Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

СТАНИСЛАВ ОСВЕЦИМ

ДНЕВНИК

(в извлечении и переводе)

1643—1651 г.

(Продолжение).

(Продолжение, См. январь, февраль, май, июнь и сентябрь в “Киев. Ст.”.)

Июля 1. В субботу все войско отдыхало; пехота была изнурена трудом в течении целого предыдущего дня и пребыванием в продолжении всей ночи в строю под дождем, а конница не менее выбилась из сил, так как лошади три последние дня, не выходя почти из строя, оставались без корма. Между тем король совещался с опытными в военном деле людьми о том, предпринять ли штурм казацкого лагеря, или заключить его в осаду. Предприятие это было не легкое; табор казацкий был многолюдный и огромный, так, что конца его не было видно; в нем пылали многочисленные костры и кругом возвышались сильные земляные укрепления; притом казаки уже находились в отчаянии, а отчаяние даже боязливых делает храбрыми. Между тем их не переставали тревожить пальбою из небольших походных пушек, за артиллерию же большого калибра отправили королевских лошадей в Броды. Казаки совершенно потеряли самоуверенность и стали метаться, ища спасения, подобно утопающим, хватающимся за водоросли.

Июля 2. В воскресенье казаки заявили готовность просить помилования и прислали об этом письмо к королю. Другое письмо прислал князю Вишневецкому белоцерковский полковник Крыса; он просил князя поручиться за казаков, обещая, что в течении двух дней они все сдадутся; тем не менее, они [329] продолжали неприятельские действия, палили в наше войско из пушек и не допускали нас к переправе. Потеряв надежду на возвращение Хмельницкого и чувствуя, что столь многочисленное войско не может оставаться без предводителя, казаки избрали на место Хмельницкого гетманом Джеджалия, того самого, который в начале восстания, во время похода на Желтые Воды, поднял на Днепре знамя бунта против старшин, преданных Речи Посполитой и, вместе с другими, перебил их. Ему, не смотря на его сопротивление, насильно вручили начальство; но Джеджалий принял оное лишь на несколько дней, чувствуя, что может поплатиться головою за эту должность. Многие хотели перебегать в наш лагерь, но король приказал стрелять в перебежчиков, в для того, чтобы они не могли спасаться бегством, приказано было князьям Вишневецкому и Радивиллу с несколькими тысячами войска, переправиться через речку и занять позицию сзади их за табором; но приказ этот не был исполнен, ибо князь Вишневецкий потребовал 15,000 войска, а король не хотел отпустить такого количества. Между тем совещались по поводу письма, заключавшего просьбу о помиловании: одни заявляли, что следует оказать милосердие, казнив смертью только старшину и особенно выдающихся бунтовщиков; другие настаивали на том, чтобы, дав слово относительно прощения, и потом, отняв пушки и оружие, распределить пленных по полкам, перебить их поголовно, отнять у оставшихся все привилегии, на вечные времена запретить употребление оружия, истребить их веру (в виду этого предложения киевский воевода Адам Кисель был удален из совета под благовидным предлогом) и навсегда уничтожить самое имя казаков. Так препираясь, не пришли ни к какому окончательному решению; неприятель же, в виду нашего бездействия, не упускал ни одного средства к своему спасению; он отстреливался из валов, и, выбирая удобное время, предпринимал вылазки; в ту же ночь некоторые ползком прокрались в один из наших редутов, напали на утомленных пехотинцев и из них 8 человек убили, а многих переранили косами; они чуть было не овладели редутом и были оттиснуты только вовремя подоспевшим подкреплением.

Июля 3. В понедельник к нам стали перебегать из казацкого лагеря шляхтичи, утверждавшие, что они находились в рядах бунтовщиков по принуждению и будто их насильно [330] заставили принимать участие в войне; на самом же деле они, потеряв все имущество, искали исхода в казацкой службе. Эти-то перебежчики известили, что среди казаков возникли несогласия, что обыкновенно бывает, когда нет вождя. Вечером, когда отборные наемные полки наши возвратились в лагерь, и когда удалился сам кастелян краковский, на горе же, возвышавшейся над казацким табором, оставлены были только два полка, неприятель, сознавая неудобство для себя нашей позиции на той горе, наступил всеми своими силами на оставшиеся полки; и те, не получая подкреплений, должны были, отстреливаясь, отступить не без урона в лагерь. Неприятель занял гору, но не долго мог удержать эту позицию, ибо на рассвете хорунжий коронный (Концепольский), выступив с несколькими полками из лагеря, заставил неприятелей отступить обратно в табор, при чем многие казаки были перебиты и потоплены в пруде, позиция же на горе вновь была нами занята.

Июля 4. Хотя по видимому и происходили военные действия, но вообще можно сказать о нас то, что относится ко многим знаменитым и храбрым военачальникам, что умели победить, но не умели воспользоваться победою. Врагу разбитому, объятому страхом и ожидавшему окончательной гибели мы, пребывая долго в бездействии, дозволили отдохнуть, оправиться, восстановив совершенно было упавшую бодрость духа и возвести сильные укрепления, себе же затруднили путь к скорому и окончательному истреблению врага и сделали сомнительным результат дальнейших действий, которые, при большой поспешности, могли увенчаться полным успехом. Чтобы не оставаться без дела, король в этот день подвинул войско из прежнего лагеря, находившегося у Берестечка, ближе к неприятельскому табору. Принято было решение, чтобы врага окружить во всех сторон окопами, занять эти последние войском, сзади же войско обеспечить возами и таким образом подавить врагов голодом, так как приступ был невозможным. В тот же день воздвигнуто было множество шанцев и редутов и почти вся работа была завершена. Для усиления военной дисциплины среди дворянских поголовных ополчений, их распределили по частям и присоединили к отрядам наемного войска; из числа их, ополчения краковское, сандомирское, познаньское и калишское, прихода которого еще ожидали, присоединены к королевскому полку. Ополчения волынское, [331] подляшское и русское не хотели было сразу согласится на эту меру, заявляя различные предлоги, в действительности же не желая отправляться, согласно полученному приказанию, на ту сторону реки, где они могли ожидать частых нападений.

Между тем враги, поняв наше намерение и встревожившись вследствие приближения нашего войска, с большою решимостью вышли из своего табора и из шанцев на гору и отважно решили сразиться, но были храбро оттиснуты нашими войсками к табору, при чем несколько сот их погибло. Впрочем, победа эта не даром досталась и нашим войскам: несколько товарищей было убито; ранен был выстрелом пан Сокор, храбро предводительствующий своим отрядом, равно и пан Пясечинский. Пушки в течении целого дня гремели с обеих сторон; но наши были больше калибром и причиняли больше вреда, а неприятельские ядра, хотя на многих наводили страх, но немногих подвергли опасности; от них убит был только один товарищ и несколько рядовых, также убита лошадь под паном Яцком Разражевским, сам же он, по милости Божьей, остался невредим. Ночью холопы беспрестанно старались нас беспокоить и тревожить и даже решились стремительным натиском ворваться в наш лагерь; но их зловредные намерения были расстроены предусмотрительностью короля и региментарей, а также светом луны, сиявшей ночью в полном блеске.

Доставлено было письмо, написанное ханом 30 июня под Константиновым. Хан, желая замаскировать позорное свое бегство, извещал в нем, что он отступил исключительно потому, что, среди окруженной болотами местности, у Берестечка, не имел достаточно простора; он заявлял, что охотно подождет у Константинова прихода короля или панов, с надеждою на лучший успех битвы. Писарь, писавший это ханское письмо, очевидно, поляк, хотя не подписавший своего имени, в конце письма сделал по-польски приписку, изобличавшую неискренность татарской похвальбы; он приписал следующее: “Писавший это письмо, покорный слуга вашей королевской милости, извещает, что хан сильно струсил и что мы бежим, не останавливаясь, в Крым; казаков известили, чтобы они спасались бегством и не надеялись на помощь. Хмельницкий оставлен в оковах в Чигрине, дабы выдать свою казну”. [332]

Другое письмо хан написал кастеляну краковскому; в нем он требовал, чтобы гетман приказал хорошо обращаться с пленными, особенно с Мегеч-мурзою, который был пойман у Коменца и отправлен в Варшаву, обещая взаимно хорошо обращаться с нашими пленными. Притом он требовал уплаты выкупа за отпущенных татарами на свободу “товарищей”, под опасением потери вперед всякого доверия.

Июля 5, в среду. Утром татарин Мехмет-Челеби, состоящий на службе у кастеляна краковского, доставил взятого им в плен Муртаза-Агу; последний брошен был во время бегства татарами, которые не могли его увезти с собою по той причине, что, вследствие полученных ран, он не мог сидеть верхом и должен был лежать в повозке. Муртаза-Ага человек знатного происхождения и родственник бывшего хана; все дела в Крыму решались по усмотрению его и ханского визиря; он ранен был картечью в руку и в бок и насилу мог говорить, когда его взяли в плен; теперь он предлагал 10,000 талеров Мехмет-Челебею за то, чтобы тот препроводил его к хану, а не в наш лагерь. Вообще татары оставили по дороге до 1,000 человек раненых и убитых. Прежде этого не случалось, ибо они считают недозволенным бросать трупы убитых; обстоятельство это свидетельствует о степени замешательства и упадка духа, до какой они дошли. Утверждают, что в течении трех дней убито было 1000 татар, не считая в том числе раненых и пленных. Дело неслыханное, чтобы татары понесли столь численную потерю в открытом сражении. Сам хан не был ранен, как разглашали, только несколько мурз, стоявших возле него, было убито.

День этот прошел спокойно; ночью казаки приготовлялись к сильной вылазке, но ливень, продолжавшийся в течении всей ночи, помешал им, причинив значительный вред и нашему войску, из числа которого 10,000 находились в строю и кроме того калишский полк, только что подоспевший в лагерь, стоял на страже. Поздно вечером пан Балабанс 1000 человек перебрался на ту сторону для того, чтобы стать в тылу казаков, не дозволить им выходить за провиантом и мешать их бегству, так как они начали уходить мелкими отрядами в несколько сот человек. Притом он должен добыть точное сведение о хане, ибо ходили слухи, что этот последний, по просьбе Хмельницкого, остановился в четырех милях от Вишневца. [333]

Июля 6, в четверг, артиллерия наша открыла сильный огонь с нескольких сторон. Около полдня прибыли в посольстве три полковника. Крыса, полковник чигринский, красивый мужчина и, как говорят, расположенный к нам, Гладкий и Переяславец; их проводили прежде к кастеляну краковскому, который прочитал им хорошую нотацию, перечислив все их преступления. “Вы изменники, подобных которым нет на свете, - говорил он; - вы уже не христиане, ибо побратались с татарами и турками, вы не достойны явиться перед лице короля и т. д.” Потом, с разрешения военного совета, их позвали к королю; они с земными поклонами просили помилования и на все предложенные им вопросы отвечали только то, что просят милосердия; всю вину они слагали на Хмельницкого, а также, по своему обыкновению, на свои грехи; всем сенаторам они поочередно целовали руки и края одежды, словом, заявили достаточно смирения (лишь бы не притворного). После продолжительного совещания, король объявил им через канцлера, что хотя они за совершенные преступления, равных которым нет во вселенной, и не достойны помилования, но что король, как монарх милосердный, уподобляясь милосердному Господу Богу, склоняется к помилованию их, если только смирение их будет искреннее, что условия оного будут им объявлены завтра, сегодня же они должны в доказательство искренности оставить в лагере одного из среды себя. Остался по собственной просьбе Крыса, хотя не без некоторого страха.

В то время, когда наши вели эти переговоры у Берестечка, литовское войско также не оставалось в бездействии; оно в тот же день Божьею помощью одержало за Днепром не маловажную победу над этой сволочью, как о том гласят следующие письма:

Копия письма князя Януша Радивилла, гетмана великого литовского, писанного к его жене 6-го июля, в день одержанной победы, в пяти милях от Чернигова.

“Извещаю вас, что Господь даровал мне победу над врагами. Коротко изложу за недосугом, ибо сейчас выступаю в поход: я быстро овладел теми укреплениями, которые защищали переправу через Днепр. Тотчас Небаба явился им на выручку и храбро наступал на нас, но, подобно Кречевскому, он и сам погиб и потерял все свое войско; теперь выступаю преследовать остатки его отряда, отступившие к двум таборам [334] своим, расположенным в четырех милях отсюда. Дай, Господи, продолжать кампанию также удачно, как она начата: в битве я потерял только одного товарища, остальные погибшие – челядь”.

Другое лицо, имевшее более времени, сообщило подробности об этом сражении в следующем письме от 7 июля, т.е. на другой день после битвы:

“Полковника Небабу мы разгромили следующим образом: пан стражник Мирский, переправившись на ту сторону Днепра, напал на казацкий гарнизон в укреплениях, состоявший из 300 всадников; он истребил его так, что только немногие спаслись бегством. Беглецы известили Небабу о том, что ляхи заняли уже их ретраншаменты, но что отряд их немногочисленен. Небаба, желая разгромить Мирского, двинулся из-под Чернигова со всем своим войском, которого было числом 15,000. он наступил на Мирского, не зная о том, что в четверти мили дальше переправляется через Днепр гетман Януш Радивилл. Последний, успев переправить только часть своего войска, немедленно атаковал Небабу с фланга; дело обошлось даже без выстрела, ибо, быстро окружив эту сволочь, мы рукопашным боем истребили ее на повал. Не знаю, спаслось ли их хоть несколько человек. Небаба, видя опасность, сошел с коня и сражался пеший; на него напал один товарищ из хоругви мозырского старосты; он храбро и долго защищался; товарищ должен был также сойти с коня, и они вступили в рукопашный бой; в это время подоспел на помощь другой товарищ и они стали вдвоем его одолевать. Небаба не допустил их однако взять себя в плен; когда ему изранили правую руку, он защищался левою, пока его не убили. После этого счастливого вчерашнего дня, сегодня 200 казаков пеших, вооруженных самопалами, не зная о поражении своих, препровождали возы с провиантом в свой лагерь; наши окружили их и всех забрали в плен. Пленные сказывали, что в полку Небабы было 20,000 человек, но 3,000 он послал в сторону Кричева и они овладели Рославлем, 2,000 же отправились собирать провиант, так что при нем оставалось только 15,000. Черниговские мещане приезжали к князю с изъявлением покорности; они просили лишь о сохранении жизни себе и своим детям и обещали выдать несколько тысяч парубков-броварников, которые стали собираться в помощь Небабе. Сражение это [335] происходило в пяти милях от Чернигова; одержав победу, князь возвратился в Любеч, а часть войска отправил в Чернигов”.

Стольник литовский вместе с паном Павшею пошли к Припяти, а пан Вейс с 300 драгун подканцлера литовского отправился выручать Кричев; он наткнулся на передовой казацкий отряд в 500 человек конницы, сразился и, положив на месте 150 человек, остальных рассеял. На другой день он соединился с поголовным ополчением дворян Мстиславского воеводства, и они напали вместе на отряд казацкой конницы из полка Небабы, состоявший из 3000 человек; после упорного сражения они одержали победу и перебили или рассеяли их, но и сами понесли чувствительные потери: знатных шляхтичей убито 20, сам Вейс пал в битве; погибли также: мстиславский подсудок Волович, мстиславский писарь Суходольский и пан Каменский; других трупов нельзя было распознать. Драгун убито 30 и вообще с нашей стороны пало до 200 человек, но казаков почти всех уложили. Наши собираются взять Рославль. В Кричеве троцкий воевода (Александр Служка) защищается удачно; казаки уже отбиты семь раз с большим уроном. Так Господь покровительствовал литовскому войску.

Июля 7. Между тем под Берестечком в пятницу утром опять приехали казаки, чтобы получить условия сдачи. Об них рассуждали на совете, о котором стыдно упоминать; до того успех расслабил нас, что никто и не высказал энергического предложения. Им предложили следующие условия: выдать начальников, коих поименно перечислили поименно 16 человек, в качестве заложников, но не безусловно для наказания их; выдать артиллерию; доставить Хмельницкого, Тимоша (его сына) и Выговского; выдать примкнувших к казакам шляхтичей; чернь отпустить по домам; предоставить королевской милости и решению будущего сейма дальнейшие распоряжения относительно устройства казацкого войска. Послы казацкие ответили, что Хмельницкого они готовы разыскивать; что старшину, артиллерию и шляхтичей выдать трудно, но что они предложат условия своей раде. Крыса окончательно остался в нашем лагере. Вечером казаки известили, что старшина и казаки находятся вне лагеря, на пастбищах, а чернь перепилась и потому они не могут пока столковаться. Весь этот день прошел мирно и они допускали наших чуть не внутрь своих укреплений. [336]

Июля 8, в субботу, казаки ответили на условия, предложенные им королем, в следующих, приблизительно, выражениях:

“Милостивый, светлейший король! Умоляя о пощаде, мы уповали на милосердие вашей королевской милости, но нам предложены условия невозможные: выдать старшину мы не можем и не выдадим, так решила рада войска и черни; артиллерии выдать не можем; шляхтичей выдать не можем и не выдадим, так как по зборовскому договору им обещано прощение вашей королевской милости. Хмельницкого, его сына и Высоговского, изменивших и вашей королевской милости и нам, мы выдали бы охотно, но их нет среди нас; однако мы обещаем их разыскивать не только в нашем крае, но и в Крыму, и выдать вашей королевской милости, как лиц, сбивших нас, как овец, с пути; обещаем разорвать всякую связь с татарами; просим, чтобы казаки и чернь оставались на таких правах, какие условленны были по зборовскому договору; паны пусть благополучно возвращаются в свои поместья в Украйну, но без военных хоругвей, ибо в противном случае произойдет большой голод. Вообще просим вашу королевскую милость принять нас под свое покровительство, как детей и верных подданных. Сим окончив, подписываем: войско вашей королевской милости запорожское со всей чернью”.

Подписи бывшего у них на тот час гетманом Джеджалия не было. Король, разгневанный этим ответом, приказал немедленно палить в табор из пушек со всех сторон. Несколько больших пушек уже доставили из Брод, другие поспешно везли из Львова.

Июля 9. Вновь прибыли казацкие послы, возобновили просьбу о помиловании и обещали выдать 16 старшин, но король не хотел удовлетвориться этим и строго пригрозил им; они писали письма сенаторам, постоянно прося прощения, но вовсе не соглашаясь на предложенные им условия и настаивая на сохранении збровского договора. Их отпустили ни с чем. Кастелян краковский разорвал, не читая, присланное ему письмо и строго сказал им: “Ступайте, хлопы! Вскоре вы узнаете, что такое збровский договор!”

Между тем наши, лишь бы что либо делать, среди этих колебаний стали устраивать плотины на речке, рассчитывая на то, что если удастся запрудить воду, то большая половина [337] казацкого табора, расположенного внизу над рекою и у болот, будет потоплена, и что устроенные ими переправы будут наводнены и уничтожены. Сделано это было по совету казака Крысы, который добровольно остался у нас, не смотря на то, что казаки требовали его выдачи, как посла. Он притом указал на оплошность нашу в двух обстоятельствах: во-первых в том, что мы не отправили несколько тысяч людей в погоню за татарами, когда они бежали объятые страхом, и когда их легко можно было разгромить и уничтожить; во-вторых в том, что мы поныне дозволили казакам иметь свободное сообщение с другим берегом речки; пока это будет продолжаться, до тех пор, по его словам, невозможно будет смирить их, ибо они будут постоянно надеяться на возможность отступления. Советам его, впрочем, последовали слишком поздно, и потому они не имели надлежащего успеха.

Притом в военном совете было решено, чтобы ночью, в случае если погода будет благоприятствовать, предпринять приступ. Для участия в нем предположено было командировать пехоту, челядь и мазовецкое ополчение, которое в этот день подошло; остальные отряды дворянского поголовного ополчения (за исключением прусских воеводств) должны были поддерживать штурм в качестве резерва. Решение это было вызвано показаниями волохов и казаков, перебежавших к нам в тот день; они утверждали, что казаки решились бежать и уже в нескольких местах с большим усердием подготовляют переправы. Все войско получило приказ быть наготове ночью.

В тот же день вновь получено известие, будто хан и Хмельницкий остановились у Вишневца; наши были этим сильно встревожены; для того, чтобы собрать точные известия, отправлено было несколько отрядов в разные стороны. С наступлением ночи полки гетмана польного (Калиновского), воеводы русского (Иеремии Вишневецкого), воеводы брацлавского (Лянцкороннского) и хорунжия коронного (Конецпольского) должны были выступить против орды; в случае же, если бы татар не оказалось, им приказано было немедленно возвратиться и занять позицию в тылу казацкого табора, за речкою, куда наши давно уже собирались. Ночью возвратился из разъезда пан Суходольский и объявил, что он был за несколько миль по ту сторону Вишневца, но нигде нету и помину о татарах. [338] Вследствие этого предположенная экскурсия была отменена. Приступ же и вообще все другие постановления совета не состоялись вследствие неурядицы и беспорядка. Только воевода брацлавсикй дерзнул переправиться на ту сторону, в тыл неприятельского табора, с отрядом в 2,000 человек.

Июля 10, в понедельник, чудесным образом проявилось покровительство, которым Господь постоянно охранял короля и Речь Посполитую и соизволил даровать нам новую победу. Когда человеческие предначертания относительно дальнейшей осады и штурма казацкого табора оказались тщетными, ибо то и другое намерение представляло величайшие трудности и опасности, когда осаждавшие оказались более павшими духом и угнетенными, чем осажденные, Бог послал на врагов неисповедимое смятение, тревогу и панически страх. В течение всей недели неприятели заявляли, что они скорее готовы подвергнуться всякой опасности и пробиваться через наш лагерь, нежели сдаться или серьезно просить помилования. Хотя они и обращались в этом смысле несколько раз к королю ,как о том выше было рассказано, но они делали это не искренно, имея в виду лишь замедлить и затянуть ход военного дела, надеясь отсидеться, не опасаясь вовсе наших нападений и ожидая помощи, то от Тимоша, то от возврата Хмельницкого и хана, в чем старшина обнадеживала толпу. Правда, чернь желала перемирия для того, чтобы поспешить домой на защиту жен и детей, которых татары захватывали в плен на обратном пути в свои кочевья; в виду этого желания, Джеджалий, исправляющий должность гетмана, начал переговоры, но старшина, зная, что в случае заключения договора, жизни их угрожает опасность, озаботилась заблаговременно о своем спасении; ночью с воскресенья на понедельник они начали возмущение, лишили Джеджалия власти и на его место избрали Богуна. Последний, осведомившись от языков и перебежчиков, что брацлавский воевода с частью войска отправился через переправу в тыл их армии, и посоветовавшись со старшиною, вышел из табора на рассвете с несколькими тысячами конницы и с двум пушками, намереваясь занять и укрепить переправу. Чернь, увидев это движение и не зная намерений Богуна, встревожилась и стала теряться в предположениях и подозрениях, полагая, что старшина убегает. В это время, около 10 часов утра, кто-то в толпе, вероятно по Божьему допущению, [339] вскричал: “Вот старшина уже бежит”! Немедленно все бросились бежать, куда попало, в большом беспорядке, чем наши под Пилавцами; от натиска на всех трех переправах стали тонуть. Увидев происходящее, Богун тотчас возвратился в табор, стал ободрять своих и уговаривал возвратиться в лагерь и успокоиться, но он не был в состоянии удержать беглецов. Наши хоругви, стоявшие на страже, лишь только это приметили это смятение, не смотря на свою малочисленность, придвинулись к табору и переправам; тогда хлопы стали еще усиленнее толпиться и вязнуть в топком болоте; они бросали лошадей, вьюки, имущество, даже жен и детей, которых множество находилось в таборе; конница их, стоявшая в арьергарде, пыталась было выстроиться, но вследствие страха, посланного на них Господом, она рассеялась и позорно стала топиться в болоте. Убегавшие бросили табор со всем бывшим в нем добром и оставили в нем много скота, лошадей, провианта, пушек, пороха и знамен. Когда известие об этом бегстве распространилось в нашем войске, наши немедленно бросились в табор, и стали пользоваться добычею; кто не поленился, тот мог приобрести значительную долю имущества. В то время другие хоругви бросились в погоню за убегавшими, он они должны были прежде пройти трудные переправы, весьма узкие и вязкие, так что лошади могли по ним идти только по одиночке; между тем казацкая конница, числом до 20,000 успела сформироваться и направилась вскачь вперед. Воевода брацлавский, который перешел было на ту сторону с отрядом в 2000 человек, как было упомянуто, для того, чтобы препятствовать казакам пользоваться пастбищами (жаль, что это было предпринято слишком поздно и с незначительным количеством войска, в противном случае все казаки остались бы в западне), увидев такое множество врагов и полагая, что это нападение сделано с умыслом против него, желая обеспечить себе отступление, отступил к переправе к Козину. Между тем огромное количество наших выступило из лагеря и отправилось в погоню за уходившими, убивая всех запоздавших и отставших на пути. Кажется, что нельзя было найти никого, кому бы не довелось убить казака. Наконец, брацлавский воевода понял, что казаки обращены в бегство и, оправившись от первоначального испуга, пожелал вознаградить потерянное время; он немедленно отправился в погоню [340] и производил ее с таким рвением, что возвратился назад последним. Когда он впоследствии хвастал перед королем, утверждая, что он со своим отрядом до того сильно был врагов, что у них заболели руки, то король насмеялся над ним, заметив, что вероятно у них болели ноги, намекая на первоначальное бегство к Козину. Весьма видное участие в деле выпало на долю ополчения плоцкого воеводства; в то время король производил ему смотр и непосредственно со смотра скомандовал идти на врага, потому им довелось принять деятельное участие в погоне и они били врагов до пресыщения в лесу, в кустарниках и в болотах; весь день, пока не стемнело, наши, подвигаясь облавою, чинили кровавую бойню, вытаскивая неприятелей из кустов и болот, расстреливая их и рубя головы, хотя и они наносили вред нашим в случае их неосмотрительности. Целый день продолжалось убийство и кровопролитие. Один отряд казаков, числом от 200 до 300 человек, устроил засеку на одном острове среди болот и защищался храбро и отчаянно. Кастелян краковский предложил им помилование, но те принять его не захотели; они, в знак своей решимости, высыпали из кошельков деньги и побросали их в воду, а затем стали защищаться и поражать наших; пехота должна была пойти на них в атаку колонною, и хотя разорвала их и рассеяла, но они не захотели сдаться, бежали в болото и там каждого поодиночке надо было доканчивать. Один из них добрался до лодки и на глазах у короля и всего войска представил образец храбрости далеко не холопской; он в течении нескольких часов отбивался косою, не обращая внимания на выстрелы (не знаю, не попадали ли стрелки, или, может быть, пули его не брали), пока наконец какой-то Мазовшанин из Цехановского повета, раздевшись донага и бродя по шею в воде, не нанес ему удара косою и потом не пронзил копьем. Король долго смотрел с большим вниманием и радостью на это зрелище. Многих, подобно уткам, ловили по болотам, вытаскивали и убивали, никого не щадили, даже жен и детей, но всех истребляли мечом. Не малая добыча досталась нашим в тот день, хотя она не может и сравниться с добычею, взятой у нас под Пилавцами, ибо казаки не употребляли серебряной посуды и не ездили в каретах. В числе добычи оказались 18 хороших пушек с лафетами, семь бочек пороха, кроме того [341] что было расхватано солдатами, и до 20 знамен, в том числе знамя, которое послал им в Киев через комиссаров король после своего восшествия на престол; оно было красного цвета с изображением белого орла и двух русских крестов; другое знамя голубое с изображением орла пополам белого и красного, которое дал им покойный король Владислав в 1646 году, когда зазывал казаков в предполагавшийся турецкий поход. Оба эти знамена у казаков считались важнейшими и хранились весьма бережно, теперь же взяты были королем к его большому удовольствию. Взят был живьем в плен грек, прибывший в качестве посланника от патриарха константинопольского и привезший Хмельницкому саблю и благословение на войну от лица всей греческой церкви. Его поймал ротмистр волошской хоругви князя Вишневецкого, а последний доставили королю. Посол был одет весьма нарядно в собольей мантии; привезенная им сабля и парадный кинжал были отданы также королю князем Вишневецким. Отнято также было знамя, взятое в сражении, бывшем в четверг, казаками у отряда кастеляна краковского. Патриарх иерусалимский, более всего подстрекавший Русь к возмущению, был обезглавлен среди смятения; королю было доставлено его облачение, т. е. ризы, митра, красная, бархатная, украшенная кругом и крестообразно золотыми бляхами, две чаши большие, подсвечники, крест из яшмы и печать; королю отдана также печать войска запорожского. Пану Браницкому достался большой серебряный портфель Хмельницкого со всеми письмами, полученными им от султана, хана, царя и Ракочия; письма эти он передал королю. Войсковая казацкая касса была разграблена солдатами; она состояла из двух сундуков, наполненных талерами, которых было, по словам полковника Крысы, 30,000. деньги эти назначены были на уплату орде ; их расхватали те, которые первые нашли кассу: одному товарищу досталось до 1500 червонцев, другим по несколько сот и десятков. Один из товарищей завладел бархатною, подбитую соболями мантиею Хмельницкого и сороками собалей. Найдено огромное количество ружей и самопалов, а также, между прочим, три колокола: два большие и один малый. Не было воина, который бы не захватил в таборе провизии: пшена, сала, муки и т. п., а также разной мелочи: железа, возов и проч., что было бы слишком долго перечислять. Наши нашли в таборе пищу, еще варившуюся [342] в горшках, и жаркое на вертелах, - до того бегство врагов случилось неожиданно вследствие панического страха, посланного на них Господом. Они рассеялись в разные стороны; их истребляли в лесах и болотах в одиночку, а семь полков наших, под предводительством польного гетмана (Калиновского) и хорунжия коронного (Концепольского), преследовали их главную массу, дабы не допустить их опять собраться. Важнее всего было то, что победа, сопряженная с столь значительною гибелью врагов, одержана была почти всякой потери с нашей стороны; ибо убиты были только 5 поляков, несколько иностранцев и один капитан из полка князя Радивилла при штурме засеки, устроенной на острове.

В числе писем найдена была султанская грамота, жалующая Хмельницкому княжество русское, а также план предполагавшихся действий, в котором условленно было, что Ракочи овладеет Краковом и что ему назначалась польская корона.

Таким образом по милости и благословению Божьему, за что да святится имя Его во веки, кампания берестецкая счастливо была завершена в этот день. Но война казацкая не кончилась, потому что слишком много казаков и холопов, поднявшихся против отчизны нашей, спаслось бегством. Тому были разнообразные причины: первая и важнейшая та, что заслуги наши перед Господом не были достаточно усердны и Он не благоволил окончательно умиротворить Речь Посполитую и истребить врагов, а сохранил их достаточно из этой бойни в наказание за грехи наши. Другая причина – это была медлительность: вместо того, чтобы ударить на встревоженного врага с решимостью после первоначальной победы, мы стали действовать медленно, будто на досуге, дозволили ему опомниться, собраться с силами и спастись бегством. Указывали много причин этой медлительности, именно: частые перемены в решениях военного совета, беспорядок и отсутствие дисциплины и притом слишком недостаточное количество пехоты, необходимой для приступа, ибо невозможно было посылать на штурм конницу по причине валов, окружавших лагерь и широких и многочисленных рвов, защищавших его внутри, вследствие чего едва пехотинцы могли бы управиться, а для всадников являлась положительная невозможность действовать. Много повлияла на вялое ведение дела и весть о том, будто хан и Хмельницкий остановилась у Вишневца, вызвавшая было у нашего войска совершенный упадок [343] духа, хотя я полагаю, что в виду этой вести (оказавшейся притом ложною) следовало тем с большею энергиею идти на приступ, чтобы предупредить ожидаемое врагами пришествие новых сил им в помощь. Те лица, которые, по-видимому, знали тайные побуждения и намерения короля, утверждали, что причина медлительности состояла в том, что какой-то астролог, на основании своих сомнительных исчислений, уверил короля, что числа 4, 5, 6, 11 и 12 июля несчастны для него, и, потому, он не должен в эти дни предпринимать ничего важного, но что конец месяца будет для него неимоверно счастлив. Вера в это обманчивое предсказание и доверие к его автору до того укоренилось в сердце короля, что он решился переждать, пока не минуют означенные дни. Между тем среди праздности, продолжавшейся в течении 10 дней, силы наши ослабевали, войско стало испытывать нужду, многие солдаты в иностранных и польских региментах умирали от недостатка пищи, мужество и пыль улеглась, и среди нас воцарился такой беспорядок и чувствовался такой недостаток во всем, что, хотя, по-видимому, мы осаждали врагов, но скорее сами чувствовали себя в осаде, подобно тому, как сказано в старой, но остроумной поговорке: “я поймал татарина, а он меня не пускает”. Между тем враги набирались храбрости, усиливались, возвели укрепления и мужественно в них держались; они беспокоили наших постоянными вылазками днем и ночью и не оставляли без внимания ничего того, что могло послужить им в защиту. Наконец, когда они выбежали из табора, - случилось это с умыслом, или, что гораздо правдоподобнее, неожиданно, вследствие панического страха, - то успели спастись и ускользнуть из рук наших, хотя с большею потерею, вследствие нашей непредусмотрительности, так как мы не позаботились загородить им пути бегства за рекою.

В тот же день королю доставлена была копия письма от хана, писанного под Константиновым (текст его смотри выше), а также письмо от султана Кази-ага к кастеляну краковскому. Султан в письме своем удивляется счастью, дарованному нам Богом, и просит освободить Нечах-мурзу из плена, в виду того, что он человек не богатый (следовательно выкупа большого дать не может), утверждая, что впредь до его освобождения и речи быть не может о замирении.

То, что происходило в нашем лагере после этого бегства и погрома казаков, досадно и стыдно передавать потомству, ибо [344] опасно, чтобы в подобном случае оно не вздумало подражать позорному примеру предков. Не говоря уже о многочисленных упущениях, допущенных после сражения, происходившего в пятницу 30 июня, которые мы достаточно выяснили выше, как то: что не преследовали разбитых татар, что сейчас же не окружили растерявшихся и встревоженных казаков, что в течении десяти дней без всякого дела оставались праздными и что, наконец, оставили свободный проход для бегущих казаков, - теперь, после победы окончательной (как тогда казалось), еще более ошибок и упущений было сделано, будто нарочно, к величайшему стыду нашего народа, что ясно станет из последующего рассказа.

Король, следуя совету опытных воинов, решился тотчас двинуться за рассеявшимися врагами, чтобы докончить с должною энергией столь неожиданную победу, подавить окончательно врага, ускользнувшего вследствие нашей оплошности, и добиться, наконец, прочного мира в пользу нашей веры и отечества. Желая обеспечить, как можно прочнее, успех этого предприятия, он хотел увлечь в дальнейший поход не только регулярное наемное войско, сильно утомленное и ослабевшее от постоянных трудов, но и дворянское поголовное ополчение. Но лишь только он объявил им это предложение через посредство сенаторов, как вся шляхта, составлявшая поголовное ополчение, подняла вопль, будто явилась она сюда ради прений, а не для военных действий. Но для того, чтобы все сообща стали причастными общему решению, зловредному и ошибочному, они испросили позволение составить совет в “генеральном круге”. Здесь, основываясь на законе, гласящем, что дворянское ополчение обязано защищать отечество только в продолжении двух недель (будто Господь обязан в последствии все остальное чудом довершить, вместо нерадивых граждан) и прикрывая собственное нерадение формулою закона, они избрали своим маршалом Мартына Дембицкого, подчашия сандомирского, человека велеречивого и популярного, и, подавив более благоразумные голоса, даже сенаторам угрожая саблями, отправили к королю свое решение, в котором, не обращая внимания ни на уважение к его величеству, ни на сохранение собственной вольности, ни на урон Речи Посполитой, заявили такое, будто сеймовое постановление “что дворяне дальше не намерены идти”. Столь не уважительное и богопротивное мнение резко оскорбило королевское сердце. Желая привести их к более [345] здравомыслящему решению, король и сенат представляли им всевозможные доказательства, примеры и андецеденты, просили и умоляли, чтобы они согласились хотя еще две недели оставаться в походе, или, в крайнем случае, хотя пройти к Старому Константинову, для того, чтобы устрашить врагов молвою о том, что и король, и дворяне, и все войска двигаются против них в поход. Но все эти резоны оставались без влияния, падая, будто на бездушный камень; дворяне увлекались инстинктивною привязанностью к домашнему очагу, торопились к своим женам и тем более стремились возвратиться восвояси, чем более тяготились неудобствами и трудами лагерной, непривычной для них жизни; для того же, чтобы прикрыть свое малодушие и холодность к интересам отчества, они стали упрекать короля в том, что он с умыслом отпустил врагов, взяв от них выкупа 800,000 (душа содрогается при одной мысли об этом невероятном подозрении); сверх того, они рассказывали множество других бесстыжих выдумок, которые не только писать, но и вспоминать позорно для нашего народа. Королю, в награду за все труды его и усилия, пришлось лишь испытать справедливость пословицы: “дело короля – хорошо работать и дурное выслушивать” (Regium est cum bene feceris, male audire). Тогда подканцлер коронный, Иероним Радзеевский (с которым король помирился в пятницу во время сражения, простив ему все обиды, о которых выше было сказано), желая услужить королю, а вместе с тем заявить силу своей популярности среди шляхты и в силу ее занять влиятельное положение при дворе, предложил свои услуги для того, чтобы уговорить шляхту повиноваться королевской воле и оставить сопротивление, к которому, как многие утверждали, он сам подстрекал ее прежде. Но он ошибся в своих расчетах, ибо шляхтичи, услышав его усердные представления, не только не вняли им, но с большим криком стали его упрекать в равнодушии к своим интересам и в двоедушии по отношению к себе и к королю, неудача эта усилила нерасположение к нему короля и была поводом той окончательной немилости, которой он вскоре подвергся, как я о том ниже расскажу.

Наконец шляхтичи, страстно желавшие разъехаться по домам, после долгих совещаний, желая прикрыть благовидным [346] предлогом свое бегство и то обстоятельство, что они бросали короля среди военной компании, отправили к королю депутацию с заявлением, что в замен собственной службы они готовы или уплатить деньги, или снарядить милицию, соразмерную с зажиточностью каждого из них; но король сразу не принял этих предложений, ибо деньги без войска могут послужить лишь в добычу врагу, а набор милиции расстроит только сформированные уже наемные отряды, переманивая из них солдат в новые отряды, увеличит замешательство, но не прибавит военных сил. Впоследствии, однако, в виду упорства шляхтичей, пришлось принять эту предложенную ими помощь, за невозможностью добиться чего-либо более существенного. Разные воеводства предложили субсидию на различных условиях: так сандомирское воеводство предложило сейчас же уплатить деньги в размере удесятеренной подати, но под условием, что за эти деньги будет немедленно нанята милиция; краковское воеводство обещало само сформировать милицию; мазовецкое воеводство и значительная часть Великой Польши предложили деньги без всяких условий и т. п. Но все это принесло мало пользы, ибо и денег всех они не уплачивали в действительности и за уплаченные негде было вербовать солдат, так как шляхтичи почти все предпочли уехать домой, а кварцяные солдаты, хотя, с ведома ротмистров, и записанные в воеводские милиции, но потом, получив часть денег и продовольствия, по требованию тех же ротмистров, должны были возвращаться на службу в те хоругви, в которых числились до того времени. Дело кончилось тем, что собранные деньги были выданы в качестве жалования более нуждавшимся хоругвям регулярного войска.

Пока шли эти переговоры, многие шляхтичи то в одиночку, то толпами уходили из лагеря и даже целые поветы, никем не преследуемые, бежали за Стырь; трудно предвидеть, что случилось бы тогда, если бы враги появились. В этом случае мы изведали, что значит вести войну, пользуясь дворянским ополчением. Не дай, Господи, чтобы впредь мы должны были прибегать к нему! Теперь мы постигли, почему все народы чувствуют отвращение к подобного рода ополчениям; его ничтожество и малодушие вполне обрисовались. Несчастна наша Речь Посполитая, в которой бесчинства многих ценятся больше чем благоразумие немногих избранных. Не захотели понять, [347] что сладость мира добывается военными подвигами и готовностью к пролитию крови. Мы до того выродились сравнительно с нашими предками, что не захотели пожертвовать две недели времени для сохранения того, что они некогда приобрели, щедро жертвуя кровью; важнее же всего то, что мы бросили на произвол судьбы короля и отечество с величайшим для себя позором, почитая притом добродетелью тот поступок, который всякому покажется лишь величайшим посрамлением.

Отряды, отправлявшиеся в погоню за казаками, возвращались с разных сторон и доставляли сведения о том, сколько их удалось истребить в различных местностях. Гарнизон, находившийся в Дубне, с помощью окрестных крестьян, напал на отряд их, числившийся до 6,000 человек и стремившийся к какой-то переправе, и почти целиком истребили его. Другие казаки разбрелись в разные стороны: в Полесье и в Подолье.

Июля 14. постыдное отступление дворян не отклонило короля от мысли энергического преследования бегущего врага; напротив того, подавляя печаль в сердце своем, он с непоколебимой твердостью выступил в путь, направляясь от Берестечка к Киеву, в сопровождении лишь своего двора и наемного войска польского и иностранного. Польный гетман (Калиновский) с частью войска отправлен был в качестве передового отряда. Король не захотел прощаться с дворянскими ополчениями. И, действительно, позорное поведение дворян не давало им права на то, чтобы король милостиво попрощался с ними; напротив того, следовало бы, по примеру Болеслава Храброго, многим послать прялки и заячьи меха, особенно тем, которые не были в битве и опоздали приходом, с умыслом двигаясь по мере возможности медленно, для того, чтобы битва без них произошла; а между тем эти-то ополчения более всего настаивали на том, чтобы возвращаться домой и усерднее других спешили бежать за Стырь, бросая возы и провизию и заботясь лишь о том, чтобы не обнажив сабли, обеспечить себе путь для постыдного отступления. Знатные вельможи, особенно из Великой Польши, владеющие богатыми поместьями и бенефициями, притом придворные чиновники, как маршал надворный и подканцлер коронный, не согласились сопровождать короля даже на расстоянии одной мили. Король, не обращая на это внимания, в тот же день выступил и остановился на [348] ночлег в полумиле от Козина, поместья пана Фирлея. Он с грустью увидел, что количество его войска уменьшилось в поражающих размерах, ибо вместе с поголовным ополчением дворян ушли все охотники, панские хоругви, надворные хоругви воевод и других сенаторов и при них множество товарищей, челяди и пехоты, даже из числа наемного войска, под тем предлогом, что они намерены поступить в ряды предполагавшихся новых милиций. Притом и оставшиеся наемные хоругви представляли печальное зрелище: они имели вид нищенский. Пехота, блиставшая прежде серебряными украшениями мундиров, теперь была оборвана; регименты весьма малочисленны и немцы безнаказанно бежали из них, как будто война уже совершенно была кончена.

В тот же день возвратился из разъезда Гандза и донес, что он был за Гончарихою, но татар не встретил, а только видел следы их бегства; казаки же отступили по преимуществу в Полесье, укрываясь в болотах.

(Окончание будет)

(пер. В. Б. Антоновича)
Текст воспроизведен по изданию: Дневник Станислава Освецима // Киевская старина, № 11. 1882

© текст - Антонович В. Б. 1882
© сетевая версия - Тhietmar. 2009
© OCR - Балык С. 2009
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Киевская старина. 1882