РЖЕВУСКИЙ А.

ПОЕЗДКА В МЕШХЕД

(Окончание).

(См. «Военный Сборник» 1890 г., № 5-й.)

На утро, когда мы вышли в сад, то застали Насирбекова выжидающим нашего прибытия, с тем, чтобы вместе напиться чаю. Перед ним стоял очень смуглый, с большими черными глазами, выразительным лицом и худощавым телосложением молодой еще туземец. На голове его была надета, свернутая красивыми складками, небольшая белоснежная чалма; короткий халат из тонкого туркменского сукна светло-горохового цвета, широкие полотняные шаровары и желтые сафьяновые башмаки с острыми загнутыми вверх носками дополняли его костюм. При нашем появлении, туземец отступил несколько шагов назад и, приложив правую руку к животу, поклонился всем своим корпусом, бросив на нас из подлобья подобострастный взгляд.

— Это мой шпион из Герата, афганец. Дорогой человек и преданный нашим интересам, заявил нам наш хозяин. Нужно заметить, что в то время Мешхед находился под живым впечатлением Кушкинского боя, и разгром, нанесенный нами афганцам, расположил персиян в нашу пользу. Никто не предполагал, что бой на р. Кушке не вызовет дальнейших столкновений между старым и новым соседом Хоросана и, жадный до наживы, народ уже мысленно считал барыши, последствие своего нейтралитета. Генерал Лэмсден, председатель английской разграничительной комисии, распоряжавшейся в Мешхеде как будто в родном городе и имевшей даже свое телеграфное бюро и караван-сарай для помещения индуского конвоя, за несколько дней перед нашим приездом проехал в Лондон с некоторыми из членов комисии, должно быть для подробного доклада о виденном ими сражении, но некоторые второстепенные члены и весь конвой еще находились в Мешхеде. Насирбеков уверял меня [362] впоследствии, что ему, благодаря его агентам, известно все, что делается в северном Афганистане, и что там общественное мнение сильно восстановлено против англичан... Отпустив афганца и поговорив с нами, наш агент, на выраженное нами желание осмотреть город, стал уговаривать нас, что смотреть нечего и ходить не стоит, и только наша настойчивость заставила его командировать с нами его сына Мухтара и двух кавасов.

— Какие же достопримечательности в вашем городе? обратился я к Мухтару, когда мы очутились на главной улице.

— В том то и дело, что самое замечательное, представляющее главнейший интерес, недоступно вам, как христианам, отвечал Мухтар. Ведь эта улица, которая тянется в длину почти на три версты от запада на восток, между воротами Кучана и Гератскими, по середине пересекается священной частью города, называемой Чуб-пест и отгороженной железною цепью. Цепь есть предел, за который может переступить лишь нога мусульманина: даже присутствие магометанина-суннита в этой части города хотя и допускается шиитами, но несочувственно, а принадлежащих к другому какому бы то ни было вероисповеданию, проникнувших каким бы то ни было способом в Чуб-пест, в случае если бы их религия была открыта, ожидает верная смерть от нафанатизированного народа. Мечеть с гробницей Имам-Риза, действительно, достойна внимания по оригинальности постройки и богатству внутренней отделки. Решетка, которой отгорожена могила имама, сделана из кирпичей чистого золота; масса драгоценных камней, старинная утварь и фаянсы — все это для вас недоступно, но кроме того недоступны и все лучшие магазины и ковровые фабрики, так как все это помещается в Чуб-песте. Это государство в государстве, совершенно особый, замкнутый мир, враждебно относящийся ко всему остальному миру, — главный тормаз цивилизации и прогреса в Персии. Управление мечети, или вернее монастыря, совершенно самостоятельно и пользуется в стране громадной силой и влиянием; доход с пилигримов превышает 400,000 туманов; одной стражи, охраняющей эту святыню, 800 человек. Преступник, успевший перешагнуть порог мечети, считается под покровительством имама, и самое тяжелое преступление не влечет на подобного счастливца ни малейшей кары, поэтому можете себе представить, какой народец наполняет монастырь. При мечети существует библиотека в несколько тысяч томов, из которых масса манускриптов первостепенной [363] важности и имеет громадное научное значение. Все богомольцы, говеющие у гробницы имама, пользуются в течение недели даровым пловом, но это даровое угощение обходится более состоятельным из них не дешево — косвенными поборами. Из европейцев я знаю лишь одного, побывавшего в Чуб-песте и видевшего гробницу имама: это был покойный Петрусевич (Убитый во время экспедиции Скобелева, в чине генерал-майора, при жизни изъездивший всю северную часть Персии.), переодевшийся богомольцем и, подкупив дорогою ценою одного из сторожей, обошедший все более достопримечательные части этого заколдованного круга, рискуя жизнью. Насколько ревниво охраняют стражи оберегаемую ими святыню от возможности кому бы то ни было из неправоверных войти в квартал имама и тем осквернить его святую память, можете судить по тому факту, что каждый входящий обязан при входе в одни из многочисленных ворот прочитать сторожу несколько магометанских молитв и этим показать свою принадлежность к мусульманству. Я помню, какой вышел скандал, когда сопровождавшие полковника Мельницкого казаки, как оказалось, ничего не зная и не подозревая о воспрещении им перешагнуть через цепь и даже в сущности не перешагнуть через нее, а пройти под нее, так как в проходах и воротах она висит выше человеческого роста, — пошли за покупками в какую то лавку Чуб-песта. На них набросилась толпа, и если бы не вмешательство моего отца, которому немедленно было дано знать, то наверное убили бы их, — во всяком случае их вынесли оттуда полуживыми.

— Но отчего лучшие магазины и ковровые фабрики находятся в недоступной не магометанам части города? Ведь подобная изолированность мешает завести правильную торговлю с остальным миром!

— Объясняется это очень просто: Мешхед живет пришлым элементом, богомольцами-шиитами. Богомольцы, приходя сюда караванами из самых отдаленных провинций Персии, привозят с собой произведения своей родины, которые и продают и обменивают на продукты здешнего производства, главным образом ковры и оружие. Богомольцы стараются останавливаться поближе к гробнице имама, а потому занимают караван-сарай в Чуб-песте, а где наиболее покупателей, туда стремятся и торговцы. Незначительные же торговые сношения с европейцами чересчур [364] малозаманчивы; к нам из Европы пока еще путь труден и главный оборот совершается не здесь, а на нижегородской ярмарке. В Мешхеде есть несколько купцов, ежегодно совершающих поездку в Нижний с ковровыми изделиями и возвращающихся сюда с мануфактурным и галантерейным товаром, тогда как через Герат везут английские произведения.

Слушая развитого и очевидно не лишенного сведений молодого человека, дошли мы до пресловутой цепи, протянутой вдоль ворот, пересекающих главную улицу. С этого пункта мечети не видно, — ее закрывает целый ряд каких то зданий самой заурядной персидской архитектуры. Оживление внутри Чуб-песта заметно было большое, в роде того, как на базарах наших больших городов.

— Нет ли такого пункта, откуда можно увидеть хоть купол мечети? спросил Г. у Мухтара.

— Туда то я и хочу вас повести.

Свернув налево в улицу и поколесив немного, мы вышли на обширное кладбище, одно из тех, где хоронят привозимые из разных, даже иногда очень отдаленных, концов Персии, целыми караванами, трупы правоверных, зачастую разводя вместе с ними по всей стране заразу. В черте города находится много таких кладбищ; спрос на участки для последнего отдохновения большой, и каждый новый покойник изгоняет кости похороненного много лет перед ним. Прежние памятники или отваливаются в сторону, или увозятся, как материал для построек, и заменяются новыми.

С этого кладбища открывался вид на боковой фасад верхней части мечети. Весь купол позолочен и ярко блестит под солнечными лучами, но перед куполами наших больших церквей как, например, храма Спасителя в Москве или Исакиевского собора в Петербурге, представляется чем-то крайне мизерным, хотя в устах любого, даже самого цивилизованного, персиянина является восьмым чудом. Несравненно большого внимания достойны разноцветные фаянсы и изразцы, которыми по белому фону облицованы наружные стены мечети. Это действительно замечательный образец персидского искусства. Полюбовавшись мечетью, мы попросили Мухтара показать нам базар, так как каждому известно, что в азиатских городах базары представляют наиболее интересную часть города. [365]

— На здешнем базаре положительно смотреть нечего, а вот мы пойдемте лучше сняться групой у фотографа, ответил Мухтар.

— Как у фотографа? Да неужели здесь есть фотография?

— Есть. Персиянин из Тегерана.

— Да ведь это противно духу магометанства, не допускающего изображения лица?

— С тех пор, как шах стал чеканить монету с своим портретом, персияне примирились с живописью, и результат на лицо-фотограф в центре фанатизма.

Желание видеть персидского фотографа понудило нас зайти к нему. Фотограф не заставил себя долго ждать и хотя убеждал нас, что он природный персиянин, но я уверен, что настоящая его национальность — армянская. Все стены маленькой комнатки были обвешаны фотографическими карточками и портретами самой примитивной работы; в числе позировавших перед этим доморощенным артистом было несколько персидских генералов в звездах и при лентах, на что он с гордостью указал нам.

Цена, объявленная им за групу с нас пятерых, показалась нам возмутительно дорогою, но Мухтар стал нас упрашивать согласиться, и мы решились сняться. Каждый фотограф — в душе мучитель, но европейские мучители ничто по сравнении с азиятскими. Чтобы быть кратким, скажу лишь, что мы вырвались из-под его власти, спустя два часа, измученные, истомленные изменением все не нравившейся артисту позы и целым рядом пересниманий, так как негативы все оказывались неудачными.

— А теперь идемте обедать, отец уже ждет нас, сказал Мухтар, все время позирования беспокоившийся, что он выйдет недостаточно красивым.

Впоследствии оказалось, что его беспокойство было вполне основательно, так как, когда нам прислали эти групы, то каждый из нас невольно расхохотался, увидя карикатуры — свою и своих товарищей: по несчастью, и красивый Мухтар оказался наделенным какою-то громадною грушей вместо правильного носа. После обеда Насирбеков просил нас никуда не заходить, так как ему обещали некоторые из купцов Чуб-песта принести свои товары.

— Если они вас не застанут, то в другой раз их не дозовешься. Лучше подождите, а город успеете осмотреть и завтра, уговаривал Насирбеков.

Купцы пришли перед вечером и первым делом — разложили в саду чудные ковры. Предупредительный хозяин шепнул нам [366] торговаться и крепко держаться, отстаивая каждый кран. За первый понравившийся мне ковер с меня запросили 500 кран, и как ни уверяли, что цена у них определенная, prix fixe, взимаемая по количеству ниток основы, но в конце концов уступили за 310 кран. Ковер был шесть аршин длины и пять ширины, очень тонкой и плотной работы и замечательно живых красок. Следующий — вместо 200 запрошенных продан за 120 данных и т.д. Между прочим, я приобрел прекрасный тисненый бархат разноцветными полосками, по два крана аршин. Что оказалось крайне дорого, так это приобретение бирюзы: к камням конической формы и ровного красивого цвета просто приступа нет, едва ли не дороже, чем в Петербурге. На мой вопрос, отчего они так дорожатся, тогда как самые богатые рудники, где добывается бирюза, так близко от Мешхеда, — торговец объяснил мне, что сами персияне очень ценят этот камень, любят его и приобретают лучшие экземпляры, не щадя денег. Между клинками, принесенными на продажу, не на чем было остановиться, причем персияне восхваляли главным образом исфаганские современные клинки, отливные, с очень красивыми рельефными надписями стихов из корана, с вытравленным дамаскированием и никуда негодные по достоинству. По уверению нашего агента, производство славившихся в былое время хоросанских клинков в настоящее время совершенно погибло и современные очень плохи. Накупив еще разной мелочи, мы отпустили торговцев, причем оказалось, что они принимают в уплату русские кредитные бумажки по довольно хорошему курсу. Причина крылась в необходимости иметь наши деньги для поездки в Нижний Новгород на ярмарку, так как купцы, принесшие нам товары, были все имевшие дело с Россией.

Наступил вечер, и мы провели его на терасе дома в разговорах с хозяевами и наслаждаясь видом сада, залитого сиянием лунного света, и вдыхая аромат цветущих роз...

* * *

— Вы ничего не имеете против посещения нашего правителя Хоросана, Асифидоуле? был первый вопрос, с которым обратился к нам Насирбеков на следующий день.

— Ровно ничего, кроме разве печального состояния нашего дорожного костюма, отвечал я.

— Это ничего, я предупрежу его. Он хороший человек, [367] любит иностранцев, бывал в Европе и сам знаменитый историк и археолог. Кроме того, вам следовало бы сделать визит и управляющему иностранными делами. Он жил некоторое время в Петербурге и потому большой поклонник русских и всего русского и будет очень обижен, если не посетите его.

— Ну и к нему пойдемте, только я думаю надеть хоть ордена.

— Прекрасно, прекрасно; итак, я дам ему знать, что мы придем.

Опять никуда нельзя идти, так как Насирбеков просит подождать возвращения посланного к Асифидоуле, чтобы знать час аудиенции. До обеда время прошло в бесплодных ожиданиях, и в это время мы не видели ничего представляющего интерес, если не считать армянина-фельдшера, бежавшего с Кавказа, по всей вероятности скрываясь от русского правосудия, и объявившего себя в Мешхеде доктором — «хакимом»; лечит он разумеется от всех болезней, имеет маленькую аптечку, но мне жаловался, что дела его идут плохо.

— Своим докторам больше верят и им хорошо платят, а меня обижают, а избави Бог, если пациент умрет, так самого чуть не убьют. Только и живешь продажей водки.

— Да разве персияне пьют водку?

— Изрядно-таки.

— А откуда же вы достаете водку?

— Выписываю спирт, развожу водой, — вот вам и водка.

Затем Насирбеков повел нас показывать свой дом в восточном вкусе, с окнами в сад и отделанный внутри прекрасными текинскими и хоросанскими коврами.

Так дотянулось время до обеда, после которого Насирбеков объявил нам, что правитель Хоросана ждет нас к себе в пять часов пополудни.

Надев ордена на мою ноходную коричневую черкеску, я поджидал прихода нашего чичероне, который не замедлил явиться. В петлице его сюртука болталась Анна 3-й степени и немного ниже — звезда Льва и Солнца, на зеленой ленточке.

Уже мы были совершенно готовы идти, как вдруг агент наш обратился ко мне с следующими словами:

— А знаете что, лучше снимите ордена, а то мы будем идти по улицам, — народу много, между ними есть фанатики и как бы чего не вышло, когда увидят на вас так много христианских знаков. [368]

Подкладка его просьбы была так ясна, что я не задумался снять свои ордена, чем очевидно доставил ему большое удовольствие.

Сперва направились мы к управляющему иностранными делами. жившему невдалеке от нас. Мирза-Мехти-хан принял нас очень радушно, выйдя к нам на встречу и подав всем нам руку. В небольшой, очень простенькой, второго этажа комнатке, с окном, выходящим на терасу, расположились мы кругом стола, и с помощью Насирбекова, переводившего нам вопросы Мирзы-Мехти-хана и ему наши ответы, завязался разговор, вертевшийся больше около того, как мы нашли дорогу в Мешхед и довольны ли мы приемом. В маленьких китайских чашечках подали нам очень ароматный чай. Наговорив нам массу любезностей и выразив сожаление, что мы не рассчитываем долго оставаться в его родном городе, он встал с кресла и мы попрощались. Управляющий иностранными делами — человек уже старый, с громадным носом и имеющий вид расслабленного, может быть даже от курения опиума, что сильно развито в Мешхеде и вообще в Персии, и притом во всех слоях общества.

Во время нашего разговора он несколько раз пытался заговорить по французски, но попытки были из неудачных и тотчас же прекращались. До дворца, резиденции Асифидоуле, что в буквальном переводе обозначает «меч правительства» и есть жалуемый шахом титул, была добрая верста, причем по пути мы проходили мимо нескольких гауптвахт, где часовые, заприметив нас, становились на свои места, снимали с гвоздей, вбитых в столбы, висевшие на них ружья, надевали ружье ружейным погоном на правое плечо и затем делали на караул австрийским приемом. Приемы эти введены в персидской пехоте инструкторами из австрийских офицеров, прививших регулярной пехоте и австрийское обмундирование. Что касается до обмундирования и выправки солдат, то виденное нами в Мешхеде было достойно сожаления. Так, например, часовые до того, пока не станут на место отдавать честь, сидят, курят, разговаривают с остальными караульными и с проходящими или вертят веретено; прошли вы, — ружье снова вешается на гвоздь и возобновляется прежнее занятие.

Здание, где живет правитель Хоросана, занимает целый значительный квартал и очевидно создалось последовательно, пристройкою флигелей в самые разнообразные эпохи. Определить характер и стиль этих построек не берусь, да едва ли любой [369] архитектор определил бы их утвердительно: это какой-то винигрет архитектурного искусства, Пройдя длинный проход каменных ворот, мы очутились во дворе, где в то время играл военный оркестр. Музыканты эти как будто сорвались со сцены из какой нибудь оперетки, — до такой степени комичен был их костюм и манера играть, отсчитывая такт ногою. По середине стоял капельмейстер, колосального роста, худой и тоже отбивавший такт ногою. По-видимому, главное, чего требовал от музыки капельмейстер, заключалось в громком исполнении пьес, и в марше, слышанном нами, это желание было достигнуто вполне. К сожалению, нам чересчур короткое время пришлось послушать музыку. так как нас торопил наш хозяин, говоря, что мы уже и так опоздали. Пройдя вторые ворота, мы очутились в маленьком садике, нечто в роде цветника, где была приготовлена илюминация и выставлены транспаранты по случаю дня рождения Али.

Войдя в низенькие двери и пройдя по длинному коридору здания. очевидно очень древнего, мы очутились в длинной белой зале. На встречу нам направлялся маленький толстенький пожилой человек, быстро шлепая туфлями и протягивая мне руку. Это и был сам меч правительства — Асифидоуле, Мирза-Ваххаб-хан. Одет он был в коротеньком архалуке из тармаламы и в широких суконных шароварах; на голове его красовалась низенькая персидская шапочка из мельчайшего черного каракуля. Чести рукопожатия он удостоил только меня и нашего агента, с остальными же поздоровался лишь легким кивком головы по их направлению. Впрочем, к столу усадил всех. Позволю себе привести весь мой разговор с правителем Хоросана в том виде, как он записан в моем дневнике.

— Думаете ли вы продолжать вашу поездку в глубь Персии, или ограничитесь Мешхедом?

— Дня через два рассчитываем выехать обратно в Чаача.

— Как вам понравился Мешхед?

— Это один из лучших городов, виденных мною.

— Нашли ли вы то, что ищете?

— В таком большом городе все можно найти.

— А что собственно интересует вас?

— Лошади, ковры, шелковые изделия, оружие, некоторые съестные продукты для полка.

— У меня на конюшне несколько очень хороших лошадей. [370] Ваш агент поможет вам в ваших поисках. Как здоровье Комарова?

— Хорошо; по крайней мере было хорошо, когда я его видел в последний раз.

— Комаров — великий человек. Он тоже занимается археологией. Археология — мое любимое занятие.

Обратившись к близ стоящему в почтительной позе молодому персу, он что-то сказал ему, после чего перс вышел в другую комнату и через несколько минут вернулся, держа в одной руке белую матовую чашку, а в другой — позеленевший маленький топорик и кусок кости. Тем временем подали нам чай в маленьких чашечках.

— Вот что мне прислали на днях: откопали около Имам-баба, возобновил разговор Асифидоуле. Нужно вам знать, что прежде люди не знали о существовании металов и у них все инструменты для работ и все оружие были каменные, затем они познакомились с бронзой и стали все вещи делать из нее. Но это было много тысяч лет тому назад. Вот этот топорик принадлежит к последнему периоду, т. е. к бронзовому. С этими словами он передал мне только что принесенный топорик.

— Вот этой косточке 12 тысяч лет, продолжал Асифидоуле свою лекцию археологии и очевидно наблюдая, какое впечатление произвели на меня его слова.

— А вот вещь, которой и цены нет, но которая, к сожалению, не принадлежит мне. Ее предлагают мне купить, привезли из Индии, но всего моего имущества недостаточно, чтобы заплатить за эту драгоценность. Полюбуйтесь-ка! С этими словами он мне передал чашечку вершков трех в диаметре верхнего круга. Из какого материала сделана была эта чашечка, я не узнал бы: что-то матово-белое, по-видимому каменное, но довольно тонкое.

— Это яшма; таких чашек в целом мире лишь две; они глубокой древности, прекрасно сохранились и стоют страшно дорого. С тех пор, как мне предложили их приобрести, я потерял сон: все думаю, как бы купить их.

С ужасом смотрел я, как чашка эта переходила из рук в руки у моих спутников, боясь, как бы кто нибудь из них не уронил эту драгоценность и не разбил ее. С таким же страхом следили за ее странствованием и меч правительства, и Насирбеков. От души отлегло, когда я увидел драгоценность снова в руках принесшего ее перса. [371]

— Комаров — великий человек; он археолог, повторил правитель Хоросана. Итак, вы думаете уехать через два дня. Счастливого пути! Дай Бог, чтобы Персия оставила хорошее впечатление на таких именитых гостей.

— Персия другого впечатления и оставить не может. Дни пребывания в Мешхеде я всегда буду считать лучшими днями моей жизни, отвечал я.

— Хейли-хуб, бэли, бэли (очень хорошо), самодовольно проговорил персидский археолог, подавая мне на прощанье руку и прося передать поклон генералу Комарову.

Аудиенция кончилась и мы вернулись восвояси. Бедный Асифидоуле и не ожидал, что его власти настанет быстрый и печальный конец, так как, по настоянию мешхедского духовенства, он впал в немилость шаха и был отозван за то, что осмелился арестовать какого-то важного преступника в черте Чуб-песта.

— Сегодня, вечером, ни меня, ни Мухтара не будет дома, сказал мне Насирбеков: мы будем в мечети Чуб-песта на богослужении, по случаю воспоминания о дне рождения Али. Прошу вас, не выходите из дома и прикажите вашим казакам тоже сидеть в своем караван-сарае. Народ — такой фанатик, что я боюсь, как бы, завидя христиан, чего не вышло.

Вечером, оставаясь без хозяев, мы взобрались на крышу дома и на этот раз нам сделалась вполне понятна причина беспокойства нашего прекрасного хозяина. Не смотря на чудную лунную ночь, весь город был залит огнями зажженной илюминации, и среди ночной тишины раздавался лишь голос муллы, выкрикивавшего какие-то фразы, в ответ на что толпа, как оказалось — в несколько тысяч, а может быть и десятков тысяч человек, как будто завывала. Это посылались мольбы Аллаху, по случаю праздника Али. С каждой минутой завыванья эти становились громче и выводились правоверными с каким-то отчаянием. Вскоре не трудно было догадаться, что толпа дошла до религиозного умоисступления, и этот вой среди ночной тиши просто-напросто был страшен, леденил наши сердца. Стало ясно, что в такую минуту любому из молившихся ничего не стоило убить гяура... Вдруг все замолкло, раздался орудийный выстрел, затем со всех сторон стали лопаться ракеты — и затрещала пальба из ружей и пистолетов. Вскоре после того вернулся наш хозяин, на котором, что называется, лица не было. Моленье в мечети, по-видимому, сильно потрясло его нервы... [372]

На следующее утро пришел ко мне мой казак, бравый Харитон Ханов.

— Ну, что, как нравится тебе Мешхед? спросил я его.

— Славный город, все достать можно.

— С кем же вы ходили по городу?

— Сами ходим, да вот еще афганец к нам присоседился; он уже давно здесь живет, все знает, ну и показывает.

— Однакожь в мечеть, где святой похоронен, не ходили?

— Нет, туда не ходили; говорят, что убьют, если пойдем, а вот на базаре, по улицам, в лавки — везде ходим; да и дешево все тут; а вот сегодня, утром, так в госпиталь сами персюки нас зазвали.

— Как так?

— Да идем мы мимо ворот, видим сад большой; заглянули в ворота, подходит персиянин, уже не молодой, и говорит к нам по своему, а Ушинкин ему отвечает по татарски, что по ихнему не понимает, — тогда персиянин тоже заговорил по татарски, предлагает зайти госпиталь посмотреть. Пойдем, братцы, говорю я. Пошли. Водил он нас по палатам, — чисто у них, хорошо, больных много. Потом в саду гуляли, — тоже опрятно. Говорил, что ихняя мечеть на свой счет содержит эту больницу. Большой в ней порядок. На прощанье руку нам подал.

— А хорошие базары есть?

— Есть крытые, со всяким товаром. А когда водим коней на водопой, так народу страсть сколько собирается. У них все жеребцы, меренов никогда не видели, так в диковинку. А вчера с англичанами на канавке встретились.

— С какими англичанами?

— Да вот мы на водопой привели коней и они подвели своих. Черномазые, сухопарые, а с лица ничего, красивые.

По расспросам оказалось, что это были индусы бенгальского уланского полка, бывшие в конвое Лэмсдена. Итак, казаки и индусы, купающие вместе своих лошадей! Не есть ли это хоть отчасти исполнение предсказания Вамбери, вещавшего, что скоро наступит время, когда казаки вместе с индусами будут поить своих коней в священных водах Инда?

Узнав, что наши казаки свободно разгуливают по городу, мы решили, не обращая внимания на агентский надзор, взять своих казаков и пойти с ними на базар. Но так как было еще рано, то сперва пошли в сад. [373]

— Асифидоуле прислал узнать о вашем здоровье и просит принять от него сладости, встретил нас Насирбеков, показывая на стоявшего тут же персиянина, державшего в руках большое серебряное круглое блюдо, на котором были расставлены четыре тарелки прелестного китайского фарфора, полные конфект.

Попросив передать мою душевную благодарность за внимание и любезность, спросив, в свою очередь, о здоровье «меча правительства», я попробовал несколько конфект, которые оказались превкусными. Насирбеков объяснил мне, что у правителя Хоросана так же, как у всех богатых персиян, есть собственный кондитер, и что принесшему конфекты есаулу следует дать «на чай». На вопрос мой: сколько последовал ответ, что не менее 5 кран; я вынул 10 и протянул их есаулу, но тот закивал головой в знак отрицания; тогда я, уже в свою очередь сконфуженный, вложил их ему в руку, которую он немедленно зажал, и надо было видеть, сколько было благодарности во взгляде, брошенном за это по моему направлению. Взяв несколько конфеток, я попросил Насирбекова послать остальные его женам, что он немедленно и сделал. К сожалению, для меня осталось тайной, принадлежали ли фарфоровые тарелки к подарку или должны были быть возвращены.

Улучив минуту, когда вблизи нас не было ни хозяина, ни Мухтара, мы вышли на улицу и в сопровождении наших казаков пошли по городу. Казаки, которые уже достаточно познакомились с улицами Мешхеда, повели нас на базар, который, по их сведениям, был лучший. Базар представлял из себя крытую высокую галерею, со светом, падающим сверху. С обеих сторон пасажа тянулся непрерывный ряд лавок, причем в некоторых из них и товара-то было всего лишь на несколько рублей. Движение было большое. Женщины, укутанные с ног до головы, с черной густой сеткой на лице, бродили как какие-то привидения; арабы — с полосатыми платками, своеобразно перевязанными черною веревкой, в виде головного убора, с суконною мантией на плечах и смуглым выразительным лицом; туркмены — в громадных бараньих папахах и красных или, вернее, розовых халатах, всевозможные типы персиян из различных концов Персии и, что ни шаг, то нищий или дервиш...

Часть этого базара принадлежит Чуб-песту, на что указывает цепь, пересекающая пасаж на высоте немного более хорошего человеческого роста. Между прочими покупками я приобрел [374] типичный афганский нож преоригинальным способом: вижу афганского офицера, у которого из-за пояса торчит прекрасный, оправленный в серебро, кривой нож, с толстою рукояткою из слоновой кости. Я с любопытством посмотрел на него, — афганец приостановился.

— Спроси-ка, не продаст ли он свой нож? обратился я к персиянину, около чьей лавки мы стояли.

На вопрос о продаже афганец отвечал утвердительно, но запросил цену чересчур дорогую, — на наши деньги около 80 руб. Видя, что цена слишком велика, я, чтобы сразу прекратить разговор о покупке, предложил 12 рублей. Афганец замотал головой и отошел, но, пройдя несколько шагов, снова остановился. Предоставив торговаться персиянину, я был убежден, что не приобрету это своеобразное оружие; но каково же было мое удивление, когда афганец, совершив несколько раз маневр ухода и возвращения, вынул нож и подал его мне, получив за него предложенную мною плату.

Закупив все, что нам было необходимо или просто понравилось по оригинальности, мы вышли из базара и направились в текинский караван-сарай, но показанные нам текинские ковры, отличаясь прекрасными качествами, поражали своею дороговизною, так как очень ценятся персиянами и составляют достояние лишь богатых людей. Выходим от текинцев, смотрим — к нам бежит Мухтар и два каваса.

— Насилу отыскал вас. Отец беспокоится, как бы с вами чего не случилось.

В конце концов подобная опека стала утомительной, и мы все слегка подосадовали на прибытие непрошенных менторов, но возвращаться домой не согласились, а походили еще по каким то улицам, ни малейшего интереса не представлявшим, а затем попросили показать нам те из складов ковров, что находились не в Чуб-песте. Оказалось, что несколько караван-сараев завалены коврами, причем торговцы, по большей части бывавшие в России и некоторые даже говорившие по русски, приняли нас очень любезно, угощали чаем и показывали свой товар с большой предупредительностью. Каково было мое удивление, когда один из купцов начал уверять меня, что на нижегородской ярмарке можно купить мешхедские ковры дешевле, чем в самом Мешхеде. По его словам, все дело заключается только в том, чтобы покупать их в последний день ярмарки, когда купцы не [375] знают, куда девать оставшиеся ковры: везти назад не стоит, и потому продают их за бесценок.

Найдя, что мы достаточно налюбовались красотами Мешхеда и его достопримечательностями, мы направились домой. По дороге, проходя мимо караван-сарая, занятого конвоем Лэмсдена, мы видели несколько индусов, стоявших у ворот. Необыкновенно высокие чалмы из темно-синей материи, перепутанной с красной, и выпущенным сверху концом, как то не гармонировали с полуевропейской военной формой и с присущим ей коротким мундиром. В общем же, вид очень эфектный и обмундированы они элегантно.

Последний вечер мы закончили очень оживленным улейном с приглашенным Насирбековым персидским полковником. Полковник был еще молодой человек, не говоривший ни на одном иностранном наречии, но за то на своем родном выражавшийся чисто по восточному. На его любезности, обращенные ко мне, я попробовал вести разговор в том же тоне, и опыт оказался настолько удачным, что привел нашего хозяина в восторг, а на лице полковника появилось выражение полнейшего блаженства. На столе появился коньяк, который хотя и предназначался только нам, но был выпит главным образом полковником. Относительно любви персиян к спиртным напиткам я узнал о следующем интересном изобретении с их стороны: меня поразила странная форма бутылок, в которых продавали скенджебин (уксусный сироп); бутылки эти приплюснуты с широких боков, — оказалось, что эта форма придается им с специальною целью, чтобы в них можно было проносить незаметно, спрятавши под мышкой, спиртные напитки.

Упомянув о скенджебине, я должен сказать слово одобрения этому превкусному напитку, приготовляемому из уксуса с сахаром и замечательно утоляющему жажду, когда его пьешь с ледяной водой. Лед продается на улицах Мешхеда в течение всего жаркого времени и хранится в громадных кирпичных зданиях, вполне приспособленных для этой цели, находящихся за стеной города и имеющих конусообразную форму. За ужином наш радушный и гостеприимный хозяин, владеющий как то особенно красиво персидским языком, настоящим «фарси», вследствие нашей просьбы, прочел нам несколько персидских стихотворений и в его устах эта декламация была настоящей музыкой. В этот день разошлись мы поздно; с хозяином и его сыном, память [376] о которых не изгладится у нас на веки, распрощались мы, по всей вероятности, навсегда...

* * *

Мы выехали рано утром из Мешхеда, но провели более трех часов около городских ворот, где караул не выпускал нас, требуя какое то пропускное свидетельство на вывоз товаров, — громкий титул, приданный нашим мешхедским покупкам. С целью раздобыть это свидетельство, мы послали нанятого нами персиянина-проводника, и вот он то и заставил нас прождать так долго. К довершению всего, посланный вернулся ничего нам не привезя, и мы окончили тем, с чего следовало начать, — дали старшему 4 крана, и свидетельство оказалось совершенно лишним. Персиянин наш был нанят с лошаком и осленком, на которых мы и навьючили большую часть нашего груза. Когда мы нанимали его, то он уверил нас, что знает отлично дорогу в Чаача, но, пройдя верст десять, признался, что о дороге не имеет ни малейшего понятия, но что, нанимаясь, руководствовался тем, что раз мы приехали в Мешхед, то и сумеем вернуться обратно и показать ему путь. Оказалось, что он был вполне прав в своем предположении. В Хандель-абаде нас уже встретили как старых знакомых, причем к нам пришел прежний проводник шамхал, какой то персиянин, принес нам ногу горного барана, убитого им в горах накануне, что и составило plat de resistance нашего ужина, и ни за что не соглашался взять плату: насилу уговорили. С ужасом думали мы о предстоявшем переходе через перевал, но все обошлось благополучно, если не считать сорвавшегося с кручи и полетевшего вниз осла, счастливо удержанного при падении своим вьюком, застрявшим между двух камней. Позднею ночью на следующий день мы прибыли в Чаача, причем наш проводник, человек уже очень и очень не молодой, прошел почти весь путь пешком, что не помешало ему, по прибытии в наш лагерь, после снятия вьюков и получения условленной платы, немедленно погнать своих животных обратно в персидскую Чаача, не смотря на сделанное ему предложение переночевать в нашем лагере.

А. Ржевуский.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Мешхед // Русский вестник, № 6. 1890

© текст - Ржевуский А. 1890
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1890