СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

УМАНЕЦ С.

TEATР В ПЕРСИИ

I

Выродившись из форм языческого культа, театральные представления древности носили на себе отпетчаток своего религиозного происхождения, являясь не чем иным, как более или менее наивной иллюстрацией народных верований и священных легенд. Так мы видим в Греции знаменитые элевзинские мистерии в Аттике — священные мифологические представления с примесью таинственности, в которую они облекались, не будучи доступными всем без исключения, а лишь посвященным, и налагая на участников печать безусловного молчания. Ближе других, по древности, стояли к нам самофракийские мистерии, центром которых был своеобразный финикийский культ с примесью пеласгических и фригийских религиозных элементов.

С появлением христианства эти религиозные представления, из которых некоторые, как, например, вакханалии и перешедшие в Италию из Египта празднества Изиды, усвоили себе нечистый характер пиров грубой чувственности, — мало-по-малу изменили свою первоначальную форму. Средние века создали свои мистерии: духовные драмы, воспроизводившие сцены из священной истории, в особенности же из жизни и страданий Спасителя.

В те времена, когда священное писание, не переведенное еще на народные языки, было доступно лишь немногим, мистерии были сильным орудием христианской проповеди и пользовались покровительством церкви. Вот почему сначала он разыгрывались [798] лишь в церквах клериками и затем уже, когда к ним стали примешиваться светские и комические элементы, которые могли уронить святость христианского храма и возвышенное значение религиозных представлений, он перешли на улицы и площади, где исполнялись сперва гражданами, а впоследствии особыми обществами, профессиональными актерами.

Средневековые мистерии, или представления божественных тайн, следы которых мы находим уже в XI столетии, давались обыкновенно на Пасху и в Троицын день, рядом с miracles, то-есть сценами из жизни святых, и moralities, moralites, moralplay, или нравственно-поучительными представлениями аллегорического характера из библейской истории. В XIV столетии мы видим в Париже целое Confrerie de la passion, исключительно разыгрывавшее мистерии. В Германии представления страданий Иисуса Христа даются и в последнее время, а в Италии подобные зрелища устроиваются обыкновенно на страстной неделе с большой торжественностью. В Англии, еще во время юности Шекспира, мистерии упорно держались, не смотря на новые формы драмы, которые появлялись в свою очередь. Мистерии разыгрывались и в России в начале минувшего столетия, представляя в лицах события из священной истории, причем старательно избегался комический элемент. Начало их было положено в Киеве.

Но не один Запад имеет свои мистерии. Их имеет точно также и Восток. В Персии и у шиитов Индии ежегодно, при своеобразной обстановке, разыгрываются, в первые десять дней месяца мухаррема, оригинальные мистерии, представления религиозного характера, посвященные воспоминанию трагической кончины халифа Али и его потомства. Так же, как и средневековые мистерии, оне служат средством поддержания в массе религиозного чувства и потому одобряются духовенством и находятся под покровительством государства. В то время, когда в Европе мистерии уже отжили или отживают свой век ¹, оне процветают в полной силе на Востоке, консервативно преданном старине и не легко с нею расстающемся.

Персияне имеют большой репертуар своих мистерии, или теазиэ на языке сынов Ирана. К сожалению, оне совсем почти неизвестны публике, а между тем представляют несомненный интерес по своей оригинальности, безъискусственной наивности и непосредственному поэтическому одушевлению, которым оне проникнуты. Но если о персидских мистериях мы, все-таки, имеем [799] некоторое понятие, хотя бы из сочинения C-te de Gobineau: «La religion et les philosophies dans l'Asie Centrale», и книги L. Pelly: «Miracle Play of Hasan and Husain», то публика вообще, а русская в особенности, наверно, имеет слабое понятие о комических пьесах персиян, их фарсах, которых у них также не мало. Мы не предполагали даже о их существовании, а путешественники по Востоку, к удивлению, ничего, или почти ничего, нам о них не говорили. В единственном в своем роде сборник весьма интересных персидских мистерий во французском переводе А. Ходзько (A. Chodzko), профессора в College de France, под названием «Theatre persan», в котором автор дает нам прекрасный перевод нескольких наиболее интересных теазиэ, мы находим любопытные сведения и о своеобразных комических представлениях персиян, совершенно, как мы сказали, незнакомых европейской публике. Ниже мы предлагаем вниманию наших читателей, в русском переводе, одну из помещенных в книге Ходзько теазиэ, а именно «Смерть халифа Али» (Le Martyre d'Aly), с сокращением, разумеется, вредящих общему впечатление длиннот пьесы и утомительных для читателя повторений одних и тех же слов и выражений, — повторений, свойственных литературным произведениям этого рода. Мы поговорим об этой пьесе подробнее в своем месте, так же как и о той интересной обстановке, при которой подобные пьесы разыгрываются в Персии, а теперь познакомим читателя с персидской комедией, или, точнее сказать, фарсом.

II

Персидские фарсы играются обыкновенно так называемыми лути, что-то вроде жонглеров или паяцов. Это единственные танцоры и музыканты по профессии, которых можно встретить в Персии. Они переезжают с места на место в сопровождении танцовщиц-баядерок, ученых обезьян и дрессированных медведей. То там, то тут устроивают они импровизированные тамашa, то-есть комедии и фарсы, и играют их перед толпой, под открытым небом, при помощи своих лицедеев и животных. К сожалению, никто не записал этих импровизированных фарсов восточных комедиантов, а они и жизненны и оригинальны. Пьесы лути, если позволительно придавать их фарсам или, пожалуй, водевилям такое название, пестрят нескончаемыми остротами, смешною игрою слов, забавными прибаутками, местными намеками, хитрыми двусмысленностями и непременно сопровождаются уморительными жестикуляциями и телодвижениями и забавной гримировкой актеров, густо [800] намазывающих себе лицо, как клоуны цирка, мукою, смешанной с яичным желтком и т. п. В большинстве случаев место действия фарса — деревня.

Вот сюжет одного из таких фарсов под названием «Садоводы», виденного и записанного автором вышеупомянутого сборника персидских мистерий. Сцена (в воображении невзыскательных зрителей, конечно) представляет собою сад. Время года — лето. На сцену выходят два садовода в костюмах, весьма напоминающих собою райские одежды прародителей, то-есть лишь с кусками бараньей шкуры по середине тела. Постарше, по имени Бахир, богат и имеет красивую дочь, которую, конечно, ревниво оберегает в тиши гарема. Помоложе, Неджеф, беден, но предприимчив и энергичен и, главное, хитер, как истый иранец. Соседи начинают рассуждать о превосходств фруктов своих садов. «Внутренность таких-то плодов заставляет бледнеть от зависти самый белый сахарный тростник!» — уверяет один. «Тонкая кожица таких-то, — хвалится другой, — так же нежна на ощупь, как пушок, покрывающий щеки юной красавицы!» и т. д., и т. д., в род споров пастухов феокритовских идиллий. Слово за слово завязывается ссора, которая мало-по-малу доходит до драки, сперва при помощи кулаков, а потом заступов, сопровождаемая громкими взрывами смеха зрителей. Наконец, Бахир лежит на земле навзничь и волей-неволей признает себя побежденным. Противники мирятся и Бахир предлагаеть соседу «окунуть тетиву ссоры в ту жидкость, которую злые шутники считают запрещенной пророком» (то-есть вино, запрещенное кораном).

Они весело смеются при этом над приходским муллой и применяют к нему четверостишие:

Ты пьешь соседей кровь, а я
Сок сладкий винограда:
Скажи-ж по правде, кто из нас
Двоих достойней ада?

Бахир развязывает кошелек и дает Неджефу денег, чтобы тот купил все нужное для пирушки. Тут происходит очень комичная сцена. Неджеф уходит за вином, но Бахир ворочает его, прося не забыть купить жареной баранины. Неджеф уходит, но Бахир кричит ему, чтобы он вернулся, и просит купить разных сластей. Когда тот уходит, Бахир опять кричит ему вслед, опять зовет его и опять что-то поручает купить. Это продолжается до тех пор, пока Неджеф не падает на землю от утомления и не решается бежать от своего амфитриона, заткнувши уши пальцами. В конце концов, он уходит за покупками, а Бахир остается один и готовится к предстоящему завтраку, как истый мусульманин. С комической важностью [801] совершает он предписанное кораном омовение и уморительно парадирует муллу, приступающего к еде.

Возвращается Неджеф, и начинается пирушка, во время которой Неджеф играет на местной гитаре. Соседи весело болтают и с наслаждением едят и пьют, причем, однако, гораздо больше пьют, чем едят. Весь интерес этой сцены состоит в точном воспроизведении актерами постепенного опьянения пирующих. В Персии, где, как и везде на Востоке, народ, в силу религии и обычая, весьма трезв, подобная сцена заключает в себе, несомненно, много пикантного и производит необыкновенный фурор. Наконец, Бахир окончательно пьянеет и валится на бок, а Неджеф, хмель которого, как теперь оказывается, был лишь хитростью влюбленного, бежит на свидание с своей зазнобой, дочерью Бахира. Этим заканчивается пьеса.

Гораздо забавнее, чем тамашa, или фарс, является каpaгез (черный глаз), то-есть театр марионеток. Представления этого рода были известны в Персии с глубокой древности, куда, как показывает и самое название их, они перешли из Турции. Они особенно распространены поэтому у кочевников турецкого происхождения.

Европейские ученые уже не раз делали попытки создать сравнительную историю народной драмы. Было установлено, что герои марионеток у разных народов верно изображают собою отличительные черты национального народного типа. Эти герои имеют между собою не мало сходства, конечно, в общем. Все они, во-первых, люди лишь на половину, так как животные инстинкты играют в них едва ли не первенствующую роль. Во-вторых, все они, в силу этого обстоятельства, охотники до всевозможных благ жизни, причем больше всего на свете любят свою собственную особу. Обжоры, пьяницы и кутилы, они обыкновенно весьма добродушны, исключая, правда, премьера английских марионеток — Пунча, холодного и жестокого бродяги, злорадно убивающего одного за другим всех действующих лиц пьесы, начиная с собственной жены и кончая чортом. Но это, кажется, единственное исключение, — герои всех остальных марионеток добрые ребята, беспечные шутники и повесы.

Народный герой персидских марионеток носит смешное имя кечель пехлеван, то-есть лысый молодец. Он не имеет особого костюма и отличительную особенность его составляет лысина, подобно тому, как горб является неизбежным признаком полишинеля. Что касается характера кечель пехлевана, то он весьма похож на характер пульчинелло Неаполя. Но у него есть и свой особый, весьма характерный признак, отличающий его от неаполитанского пульчинелло, римского манатакко, болонского арлекина и французского полишинеля: это его [802] наружная глубокая набожность, соединенная с самым тонким и хитро скрываемым лицемерием. Кечель пехлеван очень начитан и образован, он даже поэт, как, впрочем, более или менее, конечно, и всякий персиянин. Его любимое занятие дурачить простодушных мулл и волочиться зa хорошенькими женщинами и мальчиками.

Вот образчик его проделок.

Кечель пехлеван приходит к ахуну (главе мусульманского прихода). Уже самая манера и мимика, с какой он является к нему, возбуждает неудержимый смех зрителей. Если бы не лысина, которая выдает его, никто не узнал бы в нем кечель пехлевана: такой имеет он набожный и смиренный вид. Он все вздыхает, возводит очи горе и приводит наизусть стихи корана, которые произносит с изяществом и знанием арабского языка, делающим честь любому арабисту страны. Ахун очарован своим гостем, одно произношение которого арабского текста корана уже, несомненно, обнаруживает в нем опытного богослова. Они вместе читают молитвы и коран и молятся с одушевлением. Кечель пехлеван говорит о богословии, он отлично знает сочинения выдающихся мусульманских теологов и предание (хадис); при этом он красноречив, он приводит различные священные легенды и с особенным усердием выхваляет седакaт, — обязательный побор с имущества в пользу неимущих, — и доброхотные пожертвования. Ахун приходит в совершенное восхищение от своего собеседника, который мало-помалу меняет тон и незаметно переходит к нескромным описаниям всех тех блаженств, которые уготованы за гробом мусульманским праведникам. Он воспевает рай с его яствами, винами и, самое главное, гуриями «с глазами антилопы». Ахун млеет от этих красноречивых описаний... Постепенно наши праведники забывают свои роли, они уже предвкушают все прелести рая и приходят в самое веселое настроение духа. Они роняют на землю сначала чотки, а потом туда же летит и коран. Появляется вино и гитара, — оказывается, что и то и другое как-то невзначай попало в уголок комнаты ахуна, — наши богословы пьют за здоровье друг друга, играют на гитаре и весело подплясывают при оглушительном хохоте зрителей. Для того, кто имеет понятие о восточных нравах, эта сцена между мусульманскими тартюфами представляет неисчерпаемый источник комизма!

Кечель пехлеван — воспроизведение всего персидского народа, наиболее развитого и оригинального на всем Востоке и притом, волею судеб, беспрерывно, почти всю свою жизнь, побеждаемого, теснимого, порабащаемого иноплеменниками. Народ-невольник чувствует, однако, свое безконечное нравственное превосходство [803] над властелином и борется с ним внутренними, подпольными средствами, порождающими двуличность и лицемерие. Терпеньем, ловкостью и хитростью, чарами своего дивного языка и несравненной поэзии этот народ, как кечель пехлеван, окончательно покоряет себе своих победителей. И арабы и татарские ханы сделались персиянами, говорят их языком и восхищаются их литературой. Племена завоевателей слились с побежденным народом; теперь они и молятся, и поют, и пьют вместе, и кечель пехлеван торжествует победу.

III

Полная превратностей жизнь Хусейна, младшего сына Али, зятя и двоюродного брата Мухаммеда, его неудачная борьба за власть с калифом Езидом, его горячая приверженность шиизму и безвременная трагическая кончина в знойной пустыне Кербела — сделали из него, в глазах шиитов, страстных поклонников Али и его потомства, и святого незабвенного мученика и любимого народного героя, придав его личности мистический ореол недосягаемого мифа. Его мученическая эпопея, получив в народном воображении персиян неизбежное в таких случаях преувеличение и освещение, придавшие ей легендарный характер героической саги, послужила богатой темой для целого ряда трагедий, или теазиэ, то-есть грустных, печальных зрелищ (от арабского глагола aза — оплакивать чью либо смерть, печалиться, носить траур), вполне соответствующих, как мы уже сказали, средневековым мистериям.

Эти теазиэ играются в течение первых десяти дней месяца мухаррема в воспоминание несчастной истории злополучного имама, случившейся именно в начале этого месяца, и притом на каждый из этих дней назначается особое, соответствующее этому дню, представление. Последний же, десятый день, называемый руз-и-катль, то-есть день убийства, ознаменовывается особенно торжественным представлением и процессией в присутствии шаха, на одной из обширных городских площадей.

Уже с первых дней мухаррема религиозные страсти шиитов начивают подогреваться и проповедями мулл и сильно действующими на нервы теазиэ и доходят в последние дни ашуры, то-есть этого десятиднева, посвященного воспоминанию гибели Али и его семейства, до чудовищных размеров. Целые процессии ходят из улицы в улицу с воплями отчаяния о гибели святого имама и страшными проклятиями его врагам. Но этого мало: наиболее восприимчивые и набожные шииты сами наносят себе ножами тяжкие раны по всему телу и, обагряемые кровью, с зияющими ранами, махая окровавленными кинжалами, бегают в [804] диком исступлении по улицам и площадям, дыша местью и как бы ища жертвы! Религиозный фанатизм их достигает в эти дни высочайших пределов, и горе гяуру, который, по несчастью, попадется им в это время под руку: он мгновенно будет зарублен с величайшим злорадством.

Откуда взялся этот дикий обычай нанесения себе ран и не есть ли он отголосок подобных же изуверств жрецов Ваала, упоминаемых в Библии (1 кн. Ц. XVIII, 28; Иерем. XVI, 5, 6 и 7), и самоистязаний, употребляемых евреями и запрещенных Моисеем (Лев. XIX, 28; Второзак. XIV, 1)?

Уже за несколько дней до наступления мухаррема повсюду делаются приготовления к предстоящим печальным торжествам. На улицах и площадях раскидываются обширные палатки, называемый тэкиэ или табут, представляющие собою могилу Хусейна, обтянутые черной материей и украшенные всевозможными эмблематическими изображениями, соответствующими траурному характеру наступающих дней. Тэкиэ эти устроиваются или на общий счет населения той или другой местности, или же частными лицами, как богоугодное дело. Издержки на тэкиэ заключаются главным образом в приглашении муллы, говорящего проповеди и читающего народу историю воспоминаемых печальных событий, найме актеров для теазиэ, приготовлении им костюмов и расходах на освещение. При этом все присутствующие получают даровое угощение от устроителя тэкиэ.

Тэкиэ устроивается обыкновенно частными лицами или как выполнение данного обета, или для замаливания грехов, или в виде благодарности Аллаху. Дать теазиэ для народа считается верным делом спасения души: этим готовишь себе место в раю.

Но, кроме этих чисто религиозных побуждений, весьма часто устроиваются частными лицами тэкиэ и для совершенно иных целей, вполне светского характера: богатые и высокостоящие люди пользуются этим способом для привлечения на свою сторону народных симпатий и приобретения таким образом политического могущества, подобно тому, как римские преторы и эдилы раздавали народу munus, чтобы при помощи народа добиться консульства.

Наконец, в устройстве этих своеобразных мистерий играет не малую роль и честолюбие. Делая у себя теазиэ, хозяин [805] дома имеет полную возможность похвастаться перед гостями и народом своим добром, своими коврами, шалями, посудой и т. п.

Во время знаменитого теазиэ, тянувшегося 14 дней, данного в Тегеране, в 1833 году, мирзой Аб-ул-Хасан-ханом, в то время министром иностранных дел, можно было, по истине, удивляться восточной роскоши «Тысячи и одной ночи»: перед глазами зрителей пестрели без конца драгоценнейшие кашемировые шали несказанной тонины и блистали самоцветные каменья, в числе которых были ценою в 3 миллиона франков!

Открытое место, чаще всего площадь, где разыгрывается теазиэ, защищается обыкновенно полотняными навесами то от непогоды, то от палящих лучей солнца, так как месяц мухаррем приходится на разное время года. Галлереи и окна, выходящие на сцену, предназначаются для избранного общества и для гостей, в числе которых нередко можно встретить иностранцев и членов дипломатического корпуса. Персияне отнюдь, не стесняются приглашать на свои мистерии европейцев. Христианский посол (френги) является даже действующим лицом в одной из теазиэ, поддерживая права Хусейна на халифат. В особо отведенном месте перед сценой помещаются женщины. Остальная часть пространства отдается мужскому населению, которое размещается на земле по-восточному, т. е. со скрещенными, поджатыми под себя ногами, представляя очень живописные группы.

Вот проходят в толпе секка, разносчики воды, с кожаными мехами свежей воды за спиною и с ковшиком в руках; они предлагаюсь присутствующим напиться в воспоминание мучительной жажды, томившей в знойной пустыне Хусейна и окружавших его, которым беспощадные враги отказали в утолении мучившей их жажды, не смотря на близость Ефрата. Разноска воды в данном случае считается весьма богоугодным делом. Поэтому родители слабых детей очень часто дают обеты сделать из них секка на один или несколько сезонов ашуры, если они доживут до таких-то или таких-то лет. Одетые по-праздничному, с бровями и веками, окрашенными в темносиний цвет, с кудрями, падающими по плечам, и в кашемировых шапочках, часто украшенных драгоценными камнями, они чрезвычайно живописно пестреют в толпе, разнося воду и шербет.

Кроме секка, тут ходят еще в народе продавцы уже совсем готовых для куренья трубок и торговцы особого рода пастилками, сделанными из земли пустыни Кербела (где погиб Хусейн) и надушенными мускусом. Пастилки эти шииты и мужчины, и женщины равным образом подкладывают обыкновенно себе под лоб во время земных поклонов на молитве. Здесь же можно встретить пирожников и разносчиков с [806] незатейливыми народными лакомствами: поджаренным горохом, дынными и грушевыми семечками и просом, которое употребляется в данном случае особенно охотно, так как, по убеждению персиян, оно имеет удивительную способность вызывать слезы. Мастика, приготовляемая из смолы фисташкового дерева, также раскупается очень бойко: ее беспрерывно жуют и мужчины и женщины; по местным понятиям, она освежает дыханье, придает белизну зубам и имеет много других прекрасных качеств. Все это происходит внизу, среди простого народа. Избранная же публика, сидя у окон, пьет, в ожидании начала теазиэ, черный кофе, обязательный при грустных церемониях напиток, и курит кальян. Таков своеобразный партер и ложи.

Что касается сцены, то она представляет собою более или менее обширное пространство, впереди партера, старательно выметенное и политое водою. Конечно, не всегда сцена бывает так примитивна: устроиваются нередко и подмостки. Непременным условием всякого теазиэ является возвышение, неукрашенное коврами, с высоты которого рузехан, поэт-сказитель, читает народу о гибели имамов. Если нет рузехана, то это делается муллой. Хорошо обставленная теазиэ не может обойтись без рузехана, обязанность которого заключается в том, чтобы приготовить зрителей к предстоящему грустному представлению мистерии. Он читает то в прозе, то в стихах часто нараспев и вносит много своего собственного, импровизаторского таланта, говоря собственно на тему о страданиях чествуемых святых и нередко отдаляясь от этой темы в весьма значительной степени.

После такого чтения являются актеры, и начинается теазиэ, соответствующая известному дню.

Халиф Али, после четырехлетнего только управления халифатом, пал от руки убийцы на порог куфской мечети, на тринадцатом году со дня смерти Мухаммеда. Его наследники не были счастливее. Старший сын его Хасан, человек мягкого и слабого характера, неспособный вести борьбу со всевозможными претендентами на халифат, отказался от своих прав на власть в пользу Моавии, вождя враждебной партии, который назначил ему за его отказ ежегодную субсидию и женил его на одной из своих дочерей. На 40 году гиджры Хасан окончил дни свои в Медине, отравленный, как говорят, этой женщиной. Младшему сыну халифа, Хусейну, было уже 37 лет, когда отец его погиб насильственной смертью. Его предприимчивый характер и богато одаренная натура подавали большую надежду на успех в борьбе с врагами, чем безграничная набожность Хасана. Отказавшись признать Езида, сына Моавии, законным халифом, он принужден был покинуть Медину и отправиться в Мекку, откуда он с большим удобством мог иметь сношения с [807] многочисленными сторонниками, которых его несчастный отец оставил в Куфе. Эти последние не замедлили объявить Езида узурпатором. Тогда Хусейн со всем своим семейством, в сопровождении семидесяти всадников, поспешил на соединение со своими приверженцами, но среди чахлой, песчаной пустыни между Меккой и Куфой он и его свита были окружены воинами Езида. Несчастный имам был убит со своими путниками, а женщины и дети были взяты в плен, претерпев всевозможные оскорбления от врагов, отказавших несчастным даже в утолении мучившей их жажды, не смотря на близость реки!

Это было 10-го числа месяца мухаррема, — самый грустный день в религиозной жизни шиитов, ежегодно с того времени чествуемый соответствующими теазиэ и печально-торжественными церемониями. Воткнутая на копье голова Хусейна была послана, как военный трофей, Езиду, который, вдоволь над ней намалевавшись, согласился, наконец, позволить похоронить ее в Дамаске.

Здесь не лишне будет заметить, что, подвергаясь преследованиям из поколенья в поколенье, алиды принуждены были покинуть Аравию и переселиться в Персию, где встретили сочувствие и гостеприимство, особенно в Хорасане, где преданность к Али и алидам послужила основанием возникновения целой секты Али-Иллаги, обоготворившей Али, как воплощение божества.

Таковы события, которые исключительно вдохновляют собою неизвестных авторов теазиэ, которые получили, однако, свое распространение, как непременная принадлежность культа Али, лишь с XVI века, то-есть с эпохи династии Суфи, потомков Мухаммеда чрез Али и Фатиму.

Теазиэ, написанные всегда стихами, весьма многочисленны, и есть множество сборников их, из которых наиболее полный принадлежит вышеупомянутому А. Ходзько. В нем помещено тридцать три мистерии. Вот названия некоторых из них: «Смерть Пророка», «Смерть Фатимы», «Смерть Али» (перевод которой читатели найдуте ниже), «Гибель имама Хасана», «Отъезд имама Хусейна из Мекки», «Имам Хусейн в пустыне», «Гибель имама Хусейна», «Тени пророков у трупа Хусейна», «Сироты Хусейна на его могиле» и друг.

Мистерия десятого, последнего, дня ашуры сопровождается весьма любопытными религиозными церемониями, аллегорически воспроизводящими печальные события траурного месяца шиитов.

Вот как описывает эти священные церемонии мухаремма в Испагани сэр Мориер в своей интересной книге о Персии «Second journey through Persia».

— В доме нашего соседа Махмуд-Хана, — рассказывает он, — было устроено тэкиэ, куда стекались массы народа. Во время этих [808] сборищ до нас доносился звук барабанов, труб и кимвалов. Кроме тэкиэ, разбросанных по всему городу, мы заметили еще множество деревянных подмостков на площадях и улицах, откуда муллы проповедывали народу, стекавшемуся во множестве вокруг них... На восьмой день мухаррема великий визирь пригласил всех членов посольства к себе на тэкие. Когда мы вошли, — продолжает автор, — мы застали уже многочисленное общество персиян в темных одеждах, в темных же тюрбанах и шапках, без оружия и каких бы то ни было украшений. У всех у них был до такой степени печальный вид, что их можно было принять за людей, с которыми только что случилось какое нибудь ужасное несчастие. Мулла высшего ранга сидел рядом с визирем и о чем-то с ним чинно беседовал, в то время как остальные присутствовавшие разговаривали друг с другом шепотом. Мы присоединились к обществу и просидели так некоторое время. Затем вскоре сквозь настежь отворенные окна увидели мы муллу на высоте кафедры, под сенью палатки, окруженной толпой народа. Был вечер, и все это зрелище эффектно освещалось множеством фонарей, свечей и факелов. Мулла начал с того, что напомнил народу, как полезно для спасения души каждого проливать горькие слезы о гибели имама Хусейна, которые искупают собою дурные поступки прежней жизни. Затем он торжественно провозгласил, что тот, чья душа не опечалена в эти дни, достоин быть убитым среди народа. После этого он стал читать по книге в нос и нараспев ту часть трагической истории Хусейна, которая приходилась на этот день. Чтение страданий обожаемого во всей Персии святого не замедлило произвести фанатизирующее действие на толпу, чему немало способствовало и то, что через каждые почти три листа мулла, качая головой из стороны в сторону, жалобным голосом пронзительно завывал: вахи! вахи! — обычное восклицание печали у персиян. Присутствовавшие также покачивали при этом головами и, вторя мулле, громко выкрикивали: вахи! вахи! Чтение продолжалось около часа и все более и более наэлектризовывало суеверную и впечатлительную толпу. В одном месте чтения все сидевшие вместе с нами в комнате вдруг поднялись на ноги, и я увидел, как визирь быстро вертелся у стены с распростертыми в молитвенном экстазе руками. После того, как мулла окончил чтение, появились актеры, и началось теазиэ. Некоторые из актеров были одеты по-женски. Они взошли на подмостки и стали читать свои роли по листкам бумаги, которые держали в руках. Их чтение, на манер речитатива, было очень недурно и производило приятное впечатление даже на европейское ухо. В трагических молитвах мистерии многие из актеров, казалось, испускали неподдельные вопли отчаянья, и я заметил, что [809] визирь и мулла, снова севший рядом с ним по окончании проповеди, проливали искренния слезы горести.

При подобных сборищах мухаррема часто практикуется весьма оригинальный обычай, а именно: мулла собирает слезы присутствующих на кусок полотна, из которого потом они старательно выжимаются в бутылку, оберегаемую со всевозможными предосторожностями. Персияне глубоко верят, что во время предсмертной агонии, когда все медицинские средства оказались уже бесполезными, одной капли собранных таким образом слез, влитой в уста умирающего, достаточно, чтобы вернуть ему жизнь.

В десятый день мухаррема, так называемый руз-и-катль, то-есть день убиения Хусейна, английское посольство, — продолжает тот же автор, — было приглашено шахом (Фатх-Али) на интересную церемонию мухаррема, посвященную грустному воспоминанию гибели Хусейна.

Мы поместились в небольшой палатке, специально для нас приготовленной под одной из арок дворца, вблизи покоя, из окна которого его иранское величество должен был смотреть на предстоявшую церемонию. Перед глазами нашими расстилался обширный сквер, расположенный перед шахским дворцом. Часть сквера была обнесена оградой, которая должна была представлять Кербелу, где был убит Хусейн. Рядом с этим огороженным местом были раскинуты две небольшие палатки, изображавшие собою лагерь несчастного имама в знойной пустыне, отделяющей Мекку от Куфы. Деревянные подмостки для актеров, покрытые коврами, дополняли собою общий вид сквера. Вскоре после того, как мы заняли места, в народе произошло движение: все поднялись на ноги, а оберегавшие вход в сквер [810] офицеры почтительно преклонились; мы заключили из этого, что в окне дворца появился шах, хотя и не могли его видеть. Немедленно вслед за появлением шаха началась процессия в следующем порядке.

Впереди выступал плотный человек, обнаженный до поясницы, держа на своем поясе шест около трех футов вышины, украшенный орнаментами, составленными из хитро переплетенных друг с другом изречений корана. За ним шел другой, так же как и первый, с обнаженной верхней частью тела, держа на поясе также украшенную своеобразными узорами палку, только значительно толще, тяжелее и ниже, на верху которой, упершись ногами в пояс несшего, сидел молодой дервиш, распевая громким голосом стихи в честь шаха. За ними следовал несколько более их обнаженный силач, с перекинутым за спину мехом с водою. Это лице, как мы слышали, эмблематически представляло жажду, которою томились в пустыне Хусейн и его приверженцы

Но вот появился богато разукрашенный катафалк — Кабр-и-Хусейн, то-есть могила Хусейна, на носилках, которые несли на плечах восемь человек. На лицевой стороне его блистали украшения из самоцветных камней, а над ним, на верху, ярко сияла бриллиантовая звезда. Катафалк опустили на землю и возле него поставили светильники, изукрашенные также драгоценными каменьями. Верх и бока его были убраны великолепными шалями, а поверх красовался тюрбан, эмблема халифата. С каждой стороны шли по два человека, держа высокие шесты, с которых ниспадали разнообразные шали, пестрея своеобразными оттенками рисунков и цветов. На верху каждой из этих двух местных хоругвей было выставлено по изображению руки Хусейна, обделанному каменьями.

Затем провели четырех лошадей в драгоценной блестящей сбруе. Их челки были украшены золотыми бляхами, сплошь покрытыми крупными бриллиантами, испускавшими тысячи разноцветных лучей. Кони были покрыты дорогими шалями и тяжелой золотой парчей. На седлах их лежали различные эмблемы смерти Хусейна. Лошади были установлены в ряд пред аппартаментами шаха.

После короткого перерыва мы увидели людей со свирепыми лицами, почти совсем обнаженных, прикрытых лишь небольшими кусками белой материи. Все они были в крови. Они грозно размахивали мечами и распевали какой-то дикий гимн. Они изображали собою так называемых шестьдесят два мученика, сопровождавших Хусейна, воинов, погибших вместе с ним. За ними вели белую лошадь с искусственно воспроизведенными ранами, покрытую черным: она представляла собою ту самую лошадь, на которой Хусейн сидел в момент смерти. [811]

Эта любопытная процессия завершалась группой людей приблизительно в пятьдесят человек, из которых каждый нес в руках по два деревянных бруска. Они выстроились перед окном шаха и затем, приведенные в порядок своим старшим, чем-то в роде балетмейстера, стоявшим посредине, исполнили очень характерный танец. В это время старший пел что-то речитативом, а танцующие подхватывали от времени до времени мотив громким голосом, причем постукивали в такт деревянными брусками, которые они держали в руках.

Затем на сцену вышли актеры, и началась очень длинная и довольно монотонная теазиэ, с постоянными повторениями и жалобными восклицаниями. Но вот, наконец, наступил трагический момент: Хусейн лежал убитым, распростертый на земле. Негодование зрителей достигло высших пределов и жаждало вырваться наружу: град камней, сопровождаемый бранью и проклятиями, полетел в лицедеев, изображавших сторонников Езида: многие попадали на землю и, конечно, получили более или менее значительные ушибы. Охотников исполнять роли убийц Хусейна в этом последнем теазиэ всегда бывает очень трудно найти, так как никто не хочет, конечно, подвергаться ярости возбужденной толпы и получать увечья, а те, которые и соглашаются брать на себя эти неблагодарные роли, со всех ног бегут со сцены, как только Хусейн падает мертвым, скрываясь как и где могут от нападения рассвирепевших зрителей.

Теазиэ эффектно завершается пожаром Кербелы. Тростник, которым было обложено вышеупомянутое нами огороженное место, вскоре был подожжен, и Кербела запылала и быстро исчезла. Могилу Хусейна, то-есть упомянутый нами роскошный катафалк, окутали черным покрывалом, и внутри ее сел человек, покрытый тигровой шкурой, долженствовавший изображать собою того легендарного льва, который, по преданию, оберегал останки имама.

Но самое любопытное в из ряда выходящее вон зрелище представляла собою смерть спутников Хусейна, вместе с ним погибших «мучеников», участвовавших, как помнят читатели, в процессии. Мы увидели на арене целый длинный ряд обезглавленных трупов, головы которых лежали тут же на земле рядом!... Поражающий эффект этого зрелища достигается таким образом: многие набожные персияне закапывают себя с этой целью в землю, так что только одна голова остается на поверхности, а другие, наоборот, зарывают в землю голову, оставляя на земле туловище; при этом означенная операция производится таким образом, чтобы туловище одного приходилось близь головы другого, вследствие чего и получается вышеописанная изумительная картина обезглавленных трупов и тут же лежащих голов. Это добровольное самоистязание делается с целью покаяния. [812] Часто, однако, особенно во время жаров, эти религиозные порывы оканчиваются смертью.

Все закончилось, наконец, худбой, или проповедью муллы в честь Хусейна.

IV

Приведенное в предыдущей главе описание траурных церемоний мухаррема, которое мы находим у сэра Mopиepa, хотя и относится к довольно отдаленному, сравнительно, времени, а именно к 1812-1815 годам, но в общем не изменилось, конечно, и доныне, так как теазиэ с их тэкиэ, процессиями, проповедями и проч. стали существенною частью религиозного культа мусульман-шиитов, строго ими оберегаемого. Тем не менее, однако, читателям будет небезинтересно прочесть современное описание торжеств мухаррема, помещенное в недавно вышедшей в свет любопытной книге о Персии доктора Уильса, которой имеется и русский перевод ².

Boт что мы читаем у доктора Уильса.

Целый полк солдат в течение недели занимался установлением перед дворцом Зилль-ус-Султана ³ гигантской палатки, которая должна защищать зрителей и актеров от солнечных лучей и непогоды. Три мачты, более семидесяти футов вышины, поддерживают палатку, прикрепленную внизу к каменным столбам и деревьям. Во время устройства этого походного театра произошло несколько несчастных случаев, повторяющихся ежегодно. С трех сторон края палатки приподняты, четвертую сторону образует дворцовая стена. Окна этой стены выходят прямо на арену и с успехом заменяют ложи. Сценою служит большая платформа, возвышающаяся на шесть футов над землею и покрытая коврами. В углу сцены поставлен мембар, или кафедра, вышина которой достигает 10 футов. Левая половина зрительной арены, огороженная веревками, предназначена для женщин, которые занимают свои места по знаку принца-губернатора. Вокруг самой арены оставлено довольно широкое пространство для прохода участвующих в игре многочисленных процессий мужчин, женщин, ангелов, чертей, пророков, солдат, одним словом всей тысячи актеров сенсационной драмы, продолжающейся иногда больше недели. Представлений бывает ежедневно два: одно утреннее, другое послеполуденное, длящиеся каждое по два часа.

Все приготовления к представлению сделаны, юный принц дает приказание открыть двери и впустить женщин, а сам [813] садится в покойной позе у окна. Отворяются двери, тысячная толпа женщин устремляется на арену и спешит занять места поудобнее; впрочем, самые предусмотрительные и богатые между ними заранее позаботились послать своих слуг для занятия места. Слышатся крики и споры, но порядок быстро восстановляют добродушные фарраши принца, вооруженные большими палками. Женщины располагаются по-турецки симметричными рядами, образуя сплошную темносинюю массу, на которой ярко оттеняются белые чадры. Их собралось здесь от пяти до шести тысяч. Но вот открывается другая дверь, и все пространство направо впереди арены и перед сценою наполняется жужжащей толпой мужчин. Они все остаются на ногах и в таком огромном числе набиваются в небольшое пространство, что с трудом удается оставить свободным небольшой промежуток вокруг сцены. В этом обширном собрании господствуют порядок и веселость. Между тем у окон дворца собрались друзья и гости принца. Раздается пушечный выстрел, и начинается пролог драмы. На платформе появляется несколько духовных лиц; одно из них поднимается на кафедру, остальные становятся вокруг него или садятся на ступенях. Царит мертвая тишина, нарушаемая только ржанием лошадей, участвующих в процессии актеров. Внезапно раздается звонкий голос муллы: «Во имя милостивого милосердого Бога!»...; затем следует краткий перечень страдании Хусейна. При первом произнесении имени мученика [814] в толпе слышатся вздохи и повторения этого имени. «О, Хусейн! Будем скорбеть о Хусейн!» — восклицает мулла. «Хусейн, Хасан!» — вскрикивает мулла, потрясая руками и ударяя кулаками в обнаженную грудь; мужская половина собрания подражает этим манипуляциям, выкрикивая хором: «Хасан! Хусейн!». Крики, удары в грудь, визг женщин — все это в несколько минут доводит толпу до состояния бешеного неистовства. Толпа достаточно наэлектризована, чтобы видеть трагедию. Муллы уходят со сцены, а оркестр принца начинает играть невообразимо дикую и оглушительную какофонию. После некоторого ожидания показывается процессия актеров, которые должны принять участие в драме. Впереди идут водоносы шаха с бычачьими кожами, наполненными водою. Водоносы возбуждают в толпе различные замечания. «Ах, что дал бы Хусейн за одну каплю воды! О, бедный Хусейн!». За водоносами идет группа дервишей; они несут двойные тяжелые цепи, которыми бьют себя по обнаженной спине, приговаривая: «Хасан! Хусейн!». За ними следует несколько избранных, давших обет пролить свою кровь в честь мученика. Каждый из них одет (подобно мученику, когда он шел на смерть) в белый саван. Эти люди держат в руках сабли, которыми на ходу разрезают свои лбы; кровь ручьями течет с их лиц и окрашивает в яркий цвет белые одежды. Некоторые из этих фанатиков падают от потери крови; их вид и страдания возбуждают всеобщее сочувствие и сострадание.

Во время шествия гремит музыка, звучат трубы, стучат барабаны, но весь этот шум покрывается ревом десятитысячной толпы и криками «Хасан! Хусейн!». Наконец, показываются актеры: дикие арабы в коротких туниках, вооруженные мечами и пиками; Езид, царь неверных; Шемр, изображающий убийцу Хусейна, окруженный двором и свитою. Он в шлеме и броне, потрясая саблею, гарцует на любимом коне губернатора. При проезде Шемра, мужчины посылают ему вслед проклятия, а женщины отплевываются. Сзади Шемра семенит мелкими шажками ангел Гавриил, Божий посланец: его изображает бородатый мужчина с покрывалом на лице и в перчатках. Играющие ангелов, пророков, святых и женщин являются все с закрытыми лицами. Затем проезжают некоторые второстепенные лица пьесы, также верхами; зa ними толпа солдат; еще несколько всадников; оркестр музыки, свирепо наигрывающий ужасный мотив. Затем следует стадо верблюдов, на которых в корзинках сидят жены, дети и внуки мученика. За ними на красивом коне — Казим, молодой племянник Хусейна; при его появлении в толпе раздается плачь и вздохи сожаления по поводу его близкой смерти. Хасан, брат мученика, следует за Казимом. В это время раздается громкий звук трубы, и последним показывается [815] на великолепном коне главное лице трагедии в тюрбане и в халате темнозеленого цвета (священный цвет пророка и его потомков). Присутствующие, при его появлении, бьют себя в грудь кулаками и начинають кричать: «Хусейн! О, Хусейн! Несчастный Хусейн!». Вся процессия трижды обходит сцену при возгласах и криках симпатии и сожаления толпы, доведенной до фанатического экстаза и слившейся в густую траурную массу для того, чтобы взирать на многочисленные действия и интермедии священной драмы или мистерии.

В драме нет никаких претензий на сценичность, но персияне умеют передавать древния события с чрезвычайным реализмом формы. Пленные, например, закованы в цепи или колодки, наглядно показывающие их несчастное положение. Свадьба злополучного Казима совершается с должной торжественностью. Битвы и схватки производят впечатление полнейшей иллюзии, причем арабы изображают воинов Езида. На сцене ставится огромная палатка Хусейна, а его гарем, жены и дети, приезжают на верблюдах. Стихи пьесы произносятся вообще с большим толком и чувством, а иногда с неподражаемым талантом. Самое обширное поле для декламации предоставлено актерам, играющим роли «тиранов», каковы Шемр и Езид. Описание Шемром смерти Хусейна и укоры его совести производят сильное впечатление. Понимая язык и зная грустное содержание пьесы, почти невозможно бывает избежать возбуждения, которое овладевает всеми зрителями.

Месяц мухаррем чествуется также и у шиитов Индии, причем не безъинтересно отметить следующие оригинальные черты празднования ашуры в Индии. В дом каждого состоятельного шиита в Индии непременно есть особое отделение, называемое имамбара, где помещается вышеописанная нами катафалк-палатка, долженствующая изображать могилу Хусейна и называемая в Индии табут. Этот табут разукрашивается по мере состояния владельца. Кроме всего того, что происходит во время ашуры в Персии, и что уже известно нашим читателями, в Индии перед табутами, в продолжение всей ашуры, поддерживается огонь, причем обычай этот является здесь главнейшим условием празднований мухаррема. «Мухарремовы огни» чтутся и персиянами, и индусами, как нечто священное, и пользуются большим уважением, чем даже самые табуты. Постоянно у этих костров толпится народ, дает перед ними обеты, пляшет [816] вокруг них и прыгает через них. Откуда взялся этот обычай, определить трудно. Л. Пелли (The Miracle Play of Hasan and Husain) предполагает, что мухарремовы огни есть воспоминание костров Хусейнова лагеря. Очень может быть также, что это отдаленное эхо древних огней Ваала. Почитание огня в древности у славян-язычников, сохранившееся и поныне в народных обычаях ночи Ивана Купалы, не показывает ли нам общее распространение культа огня в древности, как на Восток, так и на Запад?

V

Предлагаемая нами читателям, впервые появляющаяся на русском языке, персидская мистерия, теазиэ «Смерть халифа Али», взятая из вышеназванного сборника г. Ходзько, представляет собою начало трагической судьбы всего семейства Али, вкратце изложенной нами выше, первою жертвой которой был он сам. Пьеса эта играется в один из первых дней ашуры и, по нашему мнению, не смотря на детские наивности неизвестного ее автора (например, главные действующие лица видят один и тот же вещий сон), написана довольно живо, полна искреннего увлечения и составлена довольно сценично, а появление в конце ее тени Али производит несомненный эффект, напоминая несколько пьесы европейского репертуара.

В уста героя пьесы, Али, вложено выражение самого полного подчинения предопределению, судьбе, предначертанной Аллахом, но в то же время рядом с этим сохраняется и языческое верование в господство звезд над человеческой жизнью, которое мы слышим из уст того же Али. Отличительною же чертою пьесы является пламенное желание Али умереть и тем соединиться с божеством и пророком, — особенная, исключительная, мистическая любовь к божеству, характеризующая шиизм вообще и расцветший на его почве суфизм, восточный пантеизм, в частности, придавший этой любви совершенно своеобразный аллегорический оттенок страданий и томлений любящего по любимому существу, — оттенок, которым проникнуты произведения лучших поэтов Персии — Саади, Хафиза, Джами, Ферид-ед-дин-Аттара и др.

Теазиэ не делятся на акты, как современные пьесы, и играются сразу по нескольку часов без перерыва.

В виду отсутствия кулис в персидском театре, все участвующие в пьесе лица находятся сразу, все вместе, на сцене. Те, которые в данный момент действуют, стоят на первом плане, те же, которым в это время не должно быть на глазах публики, стоят так же тут, только поодаль. [817]

Европеизм, однако, проникает и на неподвижный Восток, и, по словам доктора Уильса, в 1886-1887 годах в Тегеране заезжим французом, кто бы мог ожидать этого, устроивались спектакли вполне на современный манер. «В Персии, — говорит доктор Уильс, — нашлась даже и актриса, правда, не персиянка, а дочь немецкого часовщика, ни слова не говорящая по-персидски. Она выучила свою роль наизусть, вполне механически. Была дана пьеса Скриба «L'ourse et le pacha», переделанная на персидский лад. Актеры играли отвратительно, но так как женские роли до тех пор исполнялись мальчиками, то помянутая дама произвела не малое впечатление. Все представление длилось 45 минут. Сбор должен был поступить в пользу бедных Тегерана. Между тем собрали, — продолжает доктор Уильс, — только 100 фунтов стерлингов, а расходы по устройству спектакля обошлись в 280 фунтов, так что французу антрепренеру пришлось приплатить из собственного кармана, а бедные ничего не получили. Шах присутствовал при втором представлении, сидя у окна, и с треском разбил стекло, чтобы лучше видеть и слышать...».

СМЕРТЬ ХАЛИФА АЛИ

(Мистерия)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Действие происходит в Куфе, в 18-й год смерти Мухаммеда. Ночь.

Али (на молитве). О, милосердый Алла, владыка вселенной, с тех пор, как ты призвал к себе Мухаммеда, горе терзает меня! Ничто не может наполнить пустоту, которую производит на земле отсутствие твоего избранника! Нигде не нахожу я покоя, а жестокое время смеется над [818] моим горем, и я спрашиваю у себя, что делать, так как нет более его, покровителя человечества ⁴!

Мне только что дано знать, что в эту ночь я должен умереть. Алла, да будет так, как тобою предназначено! В эту ночь мои дети останутся сиротами, они не будут иметь более друга, покровителя и доброго советника в жизни...

О, ты, небесный свод, которого звезды направляют по своему произволу жизнь людей, то определяя их радости, то горе, чего ты хочешь от меня, жестокий?! Зачем назначил ты умереть ранее меня Фатиме, дочери пророка ⁵, лучшей из женщин? Ея кончину и смерть последнего из пророков не могу я достаточно оплакать! До сих пор не могут высохнуть на глазах моих слезы!

А моя бедная мать! И ее также не стало... Будь, что будет! Я не думаю уже более о себе. О, Алла, будь милостив к моим сиротам! Мысль, что после меня у них никого не остается на свете, не дает мне покоя...

Гюлсум. Зайнаб, уже полночь, а я слышу, что ты плачешь в постели. Что с тобой, моя дорогая? Если ты страдаешь, отчего не поделишься горем с твоей Гюлсум? Скажи же мне, что с тобою?

Зайнаб. Благодарю тебя, моя добрая Гюлсум. О, я огорчаюсь не напрасно! Я только что видела страшный сон. Мне пригрезилась наша добрая мать. Бледная, в растерзанной одежде, подошла она ко мне и, схватив меня за сорочку, разорвала ее сверху до низу... Отныне ты обвенчаешься с горем, сказала она, оно не будет никогда покидать тебя!..

Гюлсум. Как это странно! Я тоже только что видела сон, похожий на твой! Я видела тебя грустную, горько плачущую. Много женщин в трауре сидело около тебя и причитали, как это делают плакальщицы на похоронах. Когда я увидела тебя, дорогая Зайнаб, при такой ужасной обстановке, я в ужасе проснулась!

Али. Я слышу, что вы говорите о чем-то грустном, мои дорогие. Отчего сон бежит ваших вежд, не смотря на поздний час?

Зайнаб. Не говори мне, дорогой отец, о сне и покое, я испытываю тревогу и вся в жару... Также хорошо, как я теперь тебя вижу перед собою, я видела сейчас во сне нашу мать Фатиму: она приходила сюда в сопровождении женщин, испускавших вопли грусти! Она сорвала с меня покрывало, собственными руками одела меня в траур и разорвала на мне одежду, как если бы я должна была оплакивать смерть родного… Что означает этот сон, это ужасное виденье?

Али. Твой сон говорит правду, дорогая Зайнаб... Знай, что настает час, когда ты наденешь траур по мне. Приготовьтесь одеться в черное, мои бедные сироты, так как мой смертный час близок. Ты старшая в семье, Зайнаб, свет очей моих, и как скоро я уйду из этого мира неправды и нечестия, вокруг тебя сядут и будут меня оплакивать.

Хусейн. Сюда, на помощь, дорогой брат!.. Что-то ужасное готовит нам судьба! Я только что видел страшный сон, что нас с тобой будто постигло какое-то горе. Мы бросались друг другу в объятия, и в это время приходит Зайнаб. Она поет похоронные песни и бьет себя в [819] грудь. Она срывает с нас тюрбаны и вот с непокрытыми головами идем мы по какой-то дороге, а сзади нас... несут покойника!..

Хасан. О, мой дорогой Хусейн, свет очей моих, я уже давно не сплю. Меня преследуют грустные мысли. Я видел точно такой же сон, как и ты, и от него я проснулся!

Али. Знай, мой Хусейн, что в розовом цветнике моей жизни пора весны миновала и приближается осень. Похороны и плачущие женщины, которые ты видел во сне, предвещают смерть вашего несчастного отца: это меня вы будете оплакивать.

Хусейн. О, не говори этого! Твои слова раздирают мое сердце! О, Боже, пошли лучше смерть нам обоим! Грустна жизнь детей без отца!

Али (смотрит на детей с нежностью). Как ты хорош, мой Хасан! Кипарис менее строен и легок, чем ты! Когда я смотрю на вас, мои глаза блестят и мое сердце преисполнено радостью. Еще так недавно, в начале этого месяца, вы все были подле меня, сияя молодостью, и я не завидовал у неба его ясной лазури! Я был так счастлив с вами... И вот надвигается туча, которая разделит нас друг от друга, и ее ледяное дыханье я уже чувствую...

Хасан. О, корона главы моей, возлюбленный отец, чтобы осушить слезы твоих очей, Хасан охотно пожертвует своей жизнью!

Али. И тебе, Хусейн, блеск очей моих, и тебе определено погибнуть! Скажи мне, возлюбленный сын, сколько дней осталось в этом месяце?

Хусейн. Двенадцать.

Али. Зачем мне скрывать от вас истину, дети мои? Посланник Божий (то-есть Мухаммед) предсказал мне, что в эту именно ночь, на рассвете, я буду убит... Ибн-Мельджем, гнусный отступник, обагрит мое лицо кровью. (К Зайнаб:) Ты будешь мне больше, чем дочь; Зайнаб, после моей смерти ты заменишь, как старшая, мать моим сиротам. Да, приближается час, когда я должен вас покинуть. Я уже более не от мира сего! Порыв божественной любви, неодолимая сила влечет меня к раю! Я уже вижу там нашего славного пророка и вашу мать, Фатиму. Я их вижу, они зовут меня насладиться блаженством избранников, днями небесных радостей и ночами мистических наслаждений!..

Зайнаб. Покидай нас, если так нужно, покидай, но помни, что ты растерзаешь этим наши сердца. Мы уже и так испытали много горя после смерти пророка и нашей матери.

Али. Нельзя избежать того, что предопределено человеку. Теперь слушайте, мои милые дети, отдохните немного, а я должен идти в мечеть на утреннюю молитву.

Хасан. О, сын дяди пророка, приявший чудесное дыхание Мухаммеда, не ходи один в мечеть при таких обстоятельствах! Дорогой отец, позволь Хасану и Хусейну сопровождать тебя. Я не боюсь ножа убийцы! Я приму его удар в мою голову, словно надену корону.

Али. Имей терпенье, дитя мое! Время твоей жертвы еще не пришло. Яд, который окончит твои дни, еще не влит в чашу. Нечестивый Моавия, этот волк, жадный до нашей крови, еще только обдумывает, как [820] лишить тебя жизни... Ты останешься дома с сестрами. Поди к ним, успокой их бедняжек!

Хусейн. О, отец, посмотри на меня, Хусейна, твоего младшего сына, и не огорчай меня. О, пусть лучше пески всех пустынь мира засыплют меня живым, чем мне лишиться отца!

Али. Довольно говорить, дети, довольно жалоб на судьбу, не смущайте меня более криками отчаяния! И вы также, в вашу очередь, будете мучениками!.. Скорей в мечеть, чтобы в последний раз совершить намаз. (Уходит).

Али (на пороге мечети). О, ночь злодеяния, что сталось с твоей зарей? Отчего не слышно голоса муэззина, запоздавшего, как и ты? Зачем удерживаешь ты утренний ветерок? Будет ли тебе стыдно опять прийдти на землю после преступления, которое готовится под покровом твоего мрака? Не огорчайся, ночь, это не твоя вина! Так предначертал творец времени и вселенной!

Хусейн. Как безконечно тянется эта ночь! Можно подумать, что петух потерял голос или что он не хочет петь в ту ночь, когда будет убит Али... (К муэззину:) Наконец, светает! Спеши, муэззин, возглашать азан!

Муэззин (с высоты минарета). Аллах велик! Алдах велик! Аллах велик! Аллах велик! Нет Бога, кроме Бога, а Мухаммед пророк его! Идите на молитву! Идите к спасенью!

Али (посреди мечети, впереди народа). О, горожане и пришельцы, народ Мухаммеда, друзья, приступите к молитве! На востоке показывается день, восстань с ложа, враг Аллаха, час намаза настал! Торопись, несущий гибель! О, владыка вселенной, творец всего сущего, цепь смиренного подчинения твоим предначертаниям упала на мою выю. О, милосердый, будь свидетель, что Али, имам, верно служил тебе и до последнего дыханья исполнял твои заветы. Душа моя стремится соединиться с посланником Божиим! Призываю имя Аллаха и простираюсь пред его всемогуществом. (Падает ниц. В это время из толпы показывается Ибн-Мельджем, ранит его в темя и быстро скрывается). O! Благодарю тебя, Алла, творец Каабы! Тюрбан мученичества божественной любви обагрился моей кровью! Моя душа горит огнем желанья соединиться с пророком! Хвала Богу!..

Первый из народа. О, ужас!.. Удар раздробил позвоночный столб славного пророка, увы! Али убит подлым злодеем, увы!

Второй из народа. Потомок пророка заслужил славу мученика! Наш халиф пал, обагренный кровью, к подножию мембера (соответствует алтарю)!

Третий из народа. Вселенная посыпает главу пеплом и надевает траур по Али! Наш халиф, защитник веры, упал под ударом ножа гнусного убийцы, Ибн-Мельджема. Стыд нам! Посыплем пеплом наши виноватые головы! Сын дяди пророка пал мучеником!

Четвертый из народа. Лучший из наездников, наш вождь, который нас водил на славные победы при Бедре и Гонейне ⁶, пал [821] мучеником! Некому уже более поучать народ в мечети, наш имам лежит, сраженный убийцей!

Зайнаб. Увы! Ужасная весть достигла до меня! Вставай, Хусейн! Проснись, Хасан! Страшное несчастие обрушилось на наши головы, а вы спите!

Хасан. Что с тобой, сестра? Ты вся в слезах!

Хусейн. Что случилось? Почему ты без покрывала?

Зайнаб. Бегите в мечеть: посмотрите, что сталось с отцом!

Хусейн (входя в мечеть). Что я вижу?! Ужасная рана! Кто презренный убийца, которого не устрашают проклятия сирот?

Али. О, сын мой, свет моих очей, судьба только что нанесла мне благословенный удар. Я страдаю лишь от мысли, что я покидаю вас сиротами, юных, неопытных. Я не страдаю от своей раны, это рана мученика, она украшает мое чело. Верный заветам любви, я умираю му-чеником и иду по дороге, которая ведет к Богу... Отнесите меня домой... Мне не долго осталось жить и я хочу быть дома с детьми...

(Хусейн и Хасан берут его на руки и уносят. Зайнаб встречает их на пороге дома, они кладут Али на ложе).

Хасан. Никакой надежды, Зайнаб! Позови всех, будем горевать вместе!

(Входят слуги и в горе окружают умирающего).

Зайнаб. Милые братья! Бегите зa доктором, скажите ему, что отцу все хуже! Просите его прийти перевязать отцу рану... Он опытен, может быть, он поможет... Торопитесь же! (Хусейн уходит).

Неаман (входя с Хусейном). Благородная семья посланника Аллаха, приветствую тебя! Священный рассадник садов ислама, погубленный смертоносным дыханьем осеннего урагана, Али, привет тебе!

Зайнаб. Да будет благословен твой приход! Приблизься! Да, смертельный ураган уничтожил жатву истинной веры и сделал нас сиротами...

Неаман. Какой ужас! Твои волосы в беспорядке, платье разорвано, повсюду крики отчаянья, Али бледный на постели, весь в крови!..

Зайнаб. О, Неаман, иди, положи повязку на голову славного мученика! Посмотри, не можешь ли ты закрыть рану? Ведь, ты ее излечишь, Неаман, да?.. О, возврати нам отца, и да вдохновит тебя Аллах!

Неаман (смотрит рану Али). Увы, нет снадобья, которое могло бы заживить рану Али! Кинжал, нанесший ее, был напитан ядом! Это одна из тех ран, которые не поддаются усилиям опытнейших врачей. Знания Неамана бесполезны.

Зайнаб. Вот золото, возьми его, Неаман! Спаси нам отца!..

Неаман. Возьмите мою жизнь, если она нужна вам, но не просите меня сделать то, что не в моей власти! Яд, которым был пропитан кинжал, уже проник в кровь раненого. Один Аллах может спасти Али, а человеческие усилия здесь бесполезны. (Уходит).

Али. Не огорчайтесь напрасно, друзья мои и верные слуги и помощники. Неаман поступил, как честный человек... Моя смерть соединит меня с пророком, он уже ожидает меня и он один исцелит мои раны. Нужно подчиниться судьбе: то, что случилось со мною, было мне предназначено с первого дня сотворения мира.

Аббас. Батюшка, когда тебя не станет, что со мною будет? [822]

Али. Благословенна женщина, давшая тебе жизнь! Не страшись будущего, ты погибнешь славной смертью мученика рядом с братом... Будет время, ты увидишь Хусейна в руках врагов... покинутого... в пустыне, измученного жаждой... а его соратников, усеявших поле… подойди к нему тогда и скажи: отец предсказал нам все это, он и мать ждут нас... А потом ступай и сразись, как герой...

Ханифа ⁷. О, вождь, кому я отныне должен повиноваться? Укажи мне моего будущего вождя и скажи ему за меня доброе слово.

Али. Не огорчайся, мой верный Ханифа, я скажу о тебе Хусейну.

Зайнаб. Отец, Амбер стоит у порога и просит позволения войдти. Можно ли впустить его?

Али. Пусть войдет: Амбер, мой верный и преданный слуга...

Амбер (входя). Привет тебе, владыка, чтимый мною наравне с ангелами седьмого неба! О, имам мира сего, скажи твоему преданному Амберу, кто покусился на тебя!? Ты весь в крови!..

Али. Ибн-Мельджем нанес мне рану, но не огорчайся... так предназначено Аллахом.

Амбер. О, Боже! Бывало, сидя на бравом коне, ты ослеплял наших врагов солнцем побед, блиставшим на злате твоего стремени! Я всюду следовал за тобою, гордясь твоим величием! Ничтожный Амбер купался в лучах твоей славы!.. А теперь как могу я смотреть на твою саблю? О, эмир, хватит ли у меня силы взглянуть на твоего коня?! Увы, что станется с Амбером!

Али. Мой конь не будет забыт, также как и ты, верный слуга. Подойдите сюда, Хасан и Хусейн, поручаю вашему попечению Амбера: он преданно служил мне и пользовался моим полным доверием... А ты, Амбер, прости мне за все труды и испытания, которые тебе пришлось вынести из-за меня...

Белаль (на пороге). Пустите меня войти! Я — Белаль, муэззин главной мечети, я должен говорить с Али, моим духовным вождем и владыкой. (Входя). Привет тебе, друг Аллаха! Час второго намаза (молитвы) приближается, народ собрался в мечети и в тревоге все ждут известий о тебе! О, эмир, не можешь ли ты, хотя на одно только мгновенье, показаться в мечети, помолиться вместе с народом?

Али. Мой добрый Белаль, я не в силах подняться!.. Скажи это правоверным шиитам... Передай им также мой завет, скажи им, что эмир назначает им имамом своего старшего сына и наследника, Хасана... Он будет вождем их.

(Белаль низко кланяется и уходит).

Прощайте вы все, племя пророка! Когда меня не станет, любите Хусейна, как вы любили меня... Прощайте, мои бедные друзья! Оставьте теперь меня одного. Уйдите все, кроме Хусейна, пусть он останется возле меня...

(Все уходят, кроме Хусейна).

Али (молится). О, великий Алла, владыка людей и духов, прости врагам моим, вычеркни их грехи, смилосердись над людьми, да будет [823] милость твоя над всеми!.. Я улетаю из этого мира, подъятый порывом желания соединиться с пророком и возглашаю: нет Бога, кроме Бога...

(Умирает).

(Всеобщая печаль. Дети Али плачут. Домашние окружают умершего и делают приготовления к погребению).

Амбер. О, мусульмане, счастлив из вас тот, кто можете плакать! У Амбера нет слез! Плачьте о главе нашей веры, халифе, славном герое, злодейски умерщвленном...

Хусейн. Хасану и Хусейну осталось теперь горько стенать до смертного часа! Вздохи, скорбь, слезы, вот теперь наш удел! О, отец, посмотри на нас, что с нами сталось!..

(Раздаются похоронные песни. В это время вдруг появляется тень человека, плотно, с головой, закутанного в плащ).

Тень. Привет вам, смертные, убитые горем! Я пришел на ваш зов. О, Хасан и Хусейн, возлюбленные Аллахом, радость сердца незабвенного пророка, я пришел за священным прахом отца наследников Мухаммеда! Поступайте по заветам Али и удалитесь отсюда, вы исполнили свои обязанности, мне же доверьте тело вашего отца, я отнесу его в могилу. Прощай, семья, убитая горем!..

Хасан. Кто ты, пришлец, сострадательный к сиротам? Заклинаю тебя Аллахом, сними покрывало и дай нам увидеть твое лице!

(Тень раскрывает плащ, и все узнают Али).

Все вместе. О, чудо! Ты, отец Хасана и Хусейна, являешься нам среди бела дня, когда тело твое покоится на смертном одре, а наши глаза льют безконечные слезы! О, чудо!

Тень. Хасан и Хусейн, свет очей моих, проливающие слезы, я — Али отец ваш! Беру в свидетели всех живущих на земле, что точно также приду я ко гробу каждого правоверного, чтущего память о несправедливости, нанесенной семейству пророка. Невидимый, я буду заботиться о его сиротах. Как глава истинно верующих, я не мог не быть свидетелем вашего искреннего горя, о верные мои шииты, и мой дух принял человеческий образ. Теперь же, по воле Аллаха, я должен сам схоронить свои бренные останки!..

(Тень исчезает, все уходят).

С. Уманец.

Комментарии

1. По настоящее время мистерии, в полной средневековой обстановке, разыгрываются еще в Оберамергау, куда стекаются отовсюду смотреть на эти любопытные зрелища, переносящие нас в отдаленную эпоху седой старины.

2. Современная Персия, картинки современной персидской жизни и характера, доктора Уильса, перевел с английского И. Коростовцев, Спб., 1887 г.

3. Губернатор Испагани, любимый сын теперешнего шаха Наср-ед-дина.

4. To-есть Мухаммеда.

5. Жена Али.

6. О победах при Бедре и Гонейне см. коран, суры, III, 117, 118, 120: VII, 5 и сл., 42, 43; IX, 25.