ОГОРОДНИКОВ П.

НА ПУТИ В ПЕРСИЮ

II.

АСТРАХАНЬ.

Составитель достопримечательностей г. Астрахани, занося в летописи гостинницу Касаткина, что на Косе, как лучшую в городе, упустил из виду увековечить рублевый номер в ней; дополнить этот пробел в его замечательном произведении выпадает на мою долю.

Единственное окно моего узенького номера выглядывало на крышу хозяйского сарая, куда собирались кошки с соседних домов, — вот только что на моих глазах лоснящийся черный вот, в порыве нежных чувств, откусил пол-уха тощей кошке, но та не унимается...

Положим, это Касаткина не касается, но тут же на крыше валялись сани, старый шкаф и битая посуда, угрожая при сильном ветре скатиться и разможжить голову прохожему; а в мое окно, которое скрипит и не запирается, валит кухонный угар, удушливая вонь с грязнейшего дворика и длинная, невыносимо резкая нота восточных мотивов, под акомпанимент дудки. В комнатке тоже неприглядно: маленький столик в липких пятнах, плотно облепленных мухами, два узеньких дивана, один деревянный, другой кожаный, одна табуретка да зеркальце с золочеными амурами по раме, в которое как ни смотрись — выходит пятно. По углам пыльная паутина, желтые [261] стены исцарапаны заметками, преимущественно эротического и медицинского содержания, в таком роде: «полынная от лихорадки — первый сорт». Потом следует рецепт или счет:

50 рюмок полынной

1 селянка

1 селедка

10 пор. чаю...

Или: «Распрекрасный предмет Анна Федосевна, мечтаю о тебе...» дальше шло гнусное выражение и подпись: «по гроп нежный Миша». И тому подобное.

Время дорого. Нужно отдохнуть и за дело. Лег... Ну, так и есть!.. В холоде не выношу, а здесь, при зное... «Номерной, номерной!» Не слышит, варвар.

В рублевом номере лучшей гостинницы звонка не полагается, а потому мне пришлось искать слугу по всем коридорам всех трех этажей.

— Номерной!..

— Чего вам?

— Скорей ко мне!

— Вы насчет обеда-с?.. Уха, селянка а-ла-пур...

— Какая селянка?.. Клопы!..

— У нас этого-с ни-ни; сам наблюдает за чистотой...

— А это что?

— Откуда они, проклятые, раздуй их горой? рассуждал номерной, с полным равнодушием придавливая ногтями одного за другим всполошившихся по щелям тощих клопов.

Я просил крикнуть хозяина, убрать диван и постлать мне сена на полу.

Явился сам дородный Касаткин и покачал головою от удивления.

— Откуда они паскуды? сказал он; — никак не убережешься, — вот поди ж ты!

Он обещал мне ужотко и беспременно, не сумлевайтесь, купить новый диван и он, действительно, купил канапе, от которого сильно несло деревянным маслом, но без клопов.

Распорядившись прислать мне через час прачку и подать к обеду «от естественных богатств Астрахани»: балыку, икры и отварной осетрины, я улегся. [262]

— Опочивайте спокойно, будьте благонадежны, добродушно улыбался тучный хозяин лучшей гостинницы, уходя тоже опочить от забот по содержанию гостинницы «в акурате».

* * *

— Здра-авствуйте, наказывали придти мне, проговорила вошедшая женщина, бледная, костлявая, с синеватыми губами и красным кончиком носа. Сложив руки спереди и вперив в меня глаза, она решительным тоном объявила существующие здесь цены за мытье белья, несравненно выше петербургских, напр. сорочка — 25 к.

Я отказался от ее услуг.

— А не хотите — никто не вымоет вам здесь, потому что я прачка при эфтой гостиннице.

Монополия, но ее не избежишь, потому что номерной под разными предлогами не приводит другой прачки, по уходе которой этот расторопный малый принес для умывания мне табуретку, на которую поставил чашку и разбитый кувшин с грязною водою, ибо во время весенних разливов Волга мутится илом, а дистиляторов в лучшей гостиннице не имеется; но чем оправдать, что поданная икра оказалась горькой и сухой, балык — с душком и тоже прогорклый, разварная осетрина — твердой и деревянного вкуса, стакан кофе без сухарей — 40 коп.? Я обратился за разъяснением этих вопросов к номерному.

— Лучшее посылаем в Россию; гнилого не пошлешь — не купят; стало быть, себе оставляем сорт похуже, объяснил тот. Но это вздор, потому что в рыбных лавках здесь продается отличный балык по 60 к. за фунт; главную же причину мерзостей грабежа в здешних гостинницах составляет обуявшая содержателей страсть к быстрой наживе на счет невзыскательных приезжих, большею частью рыбопромышленников и т. подобных дельцов. «Потому, рассуждает Касаткин, — приезжий должен номер взять и терпеть, — не ночевать же ему на улице: обворуют, либо в участок возьмут». Ну, и грабит, нагло рвет и разит зловонием.

Астрахань, наполняемая летом приезжими дельцами, крайне нуждается в хорошей гостиннице, которая, в свою очередь, [263] доставит и добросовестному содержателю ее громадные выгоды, ибо каждый предпочтет заплатить ему дорого за удобства, чем Касаткину — не дешевле того — за гниль и вонь.

* * *

В 11 час. утра я отправился в губернатору с письмом от Г.; духота, зной и пыль невыносимые, идти пешком трудно; взял извощика.

Выезд с узенькой улицы, которою он повез меня, на Кремлевскую площадь был буквально загорожен глубоким болотом, посреди которого виднелись барахтающиеся ноги злосчастного седока и опрокинутые дрожки; кучер, стоя по пояс в грязи, в отчаянии размахивал руками...

— Бяда, проговорил мой извощик, осенив себя крестным знамением. — Ну-у-у шевелись, Катюха, ободрял он лошадь, но та не трогалась.

— Ну, как же нам быть? спросил я его.

— Ухвати меня, твое сиятельство, за кушак; Бог милостив, авось проедем, сказал он решительным тоном и, снова перекрестившись, шарахнул Катюху кнутищем.

Проезжая болото, дрожки сильно колыхались из стороны в сторону, обрызгивая меня вонючею грязью, однакож мы выбрались на площадь благополучно.

У ближайшей в нам кремлевской стены пять-шесть отставных солдат да три оборванных еврейки раскинули на голой земле свои грошовые товары: пряники, тряпье, железный лом, хлеб и дрова.

Прохожих встречается мало, да и те большею частью черномазые, в восточных костюмах; вон перебежал нагишом улицу взрослый детина, прикрытый грязною тряпицею только в самом застенчивом месте; это хлебник-татарин; в открытую дверь пекарни видны еще две-три подобных фигуры...

Характер построек тоже имеет много общего с Азиею: однообразен, безвкусен и без всяких архитектурных затей; тут стоит деревянный домишко, покосившийся от ветхости на бок, а рядом с ним высится каменный двухэтажный ящик в казарменном стиле... [264]

Такова же наружность и губернаторского дома, выходящего одним фасадом на площадку с маленьким круглым сквером посреди нее, откуда несет тоскою: жгучее солнце, тощая зелень, покрытая пылью... С трех сторон площадки расположены лучшие в городе магазины и тут же вход во внутренний постоянный базар или, лучше сказать, толкучку, наполняемую в вечерние часы исключительно евреями и их сожительницами с тряпьем, контрабандными товарами и воровскими вещами; теперь же, днем, за прилавками торгуют разною всячиною русские торговцы, а торговки продают подсолнечные сеиячки и пучки черешни. Другим своим фасадом, с парадным подъездом и часовыми, губернаторский дон выходит на грязные персидские ряды.

В обширной прихожей губернатора торчали два просителя-перса, а в приемной сидел один только господин недовольной наружности. Вошел дежурный чиновник. Господин желчно высморкался:

— Доложите... Дело тянут, тянут... виляют, а дело верное! Это грабеж...

— Прошу вас держать себя благопристойно! осерчал чиновник и даже побледнел. — Не забывайте, где вы! Вы в приемной господина губернатора! Знаете ли, за это вас...

Недовольный господин плюнул и умолк. Меня пригласили в кабинет губернатора, который, выразив горячее сочувствие цели моего путешествия, обещал по возможности содействовать ознакомлению моему с Астраханью в ее торговых отношениях к нашим азиатским соседям, и для этого послал за двумя обывателями, опытными в этом деле, которые и не замедлили явиться.

Один из них, богатый армянский купец Ф-ъ, с почтенными сединами, почтительными приемами и в усах военного покроя, хорошо знаком с азиатскою торговлей, в которой еще недавно принимал деятельное участие; теперь же его комерческие операции ограничиваются складом сукон, отпускаемых преимущественно в кредит местным персидским торговцам. Другой вошедший в след за ним, был перс Хаджи-ага, агент и комисионер персидских купцов, с выражением полного довольства во всей его маленькой, акуратной фигуре, облаченной в [265] белый архалук и в высокую мерлушечью шапку с красным верхом бакинского фасона. Не снимая ее с головы, он приветствовал губернатора легким наклонением головы и, прикладывая несколько раз правую руку к сердцу, как-то особенно паточно улыбался; эта плутоватая улыбка не сходила с его красивого лица, окаймленного черною бородою и усами, в течении всей нашей продолжительной беседы, в которой он, впрочем, не принимал участия и только изредка вставлял свое слово или кивал головою, перебирая свою серебряную цепочку, надетую через шею.

Губернатор выразил надежду на возобновление в широких размерах нашей, угаснувшей в тридцатых годах, торговли с центральною Азией.

— Ко мне часто обращаются, говорил он, — астраханские и из других местностей России торговцы с просьбою сообщить о том, какой путь из восточного прибрежья Каспийского моря в Хиву безопаснее и удобнее. Из сведений, сообщенных начальником закаспийского военного отдела Ламакиным, оказалось, что хотя путь в Хиву из Александровского форта безопаснее, чем из Красноводска, но последний значительно короче первого и тем привлекает большее число караванов; отправленные недавно отсюда два каравана дошли в Хиву благополучно. При постепенном сближении русских с кочевниками означенных местностей и усиливающемся влиянии на них администрации закаспийского края этот красноводский путь делается все более и более безопасным...

Отсюда разговор перешел на наши безуспешные, сравнительно с заграничным транзитом, торговые сношения с Персиею и по поводу посылаемой туда торговой экспедиции, в занятиях которой я приму участие.

— Причины преобладания в Персии заграничного транзита над нашими произведениями, говорил Ф., — кроются преимущественно в нас самих. Мы не только не умеем высмотреть, как англичане и другие европейцы, нужды и потребности нашей соседки, а следовательно и удовлетворить их, мы не только не умеем выбрать для того добросовестных людей, но даже не понимаем такой очевидной истины, что при сношениях с дикарем, как и с просвещенным человеком, необходимо быть [266] гуманным и добросовестным, а иначе результатом будет потеря в его глазах доверия и уважения... Примеры под рукой: «Закаспийское товарищество» обманывало персов на товарах, относилось в ним крайне оскорбительно; агенты этого товарищества били нагайками персов, кутили, роскошничали; некоторые из них ездили не иначе, как окруженные несколькими десятками конвойных; правда, между ними были и честные, и просвещенные люди, но неумелые, неопытные в торговле и доверчивые, так что персы, в свою очередь, их ловко надували. Пришлось товариществу оставить по себе незавидную память в глазах персов. С тех пор русская торговля там заметно уменьшилась... Барановскому торговому товариществу тоже не везло; наконец, некто Севастьянов недавно еще затевал торговлю с Персиею железом в обширных размерах, но его прикащик, на первых же порах, обворовал его на десятки тысяч, и дело лопнуло... Не мало тормозит нашу местную торговлю с персами недобросовестное выполнение наших заказов некоторыми московскими фабрикантами; положим, сегодня большое требование у персов на такой-то рисунок и цену ситцев и сукон; спешишь сделать заказ, а при приемке товары оказываются нередко совершенно иного рисунка и достоинства, — вот и потеря! В особенности в этом отношении отличается громкая фирма в Москве «Морозова»... Хотя нам невыгодно устраивать большие торговые дела в Персии, потому что конкурентами являются, кроме заграничного транзита, и сами персы, ездящие по нашим ярмаркам для закупки товаров, но если мы устроим в важных торговых пунктах складочные магазины с товарами, соответствующими вкусу и нищенскому карману персов, если мы сумеем выбрать поверенных по торговым делам и если увеличатся перевозочные средства на Каспийском море, где теперь царствует общество «Кавказ и Меркурий», накидывающее, благодаря отсутствию конкуренции, громадные цены за перевозку товаров, в особенности осенью, перед концом рейсов, когда их скопляется в Астрахани для отправки в Персию очень много, — то нет сомнения, что наша торговля с Персиею разростется и прочно укрепится там...

— Что же касается до вашей торговой экспедиции, продолжал Ф., — то скажу, что ее ждут большие потери. Вы сильно [267] промахнулись, ограничившись сведениями, собранными в Москве; вам нужно было предварительно послать поверенного в Астрахань или даже в Персию, как то делают англичане для собрания сведений о ходких там товарах, какие имели бы верный сбыт...

Замечание Ф. очень метко. Астрахань служит большими воротами в Азию; здесь можно собрать довольно точные сведения о потребностях наших азиатских соседей и найти сведущих и опытных людей, необходимых для успешного хода наших торговых и промышленных предприятий в Азии. . . . . .

Заговорили о переводчике, которого я имел право взять по условию с Г. и без которого путешествовать было бы очень затруднительно.

Ф. ясно намекал, что армяне более пригодны к этой обязанности, чем персы, у которых понятие о чести весьма шаткое.

— Они, по большей части, плуты; обмануть у них считается достохвальным делом, в особенности христианина: «если в мешке сто змей и один угорь, то трудно вынуть последнего»; точно так же трудно найти между персами хорошего человека. Притом они крайне невежественны и суеверны, что также окажет некоторое влияние на ваше путешествие; каждый перс обзаводится оракулом (истихар), с которым советуется, бросая чоб (зернышко), и по его указанию действует во всех своих торговых и прочих предприятиях и действиях. Если кто чихнет один раз, это считается дурным предзнаменованием и тогда дело бросается, останавливается (сабор); два раза чихнуть — значит дело пойдет на лад; персы верят в хорошие и дурные дни и часы и т. п.

— Вам необходимо взять переводчика, продолжал Ф., — из астраханских обывателей, имеющих собственность и семью, что будет гарантировать вас от его вероломства; на честность особенно не рассчитывайте... Я знаю одного из наших шемахинских армян, отлично знакомого с Персиею, по которой он шныряет круглый год; он владеет изрядно русским языком, знает фарси (персидский, литературный) и тюрки (разговорный во многих персидских провинциях), но у него один недостаток — сильно пьет... Впрочем, я и Хаджи-ага похлопочем для вас... [268]

Простившись с губернатором, мы вышли вместе, и очень довольными, в особенности Хаджи-ага: он был в восторге, как от губернаторского приема, так и от радужной мечты насчет предполагаемой торговли русских в пределах Персии...

— Завтра об этом будет знать вся астраханская Персия, шепнул мне на ухо Ф., у которого на глазах тоже навертывались слезы умиления. — Это наш кумир!.. Мы будем чувствовать себя очень несчастными, когда лишимся его; какой приветливый, добрый и очень полезный человек! говорил он уже вслух.

Мы условились завтра осмотреть город и ознакомиться с торговлею его; Хаджи-ага обещал собрать для меня статистические сведения о русской торговле с Персиею, что очень важно, потому что официальные данные в этом отношении далеко не полны; вместе с тем он, по предложению Ф., охотно согласился снабдить меня письмами к своим знакомым и родным в Персию.

— Хаджи-ага пользуется большим влиянием между своими, или, как здесь говорят об нем: «он держит бороды всех персов в своих руках», пояснил мне Ф., между тем как тот улыбался и прижимал правую руку к сердцу, в знак удовольствия...

* * *

После обеда я отправился, по приглашению Ф., осмотреть его склад сукон и пр. мануфактурных товаров; он сообщил мне сведения о своей торговле с персами и туркменами, соседними с нашею морскою станциею на о-в Ашур-аде, служащем им пунктом торговых сделок с нами, и снабдил меня образчиками ходких между ними товаров.

В магазин вошли трое персидских местных торговцев; двое щегольски одетых детей Ф., отнятых им от школьной скамьи для того, «чтобы приучить их к прилавку», показывали им штуки сукон, сообразно их вкусу, между тем как Ф. беседовал со мною.

— Здешние персы, говорил он, — большею частью голыши, берут товары у меня и прочих торговцев на сроки, в кредит; что будешь делать? Иначе ничего не продашь. Свои же [269] товары они стараются везти в Нижний; там для них лакомая приманка — женщины, да и хвастнуть можно перед своими: «моя была в Нижнем, была в Москве».

— А отдают ли вам долги?

— Иногда — да, а нередко — пропадают; взгляните, сколько у меня долговых росписок, да что проку в них? Уехали, скрылись, — ищи, справляйся, где они...

Я взглянул на кину росписок с чернильными печатями, заменяющими у персов подпись; каждый из них носит такие имянные печати, большею частью сердоликовые, в кошельке или пенале с письменными принадлежностями, который найдется в кармане у всякого грамотного перса (муллы).

— Хивинцы и туркмены, продолжал Ф., — с которыми я имел торговые сношения прежде, далеко честнее персов; правда, ямуды остались мне и до сих пор в долгу, но, вероятно, у них теперь денег нет; подожду — отдадут... Они наезжают ко мне сюда довольно часто...

В магазине душно. Нам вынесли табуретки на крыльцо. Впереди запыленный сквер, о котором я уже упоминал. Мимо нас проходят разноплеменные обыватели Астрахани. Сколько типичных физиономий между ними! Жаль, что я не художник, а как хотелось бы мне изобразить вот этого татарина с смелою, твердою походкою, отважно поднявшего свое широкое, монгольского типа лицо, с изредка торчащими волосками вместо бороды и усов, с мохнатою шапкою на затылке и в коротком, грязненьком халате, с обнаженною шеею и мощною грудью, густо поросшею волосом, от которой, кажется, отскочило бы ядро.

— Это — отар, сказал Ф. — После калмыков они самые лихие наездники.

На углу улицы стояла группа: две калмычки и малорослый, скуластый калмык; лица их загорелы до черноты. На калмычках надеты барашковые шапки с желтым суконным верхом, напоминающие своею формою конфедератки, из-под которых падали черные, тяжелые косы на грудь; а поверх длинной ситцевой рубахи какая-то накидка без рукавов, не то архалук, не то камзол; на ногах сафьяновые красные сапоги.

— Жизнь их очень тяжела! проговорил Ф. — А всмотритесь в этого коренастого, с выгнутыми от езды ногами, калмыка; [270] вот с кого олицетворить бы дикую силу, истязаемую плетью судьбы-мачихи!.. Он здесь, в городе, ежится, не смел, а взгляните на него в степи, когда он вихрем мчится на диком коне, — вам кажется, что он прирос к нему! Взгляните на их борцов, когда они сбрасывают с себя всю одежду, оставаясь только в коротких штанишках: это атлеты, вылитые в бронзу!.. И вместе с тем это «лошади труда»! Это народ трудящийся, выносливый, честный, но разоренный своими попечителями; теперь они обнищали; кто из них имел до того времени 1,000 голов скота, теперь пошел в батраки, — почему? Опекуны слишком ревностно их опекают. Калмык занял с своею семьей кусок травы; скот съел ее через неделю; калмык хочет идти дальше... «Стой! кричит пристав, — не смей идти дальше или давай 50-100 рублей, а нет — давай баранов!» Голодный скот околевает, калмык нищает и идет в батраки за 20 коп. в сутки к рыбопромышленнику, который восторгается дешевизною труда. «Золотые руки!» говорит он. Не меньше попечителей хлещут и свои же братья, калмыки, усвоившие лоск и пороки цивилизации... Стойко перенося все невзгоды тяжелого труда, голод и холод, они безропотно мрут, как мухи... Знаете ли, чем калмык питается? — одним чаем, и он сыт. Калмыцкий чай — кирпичный, т. е. в пресованных плитках, дрянного качества; он крошится в котел с водою и кипятится до тех пор, пока не получится навар; тогда подбавляется в нему соль, молоко и иногда масло, вот и все!.. Если они и пристрастились в нашей водке, то благодаря тем же опекунам. Поневоле запьешь! говорят они. Теперь, кажется, запрещена продажа водки в улусах, точно запрещением можно искоренить пьянство, если не уничтожатся причины, развивающие его... Они продолжают пить и даже гонят свой арак из кумыса и из него же приготовляют другой, лучший напиток...

Между прохожими не мало встречается калмыковатых казаков, помесь русского с крещеною калмычкою; попадаются турки, привезшие сюда из Константинополя товар; вот прошел хивинец в ярком халате; за ним надменно выступает носатый щеголь, наш горец с Кавказа, в своей воронкообразной бараньей шапке, с кинжалом за блестящим поясом, отделанном в серебряные бляхи, и с глазами, налитыми кровью. [271]

Далее виднеется группа черкесов; прошли два-три тощих киргиза в своих остроконечных шапках и длинных, измаранных рубахах из грубого полотна.

Проехало несколько телег, а за ними мерно шагают ломовые из ногайцев, большею частью тоже в длинных, грязных рубахах, с редкими бородками и несколькими волосками вместо усов. Ногайцы издавна поселились здесь. Некогда незначительная татарская деревушка Гаджи-Тархани или Астрахань, благодаря естественным богатствам — рыбе и соли, а также выгодному положению своему при впадении Волги в Каспийское море, стала быстро развиваться и сделалась столицею ногайских ханов, междоусобица которых помогла царю Ивану Грозному присоединить ее в России в 1554 г. Теперь ногайцы проживают и в городе, и по окрестным деревням, где занимаются бахчами (арбузы и дыни), извозом, преимущественно рыбы и соли; между ними не мало отличных шкиперов, но в особенности они славятся своею мускульною силою и ловкостью при переноске тяжестей.

— Подложив на спину подушечку, он взваливает на себя 8-10 пудов и тащит этот груз с пристани на пароход по крутой покатости сходней с удивительным проворством, говорит Ф.

Между прохожими снуют и франтоватые, вылощенные армяне в своих казакинчиках, опоясанных ремнями, украшенными серебряными бляхами, в низеньких мерлушечьих шапочках и непременно с цепочкою через шею и перстнями; не мало из них безукоризненно одетых по последней модной картинке: цилиндр, визитка и непременно толстая золотая цепь. Армянское население Астрахани переходит за 5 тысяч, но их, как слышал я, нельзя упрекнуть в образовании; во всем городе не найдется более двух, окончивших курс в университете; за то это первые щеголи в городе, но не кладите им пальца в рот: тонкие кулаки, что я говорю комерсанты...

А вот торопливо идет с опущенными в землю глазами жидок; он что-то рассчитывает по пальцам... Эти всесветные пройдохи являются в настоящее время конкурентами тонким армянам, и, вероятно, вскоре займут их место в здешней торговле.

Хотя из 49-ти-тысячного разноязычного городского населения русские составляют не менее 37 тысяч, но, по бьющим в [272] глаза типам, Астрахань несомненно город восточный, в особенности торговый центр ее, где расположены лавки армян и персов. Последние степенно снуют из лавки в лавку или группами стоят посреди улицы, в своих высоких и низких мерлушечьих шапках, длиннополых, разноцветных сардари, и большею частью с рыжими бородами и усами. Многие из приезжающих сюда персов принимают русское подданство, ибо им здесь вольготнее, чем на родине, или же просто из желания избежать дела с своими консулами здесь, которые не стеснялись не только их грабить, но и сечь по пяткам и надевать на них колодки при вымогательстве денег. Прежде это случалось сплошь и рядом, теперь реже, потому что в настоящее время консулы стеснены в произволе: им предоставляется право только наблюдать за торговыми интересами персидских подданных, а во всех остальных отношениях эти последние подчиняются нашим гражданским законам.

— Хотя астраханские персы по необходимости делают некоторые уступки нам из своих обычаев, говорил Ф., — но все же считают нас, христиан, «погаными». Без сомнения, им неудобно применять здесь, напр., подобное требование религиозной брезгливости: если неверный дотронется до его одежды, он должен вырезать опоганенный кусок или бросить все платье. Обмануть, убить христианина для него ничего не значит: стоит только сделать лишний раз намаз (молитву) — и ему все простится, — без сомнения, не в пределах России. Когда вы будете путешествовать по Персии, продолжал Ф., — избегайте неприязненных столкновений в караване: на чужие тюки не садитесь, не касайтесь пищи и одежды правоверных, не проходите впереди них во время их намаза, путешествуйте в европейском костюме.

При этом мне вспомнился петербургский совет Г-го: «наденьте халат и чалму», — со всех сторон советы! Читатель увидит ниже ценность их.

— Объясните мне, обратился я к собеседнику, — почему у всех этих персов такой изнуренный вид, почему у них такое скотское, отталкивающее выражение лиц?

— Потому что нравственное чутье у перса затерто чуть ли не с колыбели, чувство чести отсутствует в нем. Всмотритесь [273] вот в эту мумию, что стоит лицом к нам; в его апатии отражается вредное влияние опиума, который дается сперва младенцу, чтобы он не кричал, и к которому тот до того привыкает, что уже не расстается с ним до гроба; а скотское половое наслаждение окончательно растлевает и истощает его. Бывают нередко случаи, что наши проститутки женят на себе персов, и тогда последние принимают православие. Я лично знаю одного из таких, по прозванию в св. крещении Никифор; пожив с женою, он заскучал и в особенности не мог выносить своего имени: «вот если бы Иваном прозвали бы меня, а Никифор — не люблю», сетовал он часто мне. Родилась у него дочь, которую он отдал за бакинского перса, после чего и сам скрылся из Астрахани, — говорят, опять принял ислам.

Вообще у здешних персов брачные узы не прочны: развод у них очень обыкновенен. В качестве жениха перс делает письменное условие с женою, скрепляемое муллою; в нем обозначается сумма в 100-200 р. и т. д., смотря по условию, которую муж обязывается уплатить жене в случае развода с нею. В медовый месяц соловей любви так сладко поет, так поэтичен, на что перс имеет дарование от природы, что молодая жена, заслушавшись его, охотно отрывает нужный соловью кусочек росписки, и тогда при разводе он ей ни гроша не дает. Иногда родные и опытные старухи предупреждают невесту, чтобы та не слишком поддавалась обаянию первой любви и брачный договор прятала бы подальше; в таком случае при разводе у нее будут деньги и она выйдет за другого, за третьего и т. д., в девках или вдовах не засидится, ибо персияне дорожат женщинами.

Жара спадает, и я, простившись с Ф. до завтра, нанял извощика в загородные сады: Лесникова, Давыдова, Гавеловского и Пермякова.

— Здесь вы несколько ознакомились с Азиею, а там увидите сносный русский театр, итальянскую труппу и сливки нашего общества, проговорил Ф. вслед мне и посоветовал пропустить осмотр двух первых садов, ничем невыдающихся, и прямо направиться к последним.

Безлюдными улицами и пустынною площадью, сплошь покрытою лужами, мы приехали в Гавеловский сад, где помещается на [274] лето клуб; в театре играет приезжающая на лето итальянская оперная труппа. В саду тощие алеи виноградников, о насаждении которых заботился Петр I, желая развить в этом крае садоводство и виноделие. Но если изменившийся здесь к худшему климат не благоприятствует достижению этой цели, за то запыленные и истомленные дневным зноем обыватели находят теперь в этих садах по вечерам отдых, свежий воздух и много иных прелестей. Оказывается, что я приехал сюда очень рано, ибо кроме желчного старичка, иронически посматривавшего на известного одесского балагура Ш-фа, окруженного двумя-тремя поклонниками его таланта, никого не было. Юные купеческие сынки хохотали до упаду, упиваясь рассказами Ш-фа из еврейского быта.

Я разговорился с стариком, который оказался словоохотливым, резким, т. е. довольно откровенным и тонким наблюдателем.

— Виноградные алеи, говорил он, между прочим, — не дают тени, а потому днем в наших садах так же пусто, как и в нашем городском клубе в зимние вечера, где вы встретите не больше десятка тоскующих барынь, двух-трех наших денди из армян, берегущих свои перчатки, как бы не помять их, да нескольких старичков за картами. Губернаторша, а она у нас передовая, намерена расширить клубное дело; удастся ли ей это — можно судить по тому обществу, которое вы встретите в саду у Пермякова, а там всегда людно.

По его предложению мы направились в сад Пермякова.

Заплатив за входной билет в сад 20 в., я отказался от предложенного мне билета в театр. Это довольно обширное деревянное здание, расположенное по правую сторону площадки, напротив вокзала с огромным буфетом, усеянным питиями и разнообразными закусками; а прямо возвышается эстрада для музыкантов. От площадки тянутся виноградные алеи, перемешанные кое-где с фруктовыми деревьями. Сад был буквально запружен народом.

— У нас постоянного театра нет, говорил мой собеседник; — выпишут нам порядочную труппу, вот как эта, что теперь увеселяет нас, — хорошо; а нет — так мы довольствуемся странствующими талантами с приволжских городов; вот [275] ждем на зиму двух служанок... то бишь, двух актрис, играющих служанок, да вечно пьянехонького комика, он же и трагик.

Протиснувшись чрез густую толпу на площадке, мы уселись в беседке, полускрытой зеленью. Физиономии у нарядных дам очень решительны, точно собираются кого-то или что-то взять штурмом, но это только так кажется, а в сущности они «непринужденно» гуляют; многие курят.

— Наши дамы и в театре дымят; это здесь считается шиком, объясняет мой собеседник; — а вот прислушайтесь-ка, продолжал он, — к говору этих трех дам, что на скамью уселись о-бок беседки; это добродетельные жены благодетельных мужей, готовых на все, лишь бы принести пользу отчизне, т. е. получить концесию или что-нибудь в роде того.

Я взглянул. Костлявая, истомленная на вид барыня говорила с скверною улыбкою двум другим, более сносным на вид:

— К ворожее ездила; она говорит: непременно получим концесию. Ах, если бы так!.. Я, душечка, обещалась говеть, если только получим эту противную концес...

— А Иона-то Петрович, перебивает ее огненная брюнетка с тусклыми глазами, — даже образ поставил на письменном столе, на том самом месте, где прежде, помните, нимфа стояла... Такой богомольный сделался!.. Вчера говорит мне: Фофочка, если только «заступница всех скорбящих» не поможет, то хоть в петлю полезай!.. Липочка, обратилась она к костлявой сестрице, — что мы будем делать, если не получим?

— Слышите, слышите: концесию!.. заволновался мой старик; — этот мошенник уже испортил одну дорогу, хочет портить теперь другую!.. Не получит — те барыни пропадут, а практическая Липочка — пари держу — выпутается. Одинадцатая заповедь: не зевай, заглушила в ней все прочие. Еще недавно она отыскала какую-то полоумную бабушку, которую так окрутила, что та, вместо дворника, которому обещала, отказала ей тысячу руб.; может быть, найдется таковой же дедушка, а не то выхлопочет опеку над маленькими братьями, — все-таки тысяча-другая в год перепадет ей...

— Как бы нам получить ее? слышалось со скамьи, на что злой старик шептал мне на ухо: «Погрузитесь в кипяток на [276] трое суток, может быть, и получите; Шмуль же получил несколько дорог потому только, что девять дней кипятился в котле и не зарумянился... Право, отличное средство!»

— Бросим эту несносную концесию, неслось со скамьи; — скажите лучше, Батенька, как поживает ваш Миша?

— Всегда ослюнит все руки; вчера попросил шейку поцеловать, не отказала: он такой услужливый.

— А дальше?

— Это мой секрет. Ну, а ваш Мефистофель?

— Зачем вы, Батенька, оскорбляете святое чувство любви? Мефистофель?! Не называйте его так, — это божество, душка!

— Эта статская советница влюбилась в личного врага своего дряблого мужа, в железнодорожного мазурика, так, видите ли, не оскорбляйте ее святого чувства к воровству и грабежу! продолжал нашептывать мне желчный старик.

— Ах, душечка, как Серж ухаживает за мною! слышался голос той, которая питала нежное чувство в Мефистофелю. — Вчера сижу я в театре, подходит во мне Никанор Спиридоныч, — он только что вернулся из Петербурга, — поздоровался и говорит: «Богиня моя, дайте лапку», и так страстно засопел!

— Дрянь бабенки, проговорил мой старец, поднимаясь со скамьи. — Дойдемте-ка, вслушаемся в разговоры других представителей нашего астраханского общества.

— Почему русский мужик нервный? говорил длинный полковник с отвислою нижней губою и с достаточным носом, согнувшись перед маленьким статским господином с бутербродом в руках, озирающим проходящих дам. — Почему, спрашиваю я вас? А потому-с, изволите видеть, потому-с, что к чаю склонны, чаю-с много пьют, а чай — горячий, горячит. Я-с имел случай наблюдать...

Перед столиком с опустевшими бутылками сопят именитые граждане, тузы-рыбопромышленники.

— Долбанем еще?

— Можно.

— Федька! Федор, дурак, не слышишь, што ли?

Пожилой лакей как из-под земли предстал перед именитым и, согнувшись, умильно спросил:

— Чего-с прикажете, ваше степенство? [277]

— Ты нам представь-ко сюды еще горькой да пивца, и перекусить чего-нибудь.

— Сичас, ваше высочество.

— Вот возьми, Федя, на орехи, умилился именитый, подавая старцу-лакею пятак.

Кстати замечу здесь, что перебывав во многом множестве российских градов, мне не приходилось нигде, кроме Астрахани, слышать от лакействующей братии токого громкого величания толстых кошелей, как «ваше высочество».

Двое молодцов, как видно из купеческого звания, с цилиндрами на бекрень, вырвавшись на простор, не шли, а летели по алеям, взявшись под руки.

— Слышал, как Никашку отец оттузил? Го-р-рячо, брат.

— За что?

— А за то!.. Дал он ему деловую перебелить и спрашивает: ну, как работа? А Никашка говорит: прелесть — блондинка, черные брови... Что-о-о? Какая блондинка? осерчал отец. Ошибся, мол, папаша, хотел сказать — прелесть бумага, а чернила... Отец схватил его за чуб и ну скользить по ребрам.

— Ха-ха-ха! Сегодня не придет!

— Говорит: лихорадка...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Посмотрите на эту представительную внешность, указывает мне глазами старик на изящно одетого господина с глубокомысленно-административным видом; — это наш ученый; вероятно, он решает теперь какой-нибудь научный или государственный вопрос.

Я, по наивности, начал одобрять его...

— Ха-ха-ха! Это — известный игрок, и даже шулер; в его голове всегда роится одна только мысль на тему: кого бы обчистить?

Какая-то старушонка приплелась в сад. Шалун сел на колени к ней; та плюнула, перекрестилась и вышла вон.

К 10 часам вечера посетители сделались развязнее; слышен везде громкий говор и смех, пошлости, а то и брань...

Как-то боком и конфузясь, прошла в темную алею толстая горничная в платочке вслед за сухою барыней с подвязанною щекою. [278]

— Вот, Параша, мучусь зубами.

— А вы бы, барыня, выдернули и вставили бы каменные; знакомый фельдшер говорил, продаются из... из... как его звать-то?.. Из...

— Из малахита?

— Да-да, из эфтого самого...

Франтоватые армяне разговаривают больше о грошах; камелии резво гуляют в дальних алеях или задумчиво сидят по темным беседкам, куда так и тянет прикащиков и приказных, горцев, татар, и кое-где встретите шлепающих туфлями персов, с крашенными пятками я бородами в красный цвет...

Мы уселись около двух скромно беседующих девиц, как видно — модисток.

— Глупое управление в полиции, говорила сухопарая девица другой, круглолицей, в веснушках, — что нам из того, что полицмейстер устроил сквер, когда он к нам несправедлив! Мне не позволяет открыть магазина, а его горничные и фаворитки открывают их беспрепятственно, дурно выполняют заказы и открыто принимают его и гостей... Между тем как я уже несколько лет имею вывеску и плачу за мастерскую в управу...

— Об этом полициймейстере можно сказать, обратился ко мне мой спутник, — что он наводит ужас на беспаспортных, в особенности в зимнее время, когда Волга замерзнет и много разного народу остается без работы; тут и калмыки, и татары, и наши русские; есть им, как и нам с вами, хочется, а нечего; начинается грабеж по Волге и наплыв их в Астрахань; тогда-то полициймейстер, выбрав денек, ранним утром делает облаву на базар, где толкается этот голодный люд; у кого из них нет вида — на съезжую и расправа. А пошаливают у нас частенько; наибольший процент преступлений доставляет Коса, где вы живете теперь; вообще в глухих местах не безопасно ходить. Однажды, осенним вечером, знакомый мой, капитан с парохода, проходил по порту. — Барин, продаешь пальто? останавливает его детина с дубиною. — Продаю. — Покажь, сколько у тебя в кармане, столько и дам. — Капитан бежать по направлению ближайшего жилья, а тот за ним, и [279] уже схватил за шиворот. — Пожар, пожар! заорал капитан; на крик его сбежались люди, — тем только и спасся...

— Зачем же он кричал: пожар? спросил я.

— Если бы он крикнул: караул! ни одна душа не показалась бы... А с его пароходным прикащиком еще занимательнее случай был, продолжал старик: — тот, заметив на пристани статную девушку, приволокнулся за нею и она дозволила ему проводить себя домой; начало темнеть, а холод невыносимый; прикащик дорогою любезничает с нею; подошли они в мостику в глухом месте, девушка и говорит ему: тут моя квартира, и принялась стучать ногами; из-под моста вышло трое мошенников; девушка, сняв с себя верхнее платье, оказалась кантонистом. — Мерси, барин, за то, что проводил, а за то, что всю дорогу суслил меня и ощупывал, снимай с себя все... Раздетый донага, бедняга пустился бежать к первому жилью, и слег...

Было уже 12 ч. ночи; сад на половину опустел; старик, опасаясь лихорадки, простился со мною; следом за ним и я отправился на покой, а на другой день, раненько, поехал на извощике отыскивать одного старого знакомого, проживающего на Ипациевской улице.

Извощики здесь, большею частью, татары, и притом, вышколенные полициймейстером, никогда не торгуются. Каждый извощичьей бирже отведен участок, на который ни один извощик из посторонней биржи не имеет права ни останавливаться, ни брать седока, если только тут на лицо свой извощик.

Так как извощик не знал Ипациевской улицы, а мне было известно только то, что она пересекает большую, людную Полицейскую улицу, — прохожие тоже не могли указать ее, а полицейских не видать, то и пришлось нам кружиться здесь около двух часов, пока не попался городовой.

— Где Ипациевская? спрашиваю его я.

— Ипациевская?.. Слышал, близко тут, но не могу знать, где...

— Ведь вы полицейский!..

— Так-точно, со вчерашнего дня.

Поехали дальше; у будки стоит, как видно, только что пришедший городовой. [280]

— Где Ипациевская?

— Слышал, есть такая, так в моем участке, только мы здесь всего третий день, так не знаем доподлинно, где она.

— Тот новичок, вы новичок, — вся полиция у вас новая, что ли?

— Верно, потому — полицмейстер больно крут, почитай что каждый месяц меняет нас...

Так я и не отыскал на этот раз Ипациевской улицы, и только на третий день счастливый случай привел меня к ней; после утомительной езды взад и вперед и бесплодных расспросов я наткнулся на седенького, согбенного старца, греющего на солнце свои старые кости на углу одного переулка.

— Где Ипациевская? спросил его я.

— Ипациевская... Ипациевская... как бы в раздумье и удивленно поглядывая во все стороны, шамкал беззубый старик. — Ипациевская?.. Как не знать!.. Фу ты пропасть, да никак это и есть Ипациевская, — глянь на циферу, указал он на дощечку с полуистертою надписью, по которой я догадался, что нахожусь на углу Ипациевской улицы...

* * *

По условию, Ф. заехал за иною в 10 ч. утра и мы отправились вместе осмотреть достопримечательности Астрахани, без которых, как известно, не обходится ни один город в России; какого они достоинства — это иной вопрос, но достопримечательности везде найдутся.

После ночного, обильного дождя улицы во всем городе покрылись лужами, в которых буквально тонули красивые дрожки Ф.

— Богатый город, а мы дышем болотными миазмами, развивающими холеру и лихорадку! ворчал он, снимая пальцем с лица комки грязи, обдававшей нас с головы до ног.

Несмотря на блестящие экономические условия Астрахани, хозяйство ее ведется плохо, что видно из статистических данных за 1872 год, — в котором обыкновенные городские доходы дали: 236,808 р. 57 к., а чрезвычайные 26,727 р. 94 к. Следовательно всего: 263,536 р. 51 к.! [281]

263,536 р. на почти 50-ти-тысячное население города, в котором считается 1,326 каменных и 6,986 деревянных зданий, и в том числе 47 заводов, обделывающих животные, растительные и ископаемые продукты на сумму 1,005,875 р. ежегодно. Из этих астраханских произведений самое видное место занимают водки, наливки, пиво и мед, на сумму 700,000 руб., мыло и свечи на 143,000 руб. Кроме того, жители с успехом занимаются огородничеством, бахчами (дыни и арбузы), садоводством, разведением винограда; но главное их богатство составляют рыбные промыслы и соледобывание. С введением в 1867 г. вольного лова, с развитием пароходства и железных путей рыбный промысел быстро усиливается, а благодаря разрешению частным лицам заниматься разработкою соленых озер, принадлежащих казне, соляная промышленность принимает более и более широкие размеры. Все эти произведения рук, воды и почвы составляют предмет внутренней торговли Астрахани, а в азиятской нашей торговле она служит транзитом и рынком. Через здешнюю таможню, находящуюся в здании, принадлежавшем бывшему порту, проходит ежегодно товаров из Персии и средней Азии, а равно из России туда, слишком на 2 мил. руб.; так в 1872 г. привоз азиатских произведений составлял сумму 1,766,817 р., а вывоз наших произведений туда 912,580 р., что составляет всего 2,679,397 рублей.

В том же году привезено было в Астрахань товаров каботажем из русских прикаспийских портов на 7,092,522 р., чему благоприятствовало, главным образом, развитие комерческого флота Каспийского моря, который состоял тогда из 625 парусных судов и 16 паровых шкун.

— Вы видите, замечает Ф., — что наша дума могла бы извлекать из означенных источников для благоустройства города побольше, и если она не может своими средствами вымостить улицы и уничтожить зловонные лужи на них, то могла бы отдать это дело в частные руки. Говорят, что уровень Волги во время разливов выше некоторых городских мест, следовательно стоков сделать нельзя, но этот технический вопрос относится к самым несложным; давайте только деньги...

Беседуя о городском хозяйстве, мы незаметно подъехали к [282] высокому Кремлю, расположенному на легкой возвышенности, называемой «Заячьим бугром».

Это сооружение, начатое Иоанном Грозным вслед за покорением Астрахани, было окончено царем Василием Шуйским в 1582 г. Его высокий — в 4-5 саж. — и толстые, двухсаженные стены с арками и нишами усеяны зубцами наверху, а из 8 прежних башен сохранились только 4, из которых «Крымская» возвышается на 63 фута. В Кремль, занимающий по окружности 730 саж., ведут Никольские и Пречистенские ворота; над последними устроена колокольня двухэтажного Успенского собора, строитель которого, «мастер каменного дела», дворовый человек князя Львова, Дорофей Мякишев, получил за свой труд 100 рублей асигнациями. Здесь вам, любознательный или скучающий читатель, покажут между прочими вещицами посохи, обложенные крокодиловою кожею и украшенные «змиями и среброзлаченными яблоками», а также «опаленную огнем и обагренную кровью власяницу» митрополита Иосифа, в которой его мучили и убили, 11 мая 1671 г., сподвижники Стеньки Разина.

Далее мы направились к женскому Благовещенскому монастырю, стоящему на несколько возвышенной площадке, в черте города. Прежде здесь помещался мужской монастырь, упраздненный в 1706 г. за то, что «братия, во главе с своим архимандритом Рувимом, приняла участие в стрелецком бунте». Мне говорили, что когда вышло распоряжение назначать из этого монастыря монахинь на дежурство в госпиталь, то мать-игуменья долго качала в задумчивости головою. Между тем скучающие монахини были рады-радешеньки услуживать и ухаживать за больными, и, как говорят, выполняют эту обязанность с большим усердием и вниманием. Всех православных часовен и церквей — 23, но об них нечего сказать, точно также, как и об 6 армяно-грегорианских, в одну из которых мы заглянули мельком; внутренняя обстановка ее сходна с нашими церквями; то же изобилие икон, но вместо царских врат здесь занавес и церковь разделена низкими перилами на две части: впереди становятся мужчины, а сзади — женщины.

Из двух евангелическо-лютеранских церквей одна построена при императрице Елисавете Петровне в 1754 г., а из трех римско-католических одна сооружена патером Ромуальдом в [283] 1762 г., который рассчитывал на успешное распространение здесь латинства.

Отсюда мы направились к мусульманским кварталам. Из слишком пятитысячного мусульманского населения Астрахани, имеющего здесь 17 мечетей, персы следуют шиитскому толку, а ногайцы и вообще, как их здесь называют, татары — сунитского толка. Персы появились в Астрахани с прошлого столетия, а в начале текущего, вслед за падением значительных торговых домов хивинцев и индийцев здесь, овладели торговлею ее вместе с армянами.

Персидское духовенство, муллы, получает десятину из доходов правоверных шиитов, не всегда добровольно приносимую ими, а чаще — взимаемую от них разными угрозами; кроме того, духовенство занимается обучением детей в медрессах, а иногда и гешефтами.

Персидская двухэтажная каменная мечеть, построенная в 1859 г., обнесена железною решеткою, с маленьким садиком внутри, колодцем и отхожим местом; на куполе мечети изображение лица в сиянии — это солнце, а по бокам 4 башенки или минарета, откуда выкрикивается азон или призыв к молитве; на переднем фасаде табличка с надписью из корана, прибитая здесь по случаю приезда шаха в Астрахань.

Мы долго поджидали Хаджи-ага, обещавшего приехать сюда и сопровождать нас по мечетям, но его нет, что неудивительно, ибо для персидской важности обещать и не исполнить обещания — такая же потребность, как для честного человека — исполнить его. Ф. попросил показать нам мечеть высунувшегося из-за дверей ее муллу с дряблою, скотскою физиономиею, с рыжей, крашеною бородою, в туфлях на голую ногу, пятки которой, как и ногти на руках, тоже выкрашены в темно-оранжевый цвет, в широких шароварах и в ситцевом архалуке. Он ввел нас в медрессе; это — низенькая, совершенно голая комната, на полу которой на циновках сидело рядком семеро детей, от 6-8-летнего возраста, поджав под себя ноги и держа в руках кто книжку, кто лоскут бумаги; тут же около них на полу лежали пеналы или чернильницы с письменными принадлежностями, а у противоположной стены — их туфли и длинный, толстый прут, для внушений. Все дети были в меловых шапках, босы и подкрашены. [284]

Беседуя с Ф., учитель держал себя сдержанно, но говорил громко, самоуверенно, с жестами, не допускающими возражений.

— Он считает себя мудрецом, заметил Ф., перед которым тот хвалился успехами своих питомцев и для доказательства приказал лучшему из них показать свои искуство в чистописании; тот, положив лоскут бумаги на выставленное вперед одно колено, красиво вывел несколько завитушек тростниковым пером.

— Можно посмотреть коран? спросил я.

Учитель замялся.

— Здесь нет корана, убеждал он Ф., но тот, указав ему на несколько книг, прикрытых платками, заметил мне:

— Это кораны; я пообещаю ему гривенник — покажет. — И, действительно, учитель согласился показать нам священную книгу, но с условием: не дотрогиваться до нее. Вся она была испещрена разноцветными алегорическими рисунками, украшающими многочисленные изречения пророка.

Дети учатся с 5 часов утра и до 5 часов вечера, с часовым перерывом на обед.

— 11 часов зубрят коран, заметил Ф., выходя из медрессе в узенький, сквозной коридор, отделяющий ее от зимней молельни, представляющей большую, пустую комнату, в одном углу которой, на полу, устланном циновками, валялся больной старик. Летняя же молельня занимает верхний этаж, где в узенькой галерее, высматривающей на дворик своими разноцветными стеклами, правоверные пьют шербет и курят кальян в промежутках молитвы; отсюда дверь идет в прихожую, где они снимают туфли, и входят в обширную молельню, осмотреть которую нам дозволили в сапогах, но она, как и вообще мусульманские обыкновенные мечети, не представляет никакого интереса: пустая комната с устланным циновками полом, где стоят или сидят правоверные лицом в большой нише в передней стене, служащей местом для муллы; наверху же противоположной стены решетчатые хоры, занавешанные тюлем, дабы скрыть молящихся здесь женщин от взоров мужчин; влево примыкает к стене возвышение или эстрада с несколькими уступами в виде лесенки, на которой в настоящее время сушились целые ворохи розовых листьев, употребляемых для [285] шербетов и других надобностей, а в «страстные» дни, т. е. в течении 10 дней «Махорема», когда правоверные, облачившись в черные костюмы, сокрушаются о своих грехах и страданиях своих святых — Гуссейна и пр., — это место украшается коврами, шалями, разными драгоценностями, а также лампами и часами...

В одном углу стоят три значка или хоругвия, — это древко с изображением наверху руки, кажется, Али или Гуссейна. На стенах два-три изречения из корана или имена святых, — вот и все.

Отсюда мы отправились в ногайский квартал, в сунитскую «Аг-Мечеть» (белую мечеть), построенную в 1810 г. вместо бывшей на этом месте деревянной, просуществовавшей 130 лет.

Сторож мечети, тощий ногаец с оттопыренными ушами и десятком волосков вместо усов и бороды, наотрез отказался впустить нас туда, если мы не сбросим сапогов. Ф. послал за знакомым ему муллой, но собравшаяся толпа ногайцев объявила нам, что и мулла тоже не позволит, а вот если бы мы приехали в калошах, тогда можно было бы, сбросив их, войти в мечеть в сапогах. Ф. остался на дрожках, а я, к нескрываемому торжеству зевак, сняв ботинки в преддверии молельни, поплелся в чулках за сторожем, рискуя схватить насморк, потому что пол, хоть и устланный циновками и частью коврами, все-таки был очень холодный. У сунитов в мечетях еще пустынее, чем у шиитов, и стены совершенно голы.

— Где молится мулла? кричал я на ухо глухому сторожу; ему, вероятно, послышалось: как молятся? и он, приставив большие пальцы рук в ушам, принялся махать ладонями.

Место муллы в стенной нише, что прямо против галереи, где стоят женщины, и под балдахином, на маленьком возвышении, у правой стены. Узенькою и пыльною лесенкою мы взобрались на минарет. Ф. предлагал мне с дрожек взглянуть на домовую синагогу евреев, но так как она не представляет особенного интереса, то я предпочел ознакомиться с учебною частью Астрахани, где насчитывают до 40 училищ, с 2,813 учащимися (1,558 муж. и 755 жен.), a именно: губернская гимназия с благородным пансионом, на 242 воспитанника; женская гимназия с пансионом, на 203 воспитанницы; духовная семинария [286] на 60 воспит.; мужское духовное училище на 133 воспит. и женское духов, училище на 70 воспит.; пансион казачьего войска, на 30 воспит.; уездное училище, на 159 учеников; 5 мужских приходских школ с 346 учен. и 2 женских — с 117 учен.; два частных училища с 49 учен.; женское ремесленное училище и несколько еще низших школ; кроме того: армянское агабабовское училище на 44 воспитанника; калмыцкое женское училище на 22 воспит. и мужское с 50 штатными воспитанниками на полном содержании; сюда поступают, по выбору начальства, лучшие ученики из улусных школ. Оно открыто в 1849 г., для надобностей управления калмыцким народом, и находится под главным наблюдением и руководством главного попечителя его, и, нужно добавить, довольно грязновато. Когда наши дрожки осторожно въехали на маленький дворик, покрытый лужами, окна этого двухэтажного невзрачного училища были облеплены скуластыми и черномазыми калмычатами, большею частью, с едва виднеющимися прорезами глаз.

Пришел смотритель, добродушный старичок, и, поинтересовавшись узнать: «кого он имеет удовольствие видеть?» повел нас сперва в опустелый по случаю каникул верхний этаж, с затхлым воздухом в спальнях, с железными кроватями, с грязными тюфяками и еще грязнейшими подушками, а отсюда — в классы с длинными столами, двумя большими досками, двумя географическими картами и портретом государя императора.

При нашем приходе три калмыченка, рывшиеся в ворохе рваных книг, вскочили с своих мест; на их одутловатых лицах, со складкими под узкими глазами, выражалась смертельная тоска по степям и вечный апетит дурно кормленных детей, что Ф. осторожно и заметил смотрителю.

— Каждому ученику полагается в сутки на пищу 8 к., объяснил тот; — ну, что вы в наше дорогое время сделаете на них? Даю им калмыцкий чай, который они предпочитают нашему, даю кашу и щи, — вот и все; одеты они плоховато по той же причине... Учатся они плоховато, неохотно, потому что их гложет тоска по улусам; вообще они питают отвращение к оседлой жизни.

— Может быть, потому, что она складывается для них далеко не сладко? заметил Ф., на что смотритель промолчал. [287]

— Обучают их русскому и калмыцкому языкам, русской и краткой всеобщей истории, географии, чистописанию и гимнастике, продолжал смотритель. — До окончании курса они поступают учителями в улусные школы или толмачами в управление. Лучшие же воспитанники поступают в губернскую гимназию, но они живут здесь же, под моим надзором, составляя особое отделение в 15 человек с содержанием в год по 150 руб. на каждого. В гимназии они с трудом справляются с славянским и немецким языками, а потому взамен их разрешено преподавать им татарский и калмыцкий языки, и вообще допускаются некоторые облегчения при приемных экзаменах в низшие классы гимназии. В настоящее время один или два калмыка поступили даже в университет.

Беседуя со смотрителем, мы вошли в лазарет, занимающий одну маленькую комнату с кумирней у одной стенки и несколькими кроватями у прочих. Из больных остался здесь только один, а прочие вместе со здоровыми разъехались по улусам. Кумирня состояла из двух деревянных маленьких полок, из которых верхняя — в бахроме, а на нижней стоял медный кубический футлярчик с запертым в нем «бурханчиком», взглянуть на которого нам не удалось, так как ключ от футляра хранился у духовной особы, наезжающей сюда из улусов три-четыре раза в месяц. По бокам стояли маленькие стеклянные сосуды, кажется, рюмки, наполненные рисом и фасолью; это — жертвоприношение; а под подставкою, на полу, старая калоша с угольями и стклянка с маслом, которое жжется перед бурханчиком во время молитвы. На стене висела занавешенная картина, из Тибета или Китая, — не помню; «это — жены бурхана», объяснял нам смотритель; рядом пестрился яркими красками рай и ад с чудовищами и черноокими китайцами с китаянками, а над кроватями больных висела конская сбруя. На угловом столике стояли две стклянки от лекарства. Училище не имеет своего доктора, а между тем больных, в особенности оспою, случается не мало. В таком случае приглашается сюда частный врач.

Смотритель говорит, что здесь еще есть отделение на 12 человек, обучающихся фельдшерскому искуству при астраханском военном госпитале, после чего их рассыпают по улусам. [288] Одному калмыку привелось даже обучаться в медико-хирургической академии на стипендию, выдаваемую ему из сумм калмыцкого народа

Отсюда мы, заглянув мельком в городскую библиотеку, состоящую из 9,071 томов книг, и осмотрев канал, соединяющий Волгу с р. Кутумом, называемый Варвациевским, потому что, начатый правительством, он был окончен чиновником Варвацием на свой счет, и при том очень плохо, что ведет в немалым затратам ежегодно на ремонт его, — мы направились в «военно-исправительной роте», помещающейся в бывшем училище для детей канцелярских служителей, проданном городу приказом общественного призрения; но было бы человечнее, если бы «общественное призрение» сожгло это здание, расположенное в самой лихорадочной местности. Несчастные арестанты, попавшие сюда, может быть, за ничтожный проступок, караются ужасно, выходя отсюда искалеченными на всю жизнь ревматизмами, лихорадками и тому подобными болезнями, снабжающими их болотным ядом. Многие, как слышал я, не выносят своего постоянно болезненного состояния и именно вследствие этого умышленно делают новые преступления, чтобы только вырваться отсюда и попасть хоть бы в Сибирь...

Говорят, что неоднократно заявлялось попечителю тюрем о необходимости перевести военно-исправительную роту в более здоровую местность, но до сих пор без соответствующих последствий.

Здесь кстати будет сказать, что в Астрахани лихорадки особенно сильно свирепствуют осенью, и тогда самая ничтожная простуда сопровождается ими.

Адмиралтейство и порт, куда мы приехали, заложены в 1726 г. Здесь находится маленькое одноэтажное здание, окруженное цветником; в нем хранится плезир-яхта и верейка, в которых Петр Великий, отправляясь в персидский поход, осматривал вместе с императрицею Екатериною окрестности Астрахани.

В 1868 г. порт переведен отсюда в Баку, а все заведения, находящиеся в нем, вместе с механическим заводом, ежегодный оборот которого в настоящее время доходит до 40 тыс. р., переданы на 15 лет пароходному обществу «Кавказ и Меркурий». [289]

На обратном пути домой по отдаленным улицам с деревянными, большею частью ветхими домами, нам бросался в глаза позор женщин, т. е. сплошь и рядом выпачканные дегтем ворота. По словам моего спутника, местные негодяи пачкают ворота в отместку тем женщинам, которые не соглашаются войти с ними в связь, а моралисты из мещан позорят жилье женщины за дело, но нравственное чувство астраханок не развито еще настолько, чтобы требовать за оскорбление законного удовлетворения, и они ограничиваются только тем, что молча выскабливают замаранные места ворот...

Вообще практическая мораль здесь довольно оригинальна: напр. порядочная женщина или считающая себя за таковую не поедет днем на извощике одна, ибо это позволяют себе только местные «бабочки», контингент которых довольно значителен.

В 6 ч. вечера мне необходимо было заняться кореспонденциею, но не мог: жгучая духота в воздухе и какая-то необъяснимая, беспричинная тяжесть и тоска на душе, — не перед грозой ли? И действительно, через несколько минут разразилась гроза с ливнем, что освежило и город, и обывателей...

* * *

Затем следующие два дня были посвящены на знакомство преимущественно с азиатскою торговлею города, и осмотр начался с Гостиного двора, в котором иного лавок стоят пустыми. Дума, возвысив на них цены, побудила купцов перенестись отсюда в частные дома, на неудобные места; обе стороны упорствуют до сих пор и, без сомнения, теряют. Похвальная твердость думы!

Здесь расположены, между прочими, хивинские и бухарские ряды с халатами и прочими товарами, ходкими в средней Азии, а в армянских лавках, где с особенною любезностью принимали своего собрата Ф., найдется всего вдоволь: и русских, и персидских, и среднеазиатских произведений. У одного армянина, относившегося к Ф. даже с подобострастием, были наколоты на одной руке голубь и крест, а на другой — звезда и комета; это — внешние знаки иерусалимских пилигримов, накалываемые тамошними мастерами по 15 к. за штуку. [290]

Другой армянин, заплывший жиром, хозяин мехового магазина, уверял меня, что в окрестностях Астрахани водятся горностаи, но достоинством ниже сибирских. Он ведет торговлю с Персиею, куда посылает хорьковые и беличьи меха, и с Хивою, куда идут: котик, ценою от 5-30 руб., лисьи лапчатые 7-50 р., выдра, завойчатые меха и отчасти песцовые лапы; а из Персии он получает тигровые шкуры, одною из которых, громадных размеров, но с испорченною мордою, устлан пол. «Если бы мурло не было попорчено, объяснил он нам, — то за эту шкурку можно было бы взять 30 р. и дороже».

Персидские ряды, расположенные против губернаторского дома, выглядывают грязными и темноватыми чуланчиками, беспорядочно заваленными ящиками, мешками или бочками с разными сушеными фруктами: кишмиш, сливы, дули; пресованная слива, вместе с косточками, грязна и неприятно-кислого вкуса, по 4-5 к. за фунт; фисташки, миндаль, простые и грецкие орехи; тут же в маленьких мешочках продается хна, растительная краска для окрашивания волос, ладоней рук, пяток ног и ногтей в красноватый цвет; другая краска для чернения волос; зелье для вывода волос на шаловливых местах у правоверных и розовое масло; простые и красиво вышитые туфли тамбурной работы, комки мазандаранского (персидского) сахара, грязно-желтого цвета и отвратительного вкуса, тоненький тростник, которым пишут персы; рис, в который Ф. пристально всматривался.

— Что вы там ищете? спросил я.

— Кажется, со вшами, — значит, на персидский взгляд, это лучший сорт. У меня валялось несколько мешков сарацинского пшена (рису), в котором завелись вши; я его выбросил. Узнав об этом, знакомые мне персы упрекнули меня: «зачем бросил? мы бы купили его: в дурном пшене вошь не заведется».

Тут же продавались бумажные и жестяные пеналы константинопольской работы, в которых помещается чернильница, перо, ножик, персидские ножницы с одним кольцом, зубочистка и пр. мелочь. Каждый грамотный перс носит, такой пенал и маленькие свертки кусочками нарезанной бумаги в кармане. Наши перья они не употребляют, ибо формальная религия определила раз на всегда рамку для всех действий правоверных, открыто выйти из которой считается смертельным грехом, что, однако, не [291] мешает более развитом из них, как это мы увидим ниже, тайно нарушать ее.

Осмотрев прочие лавки с мануфактурными и другими товарами, мы, по предложению Хаджн-ага, свернули к нему на шербет в караван-сарай, расположенный тут же. Это замкнутое, четырехугольное, в два этажа, каменное здание, с двором внутри, служит местом складов персидских товаров, гостинницею для приезжих и конторою или, вернее, биржею для местных персидских купцов. Здесь кстати упомянуть, что хотя в Астрахани, для облегчения комерческих сделок, и открыта с июля 1870 г. биржа и даже составлен биржевой комитет, но, с одной стороны, персидские купцы, не сойдясь с русскими рыбопромышленниками, не заглядывают туда, а с другой стороны, и русские дельцы предпочитают биржевать на вольном воздухе, где-нибудь на волжском берегу или по трактирам на Косе, и редко посещают ее, ибо: «в бирже нельзя быть по душе, не разгуляешься, а в трактире и покричать можно, даже встряску задать один другому; потом поцелуешься и скрепишь решенное дело выпивкой... Словом, вольготнее здесь». Для более же успешного хода торговли в Астрахани имеются: отделение государственного банка, отделение волжско-камского комерческого банка, астраханское общество взаимного кредита, городской общественный банк и конторы разных акционерных обществ, между которыми «Русский лойд», судя по объявлению, страхует товары по уменьшенным премиям. Всеми этими благами персы пользуются изредка, и то большею частью посредством своего первого дельца Хаджи-ага, в номере которого мы теперь сидим.

Высокие нары, служащие местом сиденья, отдыха и конторкою, занимали собою половину комнаты, устланной циновками (из соломы болотных персидских растений) и коврами; передняя стена украшается большою алегорическою картиною, изображающею пророка с закрытым лицом, едущего на чудовище с мордою женщины, лошадиным туловищем, заканчивающимся павлиньим хвостом, с святыми и надписями вместо золотисто-зеленых кружков.

— Отчего Магомет изображен без головы? спросил я.

— Мы недостойны видеть лицо пророка, сказал с своею обычною улыбкою Хаджи-ага, усевшись на корточки. [292]

Углы комнаты и маленький чуланчик, примыкающий в ней, завалены кипами персидских ковров, туфлями, тюками товаров и кучами кашемировых старых шалей, вышедших у нас из моды и стоящих прежде 400-1,000 р., а теперь скупаемых им в России по 40-60 р. для продажи в Персию по 120-160 р. за штуку.

Хаджи-ага вручил мне список ходких в Персии наших мануфактурных и заводских произведений, а также фактуры, т. е. счеты с фабрик и магазинов на покупаемые их на ярмарках товары для отправки в Персию; фактуры — это важные материалы, знакомящие не только с ходкими в Персии товарами, но также указывающие на популярность там той или другой фабрики и торговой фирмы.

Сообщив нам только что полученные им благоприятные сведения из Персии, в которой после неурожайных годов, благодаря снежной зиме и весенним дождям, настал повсеместный урожай, мы все вместе отправились в кухню с расставленною по полкам европейской и персидской посудою, чисткою которой занимался красивый мальчишка-слуга.

— Вы замечаете, проговорил Ф., — отсутствие здесь женщин, которых во всем заменяет мужская прислуга...

Хаджи-ага, улыбнувшись своею сладкою улыбкою, принялся за приготовление шербета; сварив сироп из сахара с уксусом, он подал его мне, а мальчишка принес стакан с водою, куда, по вкусу, кладется немного сиропу; мне он положительно не понравился: слишком отдает уксусом, но такой именно шербет составляет любимый прохладительный напиток шаха; иногда к нему прибавляется померанцевая или вербовая вода.

— Вы жаловались на расстроенный Касаткиным ваш желудок, обратился ко мне Ф., — пейте шербет — помогает...

— Я уже запасся другим лекарством — кахетинским вином.

— Здесь не достанете хорошего кахетинского; я вам пришлю 8-ми-летнего, с своего собственного погреба, где у меня найдутся и 20-ти-летние вина русского и заграничного производства. По нашему армянскому обычаю, я в день моей свадьбы положил в погреб несколько сотен бутылок, которые разольются на свадьбе моих деток... А на этот раз с удовольствием нарушу обычай. [293]

Простившись с Хаджи-агой, пригласившим нас на вечерний чай в себе на дом, мы заглянули в открытые номера, где правоверные занимались большею частью кальяном и кейфом. Было жарко, а потому многие сидели без шапок и даже ермолок; старики — с совершенно бритыми головами, мужчины средних лет и молодые щеголяют двумя прядями волос, зачесанных с висков за ухо, а середина головы, в виде широкого прохода, выбривается; у маленьких же детей волосы большею частью вьющиеся и окрашенные слегка в рыжеватый цвет.

* * *

В 5 ч. вечера мы отправились на дом в меховщику-армянину, у которого утром видели испорченное «мурло» тигровой шкуры, осмотреть его колекцию древних монет. Окна его деревянного домика были закрыты.

— Верно спит, обратился я к Ф.

— Нет, это от жары; видели, какой он пузырь жиру: еле-еле говорит.

Мы вошли в прихожую, наполненную ароматом сушившихся здесь розовых листьев; из дверей кухни выглянули две длинноносые женщины с черными повязками на головах и опять скрылись. В полутемной зале встретил нас запыхавшийся, одутловатый хозяин дома, приглашая то на диван, то на кресло, и в то же время раскрывая ставни, откуда полился солнечный зной.

— Знаешь, ехал я на пароходе и со мною ехал русский поп, начал он с одышкою, поминутно отирая с лица пот, и рассказал нам о том, как он долго-долго спорил с попом, доказывая тому, что «на свете есть чорт» и что он его два раза видел, на что поп «крепко рассерчался», ибо «чорта могут видеть только угодники Божии, а не армянские купцы». Спор зашел так далеко, что поп угрожал сослать его в Сибирь за распространение «ереси» о чорте.

После этого длинного и трудно-выносимого рассказа, армянка, жена его, внесла блестящий я пыхтевший самовар, а также разные варенья и печенья; я занялся осмотром довольно значительной колекции древних монет. Сняв на всякий случай снимки, [294] между прочими и с армянских монет царя Аршана, как говорит Ф., и калифов Омара и Османа, я не в силах был более выносить ни жары, ни вторичного рассказа о чорте, простился с хозяином, который просил не забывать его, если устроится у Г. в Персия какое-нибудь торговое предприятие.

— Оттого-то он вас так радушно и принял, что рассчитывает на будущую добычу, шепнул Ф.; — человек он добрый, но невежественный: кроме комерции и рассказа о чорте ни о чем более не умеет говорить.

Отсюда мы поехали в Хаджи-ага, который кроме конторы в караван-сарае нанимает целый домик, имеет экипаж, лошадей и секретаря, встретившего нас, по персидскому обычаю, у ворот, между тем как сам хозяин приветствовал нас с внутреннего крылечка дома. Через залу, устланную, по-персидски, коврами, но без мебели, мы вошли в его кабинет, убранный уже по-европейски: вокруг стола посреди комнаты стоят стулья, у стены диван, у окна стол с персидскими подсвечниками, украшенными хрустальными привесками, и две вазы; на стенах фотографические карточки двух русских военных генералов, одного статского советника и трех местных камелий. Секретарь внес на подносе чай; Хаджи-ага нарезал лимон и угощал нас сигарами, папиросами и кальяном; затянувшись последним, мой рот наполнился водою, а так как в комнате плевательницы не было, то я плюнул на пол, что смутило хозяина, но он с дурно скрытым чувством брезгливости продолжал улыбаться, и вообще в течении всей нашей беседы он был сдержан и по-восточному подозрителен.

— Плюнуть у персов считается нарушением приличия, но плюнуть христианину на пол правоверного — это значит опоганить его, шепнул мне Ф.

Табак в кальяне оказался очень слабым, а сигары хозяина — плоховатыми; я предложил ему свой портсигар, в котором оставалось 13 гаванских сигар, но тот с улыбкою, не допускающей вторичного приглашения, отказался и закурил свою вонючку длинными разноцветными спичками из Константинополя, которые подаются только гостям.

— Отчего он отказался от моих сигар? обратился я в Ф.

— Оттого, что он своими быстро шныряющими глазками уже [295] успел сосчитать число их; а для перса 13 — самая несчастная цифра; он на нее ничего не купит, — словом, он с нею не имеет никакого дела, даже не произносит «тринадцать», а чтобы выразить это число, говорит: не тринадцать — четырнадцать.

В кабинет вошел босиком маленький, хорошенький сынишка хозяина с подкрашенными, вьющимися кудрями, с шелковою ермолкою на макушке, одетый в атлас; я хотел было приласкать его, что заметно взволновало отца и тот что-то шепнул своему секретарю, который отвел его в сторону.

— Вот, родился, кажется, в России и находится постоянно в сношениях с нами, а все еще считает нас нечистыми, шепнул Ф. и указал мне на противоположный дом, в окнах которого виднелись пугливо-любопытствующие лица персиянок; как только я взглянул туда, они быстро скрылись под чадрами (покрывалами). — Здесь персидский квартал, но персиянку не только с открытым лицом, но и вообще редко увидите; они взаперти, по домам сидят.

Я спросил Хаджи-ага, приготовил ли он обещанные мне письма в Персию.

— Нет, отвечал он, — когда моя один сидит дома, в 11 часов...

— Значит, когда предается вечернему кейфу, перебил его Ф.

— Тогда, продолжал Хаджи-ага, — моя умная голова все сделает тебе: напишет письма.

— А насчет переводчика? допытывал я, на что он как-то загадочно улыбнулся, а Ф. нашептывал мне: «Я уговаривал его уступить вам своего секретаря, вот этого самого черномазого, что прислуживает нам; он был бы вам подходящим и по-русски сносно пишет: вот взгляните на обращик его письма.

И Ф. подал мне листок почтовой бумаги, на которой было нацарапано скверным почерком следующее:

«Милостевий Государ Мамед-али шкуна Бака пришла и фотаген в грузила вчера отправил Бондарнеи доски надеюс наднях нагрузица и от правица впут болие нечива писать».

— Пишет, действительно, сносно, но отчего же он не уступает его мне? [296]

— Говорит, что самому нужен... Впрочем, он намекнул мне, что если бы вы выхлопотали ему медаль, тогда он уступил бы... Все его тщеславие ограничивается желанием получить медаль: это его единственная мечта!

Ужасное положение, когда вас безвинно принимают за особу, да еще из Петербурга, а меня они видимо принимают за оную! Без сомнения, подобного рода сделка между нами состояться не могла, и я, пообещав Хаджи-ага сделать подарки за его услуги, простился с ним. На другой день Ф. познакомил меня с одним семейным персом, здешним уроженцем и купцом, Ш-ъ, владеющим русским, персидским и даже арабским языками. Это был человек среднего роста, лет под сорок, с щетинистыми усами на дряблом лице, с низкою меновою шапкою на голове, в казакине с открытою грудью, узких шароварах, башмаках, с приниженностью в приемах и вялостью во всей фигуре.

— На каких условиях вы желаете ехать со мною? обратился к нему я. Он взглянул на Ф., который заговорил вместо него:

— Он положился на меня: как я решу, так и будет хорошо; это безусловное доверие по-персидски называется «векиль».

— И мать моя тоже говорит: сделай так, как скажет Иван Егорыч, проговорил Ш.

После продолжительных переговоров мы сошлись на 60 р. в месяц и полном содержании ему в течении всего путешествия, о чем я немедленно телеграфировал в Петербург Г-му, от которого, вопреки моему с ним условию, получил ответ, связывающий мне руки, что могло затормозить все дело. Его телеграма гласила, что хозяйственная часть поручается поверенному при торговом караване Грошеву, который прибудет сюда с товарами из Москвы не ранее, как через 1/2 месяца, точно выбор переводчика относится к хозяйству! Таким образом, я, вопреки условию, остаюсь без переводчика, и поставлен в зависимость от прикащика Г-аго, который говорил мне в Петербурге: «Рана не дозволяет мне предпринять такое дальнее путешествие, и вы едете вместо меня». Отсюда следует, что я, заменяющий лицо Г-аго, буду под ферулою его сидельца... Вот логика! [297]

Но в моем кармане 550 руб., чего достаточно будет на первое время путешествия, — и я, не теряя времени, покончил дела в Астрахани и решился ехать в Персию один, а Ш-ву оставил письмо на имя Грошева.

Губернатор, в которому я зашел проститься, показал мне только что полученное им от Г-аго письмо, в котором говорилось, что в торговой экспедиция, отправляемой в Персию и далее, Грошеву поручается торговая часть, а мне все остальное. Все остальное! — какая ширь и потемки! Я призадумался. А не заявить ли мне претензию на его милион? Отдаст или не отдаст его он мне? — вот вопрос, над которым... не призадумаешься! Без сомнения, если я получу фирман на украшение своего пиджака Львом и Солнцем 1-й степени, то охотно уступлю его ему, но если мне случится с помощью двух револьверов покорить Персию, Афганистан и тут же кстати прихватить центральную Азию, со всеми халатниками, Г-ой, участвовавший своими пятаками в моем победном шествии, заявит претензию на корону этого мусульманского мира, то не подлежит сомнению, что препятствий в тому с моей стороны не предвидится, ибо сколь много соорудил бы он ярмарок и как бы шла в нему тюбетейка?

— О чем вы задумались? перебил мою мысль губернатор.

— Сокрушаюсь о том, чтоб наш меценат из Ташкента не остался бы в одном ночном колпаке.

Я шучу: губернатор не спрашивал, очень взгрустнулось мне, но охотно согласился хранить у себя все материалы, которые придется собрать мне на пути, впредь до моего возвращения в Россию, и снабдил меня заграничным паспортом, на который в Персии, без сомнения, никто не взглянет, кроме нашего же консула, если только я заеду в нему, а заехать придется.

Наконец, выполнив последнюю формальность, т. е. взяв из полиции, впервые видевшей меня, свидетельство на беспрепятственный выезд мне заграницу, я сдал излишние вещи на сохранение в канцелярию губернатора, который снабдил меня письмами к начальнику астрабадской морской станции Зайкину и нашему астрабадскому консулу Бакулину, и простился с ним и его видным правителем канцелярии — красавцем-армянином с невыразимо-обольстительными усами и ногтями, подчищая которые, [298] он проникающим в душу голосом говорил мне об излишнем, по его мнению, либерализме земства.

«Это ужасно, ужасно!» думал я, спеша домой укладываться в путь — дальнюю дорогу, куда я беру с собою большие сапоги, ботинки, фуфайку, 4 пари белья, одеяло, пиджак, брюки и широкополую шляпу, компас, термометр и записная книжки. Мне хотелось поскорее стряхнуть с себя городскую пыль, всею душою отдохнуть в тиши, на просторе, всею грудью подышать свежим воздухом, и я отправился на баржу «Арагву», где буду ночевать, а завтра она доставит пассажиров, едущих в порты Каспийского моря, на пароход, ожидающий ее, по причине мелководья здесь Волги, в 90 верстах отсюда, на 9-футовой глубине.

На пристани общества «Кавказ и Меркурий» мне не выдали билета ни 1-го, ни 2-го класса, потому что очередной пассажирский пароход «Михаил» испортился, а заменившая его паровая шкуна «Армянин», приспособленная в перевозке грузов, имеет только 3-й класс, т. е. палубный; впрочем, управляющий пароходством обещал позаботиться об удобном помещении меня там.

Устройство баржи «Арагвы», по которой я под звездным небом расхаживаю один-одинешенек, элегантно, но сухая пыль персидского порошка, которым изобильно посыпана моя постель в каюте от клопов, сильно бьет в нос... Без тараканов и клопов россиянину никак не живется!

П. Огородников.

(Продолжение будет.)

Текст воспроизведен по изданию: На пути в Персию // Дело, № 9. 1875

© текст - Огородников П. 1875
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Дело. 1875