-

ВАРФОЛОМЕЙ МИХАЛОВСКИЙ

ЗАПИСКИ

ЗАПИСКИ МИХАЛОВСКОГО. ¹

Я имел очень много причин быть признательным князю Репнину и бывать у него всегда, когда он находился в Варшаве. Это был истинный вельможа, с особенною добротою сердца, и Варшава его весьма любила. Ко мне он был всегда ласков, и я мог бы многое иметь чрез него от короля, у которого он был всесилен. Не одно сенаторское место и другие высокие должности достались людям, но его ходатайству. Но впрочем скоро не только звезды, но даже звания и [674] каштелянии можно было приобресть и за деньги. Кроме министерства и воеводства, почти все можно было купить. Правда, по первому разделу Польши, король потерял несколько экономий; но у него все же осталось такое состояние, что, если бы он хотел быть несколько распорядительнее и экономнее, ему с избытком было бы достаточно средств для его королевской жизни. Но он был страшно расточителен, всегда нуждался в деньгах и не всегда даже был разборчив в выборе средств для добывания их. Так, звания послов, депутатов и судей в Польше были выборные; потому король в каждом воеводстве должен быть иметь свою партию, содержание которой требовало расходов. Императрица Русская, гарантировавшая нашу конституцию, не жалела расходов для поддержания ее. В каждом воеводстве один обыватель был предводителем партии королевской и состоял на содержании короля, в получении которого он выдавал росписку, но так, что, если, например, ему было назначено две тысячи червонцев, он давал росписку на две, а получал одну тысячу.

Это послужило причиною ссоры между королем и Тизенгаузом, великим Литовским подскарбием. Князь Карл Радивил дал королю честное слово невмешиваться в выборы послов и депутатов, только бы король допустил. его влиять на выборах земских судей. Всем было известно, как свято было слово князя Радивила. На все сеймики в Литве было ассигновано восемьдесят тысяч червонцев, и распорядителем этой суммы был Литовский подскарбий, тогдашний королевский любимец. Король должен был убедиться, что с его стороны будет сделано все в пользу короля. Но с Тизенгаузом невозможна была сделка. Он прекрасно устроил Литовские экономии, завел промыслы, которых никогда Литва не знала и удвоил королевские доходы; но, будучи высокого рода и страшно богат, он был горд и дерзок, и раз ответил королю, что лгать не умеет; сколько получит денег, на столько и представить росписки; во всем отдаст отчет и никакого плутовства не допустит. Оскорбленный король начал его преследовать. На сейме Гродненском в 1784 году между королем и подскарбием вышли неприятности, которые унизили короля и дали первому повод сделать величайшую дерзость. Когда король на одной сессии сказал: «я искал опор моему трону, но они, как тростник, ломались под тяжестью», Тизенгауз, отнеся эти слова к себе, что и было на самом деле, прервал короля и сказал:

— В этих словах вашего королевского величества есть очевидный намек на меня, в котором я должен оправдаться. Суд покажет, был ли я тростником, или железным шестом. А пока я усердно прошу, ваше королевское величество, воздержаться от всего, что может оскорбить мою еще незапятнанную честь.

На другой сессии Д..., один из его судей, обратился к нему со словами: «господин Тизенгауз...», он его прервал: «Ведь я еще [675] состою великим подскарбием Литовским: почему же вы, милостивый государь, называете меня по имени, а не по званию? Вы должны же помнить, что я был великим Литовским писарем, когда вы чистили Сапеге сапоги, пока его величество король не вытащил вас из этой грязи!» Д... дрожащим от волнения голосом ответил: «protesto», а подскарбий прибавил: «скажите, сударь, nego, если можете».

Дерзость Тизенгауза понравилась многим послам. В конце концов результаты ссоры короля со своим подскарбием непринесли королю пользы. Подскарбий, оправданный судом сейма во всех взведенных на него обвинениях, сам отказался от своей должности и ее занял племянник короля Станислав Понятовский, до этого времени проживавший в Риме. Но если король для удовлетворения своей расточительности унижал себя до подобных мер, — что же делалось там, где назначение на должности зависело от его безконтрольной воли? Здесь Рыкс был главным фактором. За двести червонцев Голландских можно было купить звезду св. Станислава, а более благородным лицам за тысячу продавалась привилегия на Белого Орла. Конечно, продажа эта была как будто тайною, которую, однако, все знали.

В Варшаве в то время проживала княгиня Сапега, у которой я был принят, как близкий друг дома. Ее сын, Казимир, прославивший себя как маршал сейма, был особенно ко мне расположен и вполне доверял мне. И мать и сын долгое время были предметом всякого рода сплетен, как обыкновенно бывает в Польше со всеми, резко выделяющимися из окружающей их людской массы своими происхождением, богатством, образованием и достоинствами и не допускающими сближения со всеми теми, которые стараются всюду втереться и везде требуют себе незаслуженного почтения. Молодой князь, на двадцать втором году жизни генерал Литовской артиллерии, очень много знавший и с необыкновенными дарованиями ума, любил присутствовать на военных маневрах, устроиваемых Фридрихом Великим, на которые съезжались тогда военные люди со всех концов Европы. Он пригласил меня быть его компаньоном. Я с удовольствием согласился. Маневры происходили в Нейсе, в Силезии, где была собрана третья часть всей Прусской армии. Накануне маневров князь Сапега и я имели честь представиться великому монарху и полководцу, который жил в скромной квартире в городе. В восемь часов утра мы уже ожидали выхода короля. Он был старцем, держал себя согбенным; лице было покрыто морщинами, но в прекрасных глазах светился юношеский огонь. Одет был король в вытертый, толстого сукна военный сюртук, со следами нюхательного табака на груди. Он вышел к нам в веселом расположении духа с какою-то ласковою улыбкою на устах. Фридрих Великий любил остроты, и если кто ему отвечал умною остротою, приобретал у него [676] уважение. Во время аудиенции король сказал какую-то острую шутку генералу Португальской армии, князю Генриху XIV Рейс-Грейцу; последний ответил тоже остроумно, и мы заметили, что король стал с ним серьезнее. Потом король обратился ко князю Казимиру:

— Какой это мундир вы, князь, носите?

— Генерала Литовской артиллерии.

— Так вы генерал артиллерии?

— Точно так, ваше королевское величество!

— А сколько вам лет?

— Двадцать второй год.

— Нужно же чем-нибудь начинать свою службу. Поздравляю вас, князь, с чином генерала на двадцать втором году жизни. Скажите, князь, чем вы думаете быть, когда дождетесь моих лет?

— Может быть и королем, как ваше королевское величество,— смело ответил князь.

Этот гордый ответ должен был понравиться королю, потому что он был очень любезен с князем.

Король обратился ко мне и, увидев во мне участника Семилетней войны, говорил с похвалою о полке Шибыльского.

Все десять дней нашего пребывания на маневрах король оказывал нам постоянное благоволение. Каждое утро ко мне был присылаем придворный экипаж, для облегчения мне присутствования на маневрах; кроме того мы были приглашены к королевскому столу. По окончании маневров, которыми король остался весьма доволен, на прощальной аудиенции, он приглашал нас в Берлин. Но мы не могли воспользоваться этим милостивым приглашением. Князь Казимир должен был спешить в Вену, чтобы обратиться за помощью ко врачам, и оттуда поехал в Венецию, а я из Вены отправился в недавно созданное королевство Галицию, где жили мои братья и сестры. Я нашел брата в имении. Бедный был очень недоволен и жаловался на невозможность вести хозяйство при новом положении этого края. Он хотел продать имение, но цены на землю так упали в Галиции, что нельзя было получить своих денег. Скорбел он и о том, что, не зная Немецкого языка, он не понимает, чего хотят от него; но более всего его коробило то, что без посредничества какого-то чиновника, он не имел права наказать своего крепостного. Вообще в Галиции многие помещики понесли большие обиды. У них были отняты все, пожалованные королями Польскими, имения, а имениям, купленные на собственные деньги, была сделана оценка, не покрывающая и четвертой части доходов, выручаемых владельцами. В Пруссии правительство поступило также, с тою только разницею, что назначило еще меньшую оценку. Не понимаю, зачем эти правительства нарушили права собственности, которые могут быть отняты только за преступления, а где нет проступка, там не может быть и [677] наказания. Действуя так, эти правительства разорили до крайности много народа и не обогатились сами. К этому всему нужно прибавить разность обычаев и языка у Немцев и Поляков, неприязнь, которую всегда питали Немцы ко Славянскому племени и по которой они всегда и везде стараются стереть его народность, распространение противных Славянам доносов и наплыв чиновников чуждой нам народности, — все это не могло сделать приятным владычество Немцев над Поляками. Между тем для благополучия Галиции, кроме шоссе, Австрийское правительство ничего не сделало; напротив оно учредило монополию на табак и, что еще хуже, на соль. Прусское правительство постаралось по крайней мере обогатить приобретенный край развитием промыслов, а в Галиции не было открыто ни одной мануфактуры. От того Галиция совсем обнищала, и обогатились в ней очень немногие.

Прибыл наконец я в свой любимый дом в Варшаве и дал себе слово более не оставлять его. К тому же не было дня, чтобы меня не посетил кто-нибудь из друзей и знакомых. В качестве последних ко мне часто являлись Трембецкий, Луба, Тенгоборский; бывал и Заблоцкий ², с которым я всегда был в хороших отношениях. Это была оригинальная, но вместе с тем честнейшая личность. Говоря во всеуслышание, что в Польше два только полезных класса — крестьяне и шляхта, а что магнаты и торговцы приносят лишь вред, Заблоцкий имел много врагов. Тем не менее, многие из аристократов, боявшиеся его острого языка, сами его приглашали. Он однако не переступил ни раза порога магнатского дома, избегая аристократию и торговцев, как зачумленных.

Между прочим, предметом его эпиграмм сделался и князь Казимир Сапега. И чем равнодушнее казался последний, тем желчь в Заблоцком усиливалась все больше и больше.

Видя такие нападки на лиц, которым я был обязан, мы разошлись с Заблоцким, который и сам впоследствии жалел о своих несправедливых нападках на семейство Сапегов.

С королем был он в самых лучших отношениях, и получал от него две тысячи годового содержания. Со смертью Станислава-Августа, Заблоцким овладело нечто вроде меланхолии, и он, покинув Варшаву, поступил в священники.

На следующее утро я представился королю, принявшему меня любезнее обыкновенного и, по его приказанию, передал ему подробности нашего путешествия. Умолчав конечно обо всем, что могло быть ему неприятным, я сказал ему об общем уважении Вены к его [678] образованности и уму, благодаря чему он не только создал правительство буйного народа, но и привязал к себе этот народ. В этом я не лгал.

Чрез некоторое время возвратился в Варшаву и мой друг, князь Казимир Сапега. По его усиленной просьбе я должен был, несмотря на данный зарок, чрез неделю опять оставить Варшаву и отправиться в Белоруссию, для получения трехсот тысяч, завещанных князю его бабкою по имению Невель. По присоединении Белоруссии к России, императрица Екатерина предоставила наследникам или принять ее подданство и жить в ее государстве, или, продав имение, удалиться из России. Для этого был назначен четырехлетний срок. Князь Радивил, воевода Виленский, не хотел принять присяги, и его имения с восемьюдесятью тысячами душ мужеского пола были взяты в казну императрицы, но и долги Радивила, числившиеся на этих имениях, были приняты казною. Имение Невель было также конфисковано. Когда на другой день после данного мною слова князю Казимиру, я явился на службу к королю, он сейчас же спросил:

— Я слышал, что вы скоро едете в Белоруссию?

— Да, ваше величество. Человек живет не так, как хочет, а как должен жить. Я намерен просить у вашего величества благословения и разрешения на мою поездку.

— Я вам очень благодарен за попечение о честном Казимире, Это доказывает, что вы умеете быть другом: это теперь редкое явление. Я могу позавидовать счастью Казимира, потому что я несчастлив в дружбе: Тизенгауз меня преследует; Браницкий постоянно затевает что либо злое против меня; мой двоюродный брат, князь А. Ч. — мой открытый враг. Боже! Ты возложил терновый венец на мою голову! Но что более всего меня мучит: мой старый друг, с которым я делил все, когда мы были равны, которого я любил более братьев, маршал Ржевуский разорвал союз тридцатилетней дружбы.

Когда он это говорил, глаза его наполнились слезами. Это ему было нетрудно сделать. Мы были вдвоем. Никогда король не открывал мне тайн своей души. Я сейчас же догадался, что он чего-то хочет от меня. Его нарекание на Ржевуского было несправедливо. Последний доказал королю много раз свою преданность, за которую король наконец заплатил великою несправедливостью. По смерти Станислава Любомирского осталось вакантным место великого Коронного маршала. Это место по праву должно было принадлежать Ржевускому. Но король хотел предоставить эту высшую должность М., мужу своей племянницы. Потому он взял от Ржевуского письменное обязательство, что он чрез три месяца откажется от должности великого Коронного маршала в пользу М. Ржевуский выдал обязательство, но не мог простить королю, что последний не поверил его слову, а потребовал [679] подписи. Потому, он перестал бывать во дворце и за месяц до назначенная срока отказался от должности.

Я ждал, что скажет мне король после сделанного предисловия, Наконец он продолжал:

— Я не умел оценить вас. Теперь знаю, что вы честнейший человек, и я дам доказательство моего неограниченного к вам доверия. Я прошу вас, не как король, а как друг, чтобы вы позаботились устроить в Белоруссии и мое дело, которое требует величайшей тайны.

Это говоря, король вперил в меня свои красивые глаза, в которых было что-то молящее.

— Государь, — сказал я, — насколько буду в силах, постараюсь выполнить волю вашего величества. Только бы я съумел заслужить милость моего монарха.

Король приказал мне явиться в полночь и с этим отпустил меня, потому что готовился принять Прусского посла.

В назначенный час я явился к королю, получил от него инструкции, несколько писем и пятьсот червонцев на путевые издержки. Я их принял не краснея, потому что от королей, доброе и злое, все нужно принимать с покорным сердцем.

Только вечером восьмого дня я прибыл из Варшавы в Витебск. На следующее утро в мундире кавалера Мальтийского ордена с двумя моими крестами на груди я представился Белорусскому императрицыну наместнику, генералу Пассеку, и вручил ему письмо моего короля. Генерал принял меня весьма любезно, расспрашивал о короле, с которым он был лично знаком в Петербурге, когда король был послом Польской республики. Генерал, выполняя волю императрицы, управлял Белорусским краем кротко, и потому привязал лично к себе и к Русскому правительству Белорусских помещиков не только оставшихся там, но и некоторых из Польской шляхты, имеющих имения в Польше, которые, как граф Плятер, князь Ксаверий Любомирский, перешли жить в Белоруссию. В России шляхта не только не утратила своих особенных привилегий, которыми пользовалась в Польше, но даже получила новые: она избирала своих судей, имела своих собственных маршалов, стражей ее привилегий; не несла денежных повинностей; в иезуитских учебных заведениях имела систему воспитания, к которой приобыкла; наконец, по милости императрицы, получила Римско-католическую митрополию, которая заведывала исповедниками этой святой веры. В Белоруссии никто не потерял своей собственности, ни у кого не отняты пожалованные королями имения; не нарушено ничье спокойствие; даже полицейские учреждения были в зависимости от шляхты, которая никогда прежде не была счастливее и свободнее. Одним словом императрица не делала разницы между прирожденным Русским и Поляком, ее подданным. [680] Польский пан получил одинаковые права с Русским и их соединяла святая дружба.

Дело короля было такое: до раздела Польши он владел значительными «столовыми» имениями в Белоруссии, которые, как собственность короля, а не частного лица, были взяты в Русскую казну. Король, имевший ограниченные средства, хлопотал о каком-нибудь удовлетворении у правительства, которым достались эти его экономии. В Австрии и Пруссии он не имел успеха, в России был счастливее. Императрица до того простерла свою царственную любезность, что выразила желание, чтобы для определения доходов экономии были назначены два комиссара: один со стороны России, а другой со стороны короля, чтобы соразмерно со сделанным ими исчислением дохода выдавать оный королю до его смерти. Все это дело должно было быть выполненным в величайшей тайне, потому что, если бы сделалось гласным, что король хочет быть пенсионером чужого правительства, он потерял бы всякую популярность в Польше, где и без того он имел много врагов. Потому-то король и вверил мне это дело, что был уверен в моем молчании.

Императрица своим комиссаром назначила Поляка, присягнувшего на подданство России, но владевшего имениями и в Польше Щита, честного обывателя, товарищество с которым я считаю для себя честью. Наши занятия продолжались три месяца. Мы объехали все фольварки с прикомандированным к нам штаб-офицером наместника Нелидовым, давнишним знакомым Щита, человеком высокой честности. Просмотрев внимательно все инвентари, мы решили, что экономия Могилевская могла приносить ежегодного дохода четыреста тысяч злотых. Генерал Пассек наше решение представил в Петербург и императрица, утвердив оное, предписала Белорусскому казначейству выдавать ежегодно шестьдесят тысяч рублей. Деньги эти получил Белорусский помещик Лубашинский, титулярный шамбелян короля получивший от него полномочие и за услугу двенадцать тысяч ежегодно Еще скорее и легче устроилось дело князя Казимира Сапеги которое наместник мог разрешить своею личною властью. Как только я представил генералу Пассеку оправдательные документы, он приказал выдать мне немедленно всю сумму. Мне остались только хлопоты по замену серебряных рублей на Голландские червонцы.

Когда я откланивался генералу Пассеку, он изволил пригласить меня на прощальный обед, прибавив, что даст мне письмо для вручения королю и что-то такое для меня лично, присланное на его руки. Я думал, что присланы письма из Варшавы. Наместник время моего пребывания в Белоруссии был ко мне в высшей степени предупредителен. Часто я был у него на званых обедах. Стол у генерала был изысканный, как у всех аристократов Русских. Здесь я впервые ел стерлядь, — рыбу, которая ловится в [681] Волге; вкуснее кушанье нельзя и выдумать; в особенности суп из этой рыбы, называемый ухою, был всегда отменный. На этом прощальному последнем обеде я нашел несколько Польских панов, перешедших под власть России и между ними известного Жабу, Полоцкого воеводу. И за столом королевским мне не удалось бы видеть столько Польских кунтушей, сколько их было у наместника Белорусского который был с панами несказанно любезен. Но разговор за столом велся в форме, смешившей меня: наместник говорил по-Русски а его гости по-Белорусски, как они привыкли говорить со своими крепостными. И однако все хорошо понимали друг друга, и беседа была оживленная.

После обеда наместник удалился на минуту и, возвратившись с письмом в руках и небольшом футляром, приблизился ко мне и с легким поклоном сказал:

— Вот что светлейшая императрица, моя государыня, прислала для вручения вам, чтобы вы сохранили память вашего пребывания в ее государстве. Поздравляю вас с этою честью. А вот и письмо к вашему светлейшему королю.

Наместник открыл футляр и в нем оказалась прекрасная, золотая табакерка, в средине которой были брилиантовый вензель императрицы и под ним такая же императорская корона. Гости один за другим рассматривали дар императрицы и присоединили свои поздравления к поздравлению, которым почтил меня наместник. Стоимость табакерки Варшавские ювелиры оценили в четырнадцать тысяч Польских злотых. Таково было прощание мое с наместником.

Я возвращался в Варшаву на Несвиж, желая засвидетельствовать, мое почтение князю воеводе Виленскому в его же замке. Когда я представился этому, самому популярному магнату в Польше, он встретил меня с шляхетскою любезностью и сказал:

— Пане коханку, не отпущу вас по крайней мере несколько дней Вы должны отпраздновать с нами наш семейный праздник.

Действительно, я неожиданно попал на празднества по случаю бракосочетания князя Иеронима, подкомория Литовского, и должен был пробыть пять дней. Было что-то царственное в Несвижском уделе Радивиловского дома. Я не говорю о празднестве, на котором почти вся Литва присутствовала, не говорю о театре, оркестре, вооруженной восьмитысячной придворной милиции, придворной охоте, подобную которой имели немногие из королей, толпе гайдуков, лакеев, козаков, потому что все это может иметь и сын миллионера-барышника. Но это постоянное стремление к осчастливлению других, чтобы не видеть никого печальным; эта благостыня к неимущим, благородство чувств, боязнь чтобы не обременить своей совести и не запятнать своего имени, — это что-то такое, что невозможно приобресть и огромными богатствами. Нужна нравственная работа нескольких [682] поколений, чтобы, так сказать, выработалась та кровь, которая текла жилах воеводы Виленского..

Король был до того обрадован успешным окончанием дела что пожелал наградить меня своим орденом и обещал передать мне первую свободную должность.

— Ваше величество, отвечал я, ни звезды, ни почести неподобают такому скромному шляхтичу, как я, у которого нет ни пяди родовой земли. Но вы, государь, несказанно меня осчастливите, если наделите своим орденом моего Брата, Судомирского мечника, владеющего в Польше несколькими деревнями и жаждущего этой чести, как спасения души.

Я не мог выбрать лучшего времени для моей просьбы. Король призвал ксендза Нарушевича, в то время великого Коронного писаря, и поручил ему написать иатент на орден для моего брата. Нарушевич, с которым я был хорошо знаком, пригласил меня зайти к нему дня через два. Докладывая королю об исполнены поручения я представил ему и счет моим расходам на дорогу и содержание в Белоруссии. Король счет бросил на стол, о нем никогда не вспомнил и денег мне не возвратил. Я не скорбел о том, что потерял своих несколько тысяч, потому что и дар императрицы вознаграждал меня с избытком, и радовался, что мне удалось сделать приятное моему старшему брату, которого я любил как отца.

Как я был счастлив, когда вновь возвратился в свой домик и мог убрать свой дорожный багаж. В одном отделении бюро, где у меня хранились разные, подаренные мне в разное время, дорогие вещи, я спрятал и дорогую табакерку; к коллекции чубуков я прибавил еще два чубука с большими янтарными мундштуками, каких у меня не было, за которые я в Гродне заплатил Еврею тридцать червонцев. В Польше еще не было повсеместно распространено курение табака, но я выкуривал четыре трубки Турецкого табака ежедневно, кроме субботы, когда я воздерживаюсь от курения в честь Пресвятой Девы, чтобы этим небольшим лишением сделать ей угодное. В буфете я поставил серебряный самовар, купленный мною в Витебске. Чая почти не знали в Польше; только если у кого болела голова брал щепотку чая и варил его в штофе воды для питья, как лекарство. А я привык к чаю и лишение его было бы мне неприятным. В Витебск меня научили, как пользоваться самоваром, и я привез оттуда пуд черного чаю, десять фунтов зеленого на высокую цену и десять же фунтов фамильного. Приятели часто собирались ко мне на стакан чая и трубку табака, которые стали наконец известны в Варшаве. В назначенный день я отправился ко ксендзу Нарушевичу за патентом. Этот ученый муж жил над королевскими покоями, занимая крохотное помещение, походившее на монастырскую келью. Тут же жил и слуга. Угол, в котором помещался последний, отделялся [683] грязными, полотняными ширмами; часть же комнаты, занимаемая самим Нарушевичем, была более чем скромного вида. Узенькая железная постель; два шкафа — один для белья, другой для книг; большей письменный стол, покрытый когда-то зеленым сукном, но теперь пестревший массою чернильных пятен, которых не скрывали даже бумаги и книги, валявшиеся тут в беспорядке; три дубовых стула с порванною обивкою; висящий на стене портрет короля, а над постелью образок Богородицы, — таково было убранство квартиры Смоленского бискупа, получавшего более, чем сто тысяч годового дохода. Но происходило это далеко не от скупости. Нарушевич был попросту оригинал, не выносивший когда ему мешали в его работах, хотя и не запиравшийся в своей комнате, куда, чтобы попасть, нужно было пройти не по совсем-то приятной лестнице, и так как в квартире не было передней, то шаги проходивших доносились громко в комнату бискупа.

Тут-то и начинались сцены. Я не бывал у него, зная, как он не любит посещений, и не посмел бы его беспокоить, не пригласи меня он сам. Но едва я ступил на лестницу, как мне послышалось: «Болван! болван! Куда лезешь? Не думаешь ли, что все такие лентяи, как ты? Уж не хочешь ли, чтобы я хлопотал за тебя перед королем? Хе, хе... не на такого напал: стану я беспокоить помазанника Божия всяким ослом!

— Разве король заводит бумажную фабрику, чтобы я доставлял ему всякие лоскутья? Или это, быть может, какой-нибудь сенатор? Велика птица! Сенатор, или не сенатор — а дурак дураком и останется!

Таково было вступление, встретившее меня на лестнице. Я, однако, не удивился. Всем, ведь, были известны причуды Нарушевича. За то, когда я отворил дверь его комнаты, только что ворчавший хозяин встретил меня очень любезно.

— Здравствуйте, господин шамбелян... виноват, господин староста — хотел я сказать.

— Разве экс-староста (отвечал я), так как староство перешло уже к другому. Но почему же, ваша велебность, еще так недавно меня иначе величали, награждая новым титулом, с каждым моим шагом по лестнице?

— Виноват, виноват, я принял вас за другого. Кто не счел бы себя счастливым; видя, вместо шалопая, теперь достойную личность! Вы, господин шамбелян, не тратьте вашего времени на посещения. У вас у самих занятия, не так как у наших шалопаев, вся заслуга которых лишь в том, что, перебегая из одного дома в другой, везде надоедают хозяину своим попрошайничаньем, своим вымаливанием протекции перед королем и доводят наконец до того, что из одного желания с ними разделаться, делаешь все, [684] чего они просят. Оттого-то к милостям короля такой трудный доступ лицам действительно заслуженным. Вы — совсем другое. Служите королю, а свой хлеб едите. Вы не похожи на всех этих лентяев, которых палкою от себя не прогонишь. Часто я говорю королю: «подлый человек ищет должности, а из рук честного она ускользает. Зачем вы, ваше величество, допускаете к себе разных баб, выпрашивающих у вас места, то для того, то другого — одного, чтобы пристроить в асессорию, иного в казну, а кого в комиссию просвещения...» Ой, ответит перед Господом Богом сейм 1773 года, назначивший для некоторых должностей оклады жалованья. С тех пор появился не существовавший у нас до того класс салонных нищих. Прежде служили отчизне и свой хлеб ели, теперь же народились такие, что себе служат, а едят хлеб отчизны.

Старик разговорился. Зная хорошо, что, раз начав, он нескоро кончает, я поспешил прекратить беседу.

— Не буду (сказал я) отнимать у вас драгоценное время, которое пригодится на нечто, более полезное, чем разговоры с таким простаком, как я. Покорнейше вас благодарю за патент, в скором получении которого я обязан вашей любезности — и сейчас же перешлю его моему брату.

— Прощайте, г-н шамбелян, и когда будете выходить, приприте мою дверь. Мне (добавил он с улыбкою), становится все труднее и труднее расставаться с этим креслом. Не забывайте, что в минувшем году мне пошел седьмой десяток.

Я вернулся к себе. Но ни патента, ни знака отличия брату моему не послал. Сообщил же ему письменно, что честь, которой он так давно ожидал, оказана, наконец, и ему — и пусть он ко мне приезжает. Ждать мне приходилось недолго. Спустя несколько дней я обнимал и брата, и его жену.

Вскоре после получения ордена, я был не менее обрадован и другим обстоятельством. Король поместил обоих сыновей Валента в корпус кадетов ³. Этот корпус — существуй он дольше, чем существовал — был бы одною из светлейших страниц царствования Понятовского. Трудно было получить лучшее образование, чем то, которое там давалось. Все преподаватели, исключая законоучителя, были военные, получившие воспитание заграницею. Наравне с научными познаниями, тут обращалось не менее внимания и на нравственное развитие, и не было примера, чтобы кто-либо из окончивших курс в этом корпусе запятнал свое имя чем-нибудь бесчестным.

Варшава, быть может, никогда так не веселилась, как в описываемое время. Это было как бы маслянницей перед великим постом. [685] Балы, обеды, маскарады шли одни за другими. К такому веселию присоединилось также и освящение памятника королю Яну III.

К несчастию, во всем этом я не только не принял участия, но должен был вскоре покинуть Варшаву и спешить во Львов, где неожиданно скончался мой брат Антон, бывший архи-кафедральным прелатом.

Когда же, спустя три месяца, я вернулся, в Варшаве короля уже не было. Он был в Гродне, где собирался сейм под председательством Хоминского, бывшего впоследствии Мстиславским воеводою. Если бы не он председательствовал на этом сейме, может быть, возникло бы много бед для Польши по поводу процесса Дуграмовой, в котором было высказано дерзкое и подлое подозрение против короля в покушении отравить князя Г. З. П. Князь был впутан в это грязное дело двумя братьями П., которые воспользовались его легкомыслием для достижения своих преступных целей: они хотели пригрозить королю и воспользоваться его неловким положением, чтобы разделить между собою последние староства, которые сейм 1773 года предоставил королю в его непосредственное распоряжение. Эта низкая интрига глубоко огорчила короля, потому что даже его камердинер Рыкс, обвиненный в уголовном преступлении, был арестован. Интрига не восторжествовала. Сейм оправдал Рыкса и тем самым короля и своим приговором поставил Дуграмову у позорного столба. Впоследствии князь Г. З. П. дал ей приют в своих имениях, находящихся в Австрии.

Два брата П. много причинили зла Польше, потому что они своими интригами успели управлять общественным мнением. Один из них J. был умен, не преследовал своих личных, эгоистических целей и действовал с добрыми намерениями. Но брат его, страдавший неограниченным самолюбием, настолько съумел одурачить общество, что ему удалось многое захватить в свои руки. С поверхностным образованием он приобрел славу глубоко-ученого мужа; сшивая Французские периоды, которые он своим плаксивым голосом произносил на сессиях сейма, он создал себе славу Цицерона; а печатая жиденькие статьи, которых теперь никто не читает, он достигнул известности даровитого писателя. И судьба ему благоприятствовала. Нося громкую в Польше фамилию, он женитьбою на уродливой девушке приобрел огромное состояние, которое сделало его равным первым магнатам в государстве. Страдая непомерным тщеславием, он захотел получить высший военный чин и получил его. Но в единственной, какая выпала на его долю, битве под Миром, он обнаружил величайшую трусость — бежал с поля битвы. И однако это не отняло у него славы, потому что до настоящего времени он несет одну из высших в государстве должностей. Но, что всего удивительнее, [686] гнусная интрига, которою он отблагодарил короля за его благодеяния, не лишила его благоволения короля.

Король прибыл из Гродны в Варшаву и возвратился к обыкновенному образу жизни. Он наконец привязался к Г., женщине добрейшего сердца и честного ума. Она не походила на прежних мимолетных любовниц короля, но была искренно привязана к нему: не пользовалась этою любовью для выгод своих и своих родных; избегала всяких интриг и разделяла добрую и злую долю короля. Во всю свою жизнь она не запятнала чести женщины, и ее единственною любовью была любовь к королю. Потому-то никакая сплетня не осмелилась унизить самопожертвование ее благородной души. А король с любовью к ней соединял и уважение и всегда любил слушать спасительные советы, которые она предлагала ему, как верный друг.

Г. была потомок благородной фамилии. Когда она появилась при дворе, два ее брата были сенаторами. Все знали Г. каштеляна Жарновицкого и командора Мальтийского, человека честного и величайшего оригинала, которым странно управляли гордость и лицемерие. Большую часть дня он проводил в костелах, где всегда молился громко и всех заставлял хохотать над особенною формою своих молитв. Если он начинал с псалмопевцем: «Господи! услышь молитвы наши!», непременно другой стих должен был быть: «и голос мой сенаторский пусть дойдет до Тебя!» Если взывал: «Господи! помилуй меня!», можно было держать пари, что прибавит: «и мою, жену, урожденную княжну В., каштеляншу Жарновицкую!» Он построил в своей командории каменный костел и обеспечил его содержание. В этом костеле можно видеть икону Спасителя на кресте и стоящего пред Ним на коленах строителя в малиновом с черными отворотами кунтуше, в ленте Белого Орла, с крестами св. Станислава и Мальтийским на шее, а из уст его исходящее следующее двустишие: «не смею я поднять очей моих к Тебе с славословием, хотя я и состою Жарновицким каштеляном».

Король хотел развести свою любимицу с ее чудаком-мужем, что в Польше было легко сделать, потому что брат короля, князь примас не только не затруднял, а напротив поощрял разводы. Он был человек распутный: религии никакой, гордый, мстительный, не имеющий ничего духовного, кроме рясы, и преследующий ксендзов набожных и примерных. Не забудем, что тогда царствовало в полном блеске безбожие XVIII века, заразившее высшее столичное общество и начинавшее уже овладевать молодым поколением в провинции. Это были последствия пресловутого преобразования учебной системы. Такое развращение ума так распространилось в нашем народе, что даже и бискупы, кроме Киевского Цецишевского, Краковского Турского и Холмского Скаржевского, которые были образцом [687] высших христианских добродетелей, все остальные были открытыми развратниками: осмеивали уставы церкви и вели жизнь, которая вносила в общество соблазн. И такая жизнь высшего духовенства была явлением обыкновенным на столько, что никто не обращал на это внимания. Такое растление умов всегда есть предвестник разложения и смерти политического тела!

Король, и при своих частых увеселениях, хранил в душе своей задатки религии и сохранил их до конца, несмотря на свои постоянные связи с корифеями Французского безбожия и развратным обществом, которым он окружил себя. Он исповедывался ежемесячно, по пятницам держал пост и в великий пост соблюдал правила говения вместе со своим духовником, ксендзом Паулином Варгавским. Эта прирожденная религиозность усилилась в короле со времени его сближения с Г. Он стремился жить с нею по-Божьему. Но в этом своем честном стремлении король встретил деятельное препятствие со стороны своего гордого брата, князя-примаса, который не допускал самой мысли видеть короля мужем своей подданной и потому не соглашался на ее развод с мужем, предвидя его последствия. Бог все устроил. Муж ее скоро умер и сейчас же после его смерти ксендз Варгавский позднею ночью благословил в дворцовой часовне брак короля с Г. Странно, что я, не пользовавшийся никогда особенною привязанностью короля, был приглашен в свидетели этого святого обряда, которых всего было три: пан С., брат невесты, князь экс-подкоморий, брат короля и я. Князь-примас почему-то свое неудовольствие обратил на меня одного: со времени брака короля не хотел и посмотреть на меня. Я не обращал на это внимания.

Со времени своего повенчания, король порвал все связи со своим прошедшим и остался верен своей жене, что очень не нравилось его приближенным придворным. Я был свидетелем, как они силились искусить короля новою красавицею, появившеюся при его дворе, княжною Л., урожденною С. Король был с нею любезен, но и только, а пани Г. настолько была уверена в своем супруге, что сошлась с княжною и приблизила ее к себе. Может быть княжна не презрела бы любовью короля во цвете жизни, редкой еще красоты, обладающего умом и своим чарующим обращением, могущего еще увлечь самую требовательную женщину; но король остался верен своей любви. Боже мой! когда Я восхищался, смотря на эту милую и восхитительную княжну, мог ли я думать, что дикое зверство народа, передового в цивилизованном мире, этой красоте и доброте сердца положить такой страшный конец!

Варшава была в то время заинтересована прибытием двух иностранцев. Одним был знаменитый граф Каллиостро, другим — не менее известный фокусник Пинетти. [688]

Громкая слава выпала на долю обоих. Но особенно пользовался ею Каллиостро, только что оправданный Парижским парламентом по делу с ожерельем королевы. Дело это, которое приняло бы наверное другой оборот — будь Французский король энергичнее — теперь лишь забавляло все общество. Дамы и молодежь приняли Каллиостро с распростертыми объятиями. Как сам он, так и все за ним утверждали, что со дня его рождения прошло уже более двух тысяч лет; что он имел капли, могшие продолжить человеческую жизнь; что в его власти было вернуть молодость, и что на звук его голоса мертвые встают из гроба и сообщают ему все, чего он желает.

Не верившие в таинства религии, бывшей свыше их понимания, верили однако во все эти толки. К чести короля, он один уклонился от сношении с шарлатаном, завоевавшим все высшее Варшавское общество.

Одною из более ревностных поклонниц была жена Коронного мечника, госпожа Гумецкая. Лицо ее, бывшее от природы весьма некрасивым, казалось таким еще более от покрывавшей его красноты. Чтобы ее уничтожить, г-жа Гумецкая прибегла к Каллиостро. Последний дал ей какие-то мази; но не прошло несколько дней, как лице злосчастной дамы потеряло всякое человеческое подобие. Гумецкая, проклиная обманщика, принуждена была покинуть Варшаву, а Каллиостро, боясь преследования, в один прекрасный день исчез бесследно.

Пинетти же был знаменитейшим фокусником, и ни за что другое себя не выдавал. Во всяком случае, это была истинная личность, любимая королем и всем Польским обществом. Я был с ним дружен, и он часто бывал на моих обедах, где, проделывая разные фокусы, повергал в неописанный ужас моего слугу, видевшего в нем чернокнижника. Однажды, с моего ведома, он подшутил и над моим братом мечником. Представив моему брату фокусника Пинетти под вымышленным именем, я попросил его сделать какой-нибудь фокус во время обеда.

Подали борщ. Не успел мой брат поднести ложку ко рту, как вместо борща на тарелке явился еж. Недоумевая, брат обращается ко мне.

— Откуда же взялся еж на моей тарелке?

— Что за еж? спрашиваю я как ни в чем небывало. Брат хочет мне показать, но еж уже исчез, а в тарелке борщ.

— Что тебе показалось? говорю я.

Смутившись, брат снова принимается за борщ. Но, о ужас! опять та же мистификация. Хочет посмотреть на свои часы, по часов нет, а есть какая-то сырая луковица! Брат не выдержал. Вскочив из-за стола, он начал креститься. Мы в смех, и чтобы его успокоить, я представил ему Пинетти, называя его настоящею фамилией. Но брат [689] так был обижен, что мне стоило немало труда перед ним извиниться.

Здесь я должен упомянуть о двух событиях, случившихся во время Гродненского сейма, которые произвели, по своему значению великое впечатление на Польское общество. Потоцкий, Русский воевода, сын воеводы Киевского, сформировал на свои деньги пехотный полк и подарил его республике, дав обязательство содержать полк доходами своих Уманьских поместий. Легко представить, какой энтузиазм он возбудил этим в обществе. Все носили его мундир синий с голубыми отворотами; даже дамы носили такого цвета амазонки. Потоцкий был честный гражданин, всецело посвятивший себя благу своего края, и хотя его современники отняли у него доброе имя, потомство должно отдать ему должное, потому что его взгляды и стремления были правильны; он сохранил бы край, если бы народные страсти не осилили указаний здравого разума. Я знал его. Он был действительною жертвою людской несправедливости. Его называли врагом свободы, а он добровольно увольнял всех своих крепостных; его называли завзятым аристократом, гордым, недоступным для всех тех, кто ниже его по происхождению, а он первый приписался к мещанскому сословию, и именно его партия на четырехлетнем сейме выработала законы, уничтожающее всякую разность между городским и дворянским сословиями; его обвиняли, что он не хотел, чтобы государство имело сильную армию, а он эту армию усиливал своими средствами; против него вопили, что он предпочитает союз с Россиею союзу с Немцами, а время лучше показало, кто спасительнее советовал государству: он, или его противники?

Другим событием был поступок князя Радивила, Виленского воеводы, Я уже сказал, что он дал слово королю, которого был всегдашним противником, что не будет ему ни в чем противодействовать, и слово его было свято: на всех Литовских сеймиках все шло по воле короля, и князь как будто сошел со сцены общественной деятельности. В Варшаве начали болтать, что его роль окончена и миновало полновластие в Литве Радивилов. Князь знал об этом . и выжидал случая, чтобы показать Варшавским болтунам, что он остался тем же Радивилом, каким был всегда. Вот на Гродненском сейме князь Радивил, подобно Потоцкому и с теми же условиями, сформировал прекрасный восьмой Литовский полк, которого шефом назначил своего родного племянника и подарил этот полк республике. Мало того. Когда было внесено предложение, чтобы дать королю subsidium charitativum и по этому вопросу начались прения, князь Карл Радивил встал со своего кресла и сказал: «светлейшие государственные чины! чтобы не терять напрасно времени, — я, с моего места, именем всей Литовской провинции, даю утверждение!» И вся Литва замолчала, склонив голову в знак согласия. Это был [690] беспримерный факт гражданского величия! Великая и Малая Польша, вместе с королем, остолбенели от удивления, что в числе Литовских сенаторов и послов не нашелся и один, который бы осмелился противоречить воле князя, так деспотично выраженной.

_______________________________________

Этим я оканчиваю первую часть моих воспоминаний. То, что мне осталось рассказать, особенно в начале, столь горестно, что я нуждаюсь в некотором отдыхе, чтобы опять взяться за перо. Я не пишу для публики, но для моих наследников, и если теперь я не издаю мои воспоминания для чтения публике, то не по недоверию в мои авторские дарования (потому что кто добросовестно описывает то, что видел, всегда будет порядочным автором); а удерживаюсь, потому что еще не наступило время для несчастных наследников увлечений их отцов выслушать голос обвиняющей их правды.

С польского перевел С. З.

Комментарии

1. Окончание. См. мартовскую книгу.

2. Автор многих комедий и еще большого числа памфлетов, стяжавших ему в то время громкую известность. К тому же он был одним из постоянных собеседников на четверговых обедах короля Понятовского, куда, как известно, собиралось все выдающееся чем-либо.

3. Корпус кадетов — первое военное заведение, возникшее в царствование Станислава-Августа.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Михайловского // Древняя и новая Россия, № 4. 1880