича, и в этом отношении они представляют особый интерес для русского читателя.


I.

Первая поездка князя Понятовского в Петербург относится к 1776 или 1777 году, когда он был послан королем благодарить императрицу Екатерину за согласие на приведение в исполнение постановлений сейма 1776 г. «Императрица, записал Понятовский, и на этот раз и в последующее время принимала меня с благосклонностью, о которой я постоянно буду вспоминать с признательностью. Русский двор был склонен видеть в ее отношениях ко мне нечто большее, чем простое расположение. Если это было так, то я лично меньше всех замечал, да и не желал замечать что-либо подобное. Это могло бы оскорблять гордость женщины, еще красивой и столь великой монархини. Ее поведение по отношению ко мне, неизменное, как тогда, так и впоследствии, безгранично усилило чувство уважения, которое я питал к ее характеру. Ее обращение со мною возбудило неудовольствие великого князя, привыкшего порицать все, что она делала».

На этот раз пребывание Понятовского в России было непродолжительно. Затем он увидел императрицу Екатерину уже в 1780 г. Во время своего путешествия в Полоцк она настолько приблизилась к польской границе, что король счел нужным послать князя Понятовского приветствовать ее от своего имени. Между прочим, в Полоцке находилась иезуитская коллегия, и императрица, никогда не видевшая католического богослужения, пожелала присутствовать на нем. По словам Понятовского, здание коллегии — красиво, но сама обедня вышла в высшей степени жалкой и нищенской. Императрица соскучилась и, подозвав Понятовского, сказала ему:

— Признаюсь, у меня было совершенно иное представление об иезуитах.

— Не судите, ваше величество, о них по тому, что видите здесь, — отвечал Понятовский, — но соблаговолите вспомнить, что иезуиты были преторианскою стражею папы.

Это заставило ее рассмеяться, и она терпеливо выстояла до конца обедни. [567]

Из Полоцка императрица отправилась в Шклов, подаренный ею генералу Зоричу. Там были сделаны приготовления к великолепнейшим празднествам, относительно которых Зорич сказал Понятовскому, что их хватит на двадцать семь дней. На вопрос Понятовского, «почему он сделал такой громадный расход?» — Зорич отвечал, — что «императрица может заболеть, и тогда нужно же развлечь чем-нибудь ее двор». К счастью, — замечает автор воспоминаний — императрица чувствовала себя хорошо, и на следующий день поехали дальше. Но так как, в виду этого, программу двадцати семи дней приходилось выполнить менее чем в шесть часов, то повсюду зажглись фейерверки, иллюминацию, вулканы, потоки лавы, открылось шесть театров и была предложена масса других развлечений, и все это одновременно. Творец этого волшебного зрелища повсюду водил за собою императрицу; она незаметно подсмеивалась над ним, но в конце концов выбилась из сил. В заключение всего, он попросил ее пойти посмотреть на пьесу, которую разыгрывали юные кадеты его корпуса. Видя, что императрица была мало расположена согласиться на это, он прибавил, «что все они дворяне». Присутствовавший при этом император Иосиф, как известно, не любивший дворянства и не менее императрицы выведенный из терпения, заметил:

— Я не знал, что нужно родиться дворянином, чтобы быть хорошим арлекином.

Это путешествие, по словам Понятовского, было вообще очень приятно; так как императрица держалась скорее светского, чем придворного тона, то не было ни требуемых этикетов, дипломатов, ни льстецов, ни шутов с громкими титулами, которых приходится иногда сносить, чтобы забываться хоть призрачной веселостью, когда нет причин отдаваться истинному веселью. Император интересно разговаривал, еще лучше рассказывал, а императрица обладала даром оттенять все заслуживающее внимания.

Из Шклова поехали в Могилев. Там стоял Кирасирский полк князя Потемкина, который Понятовский называет «великолепным». Императора очень интересовало посмотреть этот полк, он постоянно говорил об этом Потемкину, но тот все извинялся и не показывал полка, ссылаясь на дурную погоду, которая должна была наступить и все не наступала. Наконец, императрица выразила желание, чтобы полк был показан императору. Для нее была воздвигнута великолепная палатка, а окружавшая палатку свита императрицы была верхом. Полк выстроился на большом расстоянии от палатки, и вот, в момент, когда князь Потемкин, став во главе полка, обнажил шпагу, чтобы отдать команду, его лошадь, под тяжестью его тела, вдруг опустилась на задние нога. Князя сняли с лошади; во [568] главе полка стал полковник, его командир, и полк бросился в атаку карьером, от которого дрожала земля. Проскакав с тысячу шагов и поравнявшись с палаткой императрицы, полк остановился в такой же безукоризненно прямой линии, как та, в которой он был выстроен до атаки. Император, знаток этого дела и далеко не склонный к похвалам, сказал, что «он никогда в своей жизни не видел, чтобы подобную вещь проделал кавалерийский полк».

После отъезда императрицы из Могилева, князь Понятовский был задержан на несколько дней в этом городе смертью генерала Коцея (Coccei), состоявшего в его свите. Чтобы несколько рассеяться, он вздумал написать императрице Екатерине письмо, в котором высказывал ей, насколько важно для него знать ее истинные намерения относительно Польши. «Этот отчасти смелый вопрос, — замечает Понятовский, — мог исходить только от молодого человека, несколько ободренного добротою императрицы. Но как следовало ожидать — послание осталось без ответа».

Когда затем Понятовский вернулся в Варшаву и сообщил королю о своем письме к Екатерине, тот пришел в необычайное волнение, в особенности оттого, что в письме говорилось о превращении польского престола из избирательного в наследственный. Король беспрестанно повторял ему, что в Pacta Conventa он клялся ничего не делать для утверждения в стране наследственного престолонаследия.

— Кто же поверит, — говорил он, — что вы сделали это предложение без моего ведома? Теперь на каждом сейме могут упрекать меня за это.

Чтобы успокоить короля и уверить его, что это письмо никогда не будет сообщено, пришлось даже прибегнуть к содействию русского посланника.

Затем в воспоминаниях Понятовского мы находим не лишенный интереса рассказ о его встречах с великим князем Павлом Петровичем. Первоначально великий князь чувствовал сильное нерасположение к Понятовскому, но затем императрице удалось примирить их настолько, что между ними даже завязалась правильная переписка.

В 1781 году великий князь начал свое большое путешествие, и так как он должен был проезжать через польские владения, то король послал князя Понятовского к нему навстречу. Великий князь и великая княгиня были с ним очень любезны, так что совместное путешествие оставило в нем очень приятное впечатление. Между прочим, в своих разговорах великий князь упомянул о письме, написанном Понятовским императрице из Могилева, и сказал при [569] этом: «Надеюсь, что вы и не ожидали ответа». Из этих слов Понятовский заключил, что великому князю сообщалось обо всем, если он знал даже об этом.

Однажды им пришлось ночевать в замке князя Яблоновского, построенном на искусственном острове среди озера и сильно укрепленном. Этот Яблоновский, при всей своей учености, славился своими странностями и тщеславием. Так, например, существовало предание, что все пространство, которое занимало некогда Польское королевство, принадлежало когда-то четырем братьям-государям, и что одного из них звали Пруссом. Так как герб Яблоновских состоит из такого же орла, как и герб Пруссии, то князь Яблоновский устроил в Лейпциге большой конкурс для тех, кто напишет сочинение на тему: «Как и в какое время существовал этот Прусс?» Сочинение, удостоившееся премии, доказывало, что этот Прусс никогда не существовал.

Жена Яблоновского, не менее сумасбродная, чем он сам, велела положить у постели великого князя два огромные пистолета, украшенные камеями, а в ногах поставить часы, игравшие каждые четверть часа маленькие, а каждый час большие арии. Великий князь никак не мог заснуть и был вынужден встать ночью, чтобы прекратить эту музыку.

По приезде в Броды, чтобы убить как-нибудь послеобеденное время, великий князь, никогда не видевший еврейской синагоги, предупредил австрийского генерала о своем желании посмотреть ее. Генерал поставил по дороге к синагоге двойной ряд часовых, но на расстоянии около десяти шагов один от другого. Великий князь с сопровождавшими его лицами отправился пешком; «между тем, рассказывает Понятовский, еврейское население, очень многочисленное в этом месте и более любопытное, чем где бы то ни было, собравшись толпою, надвинулось на часовых и смяло их. Как только мы вошли в синагогу, двери захлопнулись за нами с громадною силою при громких криках раненых или раздавленных. Через некоторое время улицу очистили, и мы вернулись с этой чудной прогулки. Великий князь уже тогда был дурно расположен к австрийцам: можно судить о шутках, поводом к которым послужило это происшествие!»

В 1783 году великий князь возвращался из своего путешествия, и князь Понятовский был послан приветствовать его в Белостоке, где высокий путешественник был гостем тетки Понятовского Браницкой Великий князь относился к ней с особым уважением, но великая княгиня, замечает Понятовский бывала любезна всегда и всюду. Затем он сопровождал высоких путешественников при проезде через Литву, и однажды, в Чадове, не зная, чем развлечь их в [570] послеобеденное время, приказал сыграть еврейскую свадьбу и распорядился, чтобы в замок явилась вся синагога с обычными песнями, обрядностями, шутами и в традиционных костюмах. «У евреев всегда есть кого поженить», пишет Понятовский и рассказывает, что эта шутка доставила великому князю большее удовольствие, чем какое бы то ни было торжество. Перед отъездом Понятовский устроил для великого князя, действительно, ужасный концерт, данный его егерями, подражавшими вою волков — самцов, самок и волчат. Эта поистине адская музыка заставила Павла Петровича много смеяться. Понятовский проводил его до Митавы и при расставании получил оригинальный подарок. Еще до своего брака великий князь и великая княгиня при первом своем свидании в России обменялись маленькими кольцами с брильянтовыми вензелями. Они велели сломать оба эти кольца и снятыми с них вензелями украсить очень простую записную книжку, которую и подарили Понятовскому на память.

Летом 1784 года Понятовский ездил в Германию и сообщает некоторые подробности о личности и образе жизни Фридриха Великого. «Он принял меня, рассказывает автор воспоминаний, в маленькой галерее, примыкающей к круглой башне замка. В этой галерее находился атлас, в течение целых двадцати лет остававшийся развернутым на одной и той же карте — карте Польши. Рядом с этой галереей помещалась его спальня, где стояла кровать, на которой он спал, покрывая голову не ночным колпаком, а форменной шляпой прусского образца. Затем они прошли в желтый кабинет, и, как только вошли туда, обе двери, ведшие в кабинет, закрылись извне. В этой комнате собрались все генералы, чтобы выслушать пароль. Понятовский считал неудобным проникать в эту «тайну» и отошел в самый дальний угол. Из кабинета все вышли вместе; генералы передали пароль офицерам всех полков, которые, в свою очередь, сообщали его унтер-офицерам, ожидавши м во дворе. По словам Понятовского, эта картина производила внушительное впечатление. После этого король перешел в другой, довольно бедно меблированный, кабинет, где его ждал дипломатический корпус. Здесь он немного побалагурив раскланялся и прошел с Понятовским по галерее, в которой, недалеко от дверей, сидел маршал Цитен, старик за восемьдесят лет, одетый молодым гусарским офицером. Король обратился к нему с несколькими милостивыми словами, произнесенными совершенно иным тоном, чем тот, которым он только что говорил. По этому поводу Понятовский замечает, что Фридрих Великий обладал своеобразным даром в одно мгновение изменять тон и выражение лица.

В этой галерее внимание Понятовского привлекли чудные [571] гобелены со сценами, заимствованными из Библии. Цитен сидел под небольшим и посредственным портретом императрицы Екатерины II, а над этим портретом помещалось изображение Христа, изгоняющего из храма торговцев. Говоря о месте, отведенном для портрета императрицы, Понятовский замечает, «что подобные сатиро-эпиграмматические наклонности могли быть свойственны лишь человеку, гениальность которого подкреплялась более, чем трехсот тысячною (?) превосходною армиею».

Упомянутые гобелены попали к Фридриху благодаря чистой случайности. Он должен был получить воспроизведение битв Александра, а гобелены со сценами из Библии предназначались для папы Бенедикта ХІV. Отправляя их по назначению, перепутали адрес, а впоследствии папа не пожелал исправить эту ошибку, сказав, что у него уже достаточно библейского, а у короля и без того довольно битв. Так гобелены и остались там, куда они попали.

На следующий день происходили маневры, и Понятовский подметил при этом две вещи: «первое, что взводы, еще не доходя до короля шагов десяти, шли с небрежностью, граничившей с беспорядком. Но, как только офицер командовал: «ровняйся», они в одно мгновение выстраивались в самую безукоризненную линию; второе — что, когда король смотрел на свои войска, его необыкновенно большие глаза принимали страшное выражение, но затем, как только он поворачивался к сопровождавшим его лицам, его взгляд становился кротким и приветливым».

После прохождения войск король галопом направился в Шарлоттенбург. Дорогою его лошадь попала в какую-то канаву, и король упал бы, если бы герцог Брауншвейгский не удержал его в седле. После этого он продолжал свой путь как ни в чем небывало.

Считаем не безынтересным для характеристики Фридриха Великого привести рассказ Понятовского о его первом знакомстве с ним. Оно произошло в 1770 году в Нейштадском лагере, где Понятовский, тогда еще совершенный юноша, был представлен ему императором Иосифом II. Этот лагерь был почти залить беспрерывно шедшими проливными дождями, и Фридрих Великий, желавший, из любезности, представиться императору Иосифу в белом мундире, нашел в своей армии только один такой мундир и то весь промокший насквозь; чтобы высушить его и отправиться на обед к императору, Фридрих Великий должен был одеть его и лечь в постель.

Хотя из всех присутствовавших на обеде генералов, Ласси был самым старшим, Фридрих подозвал и посадил возле себя маршала Лаудона, сказав ему при этом: [572]

— Прошу вас, маршал, сядьте здесь, так как мне приятнее иметь вас рядом с собою, чем против себя.

Вечером того же дня был дан спектакль, состоявший из балета и оперы-буфф; во все время представления Фридрих Великий хотел разыгрывать роль маленького курфюрста и, разговаривая с императором, садился постоянно на кончик стула. Понятовский наблюдал все это, сидя позади них вместе с князем де-Линь, сохранявшим самый серьезный вид, а между тем декламировавшим вполголоса импровизированные им стихи в несколько сотен строк, главными содержанием которых служили противоестественные наклонности Фридриха Великого в области любви.

«Все, что происходило тогда, замечает Понятовский, было бы только забавно, если бы там не был подготовлен раздел Польши».

Попутно мы приведем здесь сделанную Понятовским характеристику Людовика XV и его рассказ о случае, произошедшем с ним при французском дворе во время его путешествия в Париж в 1773 году, когда ему было всего лишь девятнадцать лет. «Это был предпоследний год царствования Людовика XV, самая блестящая эпоха во Франции по развитию общественности, по количеству приятных людей, выдававшихся своими познаниями и дарованиями. Либеральным идеи уже начинали пробиваться наружу и порождали большие надежды. Один лишь двор чуждался их. Людовик XV, человек умный, очень красивый и имевший возможность рассчитывать на громкую славу, не достиг ее вследствие дурного воспитания, отдавшись всевозможным удовольствиям, пресыщенный и равнодушный ко всему, что не доставляло их. Я был представлен ему, а затем всему его семейству; все произошло согласно требованиям этикета».

II.

В 1787 году состоялось путешествие императрицы Екатерины II в Крым. Одновременно с этим в Канев прибыль король Станислав-Август, и так как польские законы воспрещали ему переступать границы своего королевства, то императрица сама вступила в пределы Польши со своей великолепной флотилией.

Первая встреча императрицы с королем произошла в присутствии весьма немногих свидетелей. Понятовский объясняет это тем обстоятельством, что оба они были так далеки от молодости, в которой знали друг друга, что могли бы испытывать неловкость, [573] встретившись при многочисленном обществе. Зато обед, последовавший за свиданием, отличался многолюдством и сопровождался музыкою и пением. Когда король собрался уезжать и искал глазами свою шляпу, императрица заметила это и подала ему ее. «Votre Majeste veut donc me couvrir une seconde fois»,— находчиво ответил ей король.

Как при прибытии, так и при отъезде короля, был произведен пушечный салют со всех пятидесяти судов, составлявших сопровождавшую императрицу флотилию. Между прочим Понятовский рассказывает, что поездка короля в Канев способствовала усилению в Польше симпатий к Пруссии. Так как Россия предполагала заключить на ближайшем сейме оборонительный и наступательный союз с Польшей, то противившаяся этому партия встречала со стороны короля холодный прием и, оскорбленная, обратилась к Пруссии, которой сделала подобное же предложение, обставив его разными слишком рискованными обещаниями, побудившими Пруссию принять его.

Во время этой же поездки Станислава-Августа, Понятовскому удалось устроить его свидание с австрийским императором Иосифом ІІ. Интересно, что расставаясь император сказал королю:

— Государь! сколько событий вовсе не произошло бы, если бы мы раньше познакомились друг с другом! Но я обещаю вам, что пока я жив, Польша не утратит ни одного листа на дереве.

Позднее Понятовский снова увидел Иосифа II в Херсоне, куда императрица Екатерина II отправилась из Киева, и где, в одном из своих разговоров с королем, он узнал от него о решении, принятом им с императрицей, что он, Понятовский, вступить на польский престол после смерти Станислава-Августа. Между прочим император сделал ему странное признание, особенно поразившее его тем, что оно могло быть сделано в такой близости от императрицы, — он сказал, что ничего так не желает, как полного восстановления Польши, что оно необходимо для спокойствия Европы, и что, если только остальные две державы согласятся последовать его примеру, он откажется от Галиции и от всего, что Австрия взяла от Польши. По словам Понятовского, этот план сильно занимал тогда императора.

В воспоминаниях Понятовского сохранилось несколько интересных подробностей о пребывании императрицы Екатерины в Херсоне. Между прочим, для ее встречи была выстроена громадная триумфальная арка, под которою она проехала в вызолоченной карете с большим вензелем из брильянтов-солитеров. На фронтоне арки была сделана надпись по-гречески. Понятовский старался узнать, что она означает, но никто не мог сказать ему этого, и только архиепископ удовлетворил его любопытство: надпись гласила: «это дорога, ведущая в Константинополь». Конечно, подобная надпись не могла [574] показаться приятною очаковским туркам, и они приготовили флот, встревоживший Херсон.

Относительно Потемкина Понятовский рассказывает следующие два анекдота, по его словам, довольно хорошо характеризующие князя Тавриды. Казаново, бывший близким другом князя Кауница, спросил его однажды, допускает ли он, что Потемкин, действительно, такой гениальный человек, как многие утверждают.

— Я не знаю, гениальный ли он человек,— отвечал Кауниц,— во всяком случае, это человек, весьма необыкновенный.

Однажды Понятовский разговаривал с Потемкиным, и так как его украинские имения граничили с имениями светлейшего, речь зашла о хозяйстве. Потемкин спросил его, во что ему обходится на заводе каждый жеребенок. Понятовский отвечал, что за вычетом всех расходов, в четыре дуката.

— Это дорого,— отвечал Потемкин; — лошади, рождающиеся у меня на заводе, мне ничего не стоят.

Понятовский выразил ему свое удивление по этому поводу, и Потемкин продолжал:

— Мои заводы находятся в руках калмыков, едящих всякую падаль.

Пока он развивать свои планы хозяйничания, перед ним был выдвинуть ящик, наполненный крупными брильянтами-солитерами, представляющими, по словам Понятовского, стоимость в несколько миллионов, и говоря о калмыках, он захватывал эти брильянты своею рукою и пересыпал их обратно в ящик.

Понятовский заметил ему, что от этого они не станут более красивыми.

— Вы не можете представить себе, какое удовольствие доставляет мне этот брильянтовый дождь! — отвечал Потемкин.

— Он пользовался, — говорить Понятовский, — более широкою, прочною и самостоятельною властью, чем кто бы то ни было, о ком мы знаем из истории, так как его могущество покоилось на гении и великом характере императрицы.

По поводу отказа четырехлетнего сейма (1787-1791) вступить в союз с Россией, Понятовский указывает на взгляды самого Станислава-Августа на отношения к Польше России и Пруссии.

«Король всегда был против союза с Пруссией, потому что эта держава могла распространяться только за счет Польши, и все, что она ни делала в разное время, постоянно клонилось к этой цели. Следовательно, недоверие короля было вполне понятно, и последующие события слишком наглядно доказали это. Напротив того, в сближении с Россией король видел то преимущество, что оно доставило бы [575] Польше сильного и надежного союзника, который в ее положении был необходим ей во всех отношениях. «Таким образом, — говорит Понятовский, — мнение короля были основано на очень хороших соображениях. Но сильные причины неудовольствия против России помешали, чтобы народ пожелал когда-либо обратить на них внимание. Единственно, что королю удалось добиться, так это отсрочки принятия окончательного решения. Русский посол постоянно грозил ввести в страну войска, и король хотел избежать войны, которая превратилась бы в междоусобную, так как народ был против России, а большинство магнатов на стороне России. Россия вела в то время войну с Турцией и ничего не предпринимала против Польши, потому что она боялась создать себе новые затруднения. В то время Россия еще не знала всей шири своих сил, да и теми, которые были, пользовалась очень дурно. И только наполеоновские войны открыли этой безграничной империи все величие имеющихся в ее распоряжении средств.

«Что касается сейма, то он сделал очень немного из того, что должен был бы сделать, и потерял на пустую болтовню время, которое мог бы употребить с пользою».

Насколько члены сейма часто не понимали, что они делали и за что вотировали, лучше всего видно из следующего анекдота, рассказанного Понятовским по поводу всеобщего восторга, охватившего польское общество, вследствие принятия сеймом пресловутой конституции 3-го мая 1791 года, составленной в чисто демократическом духе.

В самый день принятия конституции, 3-го мая, Понятовский, приехав вечером во дворец к королю, застал там многочисленное общество, состоявшее из сеймовых депутатов, сенаторов, министров и дам. Когда он вошел в залу, многие обратились к нему с возгласами:

— Какой редкий случай вы упустили сегодня, не бывши в заседании! Вы бы увидели счастье и восторг народа достигшими своего апогея!

— Я желаю, чтобы и в будущем остались довольны всем этим, — отвечал Понятовский. — Но позвольте мне заметить при этом, что, если вы были дворянином еще сегодня утром, то вы уже перестали быть им сегодня вечером, потому что в этой конституции сказано, что каждый, кто докажет обладание состоянием в 500 дукатов, тотчас же признается благородным вместе со своей семьею; таким образом, передавая одну и ту же сумму из одной семьи в другую, можно сделать благородными всех обитателей Польши, ни гроша не теряя при этом.

Все возразили, что ничего подобного решительно не было на сейме. [576] Понятовский продолжал настаивать на своем, и когда граф Мнишек, обер-гофмаршал короля, отделившись от говоривших и наклонившись королю, позволил себе спросить его, справедливо ли то, что утверждал Понятовский, то король, с присущей ему невозмутимостью, утвердительно кивнул головою и произнес:

— Это действительно сказано там.

Когда ответ короля был передан остальному обществу, Понятовский дал полную волю своему негодованию.

— И вот, — воскликнул он, — каким представителям, вотирующим столь важные законы, даже не понимая их, народ вверил свою судьбу!

После введения конституции 3-го мая 1791 г. Понятовский уехал из Польши и несколько лет провел в Риме. Интересен его рассказ о знакомстве с папой Пием VI.

«Папа Пий VI был странный человек; он был богато одарен от природы, но был лишен всякого воспитания и светского лоска и, кроме того, был вспыльчив, как ксендз XVI столетия. Для доказательства этого достаточно будет рассказать то, что произошло между ним и мною в первый раз, когда я увидел его. Мне были назначены день и час аудиенции. Когда я явился, то, вместо того, чтобы ввести меня тотчас же к папе, к нему ввели прежде английского претендента, что я нашел неприличным и потому уехал. Это вызвало толки, и папа послал ко мне кардинала Целада, государственного секретаря, извиниться передо мною и сказать, что претендент опоздал, и папа желает, чтобы я сам назначил день и час аудиенции. После усиленного обмена любезностей мы сговорились. В назначенный час я отправился в Ватикан, но нашел все передние пустыми. Кое-как собрали, кого могли, и меня ввели к папе. Он приблизился ко мне с яростным видом и, показывая свои часы, произнес:

— Вы можете видеть, что теперь еще рано.

— Но кто может сомневаться, что час, который показывают эти часы, обязателен для всего христианского мира? — отвечал я ему спокойно и с почтительным видом, хотя он мало внушал мне уважения.

«Эта лесть сразу успокоила и привела его в такое хорошее расположение духа, что он задержал меня более часу и мы расстались самым дружеским образом». [577]

III.

После окончательного раздела Польши имения Понятовского, почти исключительно находившиеся в той части Царства, которая отошла к России, были секвестрованы по распоряжению русского правительства. Понятовский написал в Петербург несколько писем, прося о восстановлении его прав, но не получил никакого ответа. Наконец, князь Репнин, бывший тогда литовским губернатором, сообщил ему в виде дружеского совета, что он никогда не добьется никакого ответа, если лично не отправится в Петербург. В то же время ему стало известно, что бывший тогда в силе Зубов хлопотал, чтобы его имения были отданы ему, Зубову, но что императрица сказала ему: «Что касается секвестра — да, но что касается конфискации, мы посмотрим, приедет ли он». Поэтому, несмотря на все свое нежелание, Понятовский решил съездить в Петербург и в апреле 1795 года выехал из Рима. Он направился на Варшаву, чтобы повидаться с отцом и провести с ним один день. Там он застал Суворова и следующим образом описывает встречу с ним. «В моем чудном загородном доме жил Суворов, и, желая взглянуть на первый, я не мог избежать последнего. Но где я увидел его? В чулане, где для меня приготовляли кофе. Он пошел ко мне навстречу и сказал:

— Мне совестно, что вы находите меня здесь. Но за то, посмотрите, как я содержу ваш дом.

«Действительно, вся хорошая мебель была составлена, по его приказанию, в сарай, нигде не было ни столов, ни стульев, а в той очень маленькой комнатке, где он занимался делами, стояли лишь стол и два стула, такие, каких не найти в самом жалком кабаке.

«Так как он давно знал меня, он вполне естественно сказал мне:

— Мы не можем избежать войны с Францией, и мне поручат вести ее.

«Затем он подробно изложил мне план страшной резни, выработанный им. Он хотел заставить меня отобедать с ним, но это никоим образом не отвечало моим желаниям. Я расстался с ним, когда его обед уже был подан; он проглотил стакан водки, налил другой, перекрестился, предложил его мне, и я не мог отказаться выпить, чтобы поскорее отделаться от него; мой отец ожидал меня у дверей; когда я сел в карету, я был почти пьян».

Понятовскому сказали, что он может попросить у Суворова [578] паспорт в Петербург, и что тогда его нигде не задержат, а в противном случае, придется посылать курьера и ждать его возвращения.

Но нерасположение Понятовского к Суворову было так велико, что он не хотел ехать с паспортом выданным им, и, избрав последний исход, один месяц прождал в Гродно. Там он нашел короля и князя Репнина. «Репнин,— говорит Понятовский, — совершенно изменился; из крайне гордого и запальчивого, каким был, он превратился в скромного, тихого и покорного судьбе, что произошло оттого, что он совершенно впал в мартинизм. Он оказал мне, как тогда, так и впоследствии, все услуги, которые зависели от него. Это был человек чести, наделенный почтенными достоинствами, и прежний Репнин просыпался в нем крайне редко. Король мог быть лишь грустным и меланхоличным; его поддерживали громадный запас религиозности без примеси суеверия, обширные познания и интерес к совершавшимся в Европе великим событиям».

Когда Понятовский приехал в Петербург, императрица назначила ему аудиенцию в Царском Селе. «Это было в воскресенье, пишет он; — во время моего разговора с нею она рассказала о всем, что было со мною после моего отъезда из Польши, о том, что я строю дом в Риме, и вообще я нашел ее прекрасно осведомленною обо всем, что касалось меня. Я предпочел бы, чтобы она хоть слово сказала о секвестре, так как не мне было заговаривать с ней об этом. Затем мы перешли в церковь, где находился весь двор. Императрица подозвала князя Зубова и сказала ему что-то; после этого он подошел ко мне и сообщил, что императрица поручила ему спросить меня, желаю ли я остаться обедать. Столь необыкновенное обстоятельство привлекло внимание двора. Я прекрасно понял, что эта миссия вице-императора России имела целью не приглашение меня на обед, а желание дать понять, что она желала, чтобы я хорошо был принят в Петербурге — деликатность, которую может проявить лишь женщина подобного ума. Нет надобности прибавлять, что князь Зубов далеко не был польщен этим поручением, и с этого мгновения я стал держаться по отношению к нему такого тона, которого не мог позволить себе ни один посол, не говоря уже об его соотечественниках.

«Я часто видел императрицу в этом чудном загородном уголке; иногда там устраивались довольно длинные прогулки, после которых все усаживались, и она говорила о вещах, которые мне было интересно узнать. Как и следовало ожидать, единственной страною, не входившею в эту программу, была Польша, а чаще всего речь заходила о государствах, граничивших с Россией на юге и [579] востоке, и который она знала лучше, чем кто бы то ни было. Между тем, происходившие иногда в это время танцы продолжали идти своим чередом, не возбуждая в танцующих особого удовлетворения».

По словам Понятовского, об императрице Екатерине II большею частью имеют очень неверное представление. «За исключением особенно торжественных случаев и ее бесед с дипломатами, хотя бы самыми любезными во всей Европе, ее разговор отличался простотою, естественностью и большой поучительностью. Не зная кто она, всякий принял бы ее за жену какого-либо бургомистра или очень богатого и просвещенного негоцианта; ей нравилось держать себя подобным образом, когда она считала удобным выходить из своей ходульной роли. Единственными моментами, когда в ней проглядывала самодержица, были те, когда она говорила о своей империи: тогда она воодушевлялась постепенно — заходила речь о пятой части земного шара, о том, что Европа была заселена Востоком, и разве этот Восток не Россия? и т. д., и т. д. Быть может, она потому была несколько расположена ко мне, что я очень любил слушать ее и менее надоедал ей лестью: она была слишком умна, чтобы не понимать всей ее пошлости, а между тем, в силу известных обстоятельств, была вынуждена выслушивать ее со стороны стольких лиц, которые не умели говорить с ней иначе».

По возвращении из Царского в Петербург императрица была озабочена ожидавшимся приездом шведского короля и предположенным браком его с великою княжною Александрой Павловной. В день первого приема короля, она дала знать Понятовскому, чтобы после обеда он явился в Эрмитаж. Императрица находилась там почти совершенно одна. Густав явился туда с герцогом Зюдерманландским и с избранною свитою. Герцог стал неловко извиняться перед императрицею в том, что имел несчастье командовать войсками, сражавшимися против ее армии; Екатерина нашлась и любезно ответила ему:

— Я должна сообщить вам, герцог, об одной невзгоде, которой подвергаются люди моих лет — я потеряла память.

Пока императрица, король и герцог разговаривали между собою в течение получаса, Понятовский оживленно беседовал с лицами свиты. Так как они не были представлены друг другу, то это удивило Екатерину, и она спросила его:

— Разве вы знакомы с этими шведами?

— Я не знаю ни одного из них, — отвечал Понятовский, — но это шведы.

«Этот ответ, — замечает Понятовский, — выказавший известное [580] предпочтение, мог оскорбить ее, но, быть может, она вспомнила о близких отношениях, существовавших между моим дедом и Карлом XII».

Время пребывания короля шведского в Петербурге ознаменовалось многочисленными балами и более интимными собраниями у императрицы. На этих вечерах Екатерина посвящала Понятовского в ход переговоров о предстоящем браке великой княжны. Однажды, в Таврическом дворце был дан бал с таким ограниченным числом танцующих, что они почти затеривались в огромной зале. Императрица, проходя мимо Понятовского, заметила ему:

— Сейчас мы покончим с королем наше дельце.

Затем она прошла в конец залы и села там с Густавом; они говорили довольно долго и, казалось, были оба довольны. «Но дело в том, — замечает Понятовский, — что король не понял хорошенько, чего желала императрица».

На следующий день должно было состояться обручение. Весь двор собрался при самой торжественной обстановке, церковь была залита огнями, невеста была в великолепном туалете, и ожидали лишь прибытия короля, к которому императрица послала графа Моркова, чтобы дать ему подписать письменное обязательство, подтверждавшее все то, что, как она думала, было условлено накануне между нею и королем. «В этом документе, — говорит Понятовский, — были выговорены различные чрезмерные преимущества в пользу православной церкви, — пункт, относительно которого императрица была всегда менее всего сговорчива. Там было сказано, что будущая шведская королева будет иметь в Стокгольме свою православную церковь, и что, если бы королева и захотела когда-либо переменить свою религию, король не должен этого допускать».

Густав не счел возможным подписать последнее условие. Императрица все еще надеялась склонить его к этому, но король несмотря, на все увещания герцога Зюдерманландского и всей своей свиты, за исключением графа Флемминга, особенно преданного ему, ни за что не хотел согласиться на это.

«Предположенное торжество не состоялось, и отказ короля имел крайне серьезные последствия. Конечно, он должен был отразиться и на личных отношениях к Густаву императрицы и цесаревича Павла Петровича. Оба они обошлись на следующий день с крайнею холодностью, принявшею у великого князя демонстративный оттенок, потребовавши даже вмешательства императрицы. «Вечером, — рассказывал Понятовский, — по обыкновению был бал; я разговаривал с великим князем о разных пустяках, как вдруг он внезапно отошел от меня и стал между двумя колоннами белой галереи; я [581] старался отгадать, что могло так подействовать на него, и увидел входившего шведского короля. Он подошел приветствовать великого князя, который, продолжая стоять заложив нога за ногу, еле кивнул ему головою; король отшатнулся назад, и остался неподвижным. Князь Юсупов тотчас же пошел предупредить об этом императрицу, не замедлившую явиться в залу. Она начала с того, что приказала великому князю удалиться, а затем сказала его супруге пригласить на танцы шведского короля; молодые великие княжны разобрали остальных шведов, и бал продолжал идти своим чередом, как будто ничего не случилось.

«Это кажущееся спокойствие императрицы в столь критический момент, который мог мгновенно разрешиться войною, много стоил ей. Так как она сообщала мне о всем ходе этих переговоров, и, так как по месту, которое я занимал на всех придворных собраниях, я стоял первым при ее выходах, она заметила мне со спокойствием, являвшимся следствием большого запаса твердости.

— Когда не в чем упрекать себя, всегда идешь с высоко поднятою головою.

«Несколько дней спустя, король уехал, и вслед за тем состоялись выход и бал 1 в мраморном зале, на которые был приглашен и дипломатический корпус, не участвовавший в собраниях, бывавших у императрицы во время пребывания в Петербурге Густава, и потому чувствовавший себя несколько обиженным этим. Императрице нужно было сказать собравшимся несколько слов, и она заметила Понятовскому, стоявшему по правую сторону трона (представители дипломатического корпуса стояли по левую сторону).

— Мне было бы приятнее сделать десять тысяч шагов, чем эти десять.

«Относительно заболевшего тогда внезапно графа Моркова, принимавшего участие в ведении переговоров о замужестве великой княжны, стали ходить при дворе разные неблагоприятные для него слухи, и императрица, желая опровергнуть их, произнесла громко при всех:

— Нездоровье графа Моркова многие позволяют себе приписывать своего рода опале, но я должна объявить, что он делал все по моему прямому приказанию.

По этому поводу Понятовский замечает: «то, что императрица брала на себя всю ответственность за неудачи в столь щекотливых делах, и объясняет преданность, которую чувствовали к ней и сохраняли [582] лица, служившие ей; и, если бы я не был в Петербурге при столь трудных обстоятельствах, я никогда не имел бы представления о всей широте ума и силе характера императрицы».

Так как после нескольких месяцев пребывания Понятовского в Петербурге его имения не были возвращены ему, то он написал императрице письмо, в котором говорил, между прочим, что, не имея никаких доходов, живет лишь тем, что дает ему аукционные продажа его посуды и мебели в Варшаве. После этого письма имения были возвращены ему вместе со всеми полученными с них доходами, представлявшими двойную сумму против того, что он получал обыкновенно, но за то они были приведены в самый плачевный вид 2.

Императрица, между тем, не покидала своего намерения поселить Понятовского навсегда в России и, после отъезда шведского короля, велела разузнать от него, не был ли бы он расположен жениться на великой княжне Александре Павловне. Понятовский отвечал на это, что можно иметь притязания на руку великой княжны только в том случае, когда имеешь возможность предложить ей престол, и что он был бы очень польщен этим браком, если бы он повлек за собою восстановление Польши. Понятовский понимал, что подобное желание неосуществимо, но, по его словам, хотел дать менее неприятный ответ.

О последних днях жизни императрицы Екатерины II Понятовский рассказывал следующее: «никогда еще она не казалась такой здоровой, но, тем не менее, ее доктор Рожерсон питал кое-какие опасения и хотел склонить ее позволить пустить себе кровь.

— Дайте мне покончить в среду мое дельце, — отвечала императрица, — а после этого я буду в вашем распоряжении.

Это «дельце» заключалось в том, что она должна была подписать утром того дня договор о четверном союзе и в то же время [583] отдать приказ о наступлении первой 80-ти-тысячной русской колонны против Франции. Сколько событий зависело от отсрочки этого кровопускания всего только на два дня! Я обедал с нею в воскресенье, и никогда еще она не была столь любезной. Между прочим, до обеда, мы говорили с нею о предположенном издании Гомера, с греческим текстом на одной стороне, и с русским переводом его на другой. Это издание было, бы украшено гравюрами, сделанными с самых чудных античных произведений. Затем она спросила меня, видел ли я только что выпущенную гравюру, воспроизводившую мраморный зал; я ответил, что нет; тогда она сказала:

— Мне хочется, чтобы вы имели ее, и лучше не откладывать этого.

Затем она отправилась во внутренние комнаты, сделала знак князю Зубову и вручила ему какую-то бумагу. Князь Зубов подошел ко мне и сказал.

— Вот указ, который вам желательно иметь.

Этот указ являлся необходимым последствием снятия секвестра с моих имений. Так как я просил о нем только за несколько дней до этого, то был удивлен подобною быстротою, столь необычною в этой стране при отправлении правительственных дел. Возвратившись, императрица сказала мне:

— Вы найдете снимок с мраморного зала в вашей карете.

Я, как должно, поблагодарил ее за эту двойную милость.

«Долгое время, — пишет Понятовский, — старались скрыть болезнь императрицы, но, когда уже всякая надежда была утрачена, фаворит послал своего брата Николая известить об этом будущего императора».

ІV.

«Никогда никакое царствование не произвело более полного переворота, так характеризует Понятовский восшествие на престол Павла Петровича. При самодержавном правлении характер государя составляет все. Характер императрицы Екатерины был кроток, приветлив, она была настойчива и рассудительно внимательна в существенном и, насколько могла, искореняла массу злоупотреблений. Павел был умен и, быть может, слишком умен. Его воображение увлекало его, а он, обращая много внимания на мелочи, при отсутствии спокойствия, не видел или плохо видел важное. Своенравный, [584] смелый, но боязливый, вследствие своей недоверчивости, он был неспокоен, подозрителен, даже по отношению к своей супруге, лучшей из женщин, и по отношению к своим детям. Он становился способным употребить против них какое-нибудь насилие. Он говорил людям, пользовавшимся его доверием:

— Этот развращенный народ желает, чтобы им постоянно управляли женщины, чтобы его повелителями были фавориты, а все преступления оставались безнаказанными.

«Он считал себя непогрешимым и говорил простосердечно:

— Разве не Бог возводить на престолы всех государей? Поэтому его рука и направляет их.

«При подобных взглядах, — продолжает Понятовский, — он мало был склонен к выслушиванию советов, которые я, тем не менее, в силу своего характера, иногда делал ему. Он выслушивал их вследствие старинных дружбы и доверия, и жившие в нем понятия о благородстве и чести не позволяли ему дурно поступить со мною, но я знал, на сколько было опасно держать себя так с человеком столь запальчивым и непостоянным, и это было причиною, почему я старался выйти из положения, в котором чувствовал себя совершенно одиноким. К тому же, я предвидел, что все может кончиться печальной катастрофой, при которой я не хотел присутствовать».

Прибытие Павла Петровича в Петербург, по получении известия о безнадежном положении Екатерины, Понятовский описывает следующим образом. «Мы увидели его быстро подъехавшим в маленьких санях, за которыми следовала вблизи вереница других. Он сошел у дворца, вошел в комнату, посреди которой, на матрацах, лежала императрица. Едва он увидел ее, как бросился к ее ногам, целовал их, орошал их своими слезами и оставался в таком положении в течение почти получаса. Затем, вместо того, чтобы отправиться в свои покои, он устроился в комнате рядом, откуда видел свою мать.

«Он провел таким образом всю ночь и утро следующего дня».

На третий день после кончины императрицы князь Куракин, бывший впоследствии послом в Париже и пользовавшийся большим доверием императора Павла, написал Понятовскому, что государь удивлен, что до сих пор еще не видел его. На это Понятовский отвечал, что он желал этого, но хотел бы знать, где и когда императору угодно принять его. Тогда Куракин уведомил его, что он может представиться на первом же выходе, что Понятовский и сделал. Император обошелся с ним очень любезно, сказал, что ему [585] приятно видеть его, что он может являться к нему так часто, как это будет удобно для него, и, чем это будет чаще, тем будет приятнее для него, императора. Вследствие этого Понятовский стал часто обедать у государя. В первый же день Павел Петрович сказал ему между прочим:

— Вы знаете, насколько я люблю Польшу, и я приложил бы все усилия, чтобы восстановить ее, но я нахожу все до того законченным, что это стало невозможными

Затем он прибавить еще.

— Я хочу попросить вас оказать мне услугу. Меня огорчает, что король, выстрадавший так много, вдобавок вынужден еще жить в России; пусть он выберет себе место пребывания там, где ему будет приятно, а я ручаюсь, что сумма, которую три державы выплачивают ему, будет аккуратно доставляться. Вы потрудитесь написать ему?

Понятовский отвечал на это, что поручение слишком приятно, чтобы не принять его на себя, но при этом он прекрасно понимал, что при тогдашнем положении Европы королю было бы крайне трудно найти для себя подходящее место жительства.

В это время в Петербург приехал князь Репнин, и Понятовский немедленно отправился к нему и сообщил о поручении, возложенном на него государем. Репнин тоже присоединился к мнению Понятовского, что нельзя себе представить, где бы король мог поселиться.

— Я тоже думал это, — возразил Понятовский, — но не мне было обращать на это внимание императора; у вас достаточно для этого времени, так как я написал по почте.

На следующий день, явившись к ужину, Понятовский увидел, что император уже изменил свое первоначальное намерение.

— Я написал королю, приглашая его приехать в Петербург, — сказал он Понятовскому.

— Разве ваше величество желаете уехать из Петербурга? — спросил Понятовский.

— Почему это?

— Но как же ваше величество можете иметь перед глазами короля, которого Россия лишила престола?

— Что касается этого, то от него зависит видеть или не видеть меня, жить здесь или выбрать для своего пребывания другое место в моей империи.

Сказав это, император повернулся и отошел от Понятовского.

«Положение короля, — пишет Понятовский, — было таково, что он не мог поступить иначе, как принять приглашение, но я должен [586] признаться, что в продолжение всей моей жизни у меня не было более грустного дня, чем день приезда короля в Петербург. Были приложены старания, чтобы сделать это пребывание приятным для него или, скорее, чтобы скрыть от него всю его горечь. Император встретил его при выходе из коляски у Мраморного дворца, в котором было отведено помещение для короля, и был с ним очень любезен.

Император Павел, подобно императрице Екатерине, хотел удержать Понятовского в России. Он сделал две попытки к этому: сначала он предложил ему быть великим приором Мальтийского ордена, что, по словам Понятовского, при рыцарских воззрениях императора, было, по его мнению, величайшею честью, которую он мог оказать ему. Но Понятовский съумел отказаться от этого, не слишком обидев государя, и Павел Петрович сказал ему только:

— А знаете, кто будет великим приором? — Принц Конде.

Во второй раз император Павел при всем дворе подошел к нему и сказал, что хотел бы знать, что может быть приятно ему, и не пожелает ли он принять чин фельдмаршала и командование значительным отрядом войск, или же он предпочтет гражданскую должность, и в таком случае он соединил бы для него вместе несколько губерний, образовав из них отдельный округ. Но и на этот раз Понятовский отклонил сделанное ему предложение, но вторичный отказ отразился на отношениях к нему императора, начавшего обращаться с ним заметно холоднее. В тот же день, во время ужина, он сказал Понятовскому:

— После того, как вы поступили сегодня со мною, я не должен был бы относиться к вам хорошо.

Вот еще некоторые подробности о личности императора Павла, передаваемые Понятовским в его воспоминаниях.

«Император хотел придать своему двору характер двора Людовика XIV и приучить почетных лиц часто появляться во дворце. Он стал подражать обычаю — просматривать список лиц, съезжавшихся вечером, и отмечал карандашом тех из них, который должны были остаться ужинать. Я, кажется, был единственный, которого не вносили в этот список, так как я оставался ужинать по собственному желанию. Много лиц, которые по своему положению должны были записываться и никогда не приглашались ужинать. Иногда на этих собраниях, предшествовавших ужину, случались очень забавный вещи. Однажды я сидел рядом с государем. Он держал на коленях свою шляпу и обратился ко мне с вопросом:

— Вы разглядываете эту шляпу? [587]

— Она не представляется мне чем-то особенно прекрасным, — отвечал я.

«Тогда государь раскрыл ее и указал мне на год, с которого он носил ее — с тех пор прошло уже два с половиною года.

«В тот же вечер, — продолжает Понятовский, — он приказал, чтобы весь обоз в войсках был заменен вьючными лошадьми, что стоило пять миллионов рублей. Оказалось, что новый порядок во многих отношениях неудобен, и тогда вернулись к повозкам, что обошлось еще пять миллионов рублей, — все это не вознаграждалось бережливостью по части шляп, но он во всем вдавался в крайности.

«В другой раз император весь вечер рассуждал с первыми чинами армии, чем обшить офицерские шляпы — золотым шнуром или же самым узеньким галуном.

«Однажды вечером, когда я приехал, он подошел ко мне и спросил:

— Кто это Феликс, которого я вижу в списке русских генералов?

«Я понял,— пишет Понятовский, — что он говорит о колоссально богатом и крайне несчастном графе Потоцком, бывшем маршале Торговицкой конфедерации, послужившей причиною второго раздела Польши.

— Этот феликс (счастливый) 3 может быть им в России, но только не в Польше, — отвечал я ему.

«Эта острота сошла лучше, чем когда в другой раз он показывал мне планы своего Михайловского замка, страшно тяжелого и мрачного по виду, и я позволил себе обратить его внимание на некоторые существенные архитектурные промахи.

— Вам это не нравится, а для меня это хорошо, — возразил мне император.

— Значит, — отвечал я, — все обстоит благополучно.

Понятовский имел случай оказать громадную услугу нескольким тысячам семейств, повлияв на изменение императором Павлом уже принятого им решении. Дело заключалось в следующем.

Однажды государь отвел Понятовского в сторону и сказал ему:

— Вы знаете, насколько я люблю поляков, но я только что получил однородные донесения от всех генералов и губернаторов, что все землевладельцы четырех провинций: Подольской, Волынской, Брацлавской и Киевской отказались доставлять фураж и провиант, [588] предназначенные для армии, вследствие чего я приказал, чтобы все имения были секвестрованы.

Понятовский, испуганный одним словом «секвестр», позволил себе высказать предположение, что подобные донесения кажутся ему, просто, невероятными, и что, наверно, во всем этом кроется какое-нибудь недоразумение.

«Все донесения тождественны»,— отвечал государь, и когда Понятовский снова выразил свое сомнение относительно достоверности их, он прибавил:

— Ну, тогда вы убедитесь в этом! Завтра утром я пришлю к вам князя Куракина, который покажет вам подлинники.

Действительно, на следующий день, в пять часов утра, когда Понятовский был еще в постели, к нему явился князь Куракин с огромными портфелями, напоминавшими чемоданы, и уже собирался разбирать их, когда Понятовский, остановил его, сказав:

— Постараемся объясниться; бесспорно, в это дело вкралось недоразумение; сделайте мне удовольствие сказать, откуда произошло оно.

Тогда Куракин объяснил Понятовскому, что некто Илинский, поляк, камергер императора Павла, съумевший приобрести его доверие еще в бытность его великим князем, слышал тогда от него, что он крайне не одобряет подобного рода поставок провианта и фуража, и что он уничтожил бы их, и вот, когда император Павел вступил на престол, Илинский обратился к своим друзьям и знакомым с почти циркулярными письмами, в которых извещал их, что государю императору угодно, чтобы эти поставки не производились более, и этим он вдруг сразу остановил снабжение войск провиантом и фуражом.

— Ведь вы могли бы сказать это императору, — заметил Понятовский Куракину.

— Я видел его в таком гневе, что не посмел сделать этого, — возразил Куракин.

Тогда Понятовский просил его доложить об этом государю от его имени, и «это, — пишет он в своих воспоминаниях, — остановило страшный указ, который разорил бы столько семей, не знающих даже, какая случайность спасла их от этого».

Насколько император Павел становился подозрителен и недоверчив даже по отношению к людям, пользовавшимся его расположением, доказываете следующий случай, рассказанный Понятовским. Один из ужинов прошел более оживленно, чем обыкновенно, и императрица тоже принимала участие в общем разговоре. Это не поправилось государю, и на следующее утро он прислал к Понятовскому графа Виельгорского, чтобы поставить ему на вид, что он [589] слишком внимателен к императрице, и что если подобное отношение к дамам принято в Италии, то он не допустит ничего подобного у себя.

Понятовский хотел было обратить данное Виельгорскому поручение в шутку, но тот сказал ему:

— Не относитесь к этому легкомысленно, так как положение крайне серьезное.

Тогда Виельгорский условился с Понятовским относительно того, что он скажет государю; когда он явился к нему, Павел Петрович спросил ого:

— Мои громы оказали действие?

— Самое полное, — отвечал Виельгорский и продолжал успокаивать его.

После этого обычные ужины во дворце стали менее оживленными, более натянутыми, и, если еще смеялись на них, то лишь втихомолку, чтобы не быть замеченными императором. Между прочим Понятовский рассказывает, как ему удалось развеселить великую княжну Александру Павловну впервые после отъезда шведского короля, к которому она искренно привязалась, и отъезд которого сильно огорчил ее.

«Однажды, — пишет Понятовский, — во время одного из ужинов, сумрачное настроение которого давало мне полную возможность разглядывать князя Дитрихштейна (присланного императором Францем поздравить императора Павла с восшествием на престол), я заметил графине Шуваловой:

— Смотрели ли вы на этого человека?

— Конечно, да.

— Но хорошо ли вы вгляделись в него и не заметили ли в нем сходства с кем-то?

«Она снова всмотрелась в него и начала улыбаться.

— Ну, — проговорил я, — как вы думаете, не похож ли он на кого-то, кто уехал несколько недель тому назад, и кто сильно занимал нас?

— Ах, правда, на шведского короля!

«Тогда мы стали смеяться тем более невольно, что этот смех должен был сдерживаться церемонным тоном, неослабно царившим при дворе. Чем более мы вглядывались в это лицо, тем более смеялись. Великая княжна пожелала знать или, вернее, отгадала причину этого смеха и, в конце концов, сама рассмеялась в первый раз после несомненно истинного горя, пережитого ею».

В 1797 году двор переселился в Москву для предстоявших в то время торжеств коронации. В это время императрица Мария [590] Феодоровна была сильно огорчена смертью своего лучшего друга, г-жи Бенкендорф, и чтобы рассеять ее, Понятовский придумал следующую шутку. Он обратился к церемониймейстеру Валуеву, по его словам. очень доброму и милому человеку, и спросил его, было ли возвещено императрице с должною торжественностью о предстоящем короновании ее вместе с императором. Валуев отвечал, что, по всей вероятности она знает об этом.

— Но ведь это ваша обязанность, — возразил Понятовский, — и, так как императрица сильно огорчена, это может быть только приятно ей и утешит ее.

Валуев, не долго думая отправился к императрице и велел доложить о себе. Императрица приняла его, и тогда Валуев, после глубоких поклонов, со всею торжественностью, на которую был способен, объявил ей, что она будет коронована. Это заставило императрицу рассмеяться, и она всегда со смехом вспоминала об этой шутке.

Однажды в Москве Понятовскому пришлось присутствовать при поразившем его разговоре императора Павла с австрийским послом Кобенцелем. Разговор этот происходил вскоре после разрыва австрийцами перемирия, заключенная ими с Наполеоном.

— Вас поколотили, — говорил император, — и этого с вас недостаточно, вы прервали перемирие, и вас снова поколотят.

Описывая коронационные торжества, Понятовский говорит, что главное великолепие этих празднеств заключалось в обилии милостей и подарков, излитых по этому случаю императором. На долю Понятовского, в числе многих других, досталась золотая медаль, представлявшая ту особенность, что помещенный на ней портрет государя был выгравирован самой императрицей.

Вскоре после коронации Понятовский уехал из России; должно быть, его отъезд был неприятен императору Павлу, потому что, прощаясь, он обошелся с ним крайне холодно. Это же отношение к нему императора, по всей вероятности, сказалось и на затруднениях, с которыми Понятовскому пришлось столкнуться при продаже своих украинских имений. Он уже было условился с графиней Браницкой о продаже ей Корсуня, когда императора известили о красоте его местоположения, и он решил приобрести его для Лопухиной. Конечно, все покупщики отстранились, и желание государя было исполнено. Но вслед за тем, воображение Павла Петровича было поражено мыслью, что столь значительная сумма денег выйдет из пределов России, и немедленно было послано приказание, чтобы уплоченные за Корсунь деньги остались внутри России. Но было уже [591] поздно: у Понятовского нашлись ловкие люди, съумевшие отправить их заграницу до получения этого повеления.

V.

Из воспоминаний Понятовского о последующем времени интересен его рассказ об отношении к нему Наполеона и взглядах последнего на польский вопрос.

В бытность Наполеона в Вене в 1809 году он спросил находившегося там вместе с ним князя Иосифа Понятовского, двоюродного брата автора воспоминаний:

— Не правда ли, в Риме у вас есть брат? Он хочет разыгрывать философа, но я уже приказал испытать его философию.

Этот своеобразный экзамен заключался в следующем. В доме Понятовского в Вене был размещен целый батальон, под командой Дерранта. Помимо того, что солдат поили и кормили на счет Понятовского, Деррант выдумал целую историю о том, что у него взломали шкатулку с деньгами, и угрожал, что вышвырнет за окно картины, зеркала, мебель и все, что найдет в доме, если ему не будет уплочено то, чего он требовал. В общем, этот визит батальона Деррана обошелся Понятовскому до 50 тысяч рублей, не считая коллекций гравюр, похищенных из его библиотеки.

Рассказав приведенный случай, Понятовский спрашивает самого себя: «За что же Наполеон, этот сеятель всеобщей смуты в Европе, был недоволен мною? И почему я сам, знавший более выдающихся людей нашего времени, не хотел знать его? Благодаря странной случайности, я часто сталкивался с Алькие, пользовавшимся доверием императора и служившим ему орудием для созидания и низвержения королей. Меня интересовало узнать, каковы были истинные намерения Наполеона относительно Польши, и, во время одного моего разговора с ним, я почти весело заметил ему, что император часто завлекал поляков мыслью о восстановлении их государства, но что я не могу верить, чтобы он действительно намеревался сделать это, так как Польша хочет конституционного правительства, император же ненавидит его; вскоре он разошелся бы с нею и создал бы себе новую Испанию на другом конце Европы. Алькие всецело утвердил меня в моих мыслях, явившихся причиною того, что я никогда не хотел отправиться к Наполеону, несмотря на все неприятности, а подчас и любезности, которые он оказывал [592] мне. Пришлось бы или объясняться с ним, чего я должен был избегать, или же согласиться сопровождать его в Польшу и своим присутствием помогать ему обманывать массу моих соотечественников, веривших мне. Поэтому я решил вооружиться терпением и предоставить осуществиться тому, что не заставило себя долго ждать».

На этом времени, собственно говоря, и обрываются воспоминания Понятовского: всю остальную часть своей жизни он провел совершенно в стороне от политических событий, волновавших Европу до смерти Понятовского т. е. до 1833 года.

Сообщ. Н. Шильдер.


Комментарии

1. Упоминаемые Понятовским выход и бал относятся ко дню коронования императрицы, который она в последний раз праздновала 22-го сентября 1796 года.

2. Возвращение Понятовскому, равно и прочим «родствениикам короля польского» конфискованных у них имений последовало в силу следующего рескрипта императрицы Екатерины II, данного на имя Тим. Ив. Тутолмина 3-го декабря 1795 года. «Тимофей Иванович, состоящие в губерниях, вашему управлению вверенных, имения, принадлежащие родственникам короля польского, а именно: князю Станиславу Понятовскому, графу Михаилу Мнишеку, графу Викентию Тышкевичу, бывшему гетману Михайле Огинскому и княгине Изабелле Любомирской, урожденной княжне Чарторыжской, всемилостивейше повелеваем возвратить им в прежнее их владение с теми правами, какими они пользовались до взятия сего имения в казенный секвестр и с доходами, с них собранными, которые еще в казну не поступили. Пребываем, впрочем. вам благосклонны» (Сборник импер. русск. историч. общ., т. XVI).

3. Игра слов: по-латински felix (феликс) значит «счастливый».

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания князя Станислава Понятовского. (1776-1809 г.г.) // Русская старина, № 9. 1898

© текст - Шильдер Н. 1898
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1898