-

ЕЛИСЕЕВ А. В.

СРЕДИ ДЕРВИШЕЙ

Несколько лет тому назад мы мчались в допотопном фаэтоне по большой царской дороге, ведущей из страны солнца, как поэтически называют персы Хорассан, в столицу Персии, Тегеран. Сзади нас скакали два бравые джигита нашей туркменской конной милиции, которые провожали нас во время всего путешествия по Персии от Асхабада до Баку. Одною из обязанностей этих джигитов в пути было очищать дорогу нашему громоздкому экипажу, которому часто заслоняли путь многочисленные караваны персов, двигавшихся по направлению к Мешхеду, составляющему главную цель паломничества большинства персидских хаджей. Освобождение дороги не всегда происходило добровольно, и не редко нашим джигитам приходилось пускать в ход свои нагайки, частому употреблению которых мы всегда противились всеми силами нашего авторитета.

В этот день как нарочно караванов по дороге было особенно много, и большинство их было так упрямо, что джигиты наши просто выбивались из сил, очищая путь без употребления ногаек. На одном из поворотов дороги мы увидали внезапно человека, не двигающегося в места и стоящего нам прямо на пути; один вид этого человека испугал настолько наших лошадей, что они шарахнулись в сторону и опрокинули наш громоздкой экипаж в каменистую канаву, окаймлявшую плохо расчищенный путь. Больших трудов нам стоило поднять свой экипаж, исправить кое-какие поломки и сделать его годным продолжать дальнейший путь. Странный человек, причинивший нам несчастие, по-прежнему стоял на пути и не думал сойти с него, [124] несмотря на угрозы джигитов. Высокий, худой, почти обнаженный, прикрытый лишь рубищами, опоясанный веревкою, он стоял по середине дороги, протягивая исхудалые руки и бормоча какие-то молитвенные слова. Не успели мы еще вмешаться в дело, как один из джигитов, рассерженный упорством старика, подлетел к нему и вытянул нагайкою по его исхудалым плечам. Странный человек не покачнулся и, только подняв глаза к небу, забормотал громче слова молитвы, словно призывая Аллаха во свидетели насилия, совершаемого на большой дороге над стариками. Выскочив из экипажа, я подошел к человеку, стоящему упорно на дороге, и при помощи джигитов, служивших мне проводниками, вступил с ним в разговор. Старик оказался дервишем одного из странствующих орденов, имеющих свою резиденцию в Кумах; в эту ночь в сонном видении ему явился Аллах и приказал стать у камня по середине дороги и стоять на нем, славословя Бога в течение трех дней и трех ночей. Никакие угрозы, равно как и подачки поэтому не могли заставить старого Али сойти с дороги и уступить нам путь. Так как без этого нам ни в каком случае по тесноте дороги не возможно было проехать с массивным экипажем, то препятствие, представляемое слабым стариком, было довольно значительно, и мы все вместе с кучером, слугою и джигитами принялись уговаривать Али...

— Проезжайте свободно, говорил слабым голосом старик, не обращайте на меня внимания, видно Аллах хочет, чтобы старый Али погиб под колесами проезжающего уруса...

Никакие убеждения не могли поколебать фанатика, который, несмотря на вое угрозы и на кровавый шрам, видневшийся на его костистых плечах, просеченных до крови нагайкою взбешенного сопротивлением джигита, продолжал стоять на месте, поднимая глава к небу и бормоча слова молитвы.

Положение наше было не особенно завидно; употребить насилие над стариком на глазах трех персов, наших проводников, слишком уважавших дервишей, и массы проезжающих хаджей было не совсем удобно, а других средств сдвинуть с места старика не было в нашем распоряжении.

* * *

Проста и безыскусственна догма исламизма, мало говорит она сердцу и уму, но она как нельзя лучше приноровлена [125] к понятиям большинства народов Востока, а потому так быстро и прочно укоренилась в них. Свежею оживляющею струею пронесся ислам над седыми останками античной древности и, проповедуя Единого Бога и борьбу с неверными ради Него, он увлек за собою силою и убеждением почти все народы Востока. Даже христианство, еще только что совершившее свою полную победу над языческим миром, потеряло перед страшною силою появившегося из глубины аравийской пустыни врага, и хотя удержалось на Востоке, но лишь в роли подчиненного и едва терпимого соседа. Исповедание Аллаха, борьба с неверными и как награда — Магометов рай со всеми земными утехами, уготованными на небесах, составлявшие основную догму исламизма, были слишком понятны даже для полудикого номада, и потому не мудрено, что коран в короткое время был пронесен с успехом в целой половине тогда известного мира.

Но эта самая простота учения, подготовлявшая и обусловливавшая полную победу ислама на Востоке, оказалась скоро неудовлетворительною и должна была принять более сложные формы. Народы Востока, при их склонности ко всему таинственному и фантастичному, не могли долго довольствоваться теми простыми обрядовыми формами, на которые указывал коран и усложнили их, сообразно своим наклонностям, философским воззрениям и страстям. Восток, еще не забывший древних магов, кудесников и волхвов, и еще хранивший многие тайны и чудеса, завещанные ими из глубины веков, не мог не внести в новую религию элемента чудесности и волшебства; древние таинства и обряды, потерявшие прежнее религиозное значение, но еще не забытые народами Востока, получили новую окраску и были внесены в ритуал; склонность к философскому развитию религиозных идей, известная доля скептицизма и критики и наконец позднейшие дополнения и объяснения к корану Магомета, допущенные некоторыми учителями Востока, — все это породило расколы и ереси в едином и цельном в самом начале исламе. Особенно далеко в этом отношении ушла Персия, где каждый стремится создать свою собственную веру и где создалось уже столько различных сект и ересей, что их даже трудно перечислить в настоящее время. Мистические, сабеистические и даже пантеистические начала, издревле составлявшие основание религиозных воззрений различных народов Востока, [126] теми или другими путями вошли и в ислам и остались в нем, дополняя и развивая до бесконечности простую основную догму корана. Таково в общих чертах происхождение многообразных сект и ересей в исламе, дробящих и расшатывающих великий мусульманский мир.

Новые таинственные обрядности, внесенные в ислам теми или другими толкователями корана, потребовали и особых исполнителей, отправлявших свои обязанности, но обыкновенно и не задумывавшихся над их объяснением. Для лиц, не удовлетворенных простою догмою корана и старавшихся воссоздать себе свою собственную религию на канве Магометова учения, таким образом открывался широкий простор, они могли пропагандировать свое учение, собирать себе последователей, организовать из них целые религиозные общины и являться для этих общин их духовными руководителями и главами. Таким образом произошли на Востоке многочисленные религиозные союзы, братства и своеобразные монашеские ордены. Члены этих орденов известны под общим именем дервишей, хотя между собою они называются братьями, друзьями, соратниками и т. п. наименованиями... Ко всем этим религиозным братствам и дервишам повсюду на Востоке относятся с большею любовью и уважением, чем к оффициальным представителям религии — улемам и муллам. Оригинальная одежда, весь наружный вид дервишей, странные таинственные обряды, творящиеся в их монастырях — все это невольно влечет к ним склонного к таинственности сына Востока. «Кому хоть раз, — говорит известный Вамбери, — удалось видеть дервиша в его одежде, каждая застежка которой служит известным символом, кто хотя раз присутствовал при его богослужении, состоящем из прыжков, безумных танцев и кружений, которыми он желает выразить свою фантазию, разгоряченную любовью к Богу, тот, конечно, поймет, что подобный человек и все его действия вполне должны соответствовать экзальтированному воображению мусульманина...» Мусульманин верит, что все эти экстазы, вызываемые обыкновенно физическим напряжением, а иногда и наркотизациею, способствуют отделению души от тела и непосредственному сношению человека с божеством... Аллах слышит тогда скорее молитвы дервишей, они смягчают его, и он становится более доступным для других...

Куда бы мы ни пошли по лицу обширного Востока от [127] пределов Индии и Китая до Сахары, Судана и Атлантического океана, мы повсюду будем встречаться с дервишами, известными под различными наименованиями, но играющими не последнюю роль. В мечетях и на базарах, на гуляньи и при религиозной процессии среди толпы зевак и среди массы, объединенной во имя какой-нибудь идеи, везде мы увидим оригинальную, бросающуюся в глаза фигуру странствующего дервиша. Следуя мудрым словам великого пророка: «я горжусь своею нищетою», дервиш повсюду нищий, оборванец, иногда настоящий голыш, едва прикрывающий свое тело, в редких случаях более или менее порядочно одетый, но зато поражающий оригинальностью своего костюма. Высокий войлочный колпак, особого покроя плащ, нередко составленный из пестрых лоскутков, пришитых в виде заплат, веревочный пояс с узелками, посох, нищенская чаша, гребень, четки и небольшие топорики и т. п. принадлежности составляют костюм большинства дервишей. Каждая мелкая принадлежность в этом костюме имеет свое символическое или мистическое значение, и дервиш нередко, указывая на него, читает длинные наставления собравшемуся вокруг него народу. Каждое движение, каждый жест, каждое слово дервиша истолковывается так или иначе в народе; на него смотрят часто, как на великого праведника или, по крайней мере, на человека, близкого к Богу, не заботящегося о земном и вечно устремленного своими помыслами в небеса. Все на Востоке стараются угодить дервишу, исполнить его каждое желание и ни в каком случае не мешать ему творить то, что он считает необходимым для прославления Аллаха, имя которого никогда не сходит с уст оборванца-дервиша. Во многих странах Востока чужестранцу обидеть чем-нибудь дервиша не менее опасно, как и тронуть восточную женщину среди окружающей ее фанатической толпы. Самые тихие и покорные по отношению к европейцу люди становятся дикими фанатиками, способными на все, едва дело коснется до восточной женщины или дервиша.

* * *

Таковы были причины, остановившие нас от всяких насилий по отношению к старому дервишу, загородившему нам дорогу и готовому скорее умереть, чем сдвинуться с места, на которое ему в сонном видении указал Аллах. Около [128] полчаса прошло, пока мы обдумывали свое положение, ухудшавшееся еще тем, что вокруг нашего экипажа и стоящего неподвижно дервиша образовалась делая толпа проезжающих, удивлявшихся настойчивости «святого человека», не побоявшегося даже грозного уруса и его казаков. Я не знаю, чем кончилась бы эта нелепая остановка, если бы один старый перс, гордившийся своею зеленою чалмою, показывавшею в нем паломника Мекки, а следовательно человека бывалого и уважаемого всеми, не посоветовал нам перенести на время проезда нашей коляски дервиша, а затем снова поместить его у камня по середине дороги. Несмотря на возражения многих, требовавших, чтобы мы не беспокоили «святого человека», совет почтенного хаджи был исполнен, и мы проехали благополучно препятствие, которое иначе было бы трудно преодолеть. Во время перенесения на руках упрямого дервиша десятки проезжающих мешеди и кербелаи (Так называются паломники Мешеда и Кербелы — священных городов шиитов.) бросились на помощь нашим людям, стараясь хотя за полу оборванного рубища поддержать святого старца, исполняющего волю Аллаха. Дервиш не только не сопротивлялся насилию, но даже и не протестовал, словно сознавая, что таким образом с одной стороны рушатся препятствия, создаваемые им невольно на пути, а с другой он сам не нарушил повеления Аллаха, а лишь подчинился силе, перед которой не мог оказать никакого сопротивления. Нам кажется теперь, что, стоило старому дервишу только заявить хотя одно слово протеста, чтобы против нас возникла целая коалиция проезжающих туземцев, перед которою могли бы оказаться вполне бессильными не только нагайки, но и шашки удалых джигитов.

Встреча с этим дервишем оставила в нас весьма сильное впечатление; поневоле мы недоумевали перед страшною энергиею и фанатизмом человека, который, по воле Аллаха, обрек себя на стояние посередине большой дороги без пищи и питья в течение трех дней и ночей, рискуя быть не только раздавленным проезжим экипажем, правда, редким в этих странах, но и попасться в когти леопардов, в то лето показавшихся в значительном количестве в горах у Нишапура. Фанатик-дервиш долго не выходил у нас из головы, а потому мы были сильно удивлены, когда через [129] несколько дней встретили его в Нишапуре у ворот того же караван-сарая, в котором остановился и наш экипаж.

Старик сидел теперь на каменном возвышении у ворот караван-сарая, совершенно обнаженный, несмотря на то, что жгучие лучи июньского солнца палили его бритую голову, не прикрытую даже колпаком. Совершенно изодранное рубище дервиша так же, как и веревочный пояс и посох, лежали возле него в стороне с целою горою хлеба, плодов и зелени, поднесенных ему почитателями, но совершенно не привлекавших голодающего аскета. По-прежнему он бормотал какие-то молитвы, поднимал глаза к небу или смотрел ими вполне безучастно на толпу, собиравшуюся около него...

В таком положении старый дервиш сидел до вечера, когда облачился в рубище, взял свой посох и горсточку плодов и хотел покинуть караван-сарай, чтобы продолжать свой прерванный путь. Я велел джигиту вернуть старика и предложить ему разделить с нами только что сваренный плов и русский чай, до которого такие охотники персиане. К удивлению моему, дервиш согласился на предложение и поднялся наверх караван-сарая, где находилось наше помещение. С низкими поклонами и знаками внешнего почтения старик молча занял место на разостланном ковре и принял чашку горячего чая прямо из моих рук. Не прошло и четверти часа, как наш гость разговорился, и мои джигиты еле успевали переводить то, что говорил старый дервиш, порою затрудняясь даже в выражениях, чтобы передать внутренний смысл речи старика. Человек, чуждавшийся даже своих единоверцев, был откровенен перед чужеземцами и раскрывал мало по малу перед ними все тайники своей души. Лишь приблизительно мы можем передать часть того, что в течение нескольких вечерних часов развивал перед нами старик...

— Все люди одинаково равны и ничтожны перед Аллахом, говорил он, потому что они все дети его без различия национальностей и вер. Одних к Аллаху привел великий пророк Магомет, других пророка Иса (Так называют на Востоке Господа Иисуса.). Третьи вероятно имели других пророков или сами додумались до почитания Аллаха. Али, верный и ничтожнейший из рабов Аллаха, любит одинаково всех людей и ненавидит, лишь тех, кто забыл и не почитает Аллаха. Старый шейх его [130] братства думает иначе, чем Али; он ненавидит всех, кто не чтит Магомета, калифа Ала или имама Роза; он изгнал Али из своей текке (монастыря), и с тех пор он стал странствующим дервишем, у которого на всей земле нет ни одного родного уголка, ни одного друга, который мог бы его приютить. Весь мир для Али его дом, все люди — его братья и друзья... Нищий дервиш богат, потому что он обладает всеми благами, нужными для его вечного счастия. Перед ним на каждом шагу Аллах открывает свой кров: и горы, и пустыни, и села, и города одинаково представляют чертоги для бедного Али; со всех сторон люди несут ему плоды своих полей и садов, в обилии в сумку старого дервиша сыпятся даже серебряные томаны, но Ала отдает их назад, потому что ни золота, ни серебра, никаких драгоценностей не нужно нищему дервишу. Он счастлив своею бедностью, он гордится своими рубищами, радуется своей бесприютности, благодарит Аллаха за голод, холод и лишения, ниспосылаемые ему, и не желает ничего кроме новых мучений и нужд. Лето и зиму ходит он в рубище, но и оно порою тяготит Али, он хочет, чтобы солнце и мороз жгли его старую кожу и целыми часами поэтому сидит голым на раскаленных или промерзших камнях, он садится нарочно на базарах среди массы людей, чтобы дразнить еще более свой голодный желудок, и радуется, когда мучения голода заставляют его сосать холодные камни заместо набросанных в его сумку сочных плодов. Но и всех этих лишений кажется недостаточно старому Али; на целые дни он обрекает себя непрерывному стоянию на одном месте или ходьбе до тех пор, пока не подкосятся слабые ноги. Железные цепи и узловатая веревка, заменяющая пояс Али, служат также для смирения плоти старого дервиша, когда земные потребности начинают брать верх над бодростью духа и обетами Али. Тяжелые цени, натирающие в кровь ноги, и удары бичом по костистым плечам, наносимые его собственною рукою, скоро смиряют гордыню старого тела, и дух снова начинает царить над немощною плотью и, отрешаясь от нее, приближаться к небесам. В те минуты старый Али переживает часы райского блаженства, и ради них он претерпевает всякие лишения и готов перенести самую смерть. Когда путем долгих самоистязаний старый дервиш дойдет до экстаза, когда его дух отрешится от плоти и вознесется [131] далеко над землею, тогда он созерцает славу и величие Аллаха, научается презирать землю с ее «радостями и мучениями и стремиться к достижению блаженства, уготованного ему на небесах. Счастливые минуты религиозного экстаза следуют всегда за самоистязанием плоти, и потому старый Али так охотно подвергает себя всяким лишениям и так неохотно удовлетворяет самые необходимые потребности своего тела. После выполненного обета стояния на большой дороге старый Али впадал в долгий экстаз и служил предметом благоговейного почитания со стороны многочисленных отовсюду собравшихся хаджей; во время посещения нашего караван-сарая он готовился получить новое откровение и если принял наше приглашение к ужину и чаю, то лишь потому, что этим он хотел не упустить редкий случай показать окружавшему его народу, что старый дервиш, отказавшийся от многочисленных поднесений своих соотечественников, принял предложенный ужин из рук чужеземцев, еще недавно избивших его. В этом поступке старый Али хотел подчеркнуть не только свою полную веротерпимость ко всем людям, как братьям, но и полное всепрощение по отношению к тем, которые оскорбили его. Быть может, горсть вкусного плова, съеденного у нас Али, и чашка душистого чая и отдалили от него единственную отраду в жизни — минуту наступления религиозного экстаза, но он принес в жертву своей идее общего братства и всепрощения даже то, что было наиболее драгоценным для старика...

Около полуночи нас покинул Али, несмотря на вое наши просьбы остаться переночевать, чтобы с свежими силами на утро пойти по влечению его сердца. Благословляя нас в сердце и на словах, старый дервиш, постукивая тихо своим посохом, побрел во мраке ночном по направлению к пустыне; быть может, для старого аскета близка была уже минута вечного экстаза, из которого ему не суждено уже просыпаться..

Много дервишей до и после встречи с Али наблюдал я в различных уголках Востока, но ни один из них не произвел на меня такого сильного впечатления, как этот фанатик и вместе с тем мудрец, изгнанный за свои убеждения из родного города и монастыря, и надумавшийся в безмолвии своих странствований до идеи братского единения всех людей, идеи вопрощения, до обретения полного счастия в самоотречении и достижении еще на земле райского [132] блаженства путем доведения себя до религиозного экстаза. В типе дервиша, подобном старому Али, я впервые стал уважать этих оригинальных чудаков Востока, которые не редко под видом странной личины проповедуют в исламе идеи чуждые корану и своими таинственными обрядами и деяниями разнообразят сухое оффициальное исполнение культа ислама. Народы Востока знают хорошо частную жизнь и религиозное настроение своих улемов и мулл, чтобы, сравнивая их с различными дервишами, умеющими восходить до религиозного экстаза, не отдавать преимущества этим последним перед оффициальными представителями ислама.

* * *

Далеко не все дервиши, к сожалению, представляют такой симпатичный тип, как аскет и великий постник Али; подобно монахам христианства и буддизма, огромное большинство дервишей ислама не только не отличается действительно аскетическою жизнью, но преследует наоборот довольно практические цели. Ничего не делать, проводить по возможности всю свою жизнь в кейфе — высшем блаженстве для всякого восточного человека, и служить предметом почитания окружающих, увеличивая вместе с тем и свое материальное благосостояние, — вот идеал значительного количества мусульманских дервишей. Только странствующие и неимеющие где приклонить свою голову, братия в большинстве случаев более или менее не стяжательны и привыкли к аскетической жизни по неволе; все остальные живут безбедно в своих текке — монастырях, кейфуя большую часть своей жизни и по временам лишь только отправляя свои странные и под час довольно утомительные богослужения. Надо отдать справедливость, что эти текке Востока в огромном большинстве далеко не так богаты и хорошо обставлены, как наши монастыри, и их дервишам, несмотря на всеобщее почитание, иногда приходится и голодать. Даже богатым текке подчас бывает так тяжело, что братия расходится в разные стороны, и часть ее становится постепенно странствующими дервишами. Много их я встречал во всех уголках и закоулкам Востока, а с некоторыми вступал в более или менее близкие сношения, от других получал оскорбления, третьими любовался только издали, но во всех случаях обращал свое особое внимание на это оригинальное явление жизни Востока. Из многих дервишей, представлявших тип совершенно [133] противуположный тому, который мы нарисовали, описывая встречу с Али, мы позволим себе остановиться на другом своем близком знакомце, хаджи Насрулле, — тоже странствующем дервише, о которым мы встречались в горах Мазандерана недалеко от берега моря.

Хаджи Насруллу мы не звали, он сам подошел к нашему каравану и, протягивая свой кешкуль — нищенскую чашу, просил в подаяние один или два крона (крон 27-30 к.). Мы заинтересовались новым типом любостяжательного дервиша и, положив и в его кешкуль серебряную монету в два крона, пригласили к своему костру. После долгих колебаний, почтенный Насрулла, очевидно соблазненный вкусным запахом жареной баранины и душистого чая, принял наше приглашение и занял свое место у самого костра. Впервые мы видели перед собою типического персидского дервиша, увешанного различными принадлежностями своей профессии и совмещающего в своей персоне все несимпатичные стороны этого сорта монашествующей братии.

Высокая войлочная шапка Наеруллы была сделана из волос жертвенного верблюда, заколотого, по его словам, во время великого жертвоприношения в долине Муна, недалеко от Мекки; эта шапка должна служить всякому дервишу напоминанием того, что он сам представляет собою жертву, готовую постоянно быть принесенною на алтарь Аллаха. Несколько белых скрученных полотенец обвивало эту высокую шапку, знаменуя своими оборотами те духовные узы, которые налагают на него обеты монашества. Этими узами, представляемыми символически обвивкою высокой шапки белыми полотенцами, дервиш, подобный Насрулле, связал в себе самом гордость, корыстолюбие, празднословие и другие пороки, хотя он еще и не достиг полных девяти оборотов чалмы, которыми связываются все девять главных пороков или человеческих страстей. Хотя корыстолюбие и было уже связано на шапке Наеруллы вторым оборотом, тем не менее он на груди своей, как говорили мои джигиты, носил значительный мешочек серебра. Широкий плащ нашего дервиша, хотя и был несколько лучше чем у старого Али, тем не менее вполне соответствовал тому одеянию, которое должно отличать всякого уважающего себя дервиша; украшенный длинною бахрамою лохмотьев, плащ этот состоял из бесчисленного количества разноцветных лоскутков различной формы или величины, [134] кое-как пришитых на фоне темной шерстяной материи плаща. Обилие пестрых лоскутков на одеянии дервиша должно знаменовать его многочисленные добродетели, тогда как длинные лохмотья плаща должны представлять доказательство того, что хозяин его действительно гордится своею нищетою. Носимый бессменно на теле Насруллы плащ этот мог еще гордиться обилием фауны, еслибы то требовалось строгими уставами его монашеской общины. Арлекинский плащ нашего знакомца был стянут на поясе узловатою веревкою, каждый узел которой имел такое же значение, как и оборот полотенца на чалме. Считая число узлов, бывших на поясе Насруллы, можно было думать, что почтенный дервиш связал в себе почти все человеческие страсти и достиг такого состояния, что мог бы, по словам одного из моих джигитов, подняться живым на небо, а не нуждаться в каких-нибудь двух кронах милостыни.

Как истый дервиш, наш Насрулла кроме специальных одежд, отличающих эту выгодную профессию, носил с собою и целый арсенал других принадлежностей, тоже имеющих различное символическое значение. Самым важным из этих аттрибутов своей профессии наш знакомец, без сомнения, считал свой кешкуль или нищенскую чашу, сделанную из высохшей кожи половины тыквы и прикрепленную с помощью двух цепочек к узловатому поясу дервиша. За тем же поясом были заткнуты и два тебера или духовных оружия для поражения невидимых врагов. Одно из этих оружии представляло род небольшого топорика или секиры, украшенного различными изречениями из корана, а другое было похоже на короткий металлический жезл, на ручке которого была насажена дутая из железа готова черта с рогами. Доблестный аскет и служитель Аллаха, с одной стороны поражая тебером-секирою свои человеческие плотские страсти, а с другой, связывая самого шайтана, изображаемого символически на ручке другого тебера-жезла, представлялся таким образом настоящим воином Аллаха, борющимся всю жизнь не только со своими страстями, но и с невидимыми врагами человечества, всегда следующими охотнее за дервишем, чем за простым правоверным, незнающим никаких обетов. В качестве орудия не для поражения врагов, а для прославления имени Аллаха, Насрулла носил в своей правой руке огромные четки-тесбих, которые во время пути [135] прикреплял к тому же поясу наравне с другими орудиями; четки эти состояли из 99 зерен, знаменующих 99 качеств Аллаха, которые должен вечно прославлять каждый дервиш.

Остальные принадлежности костюма Насруллы имели не столько символическое, сколько практическое значение. Кроме кешкуля, о наполнении которого так ревностно и постоянно заботился наш дервиш, в руках его была небольшая, но довольно крепкая палка или жезл, ручка которого была украшена полумесяцем, носившим еще следы позолоты. Большой деревянный гребень для расчесывания длинных волос, скребница для истребления паразитов, и небольшая трубочка для употребления опия и гашиша, помогающих достигать экстаза, дополняли костюм Насруллы. Мы не говорим уже о мешочке с серебром, висевшем на груди, и значительной суме с собранными даяниями, болтавшейся на спине, которые показывали, что никакие обороты чалмы и узелки пояса не могли связать сильно развитой алчности Насруллы.

За свои два крона и сытный ужин, которым мы накормили странствующего дервиша, мы рассчитывали наслушаться разных премудростей от многоопытного и многостранствующего Насруллы. Расчеты наши однако оказались не совсем верными, и почтенный дервиш, несмотря на то, что в качестве паломника Мекки, Мешхеда и Кербелы, носил все почетные титулы-хаджи, мешеди и кербелаи, мало вынес из своих путешествий и не составил себе даже части того собственного миросозерцания, которым нас так поразил Али... По словам Насруллы, он должен странствовать во всю свою жизнь с посохом в руках и кешкулем за плечами для того, чтобы на каждом месте земли восхвалять имя Аллаха и произносить все 99 его имен; нам кажется, что почтенный дервиш не досказал еще, что главною целью его постоянных скитаний было собирание милостыни и наполнение тайного кошелька. Хаджи Насрулла, правда, далеко не был фанатиком, как другие дервиши; этот человек бывалый и потолкавшийся среди людей не мог питать особой ненависти к последователям Сунны и даже к европейцам, от которых ему не раз удавалось получать пешкеш, тем не менее в нем не было такого братского отношения ко всем людям, как детям общего Аллаха, и мы не удивились бы, еслибы встретили Насруллу среди других настоящих [136] фанатиков, от которых всегда сторонился честный старый Али. Хотя хаджи Насрулла давно уже связал в себе порок празднословия и гордости, тем не менее напрасно он похвалялся несколькими рубцами на лбу и пленах, полученными им во время празднества Шахсей-Вахсей, о котором мы еще будем говорить впереди.

* * *

Хаджи Насрулла представляет далеко еще не самый антипатичный тип странствующего дервиша; на своем пути и в Персии, и в Малой Азии, и Египте, и Тунисе, мы встречали не раз таких фанатиков, от которых европейцу всего благоразумнее было отстраниться, чтобы не получить оскорблений. Дервиши-фанатики проповедуют чаще других и, воображая себя источником вдохновения, ниспосылаемого свыше, они собирают вокруг себя толпы на базарах, в мечетях и даже на гуляньях для того, чтобы дать прошуметь фонтану красноречия, всегда бурлящему в их обнаженной груди. Этот вид дервишей самый опасный, и за ними особенно принуждены следить европейские власти в странах с мусульманским населением, подобных нашему Туркестану, Алжирии, Северной Индии и Египту. Я помню живо то сильное впечатление, которое произвел на меня еще в первое путешествие на Восток один полоумный оборванный дервиш, который с сверкающими воспаленными глазами проповедывал в толпе туземцев на том месте Александрии, где некогда высилось знаменитое книгохранилище и где читали свои лекции Птоломей, Эвклид и Гиппарх. Через несколько дней после этой встречи мы увидали в Панте нескольких проповедующих дервишей возле гробницы шейха Бедави; хотя мы и немного поняли из их исступленных речей, тем не менее сочли за более благоразумное удалиться из толпы, слушающей этих фанатиков, всегда проповедующих ненависть к гяурам и нескончаемую борьбу против них. Еще позднее мы должны были бежать из одной текке воющих дервишей, которые среди своего беснования стали обращать слишком часто в нашу сторону свои безумно-сверкающие очи... Одним из самых ярых фанатиков, встреченных нами, был дервиш Магомет, которого мы видели в Джедде в 1883 году. [137]

Гуляя по базару города, наполненного массою хаджей всевозможных национальностей, мы обратили невольно внимание на дикие отрывочные выкрики, раздававшиеся особенно гулко под сводами простого базара. Когда мы приблизились к месту, откуда слышались эти крики, мы увидали огромную толпу, окружавшую каменный помост, на котором стоял небольшой человечек, представлявший из себя настоящий скелет в полуизорванных одеяниях, с длинными всклокоченными волосами и сверкающими взорами. Размахивая безумно руками, ударяя себя кулаками в грудь и дергая за распущенные волосы, старый дервиш силился выкриками хриплого голоса что-то втолковать окружавшей его толпе. Притаившись в стороне, мы наблюдали за этою безумно-страстною речью, которая лилась из запекшихся уст старика. Слабые силы очевидно изменяли ему, голос хрипнул до того, что слышались одни сиплые выкрики, но глаза сверкали все сильнее и сильнее, руки неистовее теребили седые волосы и били немилосердно в старческую грудь. Эти удары как-то особенно глухо отдавались в груди, и мы с жалостью смотрели на безумца, истязающего самого себя... Прошло еще несколько минут, и безумный старик одною рукою разорвал на себе одежду до самого пояса, а другою вырвал клок седых волос, бросив то и другое в жадно расхватавшую эти реликвии толпу. Одобрительные крики «Аллах» раздались в толпе меккиэ (жителей Мекки), наэлектризованных словами безумного старика... Несмотря на предостережения своего спутника, мы остановились еще на несколько минут и были свидетелями ужасной сцены, которая и до сих пор представляется живо при одном воспоминании. Осипший старик, уже не будучи в состоянии говорить, выкрикивал отрывочные слова... Я Аллах, я ху, я каххар (О Боже, он Един, о мститель!); недовольствуясь ударами в грудь, он пустил в ход свои неостриженные длинные ногти, царапал себе лицо и грудь до того, что кровавые царапины избороздили его кожу; своими окровавленными пальцами он рвал на себе одежду и вырывал клочки своих жидких волос. Кровавая пена клубилась вокруг его засохших губ, а налитые кровью глаза продолжали метать вокруг себя молнии, зажигая искры фанатизма в груди [138] окружавшей его толпы. Одобрительные крики слушателей, повторявших за безумцем его выкрики, перешли уже в дикий рев, раздававшийся раскатами под каменными сводами базара... Под ободряющий рев толпы старый дервиш, весь окровавленный, доведя себя до полного экстаза, наконец, ринулся головою на камни помоста... Крики: «Я Алла! я Аллах», раздались еще сильнее, толпа аплодировала ими безумцу, пока он, корчась на камнях с пеною на устах и бормоча какие-то непонятные речи, завершал экстатическим приступом свое оригинальное служение исламу. Мы поспешили удалиться от этого отвратительного зрелища, но еще долго в наших ушах слышались восторженные крики толпы, поощрявшей беснование своего любимца.

— То знаменитый дервиш-Магомет из ордена Руфаи, пояснял мне мой интеллигентный спутник, когда мы были под защитою французского консульского флага. Это один из самых фанатичных зажигателей толпы и неукротимый враг всех европейцев, которых он презирает хуже собак. Целые толпы паломников Мекки нафанатизировываются одним таким безумцем более, чем десятками очень приверженных к земным благам улемов и мулл. Старому Магомету не нужно ничего на земле; впадая почти ежедневно в долгие экстазы, он половину своей жизни проводит, витая мыслью в ином мире, не имеющем ничего общего с земным. Из каждого своего приступа безумный Магомет выносит новые откровения, которыми и торопится поделиться со своими многочисленными поклонниками. Где ни застанет старого дервиша порыв вдохновения, там и начинается его страстная, ничем не удержимая речь. Не раз видали Магомета, проповедующего в безлюдной пустыне, где его могли слушать лишь камни да песок, но безумные очи старика видели всегда восторженную толпу вокруг себя, а его старый слух обманывал его, слыша дикие возгласы: «я Аллах, я ху, я Нехар», там, где не слышалось даже чириканья птички. Особенною страстностью отличаются речи Магомета в Джедде, около черного камня Каабы и на священной горе Арафате, где особенно часто приходил безумец в свой продолжительный экстаз...

Далеко не невинны и по содержанию были проповеди старого дервиша; они всегда были направлены против гяуров, [139] в них постоянно пропагандировалась священная война за веру джехед; Магомет всегда черпал свои вдохновения из тех видений, которые являлись ему во время приступов экстаза, и рассказывал о них всегда так увлекательно, что бывали случаи, когда некоторые из слушателей, увлеченные примерами дервиша, тоже входили в экстаз и в конвульсиях произносили безумные речи, принимаемые тоже за вдохновение свыше настроенною фанатически толпою. Усиление силы гяуров во всех странах ислама, ослабление веры в пророка, приглашение всех правоверных к борьбе с врагами корана, ненависть к европейцам и их нововведениям — вот обыкновенные темы страстных проповедей Могомета-хаджи. Вот почему довольно неблагоразумно оставаться европейцу среди толпы, которая слушает безумца, вот почему все европейские консулы одно время считали своим самым страшным врагом в Джедде слабого и хилого на вид, но бодрого духом дервиша Магомета-хаджи. Уже тогда некоторые консулы замечали, что проповеди этого старика действуют зажигательно на возвращающуюся толпу мусульманских паломников, которые покидают берега Аравии под свежим впечатлением страстных речей Магомета и его безумного экстаза...

Магомет-хаджи, по всей вероятности, был не единственным зажигателем дервишем в Аравии и в других местах паломничества мусульман. Можно себе поэтому представить, какое импонирующее впечатление производят подобные самозванные учителя на толпы мусульманских паломников, которые приезжают сюда из стран, находящихся под властью христиан. Горец, татарин и сарт — из России, бербер из Алжирии и индус из магометанского Индустана, поехавшие в Мекку для целей поклонения величайшим святыням ислама, без каких-нибудь политических целей, благодаря зажигательным проповедям учителей, подобных Магомету-хаджи, возвращаются из своего паломничества уже настроенными враждебно против существующих на их родине европейских властей и порядка, не редко становятся, во всяком случае, не такими добрыми гражданами, какими были до своего хаджиата. Вот почему за возвращающимися мусульманскими паломниками и особенно за различными дервишами, [140] пробирающимися из священных городов Востока во внутрь цивилизованных стран, населенных мусульманами, необходимо иметь самый неусыпный надзор. В своих очерках («Современный ислам и его задачи» и др.) мы не раз указывали на это, вносимое хаджиотами и в среду наших среднеазиатских мусульман, относительно внутренней и особенно религиозной жизни которых мы знаем очень немного, да еще и не скоро можем узнать...

Не забудем вообще важной политической роли, которую играют фанатики-дервиши всевозможных орденов во всех брожениях на Востоке, имеющих всегда религиозную подкладку, в частности же не забудем и того, что грозный махди Судана, переменивший судьбы центральной Африки, был также простым дервишем, а таинственный махди Джерхбубы, подготовляющий торжество идеи панисламизма, и поныне остается таким же дервишем из братства Сенусси. Толпы дервишей, вооружившихся мечами, создали великое царство махдистов в центральной Африке, изгнали оттуда египтян и оттеснили пришедших к ним на подмогу англичан. Эта теократическая монархия, основанная на наших глазах, была сильною и могучей и внушала серьезное опасение не одному Египту, пока ее поддерживали дервиши с посланником божиим махди во главе. Царство махдистов было не единственным примером в истории Востока и, по всей вероятности, дервиши, образующие могущественные секты и ордены, не раз будут играть выдающуюся роль в политических событиях Востока. По мере усиления могущества религиозного союза сенусситов — этих иезуитов ислама, выдвигаются и более подготовленные дервиши...

* * *

В одном из городков Малой Азии мы видали другого дервиша — такого же фанатика и бесноватого, как Магомет-хаджи, но гораздо менее грозного. Если не ошибаемся, дервиш этот принадлежал ордену Мелавы и был одним из многих бродяг, которые встречаются на всех дорогах Малой Азии и Персии. Одетый в одну синюю рубаху с [141] войлочным колпаком на голове, длинными волосами и всклокоченной бородой, он бродил уже целый месяц по улицам Малатии, собирая довольно обильную дань. Я не знаю, куда почтенный хаджи девал многочисленные подношения, но он был постоянно в рубище, крайне возбужден, легко приставал к проходящим по улице и очень любил говорить поучения повсюду, где собиралась толпа. Вначале я признал всеми уважаемого дервиша за наглого попрошайку и самозванца, но когда мой хозяин — почтенный паша и не менее достойный кади города уверили меня, что сами убедились в святости Хамида, мне оставалось только с любопытством наблюдать за всеми проделками дервиша.

Узнав, что в доме паши гостит европеец, Хамид явился туда вместе с другими почетными гостями, посещавшими моего хозяина по случаю пребывания у него «знатного гостя», с единственною, разумеется, целью — посмотреть редкого в этих странах уруса. Едва Хамид вошел в селамлик (приемную) в своей грязной и разорванной рубахе, выставлявшей напоказ его голые ноги и грудь, с двумя топориками в руках и большим кешкулем на спине, как паша пригласил его занять самое почетное место возле меня. Такое соседство грязного дервиша очень мне не понравилось, но восточный этикет не позволял даже отодвинуться от неприятного соседа. Особенно тяжело было мне принять трубку кальяна изо рта грязного Хамида; едва я сделал жест, чтобы трубку эту пронесли мимо меня, как дервиш, бывший дотоле тихим и покорным, вдруг преобразился: глаза его засверкали, он вскочил, выхватил кальян из рук слуги и насильно поднес его к моим губам. Из политики я не сопротивлялся и, сделав затяжку, передал трубку соседу. Тогда дервиш ни с того, ни с сего вышел из себя: начал неистово размахивать своими топориками, произносить целые филиппики против меня и кончил тем, что, не дождавшись даже кофе, выбежал из селамлика, повергнув в великое горе и изумление старого пашу. Как хозяин, так и кади бросились воротить взбешенного Хамида, но этого им сделать не удалось, и вечер, так хорошо начавшийся, был совершенно расстроен из-за выходки дервиша.

На утро, гуляя по улицам Малатии, я увидал Хамида на площади, уже собравшего вокруг себя большую толпу. Дервиш, приподнявшись на корзину с плодами, говорил что-то [142] окружавшему его народу; глаза его сверкали и выворачивались до того, что, казалось, готовы были выскочить из орбит, волосы были растрепаны еще сильнее, белая пена покрывала его посиневшие губы, и руки судорожно потрясали посохом и топором. Увидя меня, безумный Хамид бешено ринулся через толпу, направляясь в мою сторону. Правда, благодаря присутствию двух заптиев и чиновника губернатора, попытка старого дервиша не удалась, но, по словам окружавших, Хамид в такие минуты был способен убить каждого, кто подвернется ему на глаза. Я не знаю, как удалось успокоить взбешенного дервиша, но я, разумеется, поспешил сесть на коня и ускакать подалее от глаз Хамида.

Хотя исступление и несдержанность дервишей, подобных этому последнему, относительно редки, тем не менее, всякому европейцу можно посоветовать по возможности не попадаться на глаза подобным беснующимся дервишам. Если случайно на базаре и в глухом переулке кому и придется натолкнуться на проповедь дервиша, доводящего себя до экстаза, то всего лучше будет отойти подалее, так как вообще нельзя ручаться и за индифферентность толпы, которую легко может увлечь за собою такой безумный, но экзальтированный дервиш.

По словам Вамбери, хорошо знающего Восток, странствующие дервиши часто бывают большими наглецами, эксплоатирующими невежество низших слоев мусульманского общества. Не принадлежа ни к какой общине, подобные обманщики, снабженные только аттрибутами набожнейших членов братства, скитаются по различным странам Востока из одного края в другой, выставляя целью своих странствований посещение различных священных городов и гробниц ислама и отростив себе волосы и бороду, одевшись в лохмотья, увешав себя кешкулем и другими принадлежностями дервишества; каждый бродяга, не имея даже гроша в кармане, может беззаботно пуститься в путь и бродить с одного конца страны в другой. Ему нечего заботиться о пропитании, всякий, именующий себя дервишем, особенно приобретя некоторые внешние сноровки, не только легко себе найдет достаточно средств для жизни, но даже может пожить весьма сытно и во все свое удовольствие.

Масса подобных самозванцев или ложных дервишей шляется повсюду на Востоке, нередко подрывая всякое [143] уважение к настоящим братиям тех или других уважаемых орденов. Большинство этих бродяг не только не отличается всеми десятью качествами доброй собаки, требуемыми от настоящего странствующего дервиша, но даже проявляет настоящие мошеннические наклонности, проделывая под личиною дервиша различные обманы, кражи, грабительства и даже убийства. Если какому-нибудь европейскому путешественнику удастся встретить в любом уголке Востока слишком нахального и вымогающего дервиша, можно быть вполне уверенным, что он не принадлежит к числу почтенной братии странствующих дервишей, а не что иное, как простой обманщик и лжец, прикрывающий рваным плащом монаха свои хищнические и бродяжнические наклонности. Фальшивые дервиши являются повсюду попрошайками, лезущими вперед, нахалами, а иногда и грабителями больших дорог.

Дервиш истинный — монах по призванию, принадлежащий к тому или другому ордену. Несмотря на свой фанатизм, зачастую ненависть к европейцам и многие другие стороны характера, они всегда отличаются своим смирением, не любят выставляться слишком наперед и даже редко просят милостыню, потому что устав запрещает им принимать подаяния. К проповедям и учительству большинство странствующих дервишей также очень мало склонно, но если на того или другого из них найдет вдохновение, то он будет говорить до экстаза, не имея в виду какой-нибудь корыстной цели, о которой всегда думает ложный нищенствующий дервиш.

* * *

В деревне Эмир-кее в глубине Анатолии, где нам пришлось сделать дневку, мы наблюдали достаточно одного из странствующих ложных дервишей. Халим-хаджи — так звали его, — возлюбил мирную деревеньку с зажиточным турецким населением и остановился в ней на пути по священным городам Геджаса. Довольно чисто одетый, хотя и растрепанный и со всеми аттрибутами дервишества, Халим-хаджи, очень речистый и способный на равные штуки, пришелся по душе добрым поселянам Эмир-кея и, повидимому, не скоро был расположен трогаться в дальнейший путь. Богатейший хозяин деревни отвел уютный уголок в своем конаке [144] Халиму, а все другие обыватели Эмир-кея всячески старались угодить «святому человеку», на время поселившемуся среди них. Добрые поселяне были уверены, что благочестивый дервиш послан был в их забытую Богом деревушку для того, чтобы своими молитвами низвести счастие на обитателей Эмир-кея, Хорошо жилось там Халиму-хадже, сладко елось и спалось ему в Эмир-кее, и почтенный дервиш всячески старался расположить к себе еще более жителей деревни, чтобы еще более продолжить свое пребывание. Много чудных святых сказаний о благочестивых шейхах и дервишах пересказал он обитателям Эмир-кея, много порадовал их живым описанием различных святых мест, посещенных им; не мало сообщил он и о тех чудных видениях, которыми посещал его Аллах, рисуя ему райские прелести и ободряя его на дальнейший подвижнический путь. Не довольствуясь и этим, ловкий Халим-хаджи объявил наконец себя чудотворцем, зная хорошо, что и в этом ему поверят добродушные поселяне Эмир-кея. В доказательство чудес, творимых им, святой дервиш приводил различные обстоятельства своей жизни, доказывавшие будто бы истину его слов. Так, по его словам, он мог поститься в продолжение целого месяца, не употребляя даже ни капли воды и притом оставаться таким же, каким видят его в настоящее время (а в то время почтенный постник имел довольно кругленькое брюшко). От обильной пищи Халим наоборот мог худеть до того, что кожа его начинала просвечивать, и через нее можно было видеть все движение жизненных соков. За святость жизни его Аллах дал такую легкость это телу, что он мог на ходьбе состязаться с лучшею лошадью и обгонять на бегу даже быстроногого джейрана. Несколько раз во время горячей молитвы и полного экстаза Халим пробовал даже отделяться от земли и пролетать некоторое расстояние, но полной способности он пока еще не приобрел и за получением ее должен добраться до Мекки, где на горе Арафате он будет восхищен от земли и в обратный путь уже не пойдет, а полетит. Много и другого говорил благочестивый дервиш и хотя он ничем не подтверждал истины своих слов, но никто из благочестивых поселян и не допускал никакого сомнения, тем более, что Халим-хаджи умел убедить их в своей святости другим более доказательным путем. Так он предъявлял им стрелу компаса, всегда показывающую направление трижды [145] благословенной Мекки, будто бы полученную им от пророка в сонном видении, показывал через зажигательное стекло небесный огонь, который он силою своей святости сводил на землю, и, что всего удивительнее, поднимал железные вещи, не прикасаясь к ним рукою, разумеется, при помощи скрытого магнита. Всеми этими фокусами и многими другими почтенный Халим-хаджи не только утвердил свою репутацию в качестве святого, но и набрал немало денег от простодушных поселян, веривших ему, что их посильные пожертвования будут в ту же ночь переданы пророку.

Когда мы прибыли в Эмир-кей, Халим-хаджи фокусничал в ней уже более двух недель и был, разумеется, первым лицом деревни. В качестве такового, он посетил и нас вместе с старым шейхом Эмир-кея; этот последний рекомендовал нам своего спутника как чудотворца и любимца Аллаха, ниспосланного на счастье их, погрязшего в грехах, села... В тот же вечер я был посвящен во все таинства, которые проделывал Халим-хаджи в доказательство своей сверхъестественной силы и могущества; поняв, разумеется, сразу, что я имею дело с простым обманщиком и наглецом, я решился проучить его и обнаружить его мошеннические проделки. На другой день к вечеру, когда опять собрались все нотабли Эмир-кея в моем помещении и Халим-хаджи, не стесняясь даже присутствием европейца, стал распространяться о своих чудесах, я вынул из своей дорожной сумочки компас, стекло от лупы и магнит, которые всегда вожу с собою. Увидя знакомые и чудодейственные предметы Халима, дарованные будто бы ему Аллахом, в руках проезжего европейца, простаки-поселяне были поражены, а дервиш видимо переменился в лице и, не дождавшись применения компаса и магнита, поторопился выйти, а с ним вышло и до половины присутствующих. Всем оставшимся, а в том числе и шейху деревни, я показал действие компаса и магнита, объяснил их обыкновенное употребление у европейцев и с осторожностью навел самих присутствующих на признание достопочтенного Халима-хаджи обманщиком и лжецом. Один из заптиев — бравый турок, бывавший в Стамбуле, подтвердил поселянам истину моих слов и обещал на утро же отстегать нагайкою мнимого чудотворца-дервиша.

Хотя, повидимому, и не совершенно убежденные, но сильно [146] смущенные разошлись мои гости по домам; я с нетерпением ждал утра, чтобы торжественно изобличить наглеца, показав еще опыт с зажигательным стеклом, которое я решился подарить шейху в доказательство его естественного происхождения. Но изобличенный в своих плутнях, мнимый дервиш, в ту же самую ночь скрылся неизвестно куда из деревни, успев сообщить некоторым из своих ярых приверженцев, что неверный москов, с помощью нечистой силы, похитил священные предметы из кешкуля Халима и тем лишил его не только дарованных Аллахом даров, но и самой чудодейственной силы. Теперь обездоленному святоше оставалось, по его словам, снова уйти на многие месяцы в пустыню, голодать целыми неделями, простаивать на одном месте, не двигаясь в продолжение нескольких дней, быть искушаемым шайтаном и, наконец, подвергать себя всяческим истязаниям, чтобы получить прощение Аллаха, а с ним и новый дар чудотворения.

Мы не знаем, насколько разуверенными или по-прежнему убежденными в сверхъестественных свойствах Хадима-хаджи остались добродушные обитатели Эмир-кея, но во всяком случае наши разоблачения произвели известное впечатление на самых толковых из них, и они уже более критически отнесутся к следующему странствующему дервишу. По исчезновении Халима, в деревне оказались небольшие пропажи, а одна из слабоумных девушек-пастушек Эмир-кея — в сильном подозрении на счет близкого знакомства с чудотворцем-дервишем. В тот же день выехали и мы из деревни, подарив и магнит, и зажигательное стекло почтенному шейху Эмир-кея.

Дервишами — обманщиками, фокусниками и вымогателями, подобными Халиму-хаджи, кишат все большие центры Востока; в особенности много их собирается в места богомолий и на базары — эти бьющиеся пульсы жизни Востока. Трудно перечислить даже все те мошенничества и плутни, на которые под видом чудотворения пускаются ложные дервиши, во и примера Халима-хаджи достаточно. Дервишество, явившееся коррективом простой и сухой вместе с тем догме ислама, дополняющим ее несложный ритуал, благодаря различным злоупотреблениям, обращается в значительное зло, с которым еще придется бороться правителям Востока, по мере приобщения к европейской культуре. [147]

Все сказанное доселе применяется главным образом к многочисленным странствующим дервишам, хотя до известной степени может относиться и в оседлым дервишам, образующим правильно организованные и более или менее строгие общины.

А. ЕЛИСЕЕВ.

(Оконч. в след. №).

Текст воспроизведен по изданию: Среди дервишей // Русский вестник, № 7. 1894