ГЛАДЫШЕВ П.

ЗАМЕТКИ О ПОЕЗДКАХ ПО С.-В. ПЕРСИИ

Предлагаю свои отрывочные воспоминания из 2-х поездок в Текинский оазис и соседния части Персии. Я ездил туда 2 лета подряд, в 1881 и 1882 годах. Ручаюсь за правду, но не могу поручиться за интерес этих воспоминаний; многия подробности стоят передо мной как живые, случившиеся как будто бы совсем недавно, на других поблекли краски, а может быть, оне даже немного искажены памятью, третьи же вовсе утрачены; в особенности ошибки возможны в названиях имен.

1881-й год.

В середине мая я приехал в Асхабад.

Покорителя Ахал-Теке генерала Скобелева уже не было, и я застал нового командующего войсками генерала Рерберга.

Переезд из Тифлиса, где я находился на службе, в Асхабад (куда я был командирован), занял более полумесяца. Тракт через Елизаветополь, Мингичаур с тучами комаров, речки Ак-су и Геок-чай, станцию Карамарьян, населенную русскими, памятную мне своим роскошным, цветным лугом, покрытым желтыми тюльпанами и красными маками, далее живописную Шемаху с своими цветущими садами и, наконец, Баку, требовал на переезд по меньшей мере около недели времени, и без уверенности, что путешествие совершится благополучно, так как переправы в брод через горные речки Ак-су и Геок-чай были иногда не вполне безопасны. Баку представился [376] в непривлекательном виде — серый, песочный, палимый солнцем, без клочка зелени, с улицами политыми нефтью.

Таков был старый тракт Тифлис — Баку, но уже в следующем году началась постройка линии железной дороги, и тракт этот сделался достоянием прошлого, а мне было жаль его, несмотря даже на все невзгоды, какими часто наделял он меня (я говорю не в частности только об этом тракте); но не стало его, а мне кажется, что мою свободу умалили, — раньше я сам располагал своей поездкой, а теперь меня везут; жизнь как бы сделала лишний шаг в направлении к социальным порядкам будущего, а мне жаль прошлого, жаль его, как старого друга.

На одной из станций я встретился с полковником А. командиром одного из казачьих полков, он ехал в Тифлис из Асхабада. Вид у полковника был необыкновенно внушительный — я себе представлял именно таким Тараса Бульбу. В последствии мне пришлось с ним встретиться и не особенно дружелюбно. В ближайшие дни из Баку в Красноводск отходил пароход общества Кавказ и Меркурий; переезд был короткий, насколько помню, меньше суток, но был тяжелый с несносной качкой. Красноводск расположен на восточной стороне Каспийского моря у бухты с довольно длинной дамбой. Двух, а может быть и 3-х-этажный дом, построенный тут же на берегу со всеми затеями и стоивший, вероятно, не малых денег, служил квартирою начальника Красноводского приставства; в этом доме и я нашел приют; были, может быть, еще домики кроме этого, но память сохранила только сакли с плоскими крышами, лавченки и жилье армян-торговцев; не вдалеке была выведена каменная оборонительная стенка, а дальше голые горы и пустыня с 3-х сторон, а с 4-й море. Нигде ни одного дерева. Делались попытки развести здесь растительность — привозились посадки и земля из Ленкорани, но эти начинания постигла полная неудача. От Красноводска предстоял небольшой переезд на маленьком пароходе до поста ”Михайловский залив” — начальной станции Закаспийской железной дороги. (В настоящее время железная линия идет прямо от Красноводска). Первоначально железной дороге была поставлена ближайшая цель — побороть на пути пески и большой, безводный солончак у Бала-Ишема и Акча-куйма. Сбиться с дороги на старом тракте было нельзя — он был резко обозначен скелетами верблюдов. Было убеждение и не у одних, кажется, солдат, что верблюда можно навьючивать сверх всякой меры и что тем особенно пригоден, что его можно почти не кормить, да и воды он не требует, но горький опыт показал, [377] что навьючивать его более как 8-ю пудами не следует, а корм и вода ему одинаково нужны. Верблюд идет и несет тяжесть до изнеможения, и если после ночлега утром он не поднимется, то это значит, что сил у него нет более, и он погибнет; некоторые бессмысленные варвары из солдат вожаков (как мне говорили) подкладывали горячие угли к бокам верблюда, чтобы побудить его встать и идти, но он только жалобно мычал и все-таки не поднимался. Вода на линию доставлялась поездами из Михайловского залива, где работало два опреснителя (эта вода конечно удовлетворяла потребность, но она была совершенно безвкусною). В Михайловском заливе и далее по линии можно было встретить совершенно новенькие бревенчатые дома; построены они были в Астрахани и доставлены сюда в разобранном виде с нумерованными бревнами. Дорога только что строилась и, когда я проезжал в мае, была доведена до Казанжика, а к осени дошла до Кизиль-Арвата. Дальнейшее передвижение от конца укладки до Асхабада совершалось на переменных казенных лошадях, имевшихся на станциях Вами, Бесурма, Арчман, Дурун, Геоктепе, Безмеин и Асхабад. Дорога местами была необыкновенно плохая, именно там, где лежал сплошной камень кругляк, вынесенный сюда с гор дождевыми потоками. Оазис собственно начинался от Кизиль-Арвата (первая приточная и обильная вода) и тянулся неширокою полосой на юго-восток. Слева не вдалеке залегли пески Кара-Кум, а справа тянулась цепь гор Копет-дага.

12-го января пало Геок-тепе, и теперь здесь, спустя всего каких-нибудь 4 месяца, чувствовалась полнейшая безопасность — можно было ехать и ночью. Пoдъезжaя ближе к Геок-тепе, приходилось часто встречать на станциях детей в возрасте 7 — 10 лет, никому не принадлежавших — у них не было ни отца, ни матери, ни старших братьев — все это было перебито гранатами или погибло при штурме и преследовании. Вообще разгром Геок-тепе был полный, и туркменам не оставалось ничего другого, как подчиниться, что они сделали, не тая мысли о возмездии.

Я позволю себе далее привести некоторые дополнительный сведения и небольшую историческую справку.

Позднее, в сентябре я провел ночь в Геок-тепе, на холме Денгиль-тепе, и трупный запах чувствовался очень сильно, — кругом в ямах были зарыты тела убитых и, вероятно, недостаточно глубоко, хотя ямы были залиты известкой. Разгромленная крепость была совершенно пустынна, и лишь вблизи [378] Денгиль-тепе я встретил какое-то сомнительное жилье персианина-огородника; огород его был тут же и, кажется, вполне удался.

Взятие Геок-тепе сопровождалось грабежем ковров, серебра, оружия, коней. В большинстве все это за безценок перешло в руки армян-скупщиков, попользовались и офицеры — громадный ковер, цена которому была сотня рублей и больше, продавался за 3, за 5 рублей. Солдату все равно нельзя было взять ковра с собой, и он отдавал его за то, что ему предлагали; говорили, что полковник А. приобрел такое количество этих чудных ковров, что впоследствии для вывоза их в Тифлис ему понадобились 12 молоканских (парных) фургонов, и я думаю, что это, может быть, и близко к истине.

Геок-тепинское поражение было возмездием за неудачу 1879 года, когда управление генералов Ломакина, Борха и кн. Долгорукова потерпело крупную неудачу под теми же стенами Геок-тепе.

Худая и хорошая слава (разумеется, прикрашенная) быстро распространяется на Востоке, в особенности, если поражено воображение, и генерал Скобелев сделал все для того: при начале штурма взорвалась большая мина, затем начался решительный штурм с трех сторон и жестокое преследование бегущих кавалерией и конной артиллерией в течение целого дня, и в результате павший оплот с 15 т. убитых и то настроение, которое привело к покорности Мерв спустя 3 года. Несомненно, что впечатление было усилено и допущенным грабежом. Прием был жесток, он привел к обогащению одного, другого десятка хищников, но он угнетающе подействовал на психику туркмен и способствовал прочности настроения.

Я беседовал с Буджнурским ханом как-то и на мой вопрос: могут ли туркмены восстать против нас, он ответил: ”нет, не могут, они теперь будут вашими верными слугами”. Позднее при Кушке они доказали, что они действительно сделались верными слугами России. В том бою погиб мой знакомый туркмен из рода Алиели из селения Каахка Саид-Назар Юз-баши — мужчина колоссального роста, пользовавшийся среди своих большим уважением. Он умер героем.

Жизнь туркмен была построена на родовом начале. Текинцы делились на 2 главных рода — Тохтамышей и Утамышей, из которых каждый подразделялся на посредствующие группы. Власть, скорее представительство, находилась в руках наследственных ханов — у Мервских текинцев, у Тохтамышей главою был Кара-Кули-хан, а у Утамышей — Сары-Сердар. Занимались отчасти [379] земледелием, разведением овец, верблюдов, тканьем ковров (женщины), а преимущественно разбоями. Каждое персидское селение, обыкновенно слабо защищенное, останавливало на себе жадное внимание туркмен. В защиту от них персидская деревня представляла всегда крепостцу (калу) в форме квадрата с глинобитными стенами, имелись одни ворота, которые вечером запирались на ночь и держался караул. Нападения туркмен совершались большею частью под утро; значительная партия их под начальством сардара внезапно появлялась, приставляла привезенные лестницы и врывалась в калу. Жители, способные к работе, уводились в плен, старики и дети избивались, а все ценное имущество увозилось. На базарах в Хиве и Бухаре цена раба-перса доходила до 100 руб. и сбыт им здесь был всегда надежный, а также и женщинам. При взятии Хивы русскими в 1873 году было освобождено до 60 т. рабов персиян и все они были возвращены на родину. Жизнь соседних персиян (в Хоросане живут собственно переселенные курды) протекала под вечным страхом смерти, плена и всяческого насилия; на пашнях там и сям встречались небольшие глиняные защиты, где прятался вооруженный пахарь в случае внезапного нападения днем во время работы; укрывшись туда и завалив изнутри низенькое входное отверстие заранее приготовленным камнем, он встречает нападение.

Персидское правительство, не располагавшее организованными военными силами, на своей окраине, с трудом защищалось от нападений туркмен; я встретил по р. Кешеф-руду по дороге в Мешхед длинную полосу разграбленных и брошенных селений, хотя впереди находилась целая оборонительная линия по Гери-руду с крепостью Серахсом и фортами Доулет-абад, Науруз-абад и далее Зурабад.

В начале 60-х годов XIX столетия персияне собрали значительные силы и двинулись от Серахса к Мерву, чтобы покорить туркмен, но экспедиция потерпела полную неудачу: персидское войско было разбито, орудия отняты, обширный обоз разграблен, а несчастные сарбазы частью перебиты, частью уведены в плен. Последующий промежуток времени в 20 лет (с момента поражения персиян) по 1881 год туркмены безраздельно владычествовали на всем северо-востоке Персии. Падение Хивы было первым предупреждением для них. В редких случаях в плен к туркменам попадали и русские; так в 1881 году в Мерве находился фейерверкер Кидяев, захваченный в Туркестане. Он жил на воле и пользовался любовью и доверием и занимался [380] врачеванием. Мервцы требовали с генерала Рерберга большой выкуп за освобождение Кидяева, а ген. Рерберг предложил им очень скромную сумму, полагая, что уплата больших денег подала бы только повод к нападениям для захвата пленных; я впоследствии слышал, что Кидяев вскоре же был возвращен без всякого вознаграждения.

Не часто, но все-таки попадали и туркмены в плен к персианам и несли тогда поистине горькую участь. В Буджнурде на перекрестке 2-х улиц я видел сидящего в клетке туркмена Гоклана; большие железные цепи шли от железного ошейника на нем к рукам и ногам; он был почти голый с всклокоченными волосами и ел то, что ему бросали. Другого, туркмена Сарыка, я встретил в Серахсе, рабом у коменданта (сартипа). Тоже в цепях, он в жаркую пору дня брызгал лопатою из канавы воду на траву, которою была закрыта задняя сторона глиняного открытого навеса, в котором мы сидели; вследствие жары и сухого воздуха, вода немедленно испарялась и температура под навесом сильно понижалась, так что в знойный августовский полдень, под широтою 36° здесь чувствовалась живительная прохлада; но вид этого полуизмученного человека заставил меня обратиться с просьбой прекратить его работу и увести отсюда.

Победа под Геок-тепе коренным образом изменила склад жизни в оазисе. Воин-туркмен обратился в землепашца и в скотовода (в песках особенно хороши условия разведения овец), а былая слава его подвигов сделалась преданием и сюжетом песни; вздохнул и сосед персиянин, перестав трепетать за свою жизнь и за жизнь своих близких; вероятно на его нивах уже не встречаются более старые конусообразные глиняные защиты для укрытия; оне сделались ненужными, и ближайшее время уничтожило их.

В начале августа я шел по Атеку, направляясь в Серахс; со мной шел небольшой груз инструментов на мулах, конвой из 10 человек казаков, переводчик и несколько туркмен. Караван тянулся гуськом с небольшими промежутками. Направо, по направлению к горам, в расстоянии может быть версты от дороги или менее, несколько человек пахало землю; в момент, когда мы подошли к ним поближе, они с криком бросились по направлению к нам, подбежали сначала к передовому казаку, потом к следующему, потом ко мне, снова к казаку и пр., всем нам пожимали руки, оживленно и весело говорили что-то и некоторые показывали на свою шею; переводчик передал так: ”они говорят, что были рабами в Хиве, что сидели в [381] железных ошейниках там, что русские их освободили, и что они очень благодарны русским”. Сцена была трогательная, — в лице нашем они приносили благодарность всем русским.

В Асхабаде я не долго оставался по приезде. Нужно было собраться к предстоявшим поездкам по Персии. Цель поездок — определение географических координат различных точек, т. е. широт и долгот их, для исправления карты северо-восточной Персии. Широты определялись измерением зенитных расстояний Polaris и другой южной звезды на той же высоте; а разности долгота перевозкою 6 столовых хронометров и определениями времени по одной или по 2 парам соответственно выбранных звезд на востоке и на западе (тоже измерением зенитных расстояний). Дело это облегчалось тем, что как в оазисе, так и в соседней Персии все дни и ночи были сплошь безоблачные, и это продолжалось май, июнь, июль, августа и часть сентября (страна летнего бездождия) и лишь в конце сентября начали появляться облака и мешали наблюдениям, а ночи сделались достаточно холодными.

Сборы были непродолжительные — приобретение вьючных животных и седел не представило труда, так как в это время некоторые учреждения расформировывались, и имущество их продавалось. Не без некоторого трения получил я от полковника А — ого назначенных штабом мне казаков; от него же я должен был подучить и кормовые для них и фуражные для их лошадей, в общем деньги довольно значительные, вследствие поднятых цен военного времени. Я к нему зашел сам, чтобы скорее подвинуть это дело, но оказывается, по словам полковника, что оно далеко не так просто, как мне казалось, и что ему требуются какие-то справки и пр. Короче, он не дает мне ни казаков, ни денег. Ничего не оставалось как уйти; уходя, я сказал ему, что пойду сейчас к генералу Рербергу, доложу и попрошу его помощи. Не успел я сделать десятка шагов, как я слышу: ”Капитан, вернитесь, что вы так горячитесь? Это можно устроить”, и действительно через какие-нибудь 1/2 часа я получил и казаков и деньги на них. Просто, человек хотел поломаться и показать свою мнимую власть. Деньги казакам я выдавал на руки вперед на месяц, и они сами довольствовались и кормили своих лошадей; при дешевизне в Персии и при высоких окладах кормовых и фуражных, у них у каждого, за 5 месяцев поездок, получились крупные сбережения — до 200 р. и более; особенно был дешев и хорош фураж — ячмень и сено из люцерны (сеянной травы с синенькими цветочками), но, несмотря на всю эту [382] дешевизну, казаки, как потом оказалось, не пренебрегали добывать сено еще более дешевое, т. е. попросту воровать, но делали это так искусно, что до меня не дошло ни одной жалобы.

Жара в Асхабаде стояла большая, в моей войлочной палатке-юламейке (домов тогда не было там) Реомюр показывал 32,5° — стеариновая свеча обтекала; воздух был удушлив и неподвижен, и тучами носились назойливые мухи; в одежду и на кровать забирались иногда скорпионы — отвратительные твари, воскового цвета, похожия на рака с коленчатым хвостом; укус их впрочем слабо ядовит (они тем более ядовиты, чем жарче место, напр. в Мурзуке, в Африке укушение их смертельно), а по ночам по верху юламейки прыгали фаланги, уничтожавшие мух; в довершение всего не раз приползали в юламейку небольшие земляные черепахи, исчезавшие потом куда-то.

Скоро я выехал.

Первая поездка моя была в Мамуд-абад, центр провинции Дерегез с владетелем Алаяр-ханом. Кстати сказать, колесных дорог в Персии совершенно не было тогда, передвигаться нужно было верхом, а вещи перевозить вьюком. Большая часть дня уходила на самый переезд, в среднем верст 35; в середине пути делался привал с кормом лошадей, а часа за 2 до захода солнца приходили на ночлег; сейчас же ставился инструмент, и шли приготовления к ночным наблюдениям, которые продолжались часа 3 — 4, на следующий день то же самое и так несколько дней подряд, а затем несколько дней отдыха и людям и лошадям. Была полная свобода передвижений и наблюдений, без каких бы то ни было помех, короче — как у себя дома.

Алаяр-хан, человек уже пожилой, тщедушный, говорят, жестокий, принял меня очень любезно; мне отвели его загородный дом в саду, с очень красивым местоположением. На другой день я свиделся с Алаяр-ханом в оффициальной встрече, в присутствии его приближенных; он осведомился о моем здоровье, пожалел о неудобствах пути, спросил, наконец, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь? Я ему ответил, что у меня есть все, что мне нужно, что на все расходы я получаю деньги от Государя; это его удовлетворило; как-то он присутствовал при моих вечерних наблюдениях и счел поэтому своим долгом прислать мне на другой день стеариновых свечей, кажется, 2 ф., но я поблагодарил и отклонил подарок.

Самый Мамуд-абад, обнесенный глиняной стеной, имел очень непривлекательный вид — серые однообразные заборы, окружавшие [383] жилье, выходили на пыльные, узкие улицы, кажется, ни одного дерева в городе и много нищих, самого отвратительного вида.

Отсюда я поехал в Кучан, следующее соседнее ханство, самое богатое; это владения Сюджа-доуле, полуразрушенного старика, ежедневно к вечеру напивавшегося вином. Получив известие о победе под Геок-тепе, он вскоре явился с поздравлениями и подарками; Скобелева уже не было — он был далеко впереди, а его принял бравый полковник А — ий; рассказывали, что, отдаривая в свою очередь, он подарил Сюджа-доуле вещь, самую для него дорогую (по его словам) — башлык или что-то в этом роде, вышитый руками его покойной жены или любимой дочери — лучшего он ничего не имел и потому решил расстаться даже с этой вещью, драгоценною по трогательным воспоминаниям прошлого. Не знаю, в какой мере оценил Сюджа-доуле самопожертвование полковника и его подарок — эмблему; но ничего нет невероятного, что он был тронут, принимая даже и этот подарок из рук победителя; ореол славы Скобелева и его доблестных войск лежал на всем окружающем, не исключая и полковника.

В Кучане я поместился в абрикосовом саду хана, где для меня разбили прекрасную палатку. Вечером явился Сюджа-доуле и затеял большое торжество; казаки пели по его просьбе и он велел дать каждому из певцов по золотой монете; вечер заключился тем, что хана подняли, поставили на ноги и повели к себе, поддерживая за обе руки. На другой день я двинулся на Буджнурд через маленький городок Ширван, принадлежавший тоже Сюджа-доуле; здесь я испытал небольшое землетрясение; впоследствии, лет 10 спустя страшное землетрясение постигло самый Кучан — город был разрушен с большими жертвами.

Кучан и Буджнурд принадлежат к области верхнего Атрека, реки, впадающей после длинного пути в юго-восточную часть Каспийского моря. По нижнему и среднему течению Атрека, от Чакишляра на Каспийском море, пролегала первоначальная наша коммуникационная линия в оазис.

Обе провинции чрезвычайно плодородны; сплошные нивы дозревавшего хлеба, во всю ширину долины, встречал я при переездах; это дало возможность Скобелеву организовать здесь закупку необходимого продовольствия для действовавших войск (главным образом зерна), и с этой стороны надежно обеспечить успех дела. Замечу, что картофель тут был почти неизвестен.

Буджнурдский хан, имени которого не помню, производил [384] впечатление более цивилизованного человека; в руках его я видел однажды глобус, и он мне показал, приблизительно верно, место его Буджнурда (глобус он получил в подарок от какого-то заезжего англичанина). Мне он задал такой вопрос: ”Что вы за люди такие, что убили своего Государя”? — Я ему сказал, что среди сотни миллионов русских нашлась ничтожная шайка негодяев — изуверов, которая и совершила это кровавое, позорное дело; но что конечно косвенно и на нас на всех легла мрачная тень этого ужасного преступления, и от этого чувства нельзя отделаться! — большинство убийц были русские, а мы все не сумели предотвратить злодеяния (не даром же вот и хан начал словами: ”Что вы за люди...”). Память злодеев для нас презренна, и народ уничтожил бы их, если бы их отдали на его суд. Переводчик мой, молодой армянин с Кавказа, был человек порядочный сам по себе, но плохо говоривший по-русски и вообще невежественный, возможно, что и по-туркменски (турецки) он говорил не лучше, и все объяснения с ханами были крайне затруднительны в случаях, когда речь шла о понятиях общих, отвлеченных, выходивших из ряда обыденности; приходилось ему втолковывать, и все-таки он перевирал меня, вероятно, так же как передавал неверно смысл фраз хана; но даже и при верной передаче, во всяком случае, дух живой фразы пропадал, а оставался только ее скелет, воспринятый человеком, не привыкшим разбираться в разных отвлеченных тонкостях. Объясняясь через переводчика, приходилось понижаться до уровня его понимания. В Буджнурде я встретился с учителем детей хана, выходцем из Египта; оттуда он вынес слабое знание французского языка с ужаснейшим, выговором, он произносит, напр., an pau вместо up peu (немного); вообще надо было очень внимательно прислушиваться, чтобы уловить смысл его фразы, а к этому же и сам я был не силен во французской речи и разговориться нам к несчастию почти не пришлось. Он обучал детей хана в числе разных предметов и французскому языку и получал ничтожное вознаграждение. Кстати замечу, что знание французского языка среди персидских властей не исключительная редкость; знание же других европейских языков отсутствует совершенно.

Поездка в Серахс.

Возвращаясь из Буджнурда в Мамуд-абад, я узнал, что у генерала Рерберга в Асхабаде находится депутация независимых [385] тедженских туркмен, явившаяся с покорностию и с предложением подданства власти России. Я решил воспользоваться этой депутацией, как охраной, для своей поездки в Серахс. Путь пролегал по Атреку, где не ступала нога европейца (думаю, что не ошибаюсь в этом); редкие поселения туркмен по дороге были враждебны, а все пространство находилось во власти разбойничьих мервских шаек. Депутация была малочисленна и материально конечно не могла меня особенно усилить, но, своим присутствием в составе конвоя, она давала мне нравственную поддержку; это была своего рода страховка безопасности — за нашу неудачу ответило бы все население тедженских туркмен.

По приезде, в Мамуд-абад я немедленно отправил с казаком донесение в Асхабад к генералу Рербергу с просьбой поручить прибывшим туркменам проводить меня в Серахс, а также прислать ко мне офицера для производства глазомерной съемки пути.

Ждать мне пришлось недолго — кажется, на третий день к вечеру приезжает ко мне в Мамуд-абад офицер и говорить, что он командирован генералом Рербергом сопутствовать мне для производства съемки, что экспедиции туркмен приказано меня сопровождать до Серахса, и что она уже выехала и завтра будет в Лютфабаде, в 20 верстах от Мамуд-абада. В первый момент, когда я услышал все это, я был безконечно счастливь и встретил этого офицера как родного; картины предстоявшей поездки, полной приключений, возникали в моей голове; временами казалось, что это только мечта, но присутствие рядом со мной постороннего спокойного офицера убеждало, что это действительность, и я снова чувствовал прилив высокой радости.

Лютфабад лежит на кратчайшем пути в Серахс, и мне завтра предстояло тоже двинуться туда, чтобы, встретившись с туркменами, продолжать путь далее. Я отдал соответственные распоряжения по своей маленькой казачьей команде и отправился произвести необходимые начальные наблюдения. По окончании их нужно было лечь спать скорее, так как завтра предстоял ранний выход, но сон бежал от глаз и одна греза сменяла другую.

Переезд в Лютфабад занял часов 5, и к 11 часам я был на месте, в помещении сына Алаяр-хана, посаженного отцом правителем Лютфабада. Туркмены были здесь. Это были: Ходжа-Кули-хан, невзрачный, тихий, пожилой человек и Овас-Сердар, тоже не молодой, но полный жизни, тучный, шумно-говорливый [386] великан; остальных было человека 4, но это были лица второстепенные, частью слуги; одного из этих последних, Ак-Мурата, я взял вскоре к себе в услужение за 30 р. в месяц в качестве проводника.

У туркмен оказались подарки генерала Рерберга, напр. халаты, часы и др. Овас-Сердар успел уже испортить часы и очень настойчиво просил меня, чтобы я ему их поправил, но я был не в силах сделать это. Часы для него были забавной и отчасти ценной игрушкой, а сами по себе, как указатель времени, совершенно ему были не нужны. Солнце на небе и собственные ощущения достаточно точно указывали ему, что ему делать — чувство голода призывало его к еде, и он тогда весь отдавался этому занятию, ел до отвалу, а в заключение говорил: ”баста”. (Таким образом употребительное ныне слово забастовка туркмено-турецкого корня); также он отдавался и сну; вообще никаких ограничений, никаких рамок. Может быть, несложные хлопоты по хозяйству, изредка болезнь, заботы о молодой жене приносили и ему тревоги, являясь небольшими темными пятнами на ясном фоне его безмятежного настроения; но во всяком случае пятна эти скоро исчезали, и стоял он снова здоровый, могучий с видом полной удовлетворенности.

Я обратился к ним с приветом, сказал, что мужество и храбрость их известны всем и вызывают удивление, что я сам, если бы не был русским, хотел бы сделаться туркменом и пр. Было решено на следующий день утром выехать, но они дали мне заметить, что поручение генерала Рерберга было для них неожиданно и совершенно не отвечало их желаниям. Этот разговор я не продолжал и предложил им чаю. Остаток дня мы провели отдельно, а вечером я занялся наблюдениями в Лютфабаде.

Первый день пути прошел, как проходили все дни и раньше в путешествиях по Персии, т. е. была сделана сперва часть перехода (верст 15), затем остановились на 2-х часовой привал и наконец прошли остальную часть до места ночлега и наблюдений. Я и казаки поместились в tente-abri, а туркмены в кале у своих приятелей. Инструмент стоял на месте, и я выжидал сумерек, чтобы начать наблюдения. Подходит переводчик и заявляет, что пришел по поручению туркмен передать мне их требование-ультиматум: ежедневно я должен выдавать на продовольствие Ходжа-Кули-хану и Овас-Сердару каждому по 3 рубля, а если я откажусь это сделать, то они меня покинут. Ничего не [387] оставалось, как согласиться. Они сделали подсчет своих сил и наших и пришли к выводу, благоприятному для себя, почему и предъявили такое требование, а я, уступив им, как бы тем признал, что оценка сил была сделана ими правильно. Расход денег на удовлетворение их требования был в сущности не велик, не более 50 р. за 8 дней пути, но форма требования была обидно-безцеремонна. Ночь пропела без всяких приключений, держался 2-мя сменными казаками строгий караул. Настало ясное утро, и мы тронулись в путь. На привале произошел инцидент довольно глупого свойства и по моей вине, вследствие моей уступчивости. Приходит из калы большая толпа туркмен, предводимая Сердаром, и требует, чтобы я их рассудил (случай какого-то довольно сложного воровства); я решительно отказывался от роли судьи, говоря, что я занят совершенно другим делом, что у меня нет опыта, что у нас другие законы, но Сердар твердил свое и начал опять угрожать — что не поедет со мной, если я не исполню их просьбы, и я имел слабость уступить; и вот начинается сумбур безтолкового судилища, а сам я очутился вполне беспомощным; к счастию все это кончилось ничем, и мы благополучно добрались до ночлега.

Вечер проходил обычным порядком, т. е. я наблюдал и в свободные минуты в ожидании появления той или другой нужной звезды, пил чай. Пил и Сердар в кале свой гек-чай и надумал, что ему будет гораздо покойнее выступать с ночлега не одновременно со мной, а позднее и догонять меня на привале, пользуясь разностью наших ходов — его быстрого прохода (скорее чем шаг) и моего караванного шага; с этим предложением явился переводчик. Хотя при новом порядке движения охрана временами прерывалась, но я не мог не согласиться и не уступить. Переводчик так начал: ”Сердар говорит, что вы идете тихо, а конь его идет скоро, и ему тяжело с вами идти и т. д. ”Вся суть была, конечно, в том, что Сердар, учитывая силы, считал господином положения самого себя и предъявлял одно требование за другим. Так на другой мы и вышли одни, а туркмены догнали нас только на привале. Цены на продукты и на фураж чувствительно поднялись в пути, может быть, в два или три раза. Для меня это послужило определенным указанием на недружелюбное настроение придорожных туркмен и с этой стороны меня потревожило. Казаки тоже насторожились — это было заметно и по их строгому виду и по тишине, царствовавшей на биваке; трудно, конечно, сказать, что происходило в это время в казачьей душе, но я думаю, что материальная потеря (переплата [388] нескольких рублей) сыграла тоже не последнюю роль в их самочувствии. Молча, без шуток и смеха поднялись и пошли дальше. Путь тот же — сплошная равнина и впереди и слева горизонт совершенно открыть, а направо высокие горы Келата. Тонкой ниткой вытянулся караван и ступает безмолвно; делается по-видимому все то же, что и раньше, но только с какою-то оглядкой, чтобы не нарушить грустно-тяжелое чувство, овладевшее всеми; я думаю, что таково бывает настроение похоронной процессии.

Я крикнул, чтобы выехали песельники вперед и, кажется, предугадал тем общее желание, и громкая песня огласила неподвижный воздух. Бодрящие звуки стройного хора призывали к единению, к взаимной выручке, и маленький отряд ожил и сделался неузнаваемым. Песня лилась почти без перерыва, и с нею мы подошли к месту ночлега, к большому селению Душак, когда уже вечерело, и на верхушках Келатских гор лежали слабо окрашенные розовые тени.

Высыпавшие кучки туркмен окружили место нашего бивака четвертным кольцом зрителей, молчаливых, упорно и недружелюбно смотревших. Так они сидели долго, пока совершенно не стемнело, а потом понемногу начали расходиться. Я тогда приступил к наблюдениям; ночь прошла тихо, а утром вышли дальше. Дошли и до привала, напились чаю (В жару в походе чай драгоценное, не заменимое средство утолить жажду и подкрепить силы), накормили и напоили лошадей, а туркмен все нет; я велел вьючить лошадей, чтобы идти дальше, как Ак-Мурат, вглядываясь вдаль в едва заметные точки на горизонте, сказал: ”вон едет Сердар, его надо подождать, а то будет сердиться”. Часть каравана я все-таки отправил вперед, а остался сам, оставил мула с принадлежностями для чая, переводчика и двух или трех казаков. Подъезжает Сердар с видом страшно недовольным; снимает сапог и показываете мне на ноге слабо стертое место, переводчик передает: ”Сердар говорить, что это все через вас, что он очень сердит”. ”Пусть пьет чай”, сказал я. Он отказывается от чая, ругается еще. Я почувствовал, что именно теперь решается вопрос — попаду ли я в Серахс, или нет. Я подхожу к Сердару, зову переводчика и говорю так: ”скажи ему, что он с...н сын”. Переводчик широко раскрыл глаза и молчал. Я крикнул; ”говори же”. Наконец сказано. Сердар быстро встает и надевает сапог. ”Говори ему теперь”, — продолжаю я, — ”если он думает, что я его боюсь, то пусть знает, что жизнь [389] мне не дорога, и вспомнит, что у нас есть 10 берданок и на каждую берданку ляжет 10 негодяев”. Передано. Тон моего голоса — резкий, повелительный и слова, не оставлявший сомнения, произвели волшебное действие. Сердар, забыв про боль в ноге, бросился к моей лошади и, держа стремя, сказал: ”садись, баяр, я твой слуга”.

Это был действительно счастливый момента, в который и решилась судьба поездки. Все поняли и я, и Сердар, казаки и туркмены, что с этого мгновения господином положения сделался я, а туркмены с Сердаром — покорными нашими слугами. Выигрывает тот, кто стоить за себя до последнего. Я предложил Сердару все-таки напиться чаю, но он отказался, и мы тронулись. Казаки шли с песнею, и смелое настроение неизменно царило в маленькой команде.

Сердар и несколько туркмен отделились от нас и взяли вправо, ближе к горам.

Немного позднее Ак-Мурат обратил мое внимание на них, ”фазанов ловят”, — сказал Ак-Мурат. Мы увидели, что туркмены неслись карьером, затем остановились, слезли с лошадей, помешкали, снова сели и поехали в нашу сторону.

Дело же происходило у них так: они подняли фазанов и понеслись за ними, отставая, от них сначала; но фазаны летят недолго и скоро опускаются, а в это время подскакивают туркмены; фазаны поднялись снова, и погоня продолжалась; перелеты усталых фазанов делались все короче и короче и, наконец, обессиленные, они были уже не в состоянии больше лететь и их взяли живыми прямо руками. Сердар мне вручил собственноручно 2-х живых фазанов.

Ночлег был в Меана, где мы расположились совершенно спокойно; ночью наблюдал. На другой день был сделан небольшой переход в Чаача, куда мы пришли, вероятно, до 12-ти часов. Отсюда до Серахса оставался только один переход, верст в 60, безводный. Ночью наблюдал; блестевшие, медные части инструмента привлекали внимание туркмен, они думали, что это золото — я часто слышал произносимое ими слово ”Кизыл”, что значить золото и красный. Утром запаслись водою и вышли — переход нужно было сделать в один день. На привале сварили чай, а остаток воды отдали лошадям, каждой пришлось по кастрюле средней величины, и вышли, чтобы сделать последний полупереход.

Тяжело было идти — устали и люди и лошади. Настал вечер, вечер сменился ночью, а мы все шли. Ночь была темная, хотя [390] небо было безоблачное, как всегда. Сердар указал рукою направление на Серахс, а определил по Полярной на глаз азимут этого направления — Ю.-З-ый градусов 30°. Я сам повел партию, оглядываясь временами назад на Полярную, а Сердар отказался вести, сказав, что он не был здесь лет 15 и может заблудиться. Замечу здесь, что туркмены, как степняки, отлично знакомы с суточным движением звезд. Они прекрасно знают Полярную, считают ее неподвижною и называют ее Темир-Казык, что значить железный кол, затем сказание их говорить так: к этому железному колу привязаны 2 лошади — Ак-бузат и Кек-бузат (белая и буланая лошади) две яркие звезды Малой Медведицы ? и ?; а 7 братьев разбойников (7 ярких звезд Большой Медведицы) хотят украсть этих 2-х лошадей, но это им не удается — так крепко те привязаны к железному колу. Оригинальная фантазия, созданная народом-хищником. Мы шли под конец дороги, но к счастью место было везде одинаково ровное, без малейших препятствий. Ночь была глубокая, чувствовался даже предрассветный холодок, а мы все шли и в упор наткнулись на Серахс.

Как верно дано было значить направление! На крепостных стенах замелькали огни, послышались крики. Тогда только, вглядываясь в пространство перед собою, я стал отличать неопределенную темную массу, еще более темную, чем была сама ночь. Я подъехал с переводчиком ближе к стене в направлении к видневшемуся на верху фонарю; оттуда послышались крики, чтобы мы не подъезжали близко, а то будут стрелять; я остановился, а переводчик подъехал ближе. Переговоры ни к чему не привели, в крепости полагали, что пришли туркмены, чтобы ограбить. Что было делать? Я призвал Сердара на совет и предложил ему отойти от крепости и ждать рассвета, до которого оставалось очень не долго; но Сердар, старый степной волк, сказал, что этого отнюдь не следует делать — что персиане сами нападут, рассчитывая на нашу слабость, что, напротив, нужно подойдти к воротам и начать переговоры. Мы так и сделали. Все население крепости было на ногах. Сквозь большие продольный щели массивных ворот видны были сарбазы, заряжавшие с дула свои ружья. Сверху, из выступа стены на нас глядело несколько пар глаз, и оттуда кричали: ”пришли на алламан”, т. е. пришли грабить — они видели папахи туркмен и казаков и убеждались в своем предположении. Ворот не отпирали, говорили, что отпереть сами они не могут или, вернее, не имеют права, что сартип в Мешеде, а сын его в бане. Наконец [391] убедились, вероятно, что страхи их были напрасны, отворили ворота и провели меня в какое-то помещение.

Настало утро. Я был помещен в какой-то глиняной полуоткрытой постройке, устланной коврами. Вблизи была крепостная стена, именно один из исходящих углов ее.

Явился сын сартипа, человек средних лет, среднего роста, и очень любезный. После всяких ненужных разговоров, которые однако считаются обязательными, в роде осведомления о моем здоровье, он предложил мне взойти на барбет в исходящем углу, где открыто стояло медное орудие, примерно 4-х ф. калибра; проделаны были приемы заряжания орудия артистически, в особенности прекрасно действовал номер с банником. Орудие заряжалось с дула; поместили на место заряд и снаряд и выстрелили перед собою; в общем, конечно, это было не особенно смертоносное орудие, но даже и таких орудий было немного на вооружении Серахса. Не успели мы возвратиться назад, как нас приветствовал хор трубачей, но я плохой ценитель музыки и был не в состоянии отнестись к разыгрываемому произведению с тем вниманием, какого оно заслуживало; помню, что я был очень рад, когда трубачи ушли.

Серахс, как крепость, имел ничтожное значение, разве только как оплот против туркмен; стены из сбитой глины, толщиною до сажени, могли быть совершенно срыты 9 фун. старыми орудиями, перед стеною, кажется, не было даже рва, а стена в плане представляла ряд входящих и исходящих частей; с внутренней стороны шел непрерывный банкет.

Окрестные туркмены держали Серахс в постоянной осаде — отобьют у сартипа стадо баранов, а потом ему же и продадут их. Защитники Серахса, сарбазы, вызывали во мне преимущественное чувство жалости; я знал, что эти люди были оторваны от далекой родины и заброшены в постылый Серахс на томительное, безотрадное существование. Нередко между ними попадались и старики. Днем бывал момент (мне так говорили), когда весь жалкий гарнизон предавался курению терьяка (опиум) и впадал в забытье и галлюцинировал. Действительность была так жалка, а грезы были так прекрасны, что от бедного сарбаза требовались нечеловеческие усилия, чтобы противостоять искушению уйти из этой жалкой действительности и не предаться грезам. В Серахсе я пробыл 2 дня; к вечеру первого дня собрались в обратный путь Ходжа-Кули-хан и Овас-Сердар. Вели они себя здесь очень скромно. Сердар просил меня, чтобы я обеспечил ему беспрепятственный отъезд домой на Теджен. ”Персиане плохой народ", [392] прибавлял он тихо: ”видя малочисленность нашу, они на нас нападут”. Я обратился к сыну сартипа и просил его самого успокоить на этот счет Сердара. Расстались добром. Ак-Мурат остался у меня.

Обе ночи я наблюдал; сейчас же после наблюдений второй ночи мы вышли из Серахса на Мешхед. Меня сопровождал до первого ночлега сын сартипа; он же настоял на выходе ночью, желая вероятно избегнуть дневной жары, хотя это противоречило и желанию моему и обыкновению — идти днем и оставаться на месте ночью.

За все любезности сына сартипа, я, к несчастию, не имел ни малейшей возможности чем-нибудь его отдарить: со мной не было ни одной порядочной вещи, которую можно бы было оставить ему на память. Дальнейший путь пролегал долиною Кешеф-руда, вероятно одною из исторических дорог; вода в реке солоноватая. Здесь лежала та полоса разграбленных и покинутых сел, о которой я упоминал ранее. Ближе к Мешхеду стали попадаться жилые места.

Переводчик как-то передал мне, что попутные персияне спрашивали Ак-Мурада про меня — молюсь ли я Богу? ”Должно быть, что молится”, ответил Ак-Мурад, ”я видел, как он на солнце смотрит часто”. — ”А не ест ли он змей?” спросили персияне. — ”Утвердительно сказать не могу, не видел”, ответил Ак-Мурад.

К Мешхеду я подходил часов в 11.

Издали были видны зеленые живописные кущи садов, на которых отдыхал глаз после вида желтых, мертвенно-печальных гор, окаймлявших долину. Над зеленью возвышался, блестевший ярким золотом, шаровой купол храма Имам-Ризы. Четыре гигантские свечи окружали храм, оне горели ясным, колеблющимся пламенем, воздух над ними реял и поднимался к небу. Вид был чарующий, а впечатление отчетливо реально. Я не сомневаюсь, что душа правоверного должна испытывать высокое молитвенное настроение при виде этого необыкновенного зрелища. Но это были не четыре горевшие свечи, а четыре минарета с золочеными головами, тонкие, изящно-вытянутые вверх; я не могу отчетливо разобраться в этом световом эффекте. Несомненно, что солнце нагревало золоченые верхи минаретов, от них нагревался прилегающий воздух и колеблясь поднимался к верху.

В Мешхеде я остановился в доме нашего консула г. Насарбекова, татарина, уроженца Кавказа. Я пробыл у него сутки, а затем перебрался за город и расположился в палатке: всегда и везде я предпочитаю останавливаться у самого себя, т. к. здесь мне было удобнее наблюдать, а главное — была возможность связаться с [393] куполом Имам-Ризы. Место вокруг храма (тут же находится главная торговля) считается, по словам Насарбекова, запретным, куда немусульмане входить не могут. Улицы, по которым я проезжал, были почти пустынны, жилые дома не выходят на улицу, они скрыты высокими глиняными стенами, между которыми, как коридор, пролегает улица. Незадолго до моего приезда прибыл в Мешхед на сотнях мулов новый правитель Хоросана Сапех-Солар-садразам, сменивший брата шаха (Шах-Заде), человек европейски образованный, первый сановник Персии, ездивший в Петербург поздравлять от имени шаха Государя Александра III-го со вступлением на престол. Кажется, что он попал в немилость и послан был в почетную ссылку.

Насарбеков был против того, чтобы я представлялся Сапех-Соляру, а я особенно на этом не настаивал и уехал оттуда, не видев его. Спустя месяц или может быть два, я узнал в Асхабаде, что Сапех-Соляра уже нет более в живых — его отравили. Было ли это дело мулл, которых потревожил Сапех-Соляр, желая установить отчетность по расходу сумм храма Имам-Ризы или таково было приказание из Тегерана, я не знаю. Он был отравлен в Келате, при объезде провинций.

Для мусульман-шиитов Мешхед — святыня; паломники прибывают сюда издалека; всякий побывавший в Мешхеде может прибавить к своему имени название ”Мешады”.

Невдалеке от Мешхеда находятся раскопки бирюзы на древних кладбищах. Новая бирюза (ени маден) зеленовато-голубого цвета, плоская, очень дешева; старая бирюза (ески маден) темно-голубого цвета и высокой формы, очень дорога.

Я до сих пор ни слова не сказал о моем спутнике офицере Ставропольского полка Л — ве; это был, спокойный человек, не расположенный к излияниям, и мы делали каждый свое дело, мешая друг другу. Свою работу он отвез в штаб. Я не могу не сказать в заключение, что успехом своей поездки в Серахс я целиком обязан снисходительному ко мне расположению и содействию во всем командующего войсками П. Ф. Рерберга.

Из Мешхеда я вернулся в Мамуд-абад, а затем в Асхабад. Потом сделал еще несколько рейсов по оазису и поехал через Красноводск, Баку обратно в Тифлис, куда прибыль 13 декабря.

П. Гладышев.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Заметки о поездках по С.-В. Персии // Русская старина, № 9. 1912

© текст - Гладышев П. 1912
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1912