Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ОГОРОДНИКОВ П.

ПО ПЕРСИИ

Путевые наблюдения и заметки.

Весною 1874 года снаряжался торговый караван в Афганистан. Предприниматели его обратились с предложением к Географическому обществу, командировать от себя кого-нибудь из членов-сотрудников для научных наблюдений, обязуясь при этом доставить такому лицу все удобства на пути. Получив от общества материальное пособие, я выехал из Петербурга, не ожидая каравана, и направился через Астрахань, по Каспийскому морю, к острову Ашур-Аде, откуда и высадился на персидском берегу — в пункте, называемом Гязь. Тут началось мое трехмесячное странствование по персидскому прибрежью Каспия и по прилежащему к нему краю, известному под именем Астрабадского Леса. Мои рассчеты на содействие каравана не удались; пришлось странствовать сам-друг, без переводчика, и обходиться самыми скромными средствами; но все это не помешало мне близко познакомиться с страною, соседнею нам и весьма важною в торговом отношении. Последнее обстоятельство побудило меня привести мои путевые заметки в порядок и публиковать их с целью распространения в обществе полезных сведений из первых рук. Впрочем, сообщаемое мною может, надеюсь, заинтересовать и не специалиста, так как в моих заметках на первом плане стоят культура и нравы. [136]

I.

Русская фактория Гязь и наши армяне.

В юго-восточном углу Каспийского моря, на маленьком острову Ашир, или Ашур-Аде, помещается наша последняя морская станция, а вблизи от нее, на персидском берегу Гязь, расположена русская фактория.

Начальник станции предложил мне паровой баркас, для переезда через перевал,— так называется узкая полоса воды, отделяющая русский остров от персидского берега. Спустя два часа, баркас пристал в ветхой пристани или, вернее сказать, к выдающимся на сто сажен в море узким мосткам на тонких кольях.

— Не упадите в море! — предостерегал доктор К, помогая мне вскарабкиваться на них.

— Никто, ни на шаг с баркаса! — обратился капитан к матросам, отправляясь с нами на берег.

Мостки плясали под ногами, и наша крошечная фактория смотрела как-то жалобно на нас: несколько полуразрушенных сараев, для склада привозных и вывозных товаров, из коих первые отправляются внутрь страны на г. Шахруд, вторые — преимущественно в Россию; пять-шесть лачуг и сквозных вышек, наскоро сколоченных из жердей, досок и усеянных деревянными заплатами, — это жилье наших торговцев-армян; в конце фактории выглядывает аккуратненький деревянный домик европейской архитектуры — агентство общества «Кавказ и Меркурий», а за нею тянется необозримый, полутропический лес, называемый в древности Гирканским. Здесь некогда иранский богатырь Рустем нанес удар кинжалом «белому демону» (Диви-Сефид) — главе гирканских великанов, а Александр Македонский, проходя через него, очутился посреди жилищ, известных под именем «счастливых деревень», изобилующих хлебом, вином, фруктами, медом и многими другими благами «райской обители»...

В южной части Каспийского моря один только Астрабадский залив представляет удобное место для якорной стоянки судов во всякое время года, а фактория Гязь при нем — единственный пункт соприкосновения России с северо-восточною Персиею, пункт чрезвычайной важности в торговом и стратегическом отношениях; между тем положение наших торговцев здесь [137] крайне затруднительно. Не доверяя России, персидское правительство не только не дозволяет им прочно обстраиваться, но даже улучшить на их собственный счет дрянную пристань, нередко обрываемую сильным ветром с моря, и, при всем том, взимает с них за каждую лачугу по 15 р. ежегодно; исключение сделано только для домика общества «Кавказ и Меркурий», построенного в 1866 г. после продолжительных переговоров нашего посольства в Тегеране.

Подобные притеснения в связи с господствующими лихорадками крайне ограничивают число проживающих здесь наших торговцев, обыкновенно уезжающих на зиму — после торговых сделок — в Россию и Мазандеран. В настоящее время население фактории состоит из трех-четырех армян, двух закавказских мусульман, единственного русского — агента общества «Кавказ и Меркурий», одного несториана, халдея (католика), в роли агента нашего астрабадского консульства, — нескольких персидских торговцев, носильщиков и помощника таможенного смотрителя — единственной персидской власти и то фиктивной, ибо фактически она принадлежит старшине русского купечества на Гязском берегу, вместе с агентом нашего консульства, разбирающих коммерческие дрязги между своими и персами; ни тот, ни другой по-русски не говорят ни слова.

Первый из них радушно пригласил наше маленькое общество к себе; пока его брат, парун (барин) Шамиль, суетился по хозяйственной части, доктор повел меня по всем закоулкам неопрятного жилья. С двух сторон крошечного дворика с горами мусора тянулись латанные амбаришки с хлопком, шерстью и другими местными произведениями; к третьей — примыкал заглушенный зеленью садик: пышно цветущая, душистая королевская звезда обвила изъеденную червями беседку, — пахучий гранатник с вазообразными пунцовыми цветами переплелся виноградными лозами с вескими гроздями неспелых плодов, — прочие вьющиеся и ползучие растения душили в своих объятиях густой камыш, слившийся с чащею колючих кустов, откуда несло едкою сыростью, — а за ними чернелся бор; в тенистом углу сада нежилась с хрюкливым потомством дикая, уже прирученная свинья, с торчащею щетиною на холке и черными полосками вдоль белой спины; в прибрежье их много, тем более, что персы не охотятся за ними.

Глиняная мазанка о-бок сада служила кухнею; в ней темно и пусто, а низкая лежанка с кубическим углублением [138] заменяет печь; босой повар-перс в круглой войлочной шапочке (кула-намади), в короткой по пупок синей рубахе и таковых же шароварах, спешно готовил кебаб, т. е. одною рукой раздувал уголья персидским веером или соломенною плетенкою в форме топорика с короткою деревянною ручкой, а другою — поджаривал над ними куски жирной баранины, нанизанные на железный прут с деревянною рукоятью; тут же возился парун Шамиль с национальным армянским блюдом: лоби из фасоли, которую варят в соленой воде, процеживают, затем кладут в кастрюлю с маслом и, полив ее яйцами, держат 3-4 минуты на огне.

Завтрак готов. Мы поднялись на вышку к старшине по крутой лестнице с перегнившими дырявыми ступеньками; стол грубой работы, деревянная широкая нара, покрытая ковром, кровать и мешочки с семенами шелковичных червей занимали собою почти всю сквозную комнату его летней резиденции, а зимою он живет в нижнем чулане, смазанном глиною и снабженном печью.

Бебаб — превосходный, лобби — еще вкуснее, арбузы и дыни — тоже не дурны, а принесенные капитаном две бутылки шампанского развязали языки аширцов; но армяне были сдержанны и даже стеснялись в нашем присутствии сесть. Вошедший дервиш облокотился о дверь и молча озирает нас: выразительное лицо, лукавые глаза, едва заметная улыбка на губах, остроконечная шапка из красного ситца на голове, ланья шкура небрежно накинута на одно плечо, через другое — на железной цепке висит половинка кокосовой скорлупы, для питья и подаяний, — в руке он держал железный топорик или секиру на двухаршинном древке, и хотел было что-то запеть, но хозяин дружески остановил его.

— Паразиты! — желчно заметил К, мельком взглянув на него, — Эта нищенствующая духовная братия, как привилегированная саранча, ложится тяжелым бременем на народ... И зачем он торчит здесь?!

— Подслушивает, подсматривает и потом разносит новости в преувеличенном виде, — заметил переводчик станции, Рафаил Езнаев, выходя взглянуть, седлают ли нам лошадей в Астрабад, до которого он проводит меня вместе с приверженным ему туркменином Таш из рода Тумач, аула Хаджинефес.

Затем вошли два перса: тощий подслеповатый старикашка — помощник таможенного, и тучный коммерсант, маленького [139] роста — родственник моему астраханскому знакомцу Хаджи-аги. Первый, прошамкав приветствие, насторожил уши расслушать ответ хозяина.

— Стар я, тяжело... — закряхтел он, когда N. удивился, что такая ветхость занимает обязанность, требующую энергии.

— Время подумать о небе?! — заметил кто-то.

Армяне дружно захохотали, да и сам он добродушно обнажил десна.

Второй, находясь в постоянных сношениях с нашими купцами, говорит немного по-русски, а принимая меня за уполномоченного устроить в Персии второе закаспийское товарищество, разнежился как кот:

— Павля Ванчь, мы очень любим ваших, — таял он, советуя мне взять переводчика из “наших Ирани, — очень хорош люди — Ирани!" и предлагая заехать по дороге на чай к нему в деревню Гязь, в которой проживают ближайшие родственники Хаджи-аги, снабдившего меня рекомендательными письмами к ним.

Переговорив о местной торговле мы в разговоре коснулись отношения консульства к нашим армянским торговцам: “оно находится к нам в натяжке, — держит себя гордо, недоступно, — слабо защищает нас и тянет сторону персов: консульство — оперсиянилось!" — слышалось кругом.

Затем парун Иосиф сообщил об опасностях предстоящего мне пути:

— Я живу в фактории седьмой год, — говорил он, и не было еще случая нападения туркмен на нее, — русских боится; но по дороге в город Астрабад — очень опасно; с Шахруда к Мезиналу — еще опаснее, и вы поедете с оказиею, значение которой заключается не в конвое, обыкновенно разбегающемся при нападении туркмен, а в составе и численности богомольцев: если между ними находятся наши горцы, т. е. закавказские мусульмане, отличающиеся мужеством и стойкостью, туркмены никогда не рискнут напасть на оказию; наши же приволжские татары, нередко встречающиеся между богомольцами, не страшны им. Далее, с Мезинана к Мешхеду — почти безопасно; но оттуда в Херат, помимо туркменских разбоев, воруют и грабят около городов сами персы.

— А пропустят ли меня в Херат?

Слышал я от мешхедских купцов, торгующих с Хератом, что года четыре тому назад иностранцам не дозволяли оставаться в городе более трех дней, даже и в [140] таком случае, если они выдавали себя за купцов: «лжешь! — ты русский или английский агент»! — говорили им и выпроваживали вон, но теперь, кажется, совсем не пускают...

— Лошади готовы, — тихо проговорил по-туркменски Рафаилу выглядывающий из-за дверей Таги; персы, с едва заметною брезгливостью, отстранились от него, — он добродушно улыбнулся.

— И нам пора на баркас! — спохватился капитан, торопливо распивая прощальную бутылку шампанского.

— Прощайте! Прощайте! — раздавалось кругом, и радушные аширцы уехали.

— Если вы в чем нуждаетесь, наше купечество просит вас сказать и взять, — обратился ко мне старшина; но мне оставалось только поблагодарить за гостеприимство...

В знойный полдень наш маленький караван тронулся в путь. Впереди ехал на великолепном туркменском аргамаке тучный купец в белом кобе (в роде архалука) и низкой, мерлушковой шапке; за ним босиком шел наш червадар или погонщик при вьюке, в кула-намади, коротенькой белой рубахе, и в синих шароварах, завороченных выше колен; затем, понуря голову, выступала навьюченная кляча с восседающим мальчиком, с трудом удерживающим мою постель на своих широко-растопыренных ногах; рядом с ним ехал безоружный Таги, в мохнатой, рыжей шапке, в ветхом халате и тоже до крайности растопырив обнаженные ноги на горе наших вьюков; червадарская лошадь под ним напоминала дон-кихотского Буцефала с выдавшимися ребрами, точно после продолжительной голодухи или тяжкой болезни, да и сам сгорбившийся и беззаботно скаливший зубы всадник выглядывал такою добродушною мямлей, точно решился на этот раз вполне понежиться и заискать расположение своих непримиримых врагов, персов. Рафаил в полинявшей шапке с козырьком и стареньком архалуке — на персидском седле, я — в обшитой кисеею шляпе от знойного солнца — на английском, и оба — вооруженные револьверами, но едва ли на лучших лошадях, замыкали кавалькаду.

Проехав по песчаному берегу сажен сто, мы свернули в рощу у дикой гранаты, постепенно перешедшей в сплошной лес. Оглянувшись, я увидел, как с быстро-удаляющегося в синюю даль моря баркаса машут мне шапками и платками.... [141]

II.

Природа и люди.

Побережье Астрабадской области по климату и почве сходно с Мазандераном: леса здесь походят на запущенные фруктовые парки на сотни верст в окружности....

Гуськом еле пробираемся мы по вьющейся тропинке в чаще разнообразнейшей растительности, затейливо перевитой виноградом, и чем дальше — тем она выше и выше: грецкий орех достигает семидесяти футов, а в воздухе разлит аромат и носится песня соловья...

Вдруг в стороне раздалось дикое, гортанное пение; в высоком тоне его слышался то вековой гнет и стон протеста, то рабская покорность своей доле.

— Этим гвалтом персы сами себя выдают туркменам, подстерегающим их, — заметил Рафаил.

— Мы очень рады, что вы берете туркмен от нас: нам будет спокойнее, — обратился к нему купец, вытирая рукавом крупные капли пота с лица.

Накрапывает дождик. После часовой езды показались признаки жилья: тучный скот с мясистым наростом на холке пасется на лужайке вблизи плантации сахарного тростника, — потянулись сады д. Гязь, — прошла женщина с разбитым чугунком на голове, прикрытой черным, донельзя изношенным, платком и в латанных коротких, синих шароварах, — плетется лошадь с переполненными хурджинами (дорожными мешками), за нею — перс с хлыстом пугливо таращит глаза на нас...

Свернув на узенькую тропинку, вымощенную голышом, в роде нашего булыжника, которым так богато старое русло речонки Гязь, мы въехали во внутренний дворик жилья богатого купца — родственника Хаджи-аги. Прочитав рекомендательное письмо, он пригласил меня в единственную комнатку деревянного домишка на сваях, служащую конторою и вместе с тем гостинною, но так как я стеснялся снять сапоги, то ковры были сняты, — остались одни войлоки и циновки, на которых и разместились мы. Прием далеко не радушный ограничился стаканом северного чаю с горьковато-кислым местным померанцем, заменяющим здесь лимоны. Суннит Таги тоже не был обнесен внешними знаками гостеприимства [142] перса-шиита, как из опасения в противном случае мести первого, так вообще и потому, что влияние высшего духовенства Астрабада на отдаленную деревеньщину слишком ничтожно, и пограничные персы или скрывают свою религиозную вражду к туркменам, или совершенно равнодушны к религиозной розни.

Беседуя со мною о торговле, персы высказывали между собою разные предположения о планах и целях моего путешествия; тучный купец принял на себя роль тонкого дипломата:

— Павля Ванч, — обратился он ко мне, — мы любим много умный Хаджи-аги; мы не хотим денег, — мы поедем с тобою в Астрабад, поедем с тобою в Машед (Мешхед)...

— Другими словами: он предлагает свои услуги бесплатно находиться при караване в качестве приказчика, пояснил Рафаил.

Без сомнения, такое бескорыстие перса к кяфыру (неверному) не без цели поживиться сторицею насчет последнего. Я отложил решение этого вопроса до Астрабада, а по просьбе почтенного хозяина написал письмо Хаджи-аге, что: «я остался им очень доволен», — так продиктовал он сам, без сомнения, дорожа расположением этого нужного персам человека...

Дальше мы поехали в сопровождении уже другого родственника его: молодца с виду, на отличном туркменском коне и с ружьем через плечо.

— Женоподобные трусы! — обратился Таги к Рафаилу, поглядывая с добродушною ирониею на своего соперника: — дайте мне револьвер, — с двадцатью такими вооруженными иранцами справлюсь.

— А нас презирают, гнушаются христианином, — сетовал Рафаил: — когда мы вышли в сад, хозяин велел вымыть в трех водах чайную посуду, из которой мы пили, и тщательно вычистить войлоки, до которых прикасались наши ноги...

В пятом часу караван остановился на краткий отдых под тенью дерев, осеняющих часовню одного из потомков высокочтимого имама Мусы, с обширным кладбищем и караульною вышкою (караул-хане) при ней. Между туземцами существует предание, что на этом самом месте, называемом теперь: Херабеи-ПІехр, был похоронен Авраам, и некогда стоял большой город; а наш проводник рассказывал о недавно совершившемся здесь чуде, благодаря которому туркмены прекратили грабить и уводить в неволю благочестивых [143] богомольцев, посещающих часовню; до того времени проезжие персы трепетали здесь, осматривали свое оружие и были на стороже (да и теперь боязливо озираются по сторонам: им все мерещатся туркмены, а Таги лукаво скалит зубы!..); но вот, лет пять тому назад, когда иомуды заполонили отсюда много богомольцев, один из участников набега, отнявший у сторожа часовни нож, скоропостижно умер и, явившись во сне своему сыну, приказал: «немедленно возвратить нож и никогда не брать в неволю с этого святого места», и туркмены свято исполняют завет своего единоплеменника. По уверению моих спутников, этот нож имеет какое-то отношение к преданию о будто бы погребенном здесь Аврааме; во всяком случае, теперь в Херабеи-Шехр настолько безопасно, что наши консульские чиновники с конвойными казаками, проезжая с Астрабада в Ашур-Аде и обратно, останавливаются под его тенистыми деревьями отдохнуть и перекусить, а караул из местных милиционеров, т. е. вооруженных 5—6 сельчан, безмятежно работает в виднеющемся отсюда огороде.

Скажу несколько слов о последних. Астрабадская милиция (туфенгджи) служит для ограждения своей северной границы от туркменских набегов и конвоирования в опасных местах курьеров, чиновников и т. п. Пешие и конные милиционеры или нукера (в буквальном смысле — слуги), составляющие это земское войско, носят национальный костюм и вооружены кинжалами, курковыми, нередко кремневыми и фитильными ружьями; при наборе существует полный произвол, даже насилие со стороны деревенских старшин и прочих властей; срок службы — не определен, а за взятку можно избавиться от нее. Мне говорили, что им полагается жалованье и определенная мера рису в год, но они ничего не получают, а поэтому — вечно голодны, лишены возможности обзавестись хорошими лошадьми и оружием, и, без сомнения, неохотно исполняют свои служебные обязанности, а завидя неприятеля, первые удирают вспять: «как увижу туркмен — убегу, потому что меня взяли силою защищать другого», — говорил старик-милиционер Рафаилу. Впрочем, в безопасных местах они нередко навязываются путнику в проводники за условное вознаграждение...

_________________________________

Поедем дальше: ночь нападет, — опасно, — советует Рафаилу сопровождающий нас молодец, — и мы опять в лесной чаще, откуда, как в щель, виднеется клочок лазуревого неба. [144]

Таги рвет сладкую ежевику и кисловатую алычу, — лакомится и предлагает нам; меня мучит жажда; кстати, перед нами ручеек, протекающий в двух шагах от следующего караул-хане с двумя десятками оборванных милиционеров, выглядывающих просто голодными мальчишками: какая же тут защита от туркмен?!.. Хотя персы торопятся ехать, но Рафаил распорядился напиться здесь чаю; Таги ставит самовар с самодовольною улыбкой: он охотно прислуживает нам, а мы делимся с ним, как с товарищем, «иначе он обидится» — говорит Рафаил. Таги только вина не пьет, ест же все наше, между тем, как молодец-шиит отказался даже от чаю: ведь мы кяфыры....

— Вот на этом самом месте туркмены в позапрошлом месяце убили перса и отогнали скот, — проговорил Рафаил.

— А караул?

— Удивительно, как это он сегодня в сборе?! Опасаясь неволи, нукера обыкновенно сидят у себя в деревнях; случалось даже, что астрабадские власти посылали всадников разыскивать их, но пойманные и приведенные в караул-хане опять разбегались, как только те уезжали.

По словам моего спутника, двое-трое туркмен справлялись с целым стадом; один — держит саблю над головой спящего пастуха, прочие — отгоняют скот, а если проснувшийся пастух сопротивляется — смерть ему! Вообще, после хивинского погрома, когда сбыт невольников на средне-азиатские рынки прекратился, иомуды берут в неволю — за редким исключением — только тех, на верный выкуп которых рассчитывают, и в таком случае содержат их между Атреком и Гюргеном...

Далее наш путь лежал мимо села Альван-кия, которое только что пострадало от них; паника еще не прошла: «Садитесь, а не то простудитесь», —упрашивает меня встревоженный молодец, когда я спешился поразмять ноги. — «Мы платим до 30-ти рублей податей, а нас не могут защитить от туркменских разбоев и неволи!» — сетует дрожащий от страху червадар.

Поехали быстрее, как нас догнали два запыхавшиеся всадника с просьбою дозволить им примкнуть к нашему обществу; озираясь по сторонам, они рассказывали о недавнем бегстве своего земляка из иомудского плена, и когда астрабадский губернатор поинтересовался знать его мнения: «кого [145] туркмены боятся больше — русских или персов?» — тот ответил: «они предпочтут скорее напасть на тысячу персов, нежели на одного русского». На это Таги, беззаботно кушавший алычу, заметил Рафаилу по-туркменски: «наш воинственный народ немного ослаб перед персами с тех пор, как русские приблизились к нам».

Тропинка свернула в местечко Курд-Махаллэ, — эту вечную жертву беспощадных властей, помещиков, туркмен, а нередко и не менее хищных зверей. — Молодец спросил у меня позволения помолиться, считая себя, по объяснению Рафаила, с служебной зависимости от меня, и рассчитывая этою приниженностью втереться в русский караван, как волк в овчарню; пока он творил намаз (молитву), опустив руки по швам, в противоположность суннитам, складывающим их на животе ладонями вниз, — Таги сотворил омовение на берегу речки.

— Обязательное для правоверного после известной нужды, — пояснил Рафаил.

— А если они путешествуют по безводным пустыням?

— Тогда те из них, которые молятся по пяти раз в сутки, омовение производят песком.

На повороте тропинки нам встретился деревенский мальчишка; завидя Таги, он точно окаменел от страха: физиономия вытянулась, зрачки расширились, рот —полуоткрыт. Туркменин слегка улыбнулся, а Рафаил проговорил: «запуганный перс всего боится, за то — ничего не стыдится».

Близость Курд-Махаллэ ободрила наших иранцев; молодец (родственник Хаджи-аги) поскакал вперед к начальнику местечка, Мамед-Багир-хану, с рекомендательным письмом, которым Рафаил запасся на Гязском берегу.

— Вероятно он не откажет нам в ночлеге, — проговорил последний: — без сомнения, вам было бы удобнее путешествовать с персидским открытым листом, как бы обязывающем жителей оказывать гостеприимство...

— С скрытым отвращением к кяфыру?!..

За чащею открывался очаровательный вид на широко раскинувшееся местечко в садах; мы поскакали по извилистым улицам: дети громко здороваются с нами, — взрослые прижимают правую руку к сердцу, а не бывавшие на Ашире или в Гязи, делают нам честь по военному, как бы под козырек; — изредка покажется в саду черноглазая смуглянка и, завидя нас, быстро скроется...

Остановились у ворот обширного внутреннего двора с [146] одиноко стоящим развесистым кара-агачем (вязом); вблизи от него виднелись три фигуры в бараньих шапках, синих кобах и широчайших шароварах того же цвета; самый тощий из них пригласил нас легким движением руки въехать и, когда я слез с лошади, проговорил приветствие, с сладчайшею улыбкою прижимая ладонь к сердцу. — Этот молодой человек был сам начальник уезда Мамед-Багир-хан; наследственный титул хан означает в буквальном смысле княжеское достоинство, и каждый глава или начальник рода именуется ханом, но с тех пор, как шах Наср-ед-дин возвел в это звание множество своих лакеев (нукеров), оно потеряло свое прежнее значение и теперь подходит к нашему дворянству.

Нам предложили поместиться в закрытой комнате или же под навесом деревянного домика, примыкающего к непрерывному ряду жилых построек, заканчивающихся у ворот решетчатою конюшней, в роде уродливой клетки, в которую — на наших глазах — въехал мальчишка верхом на лошади; с третьей стороны двора тянется ветхий деревянный забор, при котором на видном месте выкопана ямка, с дощечкою поперек нее, — это отхожее место начальника; с четвертой — живая изгородь из колючих кустов с кистями прекрасных лиловых цветов, а за нею — обширный сад.

Рафаил предпочел расположиться на ночлег во дворе под тенистым деревом, вблизи дымной головешки от комаров и для раскурки кальянов; расторопный Таги разостлал для нас на свежей соломе войлоки, одеяло, — разложил большой костер и, покуривая кальян, ставит самовар. Мы растянулись на мягком ложе, — хозяин с помощниками и любопытными гостями несмело обступили и молча озирают нас, а когда я заменил тяжеловесную шляпу башкирскою тюбетейкой, они переглянулись между собою с едва заметною улыбкою торжества: «без ермолки правоверных, мол, трудно обойтись?!»

При закате солнца (в 7 1/2 ч.), воздух огласился заунывными выкриками азана или призыва молитвы; нежно лазуревое небо и ласкающая прохлада тихого вечера с сладостною песнью соловья и замирающим стрекотаньем тысячи кузнечиков, — величественный вяз и сумрачные персы, с журчанием кальяна и шумящим самоваром, — вполне гармонировали с надрывающим душу мотивом вечерней молитвы...

Костер разгорелся, подали персидский подсвечник с стеклянным колпаком, пьем чай лежа; Рафаил вяло заговорил [147] с ханом, который, наконец, решился присесть на корточки, но от чаю отказался; прочие стояли; в их отношениях к нему заметна простота и непринужденность, что, впрочем, не мешает последнему расправляться с пятками и карманами первых так же непринужденно, как, в свою очередь, высшие власти распоряжаются его пятками, если гнев их не предупреждается своевременно пишнешами (подарками).

Беседа не вязалась, но когда уже все разошлись на покой, к нам подошел приятель Рафаила, и долго-долго шептался с ним о несчастном предшественнике Мамед-Багир-хана, — Садык-хане, и об отношениях астрабадских властей к туркменам. Достоверность этих печальных повествований не подлежит сомнению, а потому помещаю их в дневник.

Перед отъездом своим в Россию, шах созвал в Тегеран всех хакимов с целью распорядиться по управлению вверенными им областями во время его отсутствия. Воспользовавшись удобною минутой, 30 астрабадских чиновников и духовных лиц во главе с старшиною этого местечка (Курд-Махаллэ), Садык-ханом, заявили шаху жалобу на своего губернатора Сулейман-хана, что он поддерживает в крае насилие, бесправие, не выкупает из неволи персов, и о прочих беспорядках.

Шах передал эту жалобу обличенному губернатору, и тот, задарив некоторых министров, остался не только чист в глазах своего повелителя, но, как неповинно оклеветанный, получил от него всемогущее право разделаться по усмотрению (по-свойски) с протестантами; мало того, по отъезде шаха, он возвратился в свою резиденцию, г. Астрабад, уполномоченным губернатором, т. е. с безусловным правом рубить головы и пр. и пр. Немедля арестовав Садык-хана и тех из его товарищей, которые не успели бежать от предстоящей им грозной мести, Сулейман-хан сперва кротко упрекнул его при стечении народа за жалобу, затем приказал двоюродному его брату Мамед-Багир-хану (под кровом которого повествуется эта история) плюнуть три раза в лицо ему, три раза ударить по голове и три раза дернуть ею за бороду. Довольный смиренным послушанием Мамед-Багир-хана, уполномоченный губернатор пожаловал его на место Садык-хана начальником Курд-Махаллэ, а имущество несчастного было отдано на разграбление персам и туркменам, каменный ею дом в Астрабаде разрушен до основания; самого (Садык-хана) вместе с товарищами его — отодрал по пятам палками, затем, [148] приказал обрить им «почет их лица» — бороды, каждый волосок коих почитается священным, для духовенства и людей выше средних лет, а Садык-хану обрили ее на посмешище народу так, что от нее осталось два-три клочка, — потом напялили ему на голову остроконечный колпак из картона с разноцветными лоскутками — посадили его на осла, лицом к хвосту, за который повелено было ему ухватиться руками, — и так водили его с музыкою и при стечении всего населения по всем улицам Астрабада!.

Затем его бросили в темницу, откуда он, благодаря своим приверженцам, бежал в Тегеран по возвращении шаха из Европы, и пожаловался ему на истязания уполномоченного губернатора, мудрый повелитель отправил в Астрабад сына последнего вместе с Садык-ханом, примирить их между собою, а если возможно, то возвратить последнему прежнюю власть...

Подобная грязь получила в павшей Персии права гражданства; подкуп и пишкеши — всемогущи и составляют насущную потребность персидской морали! Чем кончится эта история для Садык-хана, — пока еще неизвестно, но Сулейман-хан все еще прочно сидит на астрабадском престоле...

Разговор коснулся больного места персов, пограничных с туркменами, и словоохотливый рассказчик продолжал:

— Садык-хан умел даже ладить с туркменами, в пользу своего селения (Курд-Махаллэ); он был над ними в роде полициймейстера, и, нередко посещая их, говаривал:«грабьте, только моей деревни не трогайте». Они любили его и слушались, а теперь не то: еще на днях убили здесь одного,— другого взяли в неволю, п постоянно грабят. В Курд-Махаллэ не найдется обывателя, который, — не имея возможности предаваться кейфу под кровом своего дома, а вынужденный работать в поле или пасти скот, — не перебывал бы в неволе у них! Туркмены (а в особенности Таги) досконально знают все норки, закоулки и добро своих соседей, на счет которых они преимущественно живут; — им известно, где какая вещь лежит, где пасется их скот, и даже час и минута, удобные для нападения!.. Им все это известно, потому что начальники округов — те же разбойники: они якшаются с первыми, обмениваются подарками и заодно грабят; нередко начальники или ханы посылают преданных им людей отдельно или вместе с туркменами опустошать земли своих соперников, или, [149] вообще, туда, где предвидится хорошая нажива: награбленное добро сбывается в туркменских степях, а выручка делится.

Таги, — это наша гарантия от нападения туркмен, — тоже знаком с подобною астрабадскою властью: один — суннит, — другой — шиит, но оба хищники! Свои и чужие грабители довели астрабадскую деревеньщину до крайней нищеты...

_________________________________

Пожелав нам спокойной ночи, гость скрылся в непроницаемой тьме. Дымный чирак с черною нефтью тускло горит над навесом жилья, — Таги с напяленною на глаза мохнатою шапкою спит у ног моих, — Рафаил тоже беспокойно всхрапнул, но мне долго не спалось от влажного зноя, мошек и комаров, а в природе убаюкивающая жизнь: лесной мир поет и шелестит, — шакалы воют и плачут почти что над самым ухом, — собаки отвечают им то дружным лаем, то протяжным соло...

В дремоте слышу глухой удар об что-то эластичное, затем голос Рафаила: «Вы спите?» — Нет, а что? — «К вам подкрался шакал; Таги пустил в него башмаком, а я хотел стрелять, да опасался обеспокоить вас. Хан присылал нукера сказать, чтобы вы спрягали сапоги под подушку, а не то прожорливые шакалы и даже собаки украдут».

«Все здесь голодно, только природа роскошна»! — подумал я, весь искусанный мошками и расслабленный изобильною испариной, еле-еле справляясь с своими сапогами. Уже два часа: луна взошла, а кузнечики все еще не угомонились...

В 5 часов мы проснулись. Очаровательное утро! Перед глазами — высокая зелень, а в ней точно птичник: тысячи голосов щелкают, свистят, трещат, поют, и в этом хвалебном гимне слышится счастье свободы пернатого царства; а вдали, за зеленью садов и лесов, по склонам лесистого Эльбурса, ползут, редеют и дымятся облака!...

Опять как-то несмело окружил нас хан с своими служащими и друзьями; Таги развернул к чаю съестные припасы, — тысячи муравьев покрывали их черным слоем, а от кур несло вонью, что не помешало ему полакомиться ими, но у нас — пропал аппетит... Собираемся в путь. Во двор въехал с эстафетой тегеранский курьер в казакине из верблюжьего сукна, с ружьем, шашкою и кинжалом; вручив хану бумаги, он по столичному важничает перед [150] деревеньщиною, горячится и даже прикрикнул на него, требуя для себя на обратный путь сильного конвоя, но тот дал ему только одного тщедушного милиционера, с тростниковою дудкой через плечо вместо ружья, говоря, что при такой оказии, как мы (т. е. Рафаил с Таги и со мною) дорога совершенно безопасна от нападения туркмен; тегеранец, удовольствовавшись этим доводом, смолк.

— Сколько заплатить за ночлег хану? — спросил я Рафаила.

— Если подарите золото или ценный подарок — возьмет, а двух-трех кранов не примет.

— В таком случае остается только пожать ему руку на прощанье.

— Этим вы его поставите в неловкое положение перед подчиненными: ведь мы не только что кяфыры, но и ференгн (европейцы), которых туземцы считают ноджисами (нечистыми).

Мы простились по военному, т. е. приложив руку к виску; хозяин намеревался было проводить нас до ворот своего жилья, но окружающие советники остановили его: «не унижайтесь перед иностранцами».

— Персы не гостеприимны к нам — заметил Рафаил: — вас принимают за купца, и не отказали в ночлеге просто из расчета на пишкеш — русскому офицеру оказывают почет из боязни: в его присутствии они не только не осмеливаются сесть, но трусливо удаляются, а офицеру, едущему с конвоем — еще более почету, и вместе с тем, о прибытии его немедленно доносится в Тегеран...

_________________________________

Опять потянулся сплошной, полуфруктовый лес. Кони привычно перепрыгивают низкие изгороди, узкие ручьи, торчащие пни, свалившиеся деревья и пр. препятствия. В полдень остановились на отдых в тени на берегу прозрачного ручейка, против древнего Гебрского «кургана веры» (Дин-тэпе).

Кругом — посевы ближайших деревень, скрытых в лесу; по временам проходят мимо нас вооруженные райи (крестьяне) на полевые работы.

— Эй! — крикнул Рафаил одному из них: — чем заряжено ружье у тебя?

— Дробью. — Попадись только туркамон (туркмен)! — [151] размахивал он ружьем в ответ, боязливо озираясь по сторонам.

— А у прочих, вероятно, ничем; они говорят: «все зависит от счастья; если предназначено Аллахом быть в плену — не избежишь, а нет — так и безоружного минует эта горькая доля».

Таги с червадаром набрали хворосту, развели костер и ставят самовар. Рафаил предложил молодцу стакан чаю, — он брезгливо отказался, отговариваясь жарой: «я ем только по утрам и вечерам, — так делают все астрабадцы». Однако, когда деревенский мальчишка принес нам исполинских огурцов (в 11-ть вершков длины и 3 1/2 верш. в поперечнике), он взял у него один и отправился в сторонку лакомиться.

— Втихомолку они пьют вино и едят даже свинину, — говорил Рафаил, — но в присутствии посторонних, в особенности духовных лиц — Боже упаси, — беда!...

Напротив того, Таги ничем не брезгует и даже пьет с общей посуды, а его преданность к Рафаилу проглядывает в каждом движении и слове.

— Отчего ты не принимаешь нашей веры? — любовно спрашивает он его. (Подобный вопрос задавали ему иомуды не раз и всегда — с наивным удивлением).

— А ты отчего не принимаешь христианства?

Наша лучше. Мы обижены на земле, за то нам на небе будет хорошо.

— А если ваша лучше, почему же вас меньше христиан?

Истинная вера должна иметь мало последователей; — возразил Таги.

В это время подошел к Рафаилу, как видно, знакомый ему, босой старик видной наружности, в короткой сорочке, широких шароварах и с обнаженною шашкою в руке; глаза его блестели, крупный пот катился с высокого лба, губы судорожно подергивались:

— Мамед-Багир-хан хотел меня бить по пятам; я ушел с Курд-Махаллэ к друзьям, и если его нукера нападут на меня, буду защищаться! — кричал он, размахивая шашкою.

Таги улыбнулся.

— А вы, туркоманы, нападаете на нас исподтишка, как шакалы?! Идите прямо на меня — я вам покажу себя! — пригрозил он ему шашкою с тою шутливою воинственностью (в тоне и жестах), в которых проглядывает несомненная трусость. [152]

Все захохотали, и сам старик улыбнулся деснами.

— Жаль, что ваш царь не правоверный, — заговорил он с Рафаилом уже серьёзным голосом: — будь он шийя (шиит), наш шах давно бы пошел в помощники к нему.

— Он намекает о присоединении Персии к России, — обратился ко мне Рафаил, и заметил ему, что для каждого — своя вера хороша.

— А наша вера между всеми другими — есть хал! — восторженно поднял руки к небу старик.

— Что значит хал? — спросил я.

— Черное, родимое пятнышко на лице женщины; оно встречается так редко и ценится всеми так высоко, что счастливая обладательница этою родинкою пользуется всеобщим почетом и уважением; вот почему персы называют свою веру хал.

— Но почему же вы так несчастны, что даже старость не щадят у вас? — возразил ему Рафаил.

— Да, в наш век все пало в Персии; мы не только не справедливы к кяфырам, но еще больше к своим: «отец идет против сына, сын на отца».

И старик в задумчивости удалился...

Несмотря на настоящий зной полудня, Таги отправился со мною осмотреть «курган веры», похожий на «серебряный бугор», что при реке Гюргени, и вместе с тем собрать здесь растения для гербария, с опасностью получить солнечный удар. Мне дурно от жары: слабость и головокружение; Таги, помогавший выкапывать травы, как бы убеждая меня прекратить работу, указывает на раскаленное солнце над нашими головами, и я, весь мокрый, еле доплелся к ручью — упал в изнеможении... Мне помогли раздеться до нага и окутали в простыню; получасовой сон в тени и чай с вином подкрепили меня, но голова трещит, жажда — мучительна, а аппетит с утра пропал.

Спутники торопятся ехать дальше; Рафаил помогает Таги укладывать вещи в худжины, червадар вьючит их, молодец неподвижно стоит с конем в сторонке, деревенские мальчишки глазеют у мостика из двух жердей с перегнившею настилкой, прохожие райи приветствуют нас, останавливаются, болтают, смеются и дружески спорят между собою, а особняком от всех облокотился на изгородь бравый старик с обнаженною саблею в руках и тревожно затуманившимся взором...

Непрерывно потянулись отсюда посевы пшеницы, сахарный тростник, хлопок и фруктовые сады деревень, тропинка пошла [153] лесом: при малейшей оплошности, ветви царапают лицо, срывают шляпу и рвут платье; из-за чащи показалась черная фигура негра в одной только коротенькой сорочке, и, завидев нас, едва удерживалась на ногах, с комическим выражением испуга в лице. По словам моего спутника, это невольник какого-нибудь зажиточного помещика или чиновника; их покупают с исключительною целью доверять им хозяйственную часть в доме, ибо они слывут за честных и способных к тому людей...

Однако, мое лихорадочное состояние ухудшилось: тоска, головокружение и упадок сил дошли до такой степени, что каждый шаг моей тряской лошади угрожал мне падением; пришлось принять предложение молодца: пересесть на его спокойного аргамака и свернуть на ночлег в ближайшую деревушку Саркул; она расположена в стороне от проезжей дороги с Гязи в г. Астрабад, благодаря чему туркмены посещали ее всего два раза на своем веку, а из путешествующих европейцев — еще никто. В ста шагах от нее нам встретилась толпа малюток, шедших с кувшинами и песнями за водою к ближайшему источнику; один горланил соло, прочие припевали во всю глотку согласным хором: «гай! гай! гай!» Поравнявшись с нами, они приветствовали нас: «селям!».

— Где остановиться в незнакомой деревне без рекомендательного письма? — тревожился Рафаил. — Не пустят нас, поганых, а между тем вы больны?!

Но, к счастью, мы встретили юс-баши (сотника) деревни, Мамед-Вали, бывавшего на гязском берегу и знавшего Рафаила, а потому охотно пригласившего нас к себе. Уже смерклось, когда наш маленький караван въехал на двор к нему и расположился в средней, открытой спереди комнате деревянного домика, смазанного чистою глиной; в одной боковой конуре помещалась вся семья гостеприимного хозяина, другая служила кладовою. Прямо перед этою мазанкою, у ворот стоит вышка с крутою, почти отвесною лестницей, по которой взбираются на отдых под покатый, камышовый навес сверху; по левой стороне дворика — досчатый сарай: красивые коровы с мясистыми наростами на холке все еще пережевывают жвачку, а куры уже спят; по правую — изгородь огорода, а за ним высятся стены соседнего жилья.

Рафаил зажег стеариновую свечу, Таги возится с самоваром, юс-баши внес дымный чирак, и занялся вблизи вышки приготовлением ужина для нас, а спустя несколько минут он [154] уже подал Рафаилу, изжаренную на вертеле, грязную курицу, огурцов, соль, смешанную с перцем, как то водится у персов, и воду в чугунном кувшине (кундуг, кумган) русского изделия. У меня не было аппетита, но Рафаил с Таги расправлялись молодцами, поминутно рыгая из вежливости и благодарности к хозяину; множество саранчи, мошек, божьих коровок и других беспокойных насекомых, привлеченных свечою, облепили съестное и лезут к нам в рот, нос, уши и даже за сорочку...

Из женской половины полуотворилась дверь, и к нам подполз ребенок; Рафаил дал ему сахару — взял, а женщины без покрывал озирали нас с жадным любопытством, не, завидев главу семейства, в страхе отскочили от нее (двери), двенадцатилетний мальчишка, поймав свою мать и сестру за таковым непозволительным делом, со злостью припер дверь плотно, но еще долго после того слышался их шепот и шорох за нею и длилась попытка заглянуть к нам...

Между тем, хозяин готовит плов для себя; наш молодец и еще два гостя с деревни, сидя на корточках тут же у костра, вяло беседуют с ним, а когда ужин был готов, они уселись на маленьких войлоках в кружок посреди двора и, наклонившись над горкою риса, степенно запускали в него пятерню, и еще степеннее наполняли им рты, стараясь не уронить пи единого зернышка. «Руки даны человеку для того, чтобы он ел ими», говорят персы, иронично поглядывая на наши ложки и вилки.

После плова, кальян обошел кружок; затем следовало омовение, намаз, и гости разошлись по домам, а хозяин с женою, под покровом ночи, взлезли спать на вышку.

Подул освежающий ветерок с соседних астрабадских гор; Рафаил потушил зловонный чирак и — всхрапнул, но мне опять не спалось; через час — зажигаю свечу, — что за фантастическая картина?! Надо мною кружились десятки летучих мышей, — у изголовья лежала кошка, — в ногах у меня спал Рафаил, а с боку — растянулся совершенно голый Таги, и его темно-бронзовая фигура с красиво-повязанною полотенцем головою тревожно металась от жары. — Червадар еще не ложился, и чистил впотьмах своих лошадей...

Пока освежает горный ветерок — сплю, а затем — опять просыпаюсь весь в испарине, и так всю ночь; но, несмотря на этот болезненный сон, я встал в половине четвертого часа утра совершенно бодрым и здоровым, если не считать [155] только сильно распухшего глаза от укушения каким-то насекомым; надо иною все еще кружились летучие мыши, привлекаемые белою простыней, — чирикали ласточки, свившие гнезда у брусьев, поддерживающих потолок (выкрашенный в черную краску, ибо употребляемая здесь для освещения черная нефть сильно коптит). На дворике весело кудахтают куры, подпрыгивая, еще веселее чирикают воробушки, а вправо, из-за крыш виднеется Эльбурс (Астрабадские горы) с облачным верхом.

Мне жаль будить товарищей: они так сладко храпят, но нечего делать; лениво потягиваясь, поднялись и они; на вышке тоже зашевелились: жена оправляет помятую сорочку (по поясницу) и низко спущенные шаровары; муж, совершив омовение, расстилает на дворе маленький коврик (седжаде), для намаза; наш измятый молодец привел коня с водопоя и чистил его; окруженный взрослыми и малыми, я собираю гербарий; тут же стоят две девушки одиннадцати-двенадцати лет, и уже — невесты; костюм их, как и женщин, издали глазеющих на меня, не отличается от детского мужского, разве только синие шаровары у них шире и короче, чем у последних; затем, красная рубаха по пояс; на голове у женщин красный платок, у девушек аракчин, или вышитая шапочка в виде ермолки, а поверх накидывается чадра, т. е. покрывало почти до пяток, из грубой бумажной материи, преимущественно синего цвета. В отдаленных от городов деревнях, в особенности, где нет мечетей, как, напр., в этой, а следовательно, нет и духовенства, женщины не стесняются ходить с открытыми лицами, или едва лишь прикрывают их чадрами; фанатизм, отчужденность и брезгливость к нам, кяфырам, здесь почти не заметны.

— Зачем он так много пишет? Какая польза с того? — незлобиво улыбается сотник Рафаилу, заметив мою возню с топографическим журналом.

— Высокопочтенного купца интересует знать, в каких товарах нуждаетесь вы, пояснил тот, вручая ему за гостеприимство два крана, которыми он остался вполне доволен; именно за гостеприимство, ибо в Персии всякое внимание к заезжему кяфыру должно быть оплачено последним подарками или деньгами, а иначе он оставит по себе дурную память....

Пора в путь, но червадар, отпросившись под разными предлогами домой, нанял для нас до г. Астрабада замечательно скверных катеров, привыкших только к перевозке [156] вьюков, т. е. к медленному шагу; никакие энергические понукивания не действовали на мою вислоухую клячу, сольно мучившую меня, между тем, как Таги оживленно повествовал Рафаилу о поголовном нашествии своих единоплеменников на Астрабадскую область в 1867 г., от которого в особенности пострадали проезжаемые теперь нами места: рассказ участника погрома имеет ценность, а потому помещаю его здесь.

— Один из потомков пророка, авганец султан Мамед-Ишан прибыл на Етрек (Атрек) и сказал собравшимся единоверцам своим — иомудам: «наша вера оскорбляется персами! Пророк избрал меня орудием мщения за нее. Кто пойдет со мною против них — будет неуязвим от их пуль, и мы покорим Персию!» — При этом он обещал влиятельным лицам высшие правительственные места, а прочим — богатую добычу и льготы.

На воззвание откликнулись пять тысяч всадников, стремительно ворвавшихся в Астрабадскую область и предававших на своем пути смерти обывателей, грабежу и пожару — достояние их! Главные силы туркмен, лично предводимые Мамед-Ишаном, осадили город Ишарет, что при реке Гюргени; астрабадский беглербег (губернатор), поспешивший к нему с войсками и артиллерией, потерпел полное поражение; за исключением лично его и 20 воинов, успевших проникнуть в Ишарет, прочие были перерезаны.

В эту критическую минуту, влиятельный молла (мулла) Риза собрал до двух тысяч астрабадцев, для освобождения его, но их постигла худшая участь: ни один не вернулся домой с берегов Гюргени, закрасневшей кровью и покрытой трупами их. Паника общая! Тогда персы подкупили значительного туркменина убить Мамед-Ишана, смерть которого обезоружила иомудов, и все пошло опять по старому...

Кончив рассказ, Таги сорвал по дороге сочную дыню и, угощая нас, тонко подшучивал над трусостью забитых персов вообще и чванливостью богатых из них в неволе. Так, рассказывал он, однажды его друзья заполонили купца, и выкуп за него условились разделить на четыре части, по 15 томанов за каждую; — пленник обиделся: — «разве я не стою дороже, что вы так дешево оцениваете меня? Вам заплатят по 30 томанов за каждую мою часть. И действительно, сделка состоялась на этом условии.

Туркмены не стесняются оценивать в глаза даже персидских властей, сидя у них в гостях, — добавил Рафаил, — [157] недавно один влиятельный иомуд был с нашим консулом у важного астрабадца: «если ты попадешь ко мне в руки, — обратился он к одному гостю, — за тебя можно будет взять 30 томанов; а за тебя, — сказал он следующему, — возьму 60 томанов, и т. д. перебрал всех. Поднялся шум, и консул едва усовестил слишком откровенного туркмена...

В версте оь выжженной иомудами деревни Кавшнири, вызвавшей воспоминания у Таги, одиноко стоит при дороге убогая храмина «Али-Акбер» с свежим кладбищем, возникшая недавно по следующему чудесному случаю: какой-то астрабадский обыватель увидел во время поисков сбежавшей у него коровы, как над этим самым местом спустилась звезда и опять поднялась на небо, о чем и рассказал райетам ближайшей деревушки, приехавшим сюда нарыть камни, для постройки бани. Приступив к работе, они наткнулись на мраморный пласт, осколками которого навьючили лошадь, но та — бух на месте — околела! Деревеньщина призадумалась. Одному пришло в голову очистить пласт от мусора, и что же? Надпись на нем гласила, что здесь погребен святой муж (имени которого рассказчик мне не сообщил), — чудо разъяснилось, и они поспешили соорудить здесь убогую молельню, привлекающую благочестивых богомольцев с соседних местностей...

В двенадцатом часу дорога направилась вдоль отлогости Ельбурса и затем вывела нас из лесу на простор: впереди открывается обширная равнина, покрытая вплоть до р. Гюргени кустами и кое-где деревьями, перемешанными с желтеющимися и зеленеющимися нивами, а за нею расстилается необозримая туркменская степь. Отсюда уж сереет Астрабад, обнесенный высокими глиняными стенами с башенками и бойницами.

Мы сильно устали и запылились, а мой тряский упрямец тридцатирублевого достоинства до того измучил меня, что пришлось в виду города сесть боком на него; Рафаил заунывно тянет туркменскую песенку, что гармонировало с его внешностью; разнежившийся на налане Таги — окончательно раскис, прочие выглядывали тоже крайне неряшливо. Въехать в таком виде в столицу Астрабадской области было бы неудобно, и мы расположились на отдых под развесистым чинаром, в 300 саженях от нее и вблизи молельни, сооруженной на месте ступни пророка Илии; у наших ног протекает ручеек, в котором перс моет белье, а у изголовья — торчат руины кирпичной мельницы, приспособленной к защите на случай нападения туркмен. [158]

Червадар, недовольный остановкою, отнимающей у него время, указывал на облака, грозившие разразиться дождем, но в сущности он торопится к женам, как уверяет Рафаил, пославший его в город за дровами, для самовара. Между тем трое прохожих разговорились с Рафаилом, заявляя свою радость видеть русских, а подошедшие к нам мальчишки с пучками свежего сена охотно помогают мне собирать растения, но бесплодно, ибо ни одного цветка, ни травки они не сумели сорвать с корнем, согласно моим наставлениям.

Босые сарбазы (солдаты) с голодными лицами, в кула-намади или иракчин (ермолка) и в щедро-латанном костюме, предлагают купить у них две вязанки дров, но червадар уже привез с базара хворосту и десяток сочных дынь, заплатив за все это панабат (15 коп.); теперь он уже не просит, а умоляет нас скорее отпустить его, опасаясь, чтобы лазутчики не предупредили туркмен о его одиноком возвращении домой.

Спустя полчаса, родственник Хаджи-аги вкупе с Рафаилом составили церемониал возможно-торжественного въезда нашего каравана в город, и мы двинулись к мазандеранским воротам в таком порядке: впереди ехал бравый с виду молодец на аргамаке, за ним — я, едва удерживаясь на костлявой трясучке, сзади меня — Рафаил не в лучшем виде, затем червадар, а туркменин еле плелся сзади всех на персидском Буцефале.

Привратники, недавно созерцавшие триумфальное шествие генерала Ламакина, даже не удостоили взглянуть на нас...

III.

Дипломаты.

Давно-давно, когда еще на месте Астрабада пролегала лишь тропинка, осел какого-то каравана пробил копытом вблизи нее тонкий слой земли, под которым оказались большие сокровища, и путники, воспользовавшиеся ими, положили здесь основание городу, названному в память счастливой случайности ослиною постройкой (астер — осел, абад — постройка). Вот все, что сообщили мне из предания о возникновении Астрабада, титулуемого шиитами «домом правоверия».

С мазандеранских ворот город начинается пустырями с [159] несколькими глиняными постройками; за ними тянутся узенькие, кривые улицы с сплошными стенами примыкающих один к другому дворов; гребешки некоторых домов с покатыми черепичными крышами, и верхи глиняных стен усеяны пучками широколистого ириса с большими лилиеобразными, белыми, желтыми и лиловыми цветами.

Миновав проходной двор между открытою мечетью и ветхим зданием, под тенью которого дымились кальяны в руках безмятежно-сидящих оборвышей, мы свернули к тесному базару с просвечивающимся верхом из жердей; кое-где клочьями ниспадают с них ветви вьющихся растений, давая тень и увеличивая запах гнили и чесноку, местами висят шаровары и сушатся мотки синих ниток, только что выкрашенных тут же в мастерских; на прилавках безмолвно сидят торгаши, между которыми немало обыкновенных чалмоносцев, т. е. грамотеев, и привилегированных, т. е. сейидов в зеленых поясах — внешнем признаке потомков пророка, и в белых, синих или зеленых чалмах; встречаются и сарбазы — им не препятствуют заниматься торговлею.

В недальнем расстоянии отсюда, мы остановились перед запертою калиткой обширного, снаружи смазанного серою глиною, кирпичного жилья, с флагом русского консульства над вышкою его. Передав коней червадару, я с Рафаилом вошел в крошечный внутренний дворик и, по указанию перса-слуги, поднялся во второй этаж в назначенную для меня комнату, обыкновенно служащую приютом тем из приезжих аширцев или проезжих иностранцев, которым консул желает оказать гостеприимство. Одним окном глядела она в упомянутый дворик, а в другое, противоположное ему, врывались ветви тенистой смоковницы (винной ягоды, инджира), с широколапчатыми листьями, ласкающая прохлада и тонкий аромат цветов с наилучшего в городе консульского сада; в третьей стене калитки симметрично расположены по бокам (по сторонам) камина без решетки по нише, с крайне запыленными деревянными полками и не припирающимися дверцами с осколками стекол; в одном углу стоит железная кровать с соломенным тюфяком, в другом — дырявое кожаное кресло и покрытый фланелью стол; пол устлан пыльными кошмами (войлоками) и дырявыми коврами, и везде по стенам паутина, пауки н пыль!!... Но при всем том, эта неряшливо содержимая келья могла бы доставить усталому путнику в Персии прелесть отдыха, если бы только не беспощадные мухи и комары... [160]

Недолюбливаемый консулом Б., Рафаил остановился у своего приятеля — консульского мирзы; уходя к нему, он обещал прислать ко мне немедленно слугу, и действительно, спустя полчаса в комнату вошел непонимающий по-русски перс и, поставив в стенную нишу медный таз с двумя графинами воды, молча удалился. Кругом мертвая тишина, хотя Б., получающий одного только жалованья 6,000 руб. в год, окружен семью слугами из персов, не считая курьера и назира, т. е. дворецкого, под надзором которого они находятся; затем, четыре линейные казака с Терека, сменяемые через каждые пять лет другими, живут рядом со мною; наконец, служанка из Астрахани.

Прошло три часа в нетерпеливом ожидании увидеть человеческое лицо, как на пороге появился осанистый назир Асан-хан.

— Консул сказать, иди чай пить, — вяло проговорил он, сумрачно глядя в сторону.

— Извиняюсь, еще не одет.

Он вышел, но вскоре вернулся и уже с настойчивостью (в голосе) зовет к чаю.

— Когда оденусь — приду.

Снова вышел и опять пришел с отрывистым известием, что консул кончал чаи и ишел в сад.

— Что значит: назир? — спросил я его, спешно одеваясь.

— Назир? — Назир — купи баран, купи масла, купи хлопка, — эта назир.

— То есть, заведывающий в доме, между прочим, и хозяйственною частью, — объяснил вошедший Рафаил, принарядившийся в парадный архалук.

— Вам бы хотелось отдохнуть с дороги и напиться чаю у себя, — продолжал он, — но здесь уже не подадут самовара...

— А заглянет ли Б. полюбоваться, как устроился я?

— О, нет! — ответил он, кивнув головою на приветствие пришедшего проводить меня к консулу бравого урядника в щегольском костюме линейца.

Спустились в нижний коридор. Прямо перед парадною лестницей в дорогих коврах стояло несколько пар туфлей правоверной прислуги, поднимающейся по ней, как и прочие приходящие к консулу персы, в одних чулках; налево сводчатый проход выводит через крошечный дворик с деревьями и клумбами цветов к вышке, примыкающей к передней [161] стене, окружающей консульское жилье; по правую сторону коридора ряд конур, служащих помещением для прислуги или для хозяйственных надобностей; в последних стоят огромные узкогорлые глиняные кувшины, для хранения воды, доставляемой из городских водохранилищ; за ними следует канцелярия, а дальше — сводчатый проход выводит в роскошный сад с каменным бассейном, в котором ныряли утки и величаво плавали три лебедя с туркменского прибрежья, подаренные Б-у астрабадским губернатором.

— Сад хорош, да гулять в нем некому, — заметил тихо казак, проходя со мною по померанцевой аллее, вправо от которой, в увитой виноградом беседке, сидел сутуловатый худенький господин с кислым выражением пресыщенности и апатии, в белой шапке с красным околышем, украшенным кокардою, в парусинном пиджаке и брюках; в двух шагах от него рвала цветы дама с увядшим лицом и в белом платье. Без сомнения, это были Б-ы.

После сдержанных расспросов его о Петербурге и дороге, разговор коснулся цели моего путешествия; между тем назир подал чай в чашках и принес мне уголек закурить папироску.

— Сыро; пойдемте в комнаты, — проговорила Б. с легкою дрожью.

— Остерегаясь лихорадок, развиваемых здесь рисовыми нолями и болотами, мы не показываемся в сад после семи часов вечера, — пояснил муж.

Все окна в его обширном помещении были закрыты с тою же предосторожностью, отчего воздух в нем сперт до затхлости, а в жарком кабинете, куда он пригласил меня для конфиденциальной беседы, просто невыносимо душная паровая баня: пот так и лил с меня! Но вид отсюда на оттеняемый террасами, долинами и ущельями лесистый Эльбурс — картинен!..

— Мне все известно о вас с той минуты, как вы прибыли в Курд-Махаллэ, — внушительно начал Б., сморщив нос: — мне донесли, что вы «измеряли деревья, считали число жителей по деревням, снимали повороты дорог»; это может повредить вашим коммерческим целям...

Меня рассмешила наивность преувеличенных донесений, хотя тон замечаний дипломата мне не понравился; тогда нос его выпрямился и он вообще сделался проще.

Видите ли, персы очень подозрительны, и если вы [162] желаете сохранить единственно удобное для путешествия по Персии инкогнито купца, при котором можно еще собрать кое-какие сведения, то не предпринимайте экскурсий в стороны, — не производите съемок, разве только осторожно с помощью маленького компаса, и не расспрашивайте открыто ни о чем, а иначе — вас примут за русского чиновника, т. е. агента с политическими целями, и тогда ваше путешествие будет бесплодно: от вас не только все отстранятся, но, под разными благовидными предлогами, будут делать задержки, неприятности и далее Мешхеда не пустят.... Правда, английский капитан Мерч, проезжая в 1872 г. с открытым листом через Хорассан на Херат в Пишавер, открыто вел свой дневник, но что сталось с ним после Мешхеда — нам положительно неизвестно!.. Беккера же, с двумя товарищами, которые проскакали северо-восточную Персию на курьерских, выдавая себя за охотников, но в горах занимались астрономическими наблюдениями и геологическими исследованиями, — правитель Хорассана не пустил за Мешхед, под предлогом угрожающей им опасности от Текке (туркменское племя)...

— Без сомнения, — продолжал Б., — путешествуя в качестве купца, вам придется подносить пишкеши (подарки) губернаторам и прочим значительным лицам: обыкновенно перед свиданием с ними посылается на подносе одна, две-три головни сахару с двумя-тремя фунтами чаю, или штука сукна или иной материи, но заготовленные вами механические игрушки их не заинтересуют...

Я выразил ему намерение рекомендовать Г — у родственника Хаджи-аги в качестве приказчика при караване.

— Не доверяйтесь персам. — Я живу здесь уже восемь лет и могу уверить вас, что честность между ними так редка, как крупный алмаз в истощенных копях; и если ваш повар, слуга или иной перс не украдет у вас из пятнадцати кранов (кран = 30 к.) — шести, его обзовут дураком. Не берите также переводчика из туземцев, а иначе ваша торговля лопнет: он будет действовать в своих интересах и окончательно овладеет ею...

— Но кто будет моим толмачом здесь, в Астрабаде, при осмотре базара и экскурсиях в окрестности его?

Вас будет сопровождать кто-нибудь из моих слуг или казаков; урядник знает немного по-персидски, а садовник — по-русски; последний будет полезен вам своею опытностью: в прошлом году он уже помогал собирать [163] насекомых приезжавшему сюда из Сарепты (что на Волге) натуралисту Кристофу...

— Так к вам заглядывают европейцы?!..

— Случается, и всегда останавливаются у меня.

— А Вамбери был?

— Нет... Недавно был у меня туркменин, оказавший ему гостеприимство...

— Тот самый, который заставлял русского пленника поцеловать ему ногу?

— Да, — но Вамбери сказал хозяину: «я только что совершил омовение», и тот не допустил кяфыра осквернить его нечистыми устами... Между туркменами распространился теперь слух, что Вамбери будет назначен английским уполномоченным послом в Тегеран?!..

— А верен ли слух, что иомуды откочевывают к Балханским высотам?

— Говорят.

— И что шах прислал здешнему губернатору подарки для чорвы (кочующим иомудам)?

— Правда.

— А что слышно о Текке?

— Само персидское правительство не имеет верных сведений о них, но, по слухам, они опять перешли для грабежей на главный хорассанский путь, по которому придется и вам ехать с Шахруда в Мешхед; говорят, что одна их партия состоит из двух тысяч человек...

— Не смотрите легко вдаль, — наставительно заметил Б. на мою улыбку над его преувеличением предстоящих мне опасностей: — туркмены вдали русских и персов не похожи на прибрежных, в особенности сребробугорцев; эти последние, вследствие сношений с Ашур-Аде, могут считаться цивилизованными сравнительно с первыми, похожими на хищных зверей, — может статься, убедитесь в том лично... Персами также не пренебрегайте: путешествуйте в своем костюме, или, в крайнем случае, в армянском, потому что армян принимают здесь исключительно за торговцев; далее, на насмешки отвечайте презрением, и даже, в случае угроз, не пускайте в ход револьвера, разве только при очевидной опасности: нападении разбойников и т. п.

Я снабжу вас, — продолжал Б., — письмом в Шахруд к комиссионеру «торгового дома Морозова», А. Ф. Баумгартену — единственному русскому там; он знает край, имеет [164] связи с властями и влиятельным духовенством, и обещал содействовать вам...

— Он, кажется, со всеми ахундами (высшим духовенством) в переписке, — улыбнулась жена Б., вошедшая с чашкою кофе и сахарными сухариками для индийского зеленого попугая, — и когда приезжает погостить к нам, от его знакомых нет отбою в нашем доме...

— А вы бывали в Шахруде?

— Проездом в Тегеран.

— Помнишь встречу с интересным дервишем? — опять улыбнулась Б.

— Я узнал в нем француза и, действительно, он оказался ученым путешественником, но для персов это остается тайной и до сегодня.

— А того англичанина...

— Который поднимал плеть над встречными персами, заставляя их отворачиваться от его жены?

— И при этом он приговаривал: «вы не показываете нам своих жен, — не смейте же смотреть на мою!»

— Не запастись ли мне открытым листом от астрабадского губернатора? —продолжал я прерванную беседу.

— Лишнее; иное дело, если бы не ходила оказия с Шахруда в Мезинан, тогда вы могли бы требовать по нем (по открытому листу) конвойных... Притом же, я буду передавать вас с рук на руки вплоть до Мешхеда, т. е. снабжу вас рекомендательными письмами к высшим властям и частным влиятельным лицам...

— В Себзеваре, как и в Шахруде, — продолжал Б. — проживают несколько наших армянских торговцев, — люди порядочные, но один из них, Юсуф-Парсех-Бабаев, вредит русским интересам, — берегитесь его. Он был комиссионером и проторговался; затем вступил в связь с персианкою, за что народ хотел убить его, но подкупленные власти защитили, и так как все без исключения армяне в Персии (русско-подданные и нет) находятся под покровительством России, то о скандале уведомили меня, и я вытребую его для объяснений. Хорошо, если вы не застанете его в Себзеваре, а иначе эта язва, при своем водочном влиянии на власти, может оклеветать вас, и вот вам неприятность.

— Вы говорите: при водочном влиянии?

Да; Бабаев тайно занимается фабрикациею спиртных напитков, до которых власти — страстные охотники, само собою, [165] втихомолку; он опаивает их, задаривает, льстит им, и они его любят... Евреи и армяне в Персии гонят водку из кишь-миша (сладкого винограда), как бы для себя, но в сущности для властей; затем, только одним палачам дозволяется тайно торговать ею и содержать дома терпимости, что противно религии, но задариваемое ими духовенство смотрит на это отступление сквозь пальцы...

— Далее, — продолжал Б., — в Мешхед я напишу письмо бухарцу Хаджи-Ибрагиму, выдающему себя перед персами за представителя русских интересов там, но в сущности он даже не русско-подданный, и только из тщеславия и за подарки служит нашим корреспондентом; — вам придется подарить ему голову сахару и на халат...

Переговорив еще о тамошнем английском агенте, которого Б. советует тоже остерегаться, мы спустились двумя-тремя ступеньками из кабинета в обширную столовую, служащую вместе с тем и парадною залой — довольно пустынною: пол устлан огромным персидским ковром,— камин без решетки, — фортепьяно и несколько стульев, — две-три картины,— обеденный стол посредине, — с окон, уставленных цветами, видна туркменская степь: дым, как пыль, заносит ее на обширном пространстве...

— Это туркмены выжигают тростник, приготовляя места для посевов или трав, — заметил Б., посвящая меня в историю трехэтажного дома, нанимаемого им за сто червонцев в год. Он построен предшественником теперешнего (настоящего) губернатора, беспощадным истощителем Астрабадской области, Мухаммед-Наср-Ханом, на громадные сокровища, случайно найденные двумя райями в «Фазаньем кургане» (Туренг-тэпе); когда эти несчастные счастливцы донесли ему о своей находке, он тайно вывез оттуда драгоценности на пяти мулах, но так как по закону всякое найденное сокровище принадлежит шаху, то на другой день — разыграл комедию, пригласив знатнейших астрабадцев осмотреть курган; в присутствии их вскрыли умышленно оставленный им (губернатором) один кувшин с золотыми и серебряными вещицами, которые и были отправлены в Тегеран; а чтобы скрыть следы своего преступления, он приказал одного из свидетелей (т. е. из открывших клад) тайно убить, а другому отрезал пол-языка, якобы за сношение с врагами государстватуркменами, как было объявлено о том по городу… [166]

— Приноравливаясь к климату, — обратился ко мне Б., равнодушно принявшийся за суп, — мы пьем чай и кофе в 10 часов утра, — закусываем в 2 часа пополудни, — опять садимся за чай в 5 часов вечера, а обедаем в 8 часов, когда уже спадает жара и настает приятная прохлада.

— Но теперь все еще невыносимо жарко!

— Жарко?! — Такого прохладного лета как нынешнее, старожилы не запомнят; напр.: сегодня в час пополудни было всего 23° R., между тем как в прошлом году в это время жара доходила до 40° R., а в начале июля 1866 г. — до 46° R. в тени, — сколько же будет на солнце?!...

— Дети европейцев не выносят здешнего климата: умирают от воспаления мозга (производимого солнечным ударом); проговорила его жена с оттенком грусти на иззелено бледном лице от постоянных страданий завалами печени и лихорадкою: — мой малютка тоже скончался на пятой неделе от роду, несмотря на всевозможные заботы о нем...

— А дети туземцев мрут как отравленные мухи, в особенности от оспы; лихорадки здесь вечны (постоянны), — холера — иногда, а в 1831-1832 г. чума сильно опустошала край.

— Что ж делает персидская медицина?

— В нашем смысле, ее не существует.

— А если кто заболеет из консульства?

— Тогда на наши средства обязательно приезжает доктор N. с Ашур-Аде...

— Вы ничего не едите? — перебила его жена: — попробуйте фазаньих цыплят. Наш персидский повар отлично готовит и даже недурно говорит по-русски.

— Откуда эта роскошь?

— Из буковых, а может быть, и миртовых рощ прикаспийского побережья Персии; туземцы их много ловят, солят и отправляют в Тегеран на продажу,— ответил Б., подливая мне в стакан с водою дербентского вина из Баку.

— Иначе не пейте воды как в виде чая, или с ромом и вином, — продолжал он — (это общее правило для европейцев в Персии, не желающих расстроить желудок), хотя мы и фильтруем ее, на что персы смотрят, как на блажь...

— А увидев искусственно приготовленный мужем лед сочли его за чародея, — улыбнулась Б. [167]

Жара отнимала аппетит, и я едва дотронулся только до кисленького персидского соуса из балиджан (баклажан) и персикового пирожного.

— Вот еще совет: когда вы в испарине — остерегайтесь сквозного ветра, если не желаете схватить взвар и лихорадку, — заметил Б.

Но это предостережение бесполезно, ибо тело мое постоянно распарено точно в паровой бане, а характер персидских построек таков, что везде сквозит, и у меня уже с Гязского берега начался взвар, т. е. оконечности рук и ног, затем лоб и шея усеялись сперва водянистыми, потом красными прыщиками (сыпь) и даже волдырями, производящими нестерпимый зуд; этой временной пытке, не оставляющей, впрочем, никаких вредных последствий, подвергаются все вновь приезжие европейцы по непривычке к здешнему знойно влажному климату...

За после обеденным кофе Б. пустился рассказывать о недавней поездке своей в Париж, игриво подтрунивая над Гамбеттой и слегка укоряя французов за революционные стремления; его жена — полудремала, а в тиши спящего города разносился протяжный вой с перерывами, точно кто-то поминутно захлебывался водою. Это оригинальный способ местного лечения от всех недугов, совершаемого духовным лицом на крыше в 9-10 1/2 час. вечера, обыкновенно, с четверга на пятницу (т. е. на мусульманское воскресенье) и, без сомнения, за условное вознаграждение; в моменты перерывов молитвы моллы, каждый прохожий или слышащий ее приговаривает: «да исполнится желание его».

Время на покой; но только что разнежился я у себя на постели, как вошел секретарь консульства Ж., уже знакомый мне с Ашира; там он был бодр, но теперь тоска одиночества видимо подавляла физически мощного юношу.

— Читайте, пишите, ну, хоть о Персии, о которой мы ничего не знаем, потому что вы молчите, — прописывал я ему рецепт от скуки.

— Мы не пишем потому, что климат усыпляет мозг, — отвечал он, в сильном волнении шагая по комнате и еле сдерживая слезы, — не пишем еще и потому, что ко всему уже пригляделись и ничего вокруг себя не замечаем... Скука ужасная! Единственное развлечение — прогулка верхом... Я и консул — и более ни одного европейца, даже армянской души здесь нет?!.. [168]

— А английский агент?

— И тот перс. Минуты считаю, скоро ли придет срок отпуска, которым мы пользуемся через каждые пять лет, и если бы только не Астрабадская станция и Баку, где по временам отвожу душу, — не жил бы я здесь ни за миллион!...

— А в Тегеране?

— Несравненно лучше; там — послы с России, Великобритании, Франции и Турции; в Тавризе тоже хорошо: в нем проживают консулы этих держав, наконец, в Реште...

— Перейдите туда.

Ж. махнул рукою, и, как милости, упросил меня в этот неудобный час отправиться к нему. Он живет в сорока шагах отсюда в обширном доме консульского мирзы, платя, по скрепленному консульством контракту, 75 р. в год за три комнаты, перестроенные им на европейский лад, не считая помещения для перса-слуги и одного казака, субботника или жидовствующего, как обзывают его товарищи, в роли конвойного Ж., и присматривающего за отличным конем; помимо того, маленькие комнатки в арабесках, служившие некогда спальнями жен, теперь завалены ячменем для коня.

Дом — кирпичный из квадратных плиток, в 3/4 дюйма толщиною, содержащих в себе очень мало песку, а потому непрочных, как непрочна и кладка их на глине, с наружными швами из тонкого слоя алебастра; крайне крутая лестница с высокими ступеньками (общее неудобство персидского жилья) ведет во второй этаж в его же (Ж.) комнаты, с нишами в стенах, с трупным запахом от расположенного под окнами кладбища, и с целою батареей опустошенных бутылок в прихожей: «таковые же увидите у всех персидских сановников» — вскользь заметил Ж.

Пустынно и скучно вокруг!... Киевская вишневка развязала языки, и в откровенной беседе досталось же персам!...

— За деньги они пойдут на всякую сделку с совестью! — говорил он, затягиваясь кальяном. — От религии откажутся... Можно купить даже жену губернатора... Несмотря на затворничество персидской женщины — разврат силен, тем более, что он освящается религиею, т. е. для совершения сига или брака на час, два, на день, месяц и более, молла дает молитву... А при медицинской беспомощности за развратом следует сифилис, особенно сильно распространенный в Тегеране и Реште...

Однажды, — продолжал Ж. — в рамазан (месяц поста), [169] когда шииты по целым дням ничего не едят, а с захода солнца и до утренней зари буквально жрут, — преданный мне перс устроил свидание приезжему аширцу с персидскою дамой, но та в условный час не явилась: «передайте, что я читаю теперь коран, и как кончу — приду», — ответила она посланцу, и, действительно, пришла: они благосклонны к европейцам, доказательством чего служит разврат их в Баку, но грязны потому, что мыла почти не употребляют и от них попахивает чесноком... Аширец рассказывал, что у ней на теле вытравлен рисунок, изображающий оленя, пьющего воду (утоляющего жажду); у других — гирлянды цветов, деревья и птички услаждают зрение ненасытных сластолюбцев мужей... Характеризуя отношения этих последних к своим женам, Ж. рассказал, между прочим, как недавно здесь один обыватель утопил свою законную подругу и — ничего...

Уже было 12 часов, когда слуга проводил меня домой; но как ни был я утомлен, уснуть долго не мог: бешеный гвалт лягушек в саду оглушал, а мириады гнездящихся в разрыхленных от времени войлоках блох, мошки, мухи, комары и тому подобная персидская дрянь жадно облепили тело редкого гостя, и на утро я проснулся с волдырями, особенно чувствительными под глазами. Персы незнакомы с употреблением так называемого персидского или иных порошков от насекомых, и хорошо еще, что здесь не водятся скорпионы.

Несмотря на девятый час утра, в наполненной ароматом моей комнате далеко не жарко; лягушечий концерт заменился стрекотнею кузнечиков; на пороге появился назир.

— Нет ли таза умыться?

— Без таз... казак мытся так, — ответил он, показывая знаками, чтобы я мылся по-казачьи через окно.

— О нас разнеслись по городу самые невероятные слухи, — сказал вошедший Рафаил, помогая мне справиться «без таз»; — на базаре толкуют, что: «русские пришли записывать каждый дом, каждое дерево», и что: «русские хотят овладеть Астрабадом...» А казаки уверяют меня, что: «вы полковник, а совсем не купец», о чем их кто-то уведомил письмом из России...

Но мое легкомысленное отношение к персидскому этикету вероятно разрушит подобные слухи. Вот и теперь, отправляясь на кофе, предшествуемый по восточному церемониалу назиром, я обогнал его и тем уже уронил себя в глазах его, — это раз, а другое: когда он, вероятно из опасения консульского [170] упрека, ухитрился опередить меня и, ставши у дверей залы, отвесил мне обычный лакейский поклон на бок в правую сторону, с опущенною по шву правою рукою, то я ответил ему очень любезно, чего не заведено у знатных особ, а впереди предвидится еще много таких непростительных промахов...

Б. безмолвно разливала кофе, — Б. апатично глядел в пространство, а рядом с ним задумчиво сидел на стуле его мирза (писец, письмоводитель) Аббас, с неподвижно устремленными долу тусклыми глазами, с опущенными на колени желтыми ладонями и в белых чулках, — таково первое впечатление. Определить лета пожилого перса — затруднительно; может быть, ему сорок лет, но за шестьдесят, — стянутая кожа на его широком лице напоминала потускневший от глубокой древности пергамент, крашеная в черный цвет борода — подстрижена, пучки лоснящихся за ушами волос выглядывали из кортовой тегеранки (в роде камилавки), молодецки надетой набекрень к затылку; поверх серого архалука, в обтяжку, сидел казакинчик из верблюжьего тонкого сукна, с косым воротом и множеством складок сзади, широчайшие коленкоровые шаровары, и — о чудо!.. на груди белелись складки рубахи с воротничками, повязанными черным галстучком, по поводу которого Б. заметил: «мирза — ужаснейший вольнодумец!» — а когда знакомил нас, и тот поднял было глаза на меня, но немедленно опустил их с крайнею святостью, — Б. процедил сквозь зубы: «а пьет, как редкий пьяница из русских».

— И предан нам чистосердечно, — добавила его жена.

— Настолько, насколько то возможно для правоверного относительно неверных, получающего за службу в консульстве 16 червонцев в месяц, помимо так называемых лагерных денег летом, подарков, по важности услуг, и нашей гарантии от персидских палок и притеснений.

За это мирза, непонимающий ни слова по русски, обязан вести консульскую переписку на персидском языке и доносит о всех базарных слухах с мельчайшею подробностью; вот он ежедневно и является к Б. по утрам, пьет кофе с лавашем (тонкая пшеничная лепешка, заменяющая в Персии хлеб), стыдливо опускает глаза от дипломатически утонченного внимания к нему хозяйки дома, и без остатку высыпает перед ними весь запас городских сплетней. Затем, садится на пол и, поджав ноги в сторону или выставив одно колено вперед, вынимает из глубокого кармана походную канцелярию, т. е. пенал с [171] письменными принадлежностями и перевязанный шнурком сверток нарезанной на осьмушки бумаги, и пишет на одной ладони или на выставленном колене под диктовку Б., у которого при подобных дипломатических занятиях обыкновенно морщится нос, а губы складываются в неподдающуюся описанию улыбку «непроницаемого глубокомыслия».

Пригласив мирзу к закуске, он дал понять мне, что тот пользуется уважением астрабадских властей и нередко завтракает даже у губернатора.

За столом прислуживал, по обыкновению, назир, которому приносят блюда с кушаньями из кухни в переднюю;. иногда он ввертывал свое слово в беседу, и Б. выслушивал его с благосклонностью, между тем мирза с опущенными глазами неумело вертел ножом, вилкою и ложкой, а в отсутствии своего единоверца ловко пил.

— Благодаря ему, — обратился ко мне Б., — я собрал для академии наук несколько персидских книг и древних монет, но последних очень мало, потому что невежественные туземцы переливают их.

— Видите, — улыбнулась его жена, — он полезен и науке, притом же кроткого нрава...

— И труслив до бесконечности, — перебил ее муж. — Проезжая пять лет тому назад с Астрабада в Гязь, он встретился с туркменами, и что же? В знак безусловной покорности, сам подает им свой кушак вязать ему руки; но в эту критическую минуту показалась большая партия персов вместе с моими казаками, — туркмены скрылись, оставив его с разинутым ртом от удивления пред нежданным спасением.

После завтрака Б. принес местную правительственную газету, и для характеристики перевел ее мне. По обыкновению, она начиналась с известий о Китае, Японии и вообще Азии, затем следовал внутренний отдел в таком роде: там то казнен разбойник, в той то провинции — неспокойно, а в другой — все обстоит благополучно, и т. д. Потом шла перепечатка безинтересных известий о Европе, и тем заканчивалась эта тегеранская, литографированная газета, стоящая 10 руб. 50 коп. в год.

Другая литографированная газетка тегеранского издания «Иран». формата в писчий лист — начинается придворными известиями, за которыми следует рубрика иностранных, в таком порядке: «Россия. О Севастополе. Английские журналисты встревожены вооружением Севастополя; редактор Times издал [172] по этому случаю вопль, а он чрезвычайно умный человек».Затем: Турция, Япония, Испания и Индия: «Два англичанина приняли мусульманство; их духовные взоры открылись для истины чудесным образом»... Потом — Объявления: «В непродолжительном времени будет печататься Робинзон, — рассказ очень приятный и с большим смыслом». Наконец — фельетон.

Показывая мне маленький Альманах за 1291 г. хиджры (1874 г. по Р. X.), Б. на удачу раскрыл шестнадцатую страницу, содержащую события такого рода: «Изобретение пороха в Петербургском государстве произошло в 1355 г. христ. летосчисления».

Душная атмосфера кабинета побудила меня прервать на время приятное знакомство с персидскою прессой.

IV.

На базаре и кладбище.

У себя в комнате я застал Рафаила, сильно расхандрившегося вследствие неприязненных отношений к нему дипломатов. Сообщив, что разочарованный молодец просит меня похвалить его за усердие в письме к Хаджи-аге, он отправился со мною осмотреть базар в сопровождении урядника Попова с нагайкою в руке; дорогою присоединился к нам и наш, принарядившийся щеголем, приятель Таги.

Один мальчишка из-за угла крикнул казаку: «Василь, Василь — здравствай!» — а трое других, прорифмовав скороговоркою и нараспев: «Урус, урус — думби хурус!» (Русский, русский — петуший хвост!) шмыгнули — в ворота.

— Смельчаки! — улыбнулся урядник, пригрозив вслед им нагайкой.

— Часто ли приходится слышать вам подобные насмешки?

— И не запомню когда. Персы не решаются затрагивать нас, — скорее кто-нибудь из наших молодцов обидит их, и то — проходит сквозь пальцы. Намедни сторговал я на базаре молоко, а сарбаз (солдат) запустил в него лапу, для пробы, — у них это в обыкновении, — значит, не знал, что мое... Я его шарахнул, — он пожаловался губернатору, потому полицейским унтером состоит при нем, а как их отличишь?!.. Консул сделал мне выговор, тем дело и покончилось... [173]

— Астрабадцам не в диковину видеть русских; они уже привыкли к нам и далеко не фанатичны, по крайней мере, не подают виду... — заметил Рафаил, когда мы подошли к базару, представляющему узкий проход между двумя рядами крошечных и грязных лавчонок или конур с полками по стенам, для товаров, и прилавком, впереди, для сиденья торгашу; в иных лавках полки заменяются покатою нарою с гнездами, для грубых местных произведений, как, напр., жирной глины, заменяющей мыло и т. п., но все они без окон и с подъемными дверями во всю переднюю стенку, обнажающими весь наличный товар: вывески — излишни, и мне нигде не приходилось их видеть.

Вся дневная деятельность мужской половины города сосредоточена здесь и открыта настежь: базар — это рынок, мастерские и клуб, где торгуют, работают и стряпают, — разносят новости, сплетничают п едят, — читают коран, отдыхают или безмолвно созерцают, терпеливо поджидая покупателя на грош, а пестрая толпа снует взад и вперед, но в ней — ни одной женщины: они в заперти по домам сидят.

Крики верховых: «Яваш! яваш!» (Тише, осторожнее) — поминутно раздаются в ушах, а в воздухе носится завыванье полдневного азана, — мальчишки ему вторят. Не мало встречается туркмен в мохнатых, порыжелых шапках, в полосатых красно-желтых халатах, в грубых башмаках на босу ногу и, нередко, зверского вида, с всклокоченными бородами и мрачным блеском в глазах; одни — верхами, другие — покупают, но больше бездельно сидят за кальянами на прилавках у приятелей-персов. Еще больше таскается по базару голодных сарбазов в высоких куха-нашади верблюжьего цвета, составляющих головной их убор вне службы, — в ветхих синих казакинах из грубой бумажной бязи с медными пуговицами по борту, в широких шароварах из той же материи и в башмаках на босу ногу; иные из них ходят с принадлежностями за поясом для кровопусканий правоверным...

Грязь и вонь, в особенности в зеленных и мясных рядах; нас окружила толпа глупо-улыбающихся ротозеев: давка, шум, смех и говор!.. — «Он газетчик», — толкуют между собою более степенные на вид.

— «Тамаша, тамаша» (т. е. осматривает), — замечают другие, тискаясь около меня и всматриваясь с диким [174] любопытством и наивным удивлением, как я вписываю в дневник цены товаров.

— Разойдется ли здесь этот ситец? — спрашивает Рафаил у них.

— Разойдется, разойдется! Вези!..

— А какая ему цена здесь?

— Два крана!.. Кран!

— Да вы не верьте им! — выходит из себя урядник: — один болтает так, другой этак: они умышленно врут, сбавьте их цены, по крайней мере на половину!.. Вишь?! Ему понадобилось на грош, а он кричит: вези!.. А я знаю, что он не пойдет здесь...

Вообще возни было много, пока я добился кое-какого толку?

Перешли в другой, такой же длинный и тесный базар. Кузнецы без рубах и только в одних шароварах, с открытых кухонь валит смрад: жарят кебаб, варят плов, чай... Все это пожирается прямо с огня; тут же пекарни лаваша и чурека (тонких и толстых пшеничных лепешек, заменяющих хлеб), запыленные кондитерские с разными «ширини», т. е. сладостями — персидскими лакомствами: орехи в сахаре и преимущественно мучные конфеты, окрашенные в зеленый и красный цвета (для последнего служит канцелярское семя), с следами грязных пальцев на них; «ширини» в большом употреблении в Персии: без угощений ими и поднесения их в пишкеш не обходится ни одно семейное событие, религиозное празднество и т. п...

В цирульне — стригут бороды, само собою из молодых (людей), ибо пожилые не решатся последовать примеру шаха Наср-еддина, первого человека в Персии, святотатственно посягнувшего на «почет» своего лица; другие — бреют головы, пускают кровь.

А вот персидские аптеки, т. е. такие же грязные конурки, с сушеными травами и кореньями, неопрятными мешочками с разными лекарственными и прочими снадобьями, между которыми первое место занимают краски, для волос, рук и ног, а также зелье, для вывода волос на секретных местах. Опиум, употребляемый внутрь и для курения, очень дешев: золотник — 5 коп.; нередки здесь случаи отравы от вредной привычки давать его детям с колыбели: еще на днях умер от него маленький сын консульского повара. Кальянный табак оказался негодным ни для трубки, ни в папиросах, ибо без угля не горит, хоть мы сушили его до последней степени; [175] следовательно, нужно запасаться в путешествии своим табаком...

Вообще, лавчонки набиты грошовым товаром, преимущественно заграничным; между местным вздором бросается в глаза чугунная дробь, голубые талисманы из камня и глины в виде пуговок с шестью-семью дырочками, для навешивания от недоброго глаза детям на шапочки, а лошадям на шею, и т. п.

Серебряных дел мастер предложил мне заказать у него серебряную печатку с моим именем на персидском языке — отказываюсь.

— Купи изумруд, — продолжает он, показывая большой зеленый камушек.

— Сколько стоит?

— Три крана (90 к.).

— Купим, если консул подтвердит его достоинство, — заметил Рафаил, подозрительно всматриваясь в него.

— Возьми, возьми, — покажи ему. О, это изумруд! — проговорил мастер с улыбкою, не допускающею сомнения в том, но в действительности он оказался, по словам Б., кризолитом, величаемым туземцами изумрудом, который они не редко очень грубо подделывают...

Отсюда мы свернули в узкий проезд с ветхим просвечивающимся верхом. Этот пассаж, ведущий в караван-сарай, занят лавками с красным товаром. Подозревая во мне конкурента, торгаши наотрез отказывались снабдить меня образцами ходких здесь ситцев и сукон.

Дай кусочек, вот э-этакий маленький кусочек, — вымаливал у них урядник, по совести сказать, знавший по персидски только два слова: «дай кусочек», а остальное пояснявший жестами, гримасами и голосовыми звуками, по возможности нежных тонов. Одни упрямились, другие отворачивались, а только двое помирились на 30 копейках за каждый лоскуток, хотя целый аршин не стоил того, но, по просьбе моих спутников, старшина здешнего купечества, Ага-Мамед-Касым, к которому мы зашли, обещал удовлетворить мое желание на более умеренных условиях. Его лавочка с крошечным чуланом, смотрящая хуже, чем у последнего нашего торгаша на толкучке, выходит одною стороною (одним фасом) в проезд, другою — на внутренний дворик принадлежащего ему одноэтажного караван-сарая с черепичною крышей и маленькими комнатами с подъемными дверями, служащими вместе с тем — [176] днем, когда они открыты — и окнами; комнатки отдаются в наем под склады товаров, под лавки и приезжим, не исключая даже иностранцев (по уверению хозяина), если бы таковые случились и нуждались бы в помещении, за которое обыкновенно платится в сутки по 10 коп.; в углу грязнейшего дворика стоят большие деревянные весы, для взвешивания вьюков, а посреди — вышка с навесом, под которым теперь спят приезжие червадары.

Переписав грошовые товары богатого старшины, хлопотавшего за самоваром для нас тут же в лавочке, я спросил его:

— Разойдутся ли часы?

— Здесь нет часового мастера, — ответил он.

— Да и обращаться с ними не сумеют, — добавил Рафаил: — одна знатная барыня завела себе часики и носит их на лбу, как украшение, постоянно спрашивая своих знакомых дам: «который у меня час?» — хотя они уже давно испорчены.

Хозяин, бывавший в России, угощал нас довольно сносным транзитным чаем, к которому подоспело несколько почтенных чалмоносцев, закуривших кальяны, а персы большие охотники до чаю, в особенности на чужой счет, и просиживают за ним по нескольку часов.

— Вот астрабадский монетный двор, — указал Рафаил на ветхий, неопрятный сарайчик в конце базара. — Он отдан правительством в аренду или на откуп местному обывателю за 100 томанов (300 руб.) в год, и в нем чеканится преимущественно серебряная монета, т. е. краны (30 к.), изредка — медная, а золота давно не видать.

Но когда мы подошли к этому оригинальному сооружению, работа была приостановлена, вероятно, из опасения, дабы я не похитил секрета уродливой чеканки; а на просьбы моих спутников показать мне процесс ее, арендатор пасмурно ответил, что «работа производится только по мере надобности», и во всяком случае без разрешения губернатора он не удовлетворит мое желание.

Впрочем, дело так несложно, что достаточно будет ограничиться объяснениями моих чичероне. Каждый обыватель, желающий чеканить монету, доставляет чистое серебро арендатору, и платит ему в вознаграждение за труд 2/100 (две сотых) по весу всего количества металла; затем на сто частей серебра примешиваются две части меди, и один из рабочих с помощью допотопного снаряда вытягивает этот сплав в [177] проволоку, толщиною в средний палец, а другой — режет ее на кружки установленного для крана веса и крайне неаккуратно штампует их, — вот и все!

Главные монетные дворы находятся в Тегеране, Тавризе, Ширазе и Испахани, второстепенные — в Мешхеде, Езде и некоторых других городах. Вследствие большого вывоза звонкой монеты за границу, в особенности в Турцию, в Персии редко увидите золотую монету, т. е. томаны (3 руб.), и в серебряной тоже ощущается недостаток; между тем правительство принимает в подать преимущественно последнюю и изредка первую, так как курс ее подвержен частым колебаниям, а медь — во избежание расходов на перевозку ее — вовсе не принимается. Вот почему на базарах вращаются исключительно черные деньги, т. е. медные кара-пули (? коп.) и шахи (1 1/2 к.).

Русское золото встречается также редко, но чаще томанов; по мнению старшины, персидские торговцы вероятно вывезут с предстоящей нижегородской ярмарки много полуимпериалов, курс которых теперь понизился в России, а здесь стоит высоко.

— Приходите с полицейским от губернатора, тогда покажу, — повторил арендатор, когда мы любезно простились с ним.

На возвратном пути домой, нам встретилось на площадке перед неопрятным зданием Текье или Такиэ много нищих и дервишей с всклокоченными бородами. Текье, означающее в буквальном смысле приют или подворье дервишей, служит открытою сценою, для религиозных представлений в разное время и в особенности в Мохаррем, т. е. дни скорби шиитов по мученической кончине Хюсейна и Хасана, сыновей Али, и эти мистерии, полные драматизма, преимущественно посвящаются высоким доблестям и героическим страданиям их...

Вблизи отсюда, среди улицы безобразно торчат камни старинного кладбища, а в ближайшем переулке, под солнечным гноем сильно разит падаль — чья? — трудно разобрать, но только не собаки, ибо этой погани в глазах шиитов не встретите в персидских городах. Далее расположено внутри города другое обширное кладбище с свежими могилами; миазмы разлагающихся трупов до того пропитали знойно-влажную атмосферу, что мы едва могли пробыть здесь минуту и спешно удалились. Трупы бедняков зарываются в землю очень мелко, а достаточных людей, кости которых по завещанию перевезутся через два-три года на освященную землю г. Кербела или Мешхеда, [178] остаются на поверхности ее и прикрываются досками, слегка смазанными снаружи глиною в форме гробов, примыкающих один к другому. Перевозка поручается за условную плату моллам или червадарам, которые не редко бросают кости на дороге, а расписку в доставке их на место назначения не трудно достать.

Это кладбище окружает с двух сторон жилье Ж., перед окнами которого обнажаются зловонные лачуги кладбищенских нищих, с желтолицыми, болезненными ребятишками в одних грязнейших рубашонках, и крайне изнуренными женщинами в рубищах и с прядями подрезанных волос перед ушами. При нашем приходе двое мальчишек дрались, и свалившиеся шапочки обнажили их бритые головки с косичками на макушках и сплошь усеянные струпьями; такие парши и чуприны не редкость и у взрослых: первые — от нечистоплотности, вторые оставляются для того, как говорит Рафаил, чтобы в судный день ангелу удобнее было перетаскивать их в рай.

По словам моих спутников, все эти нищие спят вповалку без различия пола и возраста...

Рафаил простился со мною; завтра в 6 ч. утра он отправляется туркменским берегом обратно домой (на Ашур-Аде), в сопровождении одного только неизменного Таги; астрабадский губернатор и другое высшее лицо здесь — чиновник министерства иностранных дел — терпеть не могут Рафаила за его справедливые отношения к туркменам, и вот почему он находит менее опасным для себя избранный путь, недоступный персам...

П. Огородников

Текст воспроизведен по изданию: По Персии. Путевые наблюдения и заметки // Вестник Европы, № 11. 1876

© текст - Огородников П. 1876
© сетевая версия - Thietmar. 2012
© OCR - Петров С. 2012
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1876