К ВОПРОСУ О СНОШЕНИЯХ ПОЛЬШИ С КОЗАКАМИ В 1657

К ВОПРОСУ О СНОШЕНИЯХ ПОЛЬШИ С КОЗАКАМИ В 1657-1659 ГОДАХ.

(Перевод современного акта с польского).

В числе актов киевского центрального архива сохранился один интересный документ, сообщающий некоторые подробности о сношениях Польши с козаками в 1657-1659 годах. Сношения эти были вызваны крайне затруднительные положением дел Польши. Отделение Украины вовлекло Польшу в войну с Россиею, которая была очень неудачна для поляков: русские без особенного труда заняли Смоленскую область, Белорусский край и всю почти Литву. Еще продолжалась эта война, когда с севера поднялся новый неприятель Польши, Шведский король Карл X Густав; он думал овладеть Польшею, пользуясь ее затруднительным положением, и под ничтожным предлогом начал военные действия. Война с Швециею была еще несчастнее для Польши: Великая и Малая Польша, Мазовия и Литва подчинились Карлу Густаву, и он считал себя уже королем польским. Но, мало-помалу, обстоятельства изменились в пользу Польши. Крайняя опасность и религиозный антагонизм против шведов-протестантов возбудили патриотизм польской нации, и борьба с шведами пошла удачнее; в тоже время последовал разрыв между Россиею и Швецией из-за обладания Литвою и, благодаря этому обстоятельству, полякам удалось заключить с русскими перемирие в Вильне, по которому война прекращалась, с условием, что поляки [2] выберут своим королем царя Алексея Михайловича еще при жизни Яна Казимира. Таким образом Польша могла теперь удобнее действовать против Шведов, и Карл Густав потерял надежду быть польским королем. Тогда он вступил в союз с семиградским князем Ракочи и с Хмельницким, с целью разделить Польшу. В тоже время он получил помощь от курфюрста Бранденбургского.

В таком положении находились дела Польши в начале 1657 года. С Россией заключено перемирие, но главное его условие,— выбор Алексея Михайловича в короли,— оставалось неисполненным, и возобновления войны можно было ожидать с каждым днем. Шведский король образовал союз для уничтожения Польши, а Ракочи вступил в пределы Речи Посполитой и получил от Хмельницкого помощь. Курфюрст Бранденбургский помогал шведам.

Находясь в таком затруднительном положении, польское правительство решилось обратиться за помощью к козакам, которых в Польше считали главными виновниками настоящих несчастий. Начался ряд сношений с Украиной, с целью привлечь ее на свою сторону. При Хмельницком попытки сближения были неудачны; долгим опытом он убедился, что искреннее примирение с Польшею для козаков невозможно, а потому не поддавался польским внушеним. Впрочем, под конец жизни, он заключил перемирие с поляками, когда увидел, что дело Ракочи проиграно. После Хмельницкого сношения Польши с Украиной продолжались и были удачнее для поляков. Новый гетман, Выговский, примыкал к партии старшин, значных, которая выделилась из массы остального казачества и, под влиянием польских понятий, готовилась образовать из себя привелегированное сословие, по образцу польской шляхты. Такие стремления старшин не могли нравится московскому правительству и оно готово было стать на сторону простого народа, который относился враждебно к значным и предлагал подчинить Украину теснейшей зависимости от России. Это возбуждало среди старшины недоверие к Москве и заставляло опасаться за свои права и вольности. Польша старалась пользоваться таким недовольством, усиливала опасения старшин и, с своей стороны, делала заманчивые предложения, утверждая, будто оба народа могут соединится как вольные с вольными и равные с равными. С точки зрения гетмана и старшины, приходилось выбирать между подчинением Москве, с потерею своих [3] прав и вольностей и соединением с Польшею, которая обещала увеличить эти права, и вольности, — и они решилась пристать к Польше. Гадячский договор должен был утвердить это соединение.

Главным деятелем во время этих сношений со стороны Польши был королевский посол, Станислав Казимир Беневский. Упомянутый в начале акт сообщает некоторые сведения о переговорах его с козаками.

Акт этот записан в Луцкой гродской книге 1683 года под таким заглавием: "информация (объявление) облята услуги ку Речи Посполитой его милости пана Криштофа Перетятковича". О личности Перетятковича из самого акта можно извлечь только некоторые отрывочные сведения, именно: он происходит из русского дворянского рода, из Белой Руси, но потом перешел в католицизм (из русина ляхом стал, говорит о нем Данило Выговский). Около 1648 г., он служил в гродской луцкой канцелярии, где тогда писарем был Беневский, а потом был наместником замка луцкого и вице-регентом гродским луцким. Во время сношений Беневского с козаками Перетяткович занимал при нем должность писаря, исполняя при этом разные поручения. В апреле 1659 г. Перетяткович был послан к Выговскому, с целью вытребовать изменение некоторых статей гадячского договора, и за удачное исполнение этого поручения, а также за прежнюю службу, ему дано дворянство на сейме того же года, хотя, впрочем, он добивался только признания своих дворянских прав, а не возведения в дворянство. После этого он снова занимал разные невысокие должности: трибунальского регента, регента гродского луцкого, наместника замкового и т. д. Неблагоприятные отзывы о нем его противников заставили Перетятковича написать настоящее объявление о своих заслугах, которое он внес в актовые луцкие книги, чтобы придать ему юридическую силу.

В своей информации Перетяткович рассказывает о том участии, какое он принимал в переговорах Беневского с казаками, и с этою целью передает сведения о нескольких поездках Беневского в Украину. Так как Перетяткович имел в виду выставить именно свое личное участие в делах, то он не заботится о подробном изложении хода переговоров и, по большей части, ограничивается одними общими замечаниями. Но в тех случаях, где ему приходилось играть выдающуюся роль, изложение его становится [4] гораздо подробнее, он даже передает разговоры действующих лиц, и тогда рассказ его представляет много интереса. Таков, например, эпизод о пребывании его в Чигирине в 1659 г., куда он был послан с предложением об изменении некоторых статей гадячского договора: гетман один стоит на стороне польских требований; старшина заявляет свое несогласие и уступает только после усиленных настояний Выговского; даже родные его: отец и брат, принадлежат к числу недовольных. Но если и среди старшины излишние требования Польши возбуждали неудовольствие; то, тем более, простой народ относился к полякам враждебно, и такая враждебность высказывается во все время переговоров, когда только Перетятковичу приходится говорить о народе. Так, при Хмельницком польское посольство получает "варварский и неприличный" прием propter plebem; при самом заключении гадячского договора чернь склоняется на сторону "москаля", послы находятся в страхе, чтобы их не выдали царю и немедленно по заключении договора удаляются весьма поспешно, multis passibus. В Чигирине чернь смотрела на Перетятковича, как на "волка", и гетман отпускает его из города ночью "ради безопасности". Эти черты очень интересны для характеристики тогдашних отношений Украины к Польше.

Кроме того, информация представляет некоторые другие интересные данные, так например: сообщает новые биографические сведения о Тетере, приводить неизвестный доселе факт о посредничестве Карачбея при заключении гадячского договора и, наконец, передает некоторые бытовые подробности, важные для характеристики этого времени.

Перетяткович, по большей части, передает события верно, но так как он написал свое обьявление лет 25 спустя после событий, о которых в нем говорится, то в изложение его вкрались некоторые неточности, так: он упоминает только об одном посольстве Беневского к Хмельницкому, тогда как известно, что Беневский два раза был в Украине при жизни Хмельницкого; время конотопской битвы обозначено не верно и т. п. Все эти неточности будут указаны в тексте.

Информация Перетятковича написана на польском языке, который, по обыкновению того времени, испещрен латинскими фразами. Вот, по возможности, точный перевод ее. [5]

Обьявление об услуге Речи Посполитой его милости пана Криштофа Перетятковича. 1683 года, месяца ноября 23 дня.

В рочке судовые (Так назывались судебные сессии гродских судов; сессий было в году четыре: мартовская, майская, сентябрьская в декабрьская) гродские Луцкие, наступившие в одинадцатый день месяца и года теперь идущих, выше на акт означенных, (по случаю же праздника римского св. Марциана епископа акт этот записан уже на следующий день, то есть, двенадцатого дня (Разница между числами месяца в надписании акта и в тексте происходит от того, что в первом случае число обозначено по новому стилю, а во втором — по старому) месяца и года того же), созванные и начавшие судебно отправляться, передо мною, Войцехом Станиславом Чернимским, подчашим волынским, подстаростою луцким, и пред книгами нынешними гродскими Луцкими, явившись лично, благородный его милость пан Криштоф Перетаткович представил для запаса в означенные книги, за своеручным подписом, объявление об услуге своей Речи Посполитой, прося, чтобы оно было принято в записано в книги. Я, уряд, пронимая это объявление для записи в книге, читать оное, и содержание его следующее:

"После варшавской экспедиции 1656 года (не упоминая о довольно, несчастливых предыдущих), которую Речь Посполитая совершала против шведов так несчастливо, что она, полагаю, очень памятна каждому, кто там был (Во время шведской войны Варшава без всякого сопротивления была занята шведами в августе 1655 года. В конце мая 1656 Года Ян Казимир отнял свою столицу у неприятелей, но чрез месяц явился под Варшаву Карл Густав, разбили поляков в трехдневной битве и снова занял столицу Польши. При этом Варшава была сильно разграблена шведскими войсками и их союзниками пруссаками. Rudawski Hist. Р. II. 102-144. Об этой неудаче поляков и говорить Перетяткович), блаженной памяти пресветлейший король его величество Казимир в вся Речь Посполитая была на столько тревожимы разными неприятелями, то есть: шведами, москалями, козаками, а отчасти уже в венграми, вооружившимися с Ракочи, что, казалось, наступал уже последний день и время, которого нельзя достойно оплакать. Тогда король, обсудивши положение дел и [6] посоветовавшись с их милостями панами радами своими каким бы образом спасти Речь Посполитую, постановил: обратиться для облегчения зла туда, откуда оно началось, то есть, к козакам. Их милости ищут человека, способного к исполнению этого поручения, и выбирают его милость папа Беневского, некогда воеводу черниговского, а в то время писаря гродского Луцкого. Причина, побудившая их в сему выбору, была та, что во время писарства его милости, в 1645, 1646 и 1647 годах, Тетеря служил вместе со мной в гродской Луцкой канцелярии и пользовался благодеяниями его милости. Тетеря был родом из Переяслава, сын козака и крестник гетмана Богдана Хмельницкого; в его же гетманство, во время восстания, он оставил должность регента гродского владимирского и в 1648 году стал полковником переяславским.

Итак, во время погребения в Тарпове князя Доминика(Князь Доминик-Владислав Острожский и Заславский был один из вождей польского войска, которое потерпело от козаков поражение под Пилявою в сентябре 1648 года. Rud. I. 32 и дал.), воеводы краковского, в последних числах генваря 1657 года, приходит в Тарпов поручение от его величества короля его милости папу Беневскому, а при этом прислана ему и ассигновка на получение у жидов львовских двух тысяч злотых, с тем, чтобы он, взявши на себя ради милого отечества эту обязанность, как можно скорее ехал к Хмельницкому и договаривался с ним о мире, потому что венгры с Ракочи (Семиградский кн. Юрий Ракочи владел частью Венгрии и Трансильванией, которая находилась в васальной зависимости от Турции. Как уже упомянуто выше, он принял участие в союзе, образовавшемся для раздела Польши, и получил от Хмельницкого вспомогательный отряд козаков в 12 тыс. под предводительством киевского полковника Антона Ждановича), у которого для помощи был Антон с несколькими полками козаков, подступали уже ко Львову; он должен был стараться о скорейшем отозвании этого Антона. Его милость пан Беневский, будучи в то врем вместе с другими опекуном князя его милости, обременен был, после погребения, делами в опекунском совете, а отчасти и не желал сам подвергнуться очевидной опасности; поэтому он написал в гетману Хмельницкому, писарю Выговскому и полковнику Тетере письма, извещающие о посольстве, и послал меня с этими письмами и ассигновкой за деньгами [7] к жидам львовским, с тем, чтобы я, отобравши эти деньги и взявши из них несколько десятков злотых, ехал в Чигирин. Когда, таким образом, с этими письмами и ассигновкой я подъехал ко Львову, за мною, от краковских ворот, поднимается большая тревога, все уходят, говоря, что венгры подступили под Львов, и предостерегают меня, чтобы я своротил в сторону. Я так и поступил, поворотил на Крехов, к монастырю, и, поклонившись святому месту, выпросил у отца монашеских одежд для избежания опасности от козаков, если бы они меня встретили. Из Крехова на ночь приехал в Жолкву (Жолкев — город в Галиции, в 3 1/2 мил. на север от Львова; недалеко от него на запад лежит местечко Крехов), а на другой день, как сегодня помню, во вторник, — ко Львову, уже дорогою волынскою, но и на ней был в опасности, потому что в стороне, к четверти мили от дороги, неприятель грабил деревню. Приехавши ко Львову, я застал ворота запертыми, подземный мост был сведен. Я простоял около получаса под воротами, пока от бурмистра пришло позволение впустить меня. Въехавши по этому позволению во Львов, я оставался дней пять для того, чтобы взять у жидов деньги; часто я кланялся их милостям: его милости пану Мнишку, старосте львовскому, равно как и его милости пану подстаросте, чтобы они, в виду такой нужды Речи Посполитой, понуждали жидов выдать деньги. Но жиды отговаривались тревожным временем и недостатками своими и, задержавши меня столь долгое время, не дали денег. Тогда я, имея в виду доверенное мне поручение; не ожидал дальше, и, отвезши ассигновку в Полонное(Полонное — местечко Новград-Волынского уезда) ее, милости пании Беневской, сам-третей, на свой счет, поехал с письмами в Чигирин, взявши с собой из Полонного козака, чтобы чрез него дать знать его милости пану Беневскому, с каким видом и расположением будет принят в Украине посол Речи Посполитой. По приезде в Чигирин, отдавши письма, я сообщил конфиденциально о поручении (retuli commissa in confidentia) покойнику Тетере, обещая ему величайшую благодарность Речи Посполитой и точнейшее ее опредиление по прибытии самого его милости пана Беневского, лишь бы только он искренно склонал сначала писаря Выговского, эсаулов, полковников, а потом и самого [8] гетмана, — к тому, чтобы его милость пан Беневский, приехавши, мог безопасно от имени Речи Посполитой вести переговоры о мире. В течении трех дней я не получал никакого ответа, сидя в квартире под крепкой стражей. Только на четвертый день ночью пришел Тетеря, обнадежил меня своею и Выговского дружбою и содействием к заключению мира и советовал, чтобы я послал козака, который бы днем и ночью спешил с известием в его милости пану Беневскому, чтобы он приезжал как можно скорее. Таким образом его милость пан Беневский приехал в Чигирин двадцатого марта и был принят довольно варварски и неучтиво вследствие влияния черни; поэтому в течении нескольких дней мы испытывали большие мучения, оставаясь в одной квартире, как бы в тесном заключении (in occluso rothulo), под очень крепким караулом. Однако Тетеря, задабривая обеими руками ночную стражу, как с своей, так и с нашей стороны, тайно бывал у его милости пана Беневского и вел переговоры от себя и от имени Выговского. Проведши здесь несколько недель с большими лишениями, мы вынудили у покойника Хмельницкого позволение отозвать Антона с полками козаков от Венгра, о котором известно, как он несчастно погиб (Перетяткович намекает на неудачный исход попытки Ракочи утвердиться в Польше. Собственных сил у него было недостаточно для завоевания страны; он надеялся на помощь шведов. Но последние оставили его, по причине войны с Данией, а между тем Ян Казимир получил помощь от германского императора. Тогда Ракочи не мог удержаться в Польше в поспешил для защиты собственных владений, которым угрожали поляки. На берегу Буга, недалеко от Межибожа, его настигли польские войска, в Ракочи принужден был отказаться от всяких притязаний на Польшу и заплатить большую контрибуцию. На пути в Венгрию, у самой границы, он случайно натолкнулся на татар и был совершенно разбит, так что из 30 тыс. войска у него едва осталось 600 чел. Потом турецкий султан лишил его княжества. Rud. II. 221-255. Kochowsk. 323). Наконец Хмельницкий, склонившись на ваши убеждения, изъявил покорность природному государю и отечеству и отпустил нас с надеждою на мир. После этого в том же году, если не ошибаюсь, в июне, умер Хмельницкий (Хмельницкий умер 27 июля; так определяет день его смерти Выговский в письме к Бутурлину). [9]

После его смерти было много конкурентов на булаву; но, во-первых, указание умирающего Хмельницкого на Выговского, во-вторых, искусство Выговского в ведении дел, не менее того, влияние Тетери на чернь, а также его расположенность и усердие к его милости пану Беневскому — на столько имели силы, что власть получил Выговский. Как скоро он был избран и утвержден, то отозвался о своем усердии к государю и отечеству и чрез нарочных посланцев дал знать его милости пану Беневскому, тогда уже каштеляну волынскому, чтобы он немедленно приезжал и вел переговоры мире. Итак он поехал в августе и, проведши там почти всю осень, получил перемирие (Г. Костомаров, на основании малороссийских летописей, полагаете, что перемирие было заключено еще при Хмельницком. Б. Хм. III. 276), как надежду на заключение удовлетворительного мира. В течении этого перемирия покойник Тетеря, по воле Выговского и войска запорожского, приезжал в Корец (Около Корца есть два Межирича: один Ровенского, а другой Острожского уезда) и Межирич для частых сношений с его милостию паном Беневским, каштеляном волынским, который вел переговоры о том, на каких условиях имел быть заключен мир. Я, как писарь, нарочно к сему назначенный, и, по воле пресветлейшего его величества короля Казимира, принесший клятву на верность, ездил с предложениями и, получивши письменные ответы, отвозил их его милости пану каштеляну; по получении, они без замедления пересылались в Варшаву, а также их милостям панам гетманам. Таким образом велись эти сношения в течении осени этого года и всю зиму 1658 года. Весною же Украина разорвалась на две части: одна часть, заднепровская, пристала с Пушкаренком к москалю, другая, по сю сторону, пристала к Выговскому на сторону Речи Посполитой. Выговский, сохраняя тесную дружбу с татарами, преимущественно с султаном Галгою и Карачбеем, своим присяжным братом, при счастливом для Речи Посполитой предзнаменования; начал войну с бунтовщиками и москалями. Помог тогда Всевышний благим желаниям Выговского: при помощи Карачбея, у которого было сорок тысяч войска, он разбил около шестидесяти тысяч бунтовщиков и Москвы под [10] Конотопом (Конотопская битва происходила годом позже, 28 июня 1659 года; летом же 1658 года Выговский ходил против Пушкаря и разбил его под Полтавой 1 июня), куда и я приехал в июне с поручениями от его величества короля. Правда, и сам он находился в большой опасности, когда от пушечного выстрела (od impetu dzialowego) он упал с коня, называемого Шелестом, и Карачбей пришел было в отчаяние от этого несчастного случая; но так как Выговский, очнувшись, скоро пришел в себя, то и Карабчей ободрился. После этой экспедиция, я привез утешительную весть для Речи Посполитой, ибо Выговский в это время приглашал прибыть для окончания договоров. Но мы прежде поехали во Львов, где в августе сыграли свадьбу ее милости пании воеводины краковской с его милостию князем Радзивилом. После этого, 22 августа, выехали в Украину их милости паны коммисары: его милость пан Беневский, каштелян волынский, и его милость пан Евлашевский, каштелян брестский. По приезде в Украину, мы не застали Выговского в его резиденции, потому что он с войсками своими и с Карачбеем двинулся вглубь к границе московской. Мы догнали его под Гадячем, где застали дьяка (Это был Василий Михайлович Кикин, присланный из Москвы узнать, с какой целью вооружается Выговский. Костом. гетм. Выговск. стр. 124 и след.) или канцлера московского, который вел с козаками переговоры о мире и обещал им от имени царя много чрезмерных вольностей. Благодаря влиянию старика Выговского, Данилова отца, и брата гетманского, расположение многих козаков, а также и старшины, старавшейся угодить черни, склонялось на сторону москаля. В какой опасности для жизни все мы тогда находились, ты, Боже, видишь! Поелику у каждого из нас в палатке, на всякую ночь, бывало по два самопальника: один — у голов, другой — у ног. Это продолжалось целую неделю, пока заключали трактаты, писали статьи и части их, и каждый раз, переписывали. В течениии этой недели, Война, слуга гетманский, и Сосницкий, переводчик Карачбея, бывая у нас по утрам и вечерам, как будто со смехом и шутками, извещали нас о различных видах смерти нас ожидающей, или об отсылке к царю. Насколько эти шутки причиняли нам беспокойства, можно понять из следующего случая: накануне заключения договора, как сего [11] дня помню, в среду, его милость пан Беневский, каштелян волынский, пригласил меня в себе. Он оставался сам один в палатке и, рыдал перед русским образом пресвятой Богородицы, висевшим в той же палатке, стал говорить, что мы уже погибли. Почему? спрашиваю я. Отвечает: что дьяк, московский комиссар, склонил на сторону царя все войско запорожское, дело идет о нас. Я отвечал совершенно спокойно: хотя Война и Сосницкий, бывая у нас, говорили нам это шутя и со смехом, однако с нами Бог и пресвятая богородица. Имеете ли вы тут кого знакомого? спросил он. Не имею никого, кроме Тетери; он только наш. Наконец он спрашивает: что мы дальше будем делать? Я отвечал: мы имеем очень много бланков королевских, канцелярских, гетманских, напишем на них к Карачбею; присяжному гетманскому брату (он стоял с сорокатысячным войском в расстоянии полумили от войска запорожского), и будем просить его именем короля его величества и Речи Посполитой, чтобы он оканчивал договор с нами, а не с дьяком московским; а пока это напишем, попросим и пошлем Сосницкого (дядя его служил у его милости пана Беневского) Карачбеева переводчика, задобривши его. Это понравилось его милости пану Беневскому, он так и поступил: снявши с себя гамалику (Hamalika — мешечек для хранения пороху), богато вышитую золотом и серебром, с несколькими десятками червных золотых, он дал ее Сссницкому и отправил его с двумя молодыми людьми к Карачбею, извещая его о нашем прибытии и посольстве от его величества короля и Речи Посполитой. Пока мы писали, посланные возвратились, принесши известие о благосклонном приеме со стороны Карачбея. Тогда, не медля, поехали мы в час вечерни. Мы застали Карачбея в палатке, он сидел на бархатном тюфяке и не выходил. Потом, когда он встал, их милости паны коммиссары наши испросили чрез переводчика аудиенцию, и его милость пан Беневский говорил о деле, по которому приехал, и отдал вкратце написанные грамоты. Немедленно стала читать. По прочтении и переводе их, Карачбей приложил руку к груди и поклонился, как у них водится. Лишь только это окончилось, явился и гетман с несколькими полковниками. Тогда вместе они вышли из палатки в более часу обсуждали доводы pro и contra. Всевышний [12] Господь и пресвятая Богородица, в милости которых только оставалась уже вся наша надежда, начертали так, что дружба и доводы Карачбея одержали верх, и был провозглашен столь желанный мир с нами. По возвращении от Карачбея, пока зашло солнце, я переписал в последний раз, но согласному с обеих сторон постановлению, условия, которые, написавши раз, я переписывал по десяти раз в течении целой недели. На другой день, в четверг, договор был подписан их милостями панами коммиссарами нашими и гетманом и объявлен, в знак военного торжества, при пушечной пальбе. Немедленно после этого обьявления, не евши, с миром и величайшею радостию, славя Бога и имя Речи Посполитой, мы весьма поспешно выехали с гадачским договором под Торн к его величеству королю, вмести с отправленными от гетмана: Тетерею, эсаулом Ковалевским и Каплунским. Гадячские статьи были читаны его величеством королем Казимиром, канцлером ксендзом Пражмовским, подканцлером паном Лещинским, панами гетманами и многими другими, которые в это время там были. И хотя они приняты были благосклонно, однако на некоторые статьи, особенно на те, которые касались уничтожения уний и раздачи урядов в четырех воеводствах (Как видно из исследования г. Костомарова, в состав Русского княжества, по гадячскому договору, должны были войти только три воеводства: Черниговское, Киевское и Брацлавское. Гетм. Выг. 137. Ср. Кoсh. I, 346 Это подтверждается тем, что на сейм 1659 г. козацкие послы представили требование расширить пределы Русского кн. присоединением воеводств: Волынского, Подольского и Русского. Пам. Киевск. Комм. III. 3.324. Значит, ни одно из этих соседних воеводств не входило в состав Русского княжества) исключительно шляхте греческого исповедания, и на некоторые другие роптали, впрочем секретно, без ведома Ковалевского и Каплунского, которых отпустили, щедро одаривши. Когда они были отпущены, уехали и мы, уже после штурма, предпринятого с субботы на воскресенье против Торна, в котором были шведы. Мы жили в Полонном, на Волыни. Сюда, уже в 1659 году, после нового года, пришло поручение от его величества короля, чтобы его милость пан Беневский, каштелян волинский, ехаль к Выговскому с измененными статьями, которых не могла принять Речь Посполитая. Итак мы поехали в Украину и застали Выговского в Переяславе; он [13] готовился отправиться с украинскими войсками, султаном Галгою и полком коронного обозного, его милости пана Потоцкого, против войск московских и заднепровских бунтовщиков. Несколько дней ми ездили за ним, даже до Чернух (Чернухи — мест. Лохвицкого уезда, в 25 верст. от Лохвицы), стараясь об изменении статей, но не могли этого добиться и, ничего неуспевши, уехали обратно. Потом наступил вольный варшавский сейм 4 апреля 1659 года. На этот сейм, для утверждения гадячского договора, приехало множество знатных козаков, между которыми были: Самченко — родной дядя Хмельницкого, Константин Выговский — родной брат гетмана, Груша — генеральный писарь войска запорожского, Грыцко Лесницкий — миргородский полковник, Мазепа и мн. др. На этом сейме его величество король и вся Речь Посполитая прежде всего рассуждали о делах религиозных, — чтобы уния не упадала, потом об урядах, — чтобы король его величество мог раздавать, кому он пожелает, и о других невыгодных статьях, на которые Речь Посполитая никаким образом не желала согласиться. Тогда приискивают способы и средства для удовлетворения Украины, снова стараются выслать тех же панов коммиссаров, убеждая: как начали, так и оканчивайте. Их милости не соглашаются, потому что под Гадячем они присягою подтвердили договор; они предлагают эту обязянность многим другим, которые были на сейме. Но, по воле судьбы, жребий пал на меня, убогого писаря. Готовый продолжать службу государю и отечеству, по рекомендации покойного воеводы черниговского, его милости пана Беневского, я был отправлен в страстную субботу, 12 апреля, коронным подканцлером его милостью паном Лещинским к Выговскому с депешами от его величества короля и Речи Посполитой и с грамотою на Киевское воеводство, которая были дана для задобрения Выговского. Пан подканцлер дал мне на дорогу только 400 злот., но, кроме другого вознаграждения, обещал от имени его величества короля и Речи Посполитой, что последует признание моего убогого дворянского происхождения от предков из Белой Руси, а не возведение в дворянство. Итак, в тот же день, в субботу, я выехал из Варшавы и, переправившись чрез Вислу, ночевал в Праге вместе с отпущенным и хорошо одаренным Самченком, родным дядею Хмельницкого. На другой день, в самый день пасхи [14] нашей и русской, мы выехали на заре и ехали вместе, не столько по охоте, как из уважения, потому что мне нужно было спешить, а он не отпускал меня от себя, так как я был у него вместе и приставом, что было сделано весьма неосторожно. Ты сам, Боже, видишь какие испытания терпел я от него до Белой Церкви! Прежде всего он хотел знать, с какою целью я ехал к Выговскому, хотел, чтобы я ему сказал это; обещал мне дать 12 тысяч и прислать на Волынь множество серебра, лошадей и скота, лишь бы я был в его доме, в Переяславе, и чтобы я дал эти деньги на имение на его имя (zebym te pieniadze na majetnosc nа jego imie dal), и до тех пор в нем оставался, пока он сам придет с женою и детьми. Он, как будто, весьма радовался тому, что ему дано дворянство и грамота на десятую часть Козельца, часто мне говорил, что его дети не будут ходить чинить плотины, а между тем злоумышлял иное и задумывал погубить меня или отослать к царю с упомянутым депешами. Приехавши, таким образом, со мною в Белую Церковь, он задержал меня полтора дня, не отпуская от себя, и тайно сносился с белоцерковским полковником и тамошнею старшиною; но Всевышний Господе избавил меня от сети ловящих: Самченко разгневался за то, что я не ехал с ним в Переяслав, и оставил меня, а я поспешил в Чигирин. Однако он приставил ко мне, как будто пьявку к боку моему, своего двоюродного брата, жена которого была в Чигирине, чтобы он не отступал от меня. Итак, едучи в Украину, я, более для услуги Речи Посполитой, чем для собственного здоровья (хотя о нем следует наиболее заботиться), раcставил для более скорого возвращения лошадей: одну в Белой Церкви, у жены Мазепы, который был на сейме, другую в Богуславе, в старостве его милости пана воеводы черниговского, третью в Корсуне; так что в Чигирин я приехал только на одной лошади, с двумя слугами, в субботу, чрез две недели. По приеде, я был приглашен, тайно однако, к Выговскому в его комнату и тотчас отдал депеши, которые он принял, правду говоря, с большой радостию, особенно по причине полученной грамоты на воеводство Киевское, но сказал следующее: "ты со смертью приехал и смерть мне привез! Дай, Бог, чтобы мы оба могли в этом случае услужить государю и отечеству". И, севши на кровать, он заплакал, при нем никого не было, и я, смотря на него, также [15] заплакал. Потом я сказал: "Да будет воля и милость Божия! Все зависит от искреннего и ревностного усердия ратей милости к государю и отечеству: если ты захочешь, все будет хорошо, и этим желанным концом ты увенчаешь все дело, и покажешь всему христианству, что ты в состоянии сделать. За это ты много заслужил не только у его величества короля и Речи Посполитой, но и у всего христианства, а наконец, что всего важнее, ты принесешь неоцененную заслугу Господу Богу". Тогда, падши на колени и сложивши пальцы на крест, он сказал: "увидишь, что я буду делать для услуги Речи Посполитой! а теперь, — не прими этого в обиду, — уйди от меня, пусть я соберусь с мыслями". Тогда указали мне квартиру над самой рекой Тясмином. Эсаул Ковалевский, узнавши о моем приезде, прислал за мной, прося меня к себе на ужин. Как только я пришел к нему, поздоровавшись, он тотчас сказал: "пане брате! з унiею-с приiхав? не ведаю як тое будет. Попросяжи". — "Я не читал, но приехал с тем, с чем меня прислали", — больше я не говорил. Дали есть мясное; он просил, чтобы я ел, и когда я извинился, что у меня пост, он сказал: "тобо лихо, што ты ляхом став". Я не запирался. Подали жареную щуку, огурцов; потом, выпивши стакана три меду и пожелав покойной ночи, я ушел. На другой день, в воскресенье, пригласил меня на обед Каплунский, у которого был, и волошин Астамати, посол турецкого султана, но с какою цельюя не спрашивал. Но на следующий день, при отпуске этого Астамати, тогдашний писарь гетманский, Борисович, принес при мне ответ для подписи. И когда гетман прочитал его, то, в присутствии нескольких мурз и полковников, ударил в щеку Борисовича, говоря: "бодай тебе ганебие забитой маю я свого пана прирожоного". Призвали другого, писаря, Кривецкого, гетман приказал переписать иначе. После этого, на другой день, гетман созвал всех полковников и старшину, — куда прибыли, отец и брать его Данилу, — и, объявивши им, должно быть о моем прибытии, сообщил им предложение Речи Посполитой, с которым я прибыл. Все, как бы сговорившись, сказали: "однако уже с обеих сторон присягнули; не сiло, не пало, а вже одменяти". Гетман сказал: "я на вашу волю даю: шчо схочете, то учинiте". Они oтветили: "нехайже, пане гетмане, нехай ся с собою нарадимо". Отложили до третьего дня. Бывая в эти дни у гетмана, я старался [16] разузнать у него, к чему клонилось дело; сам он совершенно был склонен на желания Речи Посполитой, но между полковниками, благодаря влиянию отца и брата его Данила, был ропот, а чернь, ходя по городу толпами, смотрела на меня, как на блуждающего волка. Потом, когда наступил третий день (я же часто приходил, требуя отпуска), гетман созвал эсаулов и полковников, — сюда снова прибыли отец и Данило, — и говорил к ним речь: прежде всего, — о своем несчастии, что, будучи взят козаками, он был посажен на пушку, что потом, по воле судьбы и промысла, благодаря милости Хмельницкого, он был избран писарем по желанию и покровительству самих же козаков; как отправлял эту должность, как искренно, доброжелательно и отважно поддерживал он Речь Посполитую украинскую делом, советом и воинским искусством и как на гетманство после Хмельницкого не набивался, но был выбран по особенной их милости. Заявивши об этом, он продолжал, что рад делать все то, что, по их мнению, могло быть найлучше (это происходило в присутствии нескольких мурз, которым он в это время выдавал деньги). "Итак, — говорил он, — поелику его величество король, государь милостивый, со всею Речью Посполитою требует изменения условий, то что нам делать? Мы уже, — продолжал он, находимся в большой вражде с москалем, оскорбили разных соседних государей и потому должны уклониться к природному государю, как милостивому отцу, и согласиться на его требования. А, наконец, если бы вы не захотели согласиться, то я отдаю булаву в ваше распоряжение". И, схвативши булаву из угла, он положил ее на стол, а сам, поднявшись, стал пред столом, говоря: "лучше желаю быть вашим братом черняком, при моей верности, искренности и расположенности к войску запорожскому, на что я снова готов присягнуть. А ваши милости выберите из среди себя гетманом, кого желаете". Тогда эсаулы и полковники, переглянувшись между собою, сказали: "милостивый пане гетмане! Уховай Боже, шчоб мы то учинити мали. Але дiйся воля Божа! О том только просим, щобы в Чигирине, Переяславе, Корсуне и Белой Церкви унии не было". Услышавши это, отец и Данило немедленно встали из-за стола и пошли в комнату, где была мать. Немного спустя, мать вышла из комнаты и сказала гетману: "Ивахну, уже ж мы поидемо". Гетман отвечал со гневом: "iдьте хочь до чорта! Радi бы вы мене в ложцi [17] воды утопити за то, шчо я вас панами починив". Не ожидая обеда и не простившись с гетманом, они уехали. После их отъезда, пригласил на обед старшину; некоторые были, а другие ушли. На обеде и я присутствовал. После обеда все пили за здоровье его величества короля и Речи Посполитой, а прежде всех гетман. Немного спустя, позвали двух писарей, которые в тот же день переписали на бланках гадячский договор согласно желанию Речи Посполитой, и подписали. С этим договором и с другими депешами, в тот же день, в два часа ночи, гетьман, ради моей безопасности, тихо выпроводил меня с слугою своим, Браницким, из Чигирина на Смилу, где жил Данило. На дорогу он дал мне только 30 злотых шелягами, извинившись тем, что в это время он платил татарам, но обещал вознаградить меня под воеводством киевским. Он советовал мне, — что было лучше всех обещаний, — чтобы я ехал поспешно, днем и ночью, и осторожно, даже из самого Чигирина. При выезде из Чигирина, так как ночь была темная, стража спрашивала: кто едет! Я не отзывался, а только Браницкий, говоря: "чы вы и мене, Браницкого, гетманского покоiового, не позналы? "Потом мы ехали всю ночь, при свете взошедшей луны, даже до Смилы, — семь украинских миль, — куда приехали при восходе солнца. Засвидетельствовавши почтение Данилу, и просили у него конвоя. "Я бы дал конвой, подарил бы тебе и коня доброго, если бы ты не стал из русина ляхом. Однако прошу на обед"; сказавши это, он ушел в церковь, так что я один остался: Браницкий отправился на рынок. Между тем из комнаты выходит жена Данила, дочь Хмельницкого, и говорит: ляшейку, не чекай обiда, а нi подвод", и заперла за собой дверь. По мне будто мороз прошел. Быстро пробежал я на квартиру и, севши с прислугой на коней, не ожидая возвращения с рынка Браницкого, я поспешил в Корсунь, до которого было девять украинских миль. Здесь догнал меня Браницкий. В Корсунь я прибежал часа за два до вечера. Покормивши с час лошадей и отобравши своего коня, а также взявши из города конвой, — на что у Браницкого был гетманский лист, — мы поехали на всю ночь и ночью приехали в Богуслав, где оставался мой конь. Отобравши коня и переменивши конвой, я приехал в Белую Церковь чрез несколько часов после восхода солнца. Покормивши лошадей, отобрав своего коня и взявши снова конвой, [18] мы ехали поспешно, днем и ночью, даже до Острога. В Острог мы приехали заблаговременно в субботу, после корма лошадей в Чуднове (Чуднов — местечко Житомирского уезда), где мы находились в большой опасности, потому что нас известили о погоне. Из Острога я выехал уже в воскресенье и ехал до самого Люблина, не требуя подвод, и был в Люблине только в среду после обеда; в четверг, во втором часу после полудня, я прибыл с депешами в Варшаву.

Я не застал в сенате его милости пана воеводы черниговского, которые мне приказал, чтобы я, по возвращении из Украины, прежде всего к нему явился с депешами. Я же очень желал застать его в сенате, как мне поручил и его милость пан подскарбий, отправляя в Украину. Я застал его на квартире с теперешним пресветлейшим королем его величеством, моим милостивым государем (Акт записан в 1683 г., когда королем был Ян Собеский), и с князем его милостию Михаилом Радзивилом. Они совещались по делам опеки над князем Александром! Острожским и Заславским. Я отдал депеши, между которыми были и письма гетмана в их милостям. Прочитавши их, они удивились, что я в течении одной недели проехал 134 мили. Я был приятным гостем для всей Речи Посполитой. Его величество пресветлейший теперешний король, государь мой милостивый, погладивши меня по голове, обещаль мне, вместе с другими их милостями, свое покровительство пред всею Речью Посполитою. На это я вполне положился, равно как на обещание его милости пана воеводы черниговского, что он по своей благосклонности, похлопочет о признании моего дворянства, потому что дед мой был родом шляхтич из Белой Руси. Но, по воле судьба, его милость позавидовал моему счастию, желая постоянно иметь меня при себе. За три дня до закрытия сейма меня снова отправили из Варшавы с их милостями панами коммиссарами в Люблин с коммиссией, которая, по настоянию козаков, передавала православным люблинскую церковь, бывшую в унии. Когда, после этой передачи, я возвратился в Варшаву, то застал, что сейм уже окончился и грамота на нобилитацию (т. е. возведение в дворянство) была выдана. Когда я жаловался его милости пану воеводе черниговскому, что, по милости его королевского величества и Речи Посполитой, [19] имело последовать признание моего дворянства, то он отвечал: "в том еще большая для тебя слава, что ты сам заслужил дворянство собственною доблестью и услугою Речи Посполитой, не зная достоверно о своих родных, живут ли они до сего времени в Белой Руси".

Как бы то ни было, я предоставил дело воле Божией, а в награду от Речи Посполитой ничего, кроме этого, не получил, не смотря на мои издержки, искренною и усердную службу не только в качестве писаря при трактатах, но и в настоящей услуге. Я имел отряд под хоругвею его милости пана воеводы черниговского, которая, в числе кварцяного войска, была назначена для этой услуги и ходила с нами в Украину. Во время моей службы, я до сих пор ни от кого не терпел оскорблений для моего убогого гонора, а, напротив, до нобилитации был наместником замка Луцкого и вместе вице-регентом гродским луцким, принимая для записывания в книги дележные и дарственные записи и всякого рода иски, чего бы их милости паны обыватели волынские, мои многомилостивые паны, не терпели, еслибы не знали о моем происхождении и родстве с столь древними родами. Потом, после нобилитации, я был регентом трибунальским воеводства того же, потом регентом гродским луцким и снова замковым наместником; был сборщиком податей того же воеводства повета Луцкого, а, вместе с двоюродным братом моим, паном Якубом Киселем, — повета Владимирского. На все это есть подлинные документы. Но так как злобные и ненавистные враги, презревши все это, своими превратными объявлениями довели меня до того, что, для защиты своего убогого гонора, — дороже которого ничего нет, — я должен был вести процесс пред священным трибунальским судом, с немалыми издержками, в течении трех лет; то, дабы на будущее время этот мой убогий гонор, сохраненный на мои незначительные услуги, не подвергался сомнению, я подаю в актовые книги как описание моего убогого труда и отваги для сведения потомства, как и трибунальский декрет. Собственною рукою подписал Криштоф Перетяткович".

Из книги гродск. Луцк. 1683 г. Л. 982 на об. — 987 на об.

Ст. Стрельчевский.

(пер. С. Стрельчевского)
Текст воспроизведен по изданию: К вопросу о сношениях Польши с козаками в 1657-1659 годах // Киевские университетские известия, № 9. 1873