СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Дорога в Персию. — Тегеран. — Шах и его гарем. — Законные жены. — Наследник престола. — Зиллэ-Султан и его семья. — Министры. — Мелькум-хан и масонская ложа в Тегеране. — Политика шаха. — Влияние Англии в Персии.

По Орлове-грязе-царицынской железной дороге, а потом по широкой, с живописными берегами, Волге добираетесь вы до Астрахани. Здесь кончается цивилизованная Россия и начинается мало-помалу полудикая Азия. Дербент гораздо более уже походит на восточный, чем на русский город: его грязные, узкие улицы и базары носят чисто азиатский колорит. Далее — двухдневная остановка в Баку с его огнепоклонниками и улицами, поливаемыми нефтью. Еще далее, на двенадцатый день миновав Ленкоран, вы достигаете Энзели, гавани Решта. Над вами голубое небо, солнце немилосердно обдает вас палящими лучами, а вдали виднеются горы с покрытыми снегом вершинами. Вы — в Персии, поэтическом Иране, родине Хозрева Нуширвана и Аббаса Великого, стране премудрого Саади и причудливого фантазера Хафиза, в том дивном крае, где юноши стройны «как кипарис», а девушки и женщины «похожи на газелей», где кальян навевает сладострастный грезы и где при помощи презренного металла любой разбойник с большой дороги может сделаться министром...

Из Решта на лошадях вы достигаете Тегерана, столицы страны, которой управляет дружественный нам монарх, — [224] умный, либеральный и добродушный Наср-ед-дин шах, «царь царей» (шахин-шах) и «прибежище вселенной» (кибла-и-алэм), — его неизменные титулы.

Тегеран большой и оживленный город. Повсюду шумные базары, нагруженные верблюды и мулы. Мелькают женщины в белых чадрах, тихо проходит престарелый мулла в зеленом халате, скачет всадник на красивом коне, важно выступает дервиш в остроконечной шапке и леопардовой шкуре на плечах, — вот он останавливается перед вами и просит милостыню. Все это характерно и колоритно!

В этом-то оригинальном и красивом городе живет властелин Персии, 112-й наследник знаменитого Кира, шах, наружность которого нам хорошо известна, как не раз бывавшего в России, к которой он чувствует большую симпатию, выгодами которой мы могли бы, конечно, воспользоваться несравненно больше, если бы не постоянные промахи традиционно бездействующей русской дипломатии на Востоке и противодействие, которое она всюду встречает со стороны сильной, настойчивой и богатой Англии.

Наср-ед-дин шах человек среднего роста, сухощавый, мускулистый и сильный, с очень смуглым лицом слегка турецкого типа династии Каджаров, которой он является четвертым представителем, с седой коротко подстриженной бородой и черными умными и полными жизни глазами. Шах близорук и постоянно носит очки, что не мешает ему, однако, быть одним из лучших стрелков и охотников Персии. Шах говорит громким, несколько резким голосом, который кажется еще громче и резче от почти шепота окружающих его придворных, не смеющих говорить иначе со своим владыкой. Обладая большими сокровищами, среди которых находится один из крупнейших бриллиантов Персии, так называемый дерья-и-нур, т. е. море света, — «царь царей» одевается очень скромно и показывается в своих драгоценных каменьях не иначе, как в самых торжественных случаях, не более одного-двух раз в год.

Пользуясь, не смотря на свои 63 года, прекрасным здоровьем и страдая лишь изредка припадками невралгии, да иногда истощением сил от чрезмерных гаремных удовольствий, шах, однако, чрезвычайно мнителен. При его особе состоит доктор француз, г. Толозан, который по несколько раз в день навещает своего царственного пациента, немедленно являясь по его зову и отравляя этим существование и свое, и своего повелителя.

Обыкновенно летом и весной шах встает в 4-5 часов утра, как и все вообще на Востоке, где в 8-9 часов утра зной уже дает себя чувствовать, но за то отдыхает днем. В 12 часов он [225] завтракает. Шах садится на ковер по-турецки, со скрещенными под себя ногами, а перед ним ставят несколько десятков разных блюд, среди которых преобладают баранина, рис и пилав, и он выбирает из них по вкусу, не прибегая, конечно, к помощи вилок и пользуясь вместо них руками, а жажду утоляет холодным шербетом (прохладительным питьем, приготовляемым из сока свежих плодов, а также фруктового сиропа) и молоком. Придворные соблюдают при этой церемонии полную тишину, а рабы молчаливо и подобострастно прислуживают. Иногда шах прерывает молчание, обратившись к кому-либо с вопросом, и получает короткий, рабски почтительный ответ. Нечего и говорить, что присутствующие при этом стоят, что исполняется и принцами, которые приступают к трапезе тотчас после того, как окончит ее шах; затем начинают утолять голод придворные, а остатки жадно вылизывает шахская челядь. Во время царского обеда, который подается не ранее 8-9 часов вечера, по восточному обычаю обедать после захода солнца, играет обыкновенно духовой оркестр или туземные музыканты. Шах большой любитель музыки и держит при своем дворе несколько оркестров, более, кстати сказать, шумных, чем гармоничных. Насколько серьезный любитель музыки шах видно из того, что присутствуя в театре в Астрахани, в первую поездку по Европе, он особенно одобрял звуки настраиваемых во время антрактов инструментов. При обеде присутствует целый штат сановников, а именно: гофмейстер, начальник шахской охраны (ферраш-баши), министры юстиции, иностранных дел и финансов, егермейстер и верховный визирь. Кроме них, тут же находятся и менее крупные придворные чины, как-то: шталмейстер, командир гвардии, заведующий телеграфами, лейб-медик, лейб-поэт и придворный художник. После обеда шах проходит обыкновенно в эндерун (внутренние покои) или гарем, число обитательниц которого, ревниво охраняемых суровым ходжа-баши, или главным евнухом и его помощниками, достигает, как говорят, весьма крупной цифры трехсот, считая тут же, впрочем, детей и рабынь-негритянок. Уверяют, что «красот гарема» в последнее

время сильно увеличилось, как бы подтверждая премудрую русскую поговорку «седина — в бороду, а бес — в ребро!» Каждая шахская привязанность имеет особое помещение, свой штат прислуг, экипажи, бриллианты и определенный доход. Не заслужившие же особого внимания гаремные затворницы или же только что поступившие в сераль приобретения живут сообща под наблюдением старой фаворитки, играющей в отношении их роль матери. [226]

Главная фаворитка носит обыкновенно какой-нибудь особый титул, или, вернее, курьезное прозвище, официально за ней закрепляемое, как, например, «услада государства», «утешение страны» и т. п. удивительные клички. Приобретения для гарема делаются довольно часто и иногда гуртом. Способ же отделываться от успевших уже надоесть жен и фавориток очень прост, скор и не лишен остроумия. Обыкновенно не практикуется ни традиционный мешок для бросания в море, ни удушения, ни отравления, — все происходит очень миролюбиво: какого-нибудь провинциального генерала, или и самого губернатора, уведомляют, что его величество шах, «прибежище вселенной» и проч., жалует ему жену из своего сераля — и царский подарок принимается с величайшим восторгом!

Каждую среду в серале происходить своеобразный смотр. Шах обходит своих жен, и тут-то именно и происходит традиционное бросание платка приглянувшейся, — своеобразный обычай, который и до сих пор не вышел из употребления. Нечего и говорить, каких громадных издержек стоит гарем и каким разорительным бременем ложится он на казну страны весьма бедной, с каменистой, неплодородной почвой, первобытным земледелием и незначительными производительными силами.

Теперь перейдем к законным «подругам жизни» его иранского величества и повелителя правоверных. Главная жена шаха, т. е. первая по времени заключения брачного договора, дочь Али-Ахмед-мирзы, приходится ему троюродной сестрой и правнучкой Фатх-Али-шаху, семья которого была так многочисленна, что после его смерти осталось в живых 110 его потомков! На ней шах женился, когда ему было пятнадцать лет, еще при жизни своего отца, Махмуд-шаха, по его личному выбору. Она — мать наследника престола, вели-акда, Музаффар-ед-дина-мирзы, и пользуется, если не любовью, так как брак с ней имел политическую подкладку, то большим уважением своего царственного супруга и бесспорным влиянием на дела. В прошлом году, летом, она ездила в Вену лечиться от болезни глаз. Произведенная одним из лучших венских окулистов операция оказалась неудачной, и принцесса, вернувшись на родину, отправилась искать исцеления в Мешхед, у могилы высокочтимого шиитами имама — Ризы. Во время пути Эмин-и-Акдас (так официально называется первая супруга шаха) посылала со всех станций по несколько телеграмм в Тегеран, шаху, в которых оправлялась о его здоровье и описывала свое путешествие, так что телеграммами и ответами на них из Тегерана телеграфная линия была занята буквально с утра до ночи! В священном Мешхеде, куда принцесса приехала в сопровождении тысячи сарбазов (солдат), она была принята с величайшей торжественностью и [227] почестями и едва успела войти в приготовленное для нее помещение, как ей был уже преподнесен богатый пишкеш, т. е. подарок, — несколько мешков серебряной монеты и кони в роскошной сбруе, — от попавшего в царскую немилость бывшего вице-губернатора Хорасана, который вместе с этим просил у принцессы заступничества перед шахом. Супруга «царя царей» обещала рассмотреть его дело и, если он окажется правым, просить за него у «прибежища вселенной».

Вторая, по старшинству, жена шаха также с ним в родстве, хотя и отдаленном. Она дочь одного из сыновей все того же плодовитого Фатх-Али-шаха. Тегеранская молва приписывает ей сварливый характер. Третья жена шаха, пользующаяся особым его расположением и носящая название Анис-уд-Даулэ, т. е. подруга государства, очень толста, недурна собой и, как говорят, чрезвычайно добрано и симпатичного нрава. Она сопровождала даже своего супруга и повелителя до самой Москвы, во время первого путешествия шаха, но сделалась предметом столь сильного любопытства желавших, хоть одним глазком, посмотреть на этот «цветок гарема», что шах отправил ее, к великому ее огорчению, обратно в Персию. Анис-уд-Даулэ пользуется большим влиянием, но не злоупотребляет им в свою пользу. Вся ее семья, родоначальник которой был простой деревенский мельник, в большом фаворе и трое из ее родственников занимают видные должности при дворе, хотя не пользуются хорошей славой. Четвертая и последняя жена, так как ни один «правоверный» не должен, по Курану, иметь более четырех законных жен — акди, причем незаконных может заводить сколько хочет, — мать принца Наиб-ус-Султанэ, очень люб имаго шахом, Эта дама тоже не царского происхождения, будучи дочерью май-мар-баши т. е. придворного архитектора.

Время шахских жен проходит в взаимных визитах, посещениях родственников, катанье в придворных каретах, музыке, рассказыванье и слушанье сказок, купанье, куренье и бесконечных сплетнях, до которых «прекрасный пол» Востока гораздо более падок, чем западные его представительницы. Катаясь в неуклюжих каретах, напоминающих наши старинные рыдваны, «звезды гарема» не слишком прячут себя от любопытных взоров европейцев и охотно дают возможность полюбоваться своими прелестями, из которых самая обаятельная — черные, выразительные глаза и задорная улыбка красных, как коралл, губок, слегка защищенных прозрачным фередже — фатой, которую подчас затворницы и совсем сбрасывают, позволяя тем каждому, улучившему этот благоприятный момент, вдосталь насмотреться на их смуглые, характерные лица, на которых гаремное заточенье наложило оттенок скуки и безучастности. [228]

В старину в Персии был курьезный обычай, в силу которого ни один мужчина, старше 10 лет, не смел находиться на пути следования жены или дочери шаха. Нарушителей этого закона казнили без дальних околичностей. Время, конечно, берет свое, — этот варварский обычай отошел в вечность, Азия цивилизуется мало-помалу, но сераль остался все той же неприкосновенной твердыней, какой был сотни лет назад. Не смотря на множество легенд о разных гаремных грешках и романах, можно смело утверждать, что большинство из них пустой вымысел, и что ни один мужчина (исключая ближайших родных) не входил в таинственный царский гарем, кроме шаха, а если и попадал в этот земной Магометов рай волею благосклонной судьбы, то не выходил оттуда живым.

Шах очень любит стрельбу и охоту. Сопровождать его во время охоты считается за величайшую милость и царедворцы наперерыв стараются добиться этого знака внимания, употребляя для этого всевозможные интриги! Интриги и подкуп царят в Персии более, чем где-либо на Востоке. За деньги там можно достигнуть положительно всего, — и высокого положения и покровительства. Мимолетная прихоть шаха, полновластного повелителя, бесконтрольно распоряжающегося жизнью и смертью своих подданных, также играет в Персии громадную роль. Так, напр., многие из придворных достигли высоких степеней в государстве только потому, что изощрились в искусстве омовения головы. Шах особенно любит это омовение, которое практикуется всеми на знойном Востоке, где оно почти необходимо. Придворный цирюльник, дошедший в этом важном деле до недосягаемого совершенства, получает большое содержание, а придворные, сумевшие угодить в этом шаху, как сказано, сделали свои карьеры.

Шах отлично играет в шахматы (шатрендж) и, может быть, не уступил бы ни Чигорину, ни Стэйницу, если бы удостоил этих гяуров сыграть с ними партию.

Смотры войскам весьма занимают шаха. Доклады министров он выслушивает очень внимательно, но с особенным интересом внимает начальнику полиции, который должен передавать монарху всевозможные городские слухи, новости и сплетни, до которых шах, также как и его гарем, страстный охотник.

Наср-ед-дин добродушен и против пролития крови. Он либерально отменил закон, по которому шах должен присутствовать при совершении казни. Казни, однако, весьма часты в Персии. Самое же обычное и распространенное наказание в Иране — это палки. Персидское правосудие везде и ко всем применяет это простое, но действительное, наказание, глубоко убежденное в его необходимости. Попавшийся с поличным воришка, злостный банкрот, провинившийся в чем-либо губернатор, — все они [229] наказываются палками, в том или ином, конечно, количестве ударов, смотря по важности проступка. Персияне так привыкли к палкам, что у них существует даже особый глагол чуб хурден, что означает слово в слово съесть палку, т. е. быть побитым палками. Истый персиянин ни за что не поверит, что в Европе обходятся без палок, которые окружают даже особу его персидского величества, не показывающегося в народе иначе, как в сопровождении нескольких палачей в красных кафтанах, и целой толпы феррашей, телохранителей, грубо разгоняющих длинными палками толпу, теснящуюся около «повелителя правоверных». Палки так и гуляют по спинам добрых мусульман и причиняют иногда значительные ушибы.

Шах часто ездит верхом в сопровождении свиты и собственного конвоя из 100-200 всадников, без которого никуда не показывается.

После покушения на жизнь шаха бабидов (на четвертый год по восшествии его на престол, а именно в августе 1852 г.), приверженцев религиозно-социальной секты, имевшей в походе 40-х годов большой успех в Персии, произведшей смуты и вооруженные восстания во многих персидских областях и с трудом подавленной пытками и казнями, — владыка Ирана никогда не возвращается по той же дороге и передвигается с возможной быстротой. Прозелитов бабизма и до сих пор много в Персии и шах постоянно пребывает под страхом новых смут и нового покушения на его жизнь.

Преследования бабидов, не прекращающиеся со дня появления Наср-ед-дина на троне своих предков, принимают по временам особенно острый характер, когда шахское правительство нападает на след тайных общин этих смелых и симпатичных новаторов, рассеянных по разным углам Персии. В прошлом году эти преследования приняли именно такой острый характер, вследствие чего бабиды целыми сотнями стали переселяться к нам, на юг России, на Кавказ и в Закаспийскую область. (См. нашу статью о бабидах, - «Персидские сектанты в Закавказьи», «Историч. Вестник», июнь 1890 г.)

Насколько законный наследник персидского престола вели-акд, Музаффар-ед-дин-мирза, не обладает никакими талантами и всецело поглощен одуряющей жизнью гарема, настолько принц Зиллэ-Султан, старший сын шаха, пользуется уважением и популярностью. Зиллэ-Султан означает собственно тень царя, — название, как нельзя более подходящее к принцу Масуду, так как он очень похож на своего отца. Подобные звучные титулы, как например, «подпора государства», «кинжал государства», «око [230] царя» и др., искони введены были персидскими царями, как знак особого расположения к своим ближайшим верным слугам. Эти прозвища, само собою разумеется, не наследственны.

Зиллэ-Султан сын простолюдинки, деревенской девушки, с которой, как ходит молва, шах познакомился в деревне, когда она поласкала белье на берегу речки. Если бы не происхождение, Зиллэ-Султан, которого шах любит больше всех сыновей, давно был бы провозглашен наследником престола, чего нельзя сделать, так как, по установленному Фатх-Али-шахом закону, наследник престола должен быть царского рода, как с отцовской, так и с материнской стороны. Впрочем, по всей вероятности, шах решится со временем объявить его наследником престола, так как законный теперешний наследник, сын принцессы царской крови, слишком ничтожен во всех отношениях, чтобы устранение его от власти могло вызвать неудовольствие в стране.

Зиллэ-Султан — замечательно богато одаренная натура. Не получив почти никакого образования, он поражает своим умом, здравым смыслом и тонким пониманием людей. Если бы принц получил европейское образование, он был бы тогда вполне замечательным человеком в своей стране, где его не только уважают, но и любят за симпатичный, обходительный характер и демократические тенденции, составляющие основу его политики. Будучи сам из народа, он окружает себя людьми не знатного происхождения и этим привлекает сердца черни, на поддержку которой всегда может рассчитывать в случае весьма вероятной будущей борьбы с наследным принцем после смерти шаха.

С 1871 г. принц управляет Испаганью, где постоянно и живет. С этого времени именно и начало его популярности. Назначенный испаганским губернатором в тяжелые для Персии времена повсеместного народного брожения, явившимся результатом дурного управления областями и разных экономических невзгод, Зиллэ-Султан, будучи тогда еще только 27-ми лет, блестяще оправдал доверие отца и сразу выказал замечательные административные способности. Он умело положил конец разным беспорядкам, царившим в Испагани более, чем где-либо, и успокоил настроение умов, пугавшее тегеранский двор призраком восстания.

Принц любит и знает военное дело и старается поднять его до уровня европейских требований. В войске, которое находится у него в округе в отличном состоянии, обученное австрийскими инструкторами и вооруженное усовершенствованными ружьями, он еще популярнее, чем в народе.

Губернатор многих обширных провинций, любимый [231] народом, обожаемый войском, умный, энергичный и, конечно, хитрый, как истый иранец, — Зиллэ-Султан — самая крупная теперь фигура в Персии после шаха. Тегеранский двор его ненавидит за его популярность и без устали клевещет на него шаху, а шах, чувствуя в нем силу, побаивается его, хотя и очень к нему привязан, как к сыну своей первой любви. (По последним известиям из Персии шах очень парализовал шансы Зиллэ-Султана на успех coup d'etat с его стороны после своей смерти, решивши женить старшего сына наследника престола на дочери своего третьего сына Киамирана-мирзы, Найб-ус-Султанэ, ныне военного министра, который по смерти шаха, сделается фактическим обладателем Тегерана и, конечно, будет энергически отбиваться от Зиллэ-Султана, чтобы передать власть Музаффар-ед-дину, с воцарением которого дочь Киамирана-мирзы сделается наследницей, а зять — наследником персидского престола.).

Принцу теперь около 42 лет, но на вид он гораздо моложавее. Он атлетического сложения, о сильной мускулатурой, широкоплечий, с курчавой головой и маленькими красивыми руками, которыми он очень гордится. Принц сильный брюнет, носит одни усы, а лицом и голосом напоминает шаха. Он очень заботится о своей наружности и костюме и считается законодателем персидской моды.

Зиллэ-Султан был женат на дочери первого министра (который, по приказанию шаха, был потом задушен) и не так давно овдовел. Его девятнадцатилетний сын, Джелал-уд-Даулэ (слава правительства) — губернатор Шираза, которым он управляет под непосредственным руководством отца. У него есть еще несколько дочерей. Дядя его высочества, так называемый Хан-ди (хан-дядя), заведующий придворными конюшнями принца, совсем простой и грубый персианин, не дающий забывать о демократическом происхождении своего августейшего племянника.

Принц либерал своего времени. Он страстный поклонник Европы и с жаром следит за европейской прессой. Он выписывает «Temps», «Daily News», «Times», «Norddeutsclie Allge-meine Zeitung» и наш «Journal de S.-Petersbourg» и заставляет ежедневно читать себе, в переводе, из них выдержки.

Религиозные взгляды принца так далеки от присущего мусульманам фанатизма, что он присутствовал, например, в 1884 году на церемонии водосвятия в армянской церкви в Испагани, о чем было напечатано в газете «Ферхенк» и что привело в ужас истых мусульман, считающих неверного предметом презрения и ненависти.

Весной 1886 г. Зилла-Султан сильно хлопотал о месте первого министра шаха, и шах уже склонялся на это, но, благодаря, интригам своего брата (от другой матери) Наиба-ус-Султанэ [232] не получил желаемого, несмотря на все старания своей матери, Ифат-уд-Даулэ (целомудрие государства), уже успевшей состариться и потерять прежнее значение в глазах своего супруга.

Мы уже сказали, что наследник престола, управляющий Азарбайджаном и живущий в Тебризе, личность не только ничем не выдающаяся, но даже ничтожная. Прибавим, что он ярый фанатик в противоположность шаху, отнюдь не отличающемуся религиозной нетерпимостью. Принц в полном подчинении у духовенства, которое нигде, кроме разве Испании, не пользуется таким громадным влиянием, как в Персии. Шах недолюбливает своего наследника и даже, говорят, лет 6-7 назад, не хотел давать ему провинции в управление. Благодаря лишь вмешательству Зиллэ-Султана, вмешательству, сделанному с тонким расчетом показать свое влияние на шаха и тем унизить Музаффар-ед-дина мирзу, — Наср-ед-дин отменил свое первоначальное решение. Можно вообразить, как этой притворно-родственной услугой была уязвлена гордость престолонаследника!

Вернемся, однако, к шаху. После первого же посещения Европы, шах возвратился домой под сильным впечатлением виденного в чужих краях и с твердым намерением заставить Персию вкусить как можно более от плодов цивилизации. Шах поторопился осветить, между прочим, свой дворец-газом и даже пытался ввести электричество, но так как не платил французу, устроившему это освещение, то в один злополучный вечер дворец «царя царей» очутился в темноте. Дело, однако, сладилось, шах основал даже газовый завод и выписал машины для электричества, так что теперь дворец с площадью и некоторые улицы освещены на славу. Подражая европейским монархам, шах отвечает теперь на поклоны, чего не считал нужным делать раньше. Для персиян, уезжающих за границу, заведено, в подражание Европе, нечто вроде паспортной системы. Далее кажется цивилизующее влияние Европы на шаха не пошло, и когда, во время второго заграничного путешествия, он ехал на пароходе по Каспийскому морю, то ему вдруг пришла фантазия улечься спать под столом дамской кают кампании, а на стол поставить свои туфли! Во время той же поездки «прибежище вселенной», сидя за обеденным столом во дворце одного монарха между двумя дамами царской крови, протянул одной из своих августейших собеседниц спаржу, от которой сам только что откусил, желая тем оказать соседке высокую и редкую честь покушать от одного блюда с потомком Кира. Тогда же, на балу у московского генерал-губернатора, покойного князя В. А. Долгорукова, его иранское величество, подойдя к одной московской аристократке, не отличавшейся ни красотой, ни молодостью, ни полнотой, которую шах очень ценит в прекрасном поле, [233] громогласно произнес, указывая на нее пальцем, на своем особом французском жаргоне: «Laide, maigre. vieille, je veux, — ne danse pas!», чем не мало смутил собравшуюся чествовать «царя царей» московскую знать и радушного хозяина дома. Впрочем, бывали случаи и совершенно обратные: шах пленялся европейскими женщинами и расточал им восторженные похвалы. Во время первого посещения Петербурга, Наср-ед-дин так увлекся знаменитой тогда львицей полусвета, Камиль де-Лион, что предложил ей заключить с ним, за весьма крупное вознаграждение, брачный договор, в силу коего знаменитая куртизанка делалась супругой шаха на неделю, со всеми правами законной жены, что разрешается мусульманскими законами и сплошь и рядом практикуется на Востоке.

Насколько путешествия по Европе мало влияют на восточные привычки «повелителя правоверных», видно и из того, что во время последнего, третьего, путешествия шаха по Европе, весной 1889 года, его сопровождал гаремный любимец, двенадцатилетний, красивый мальчуган, по имени Мелиджэк, сын придворного лакея, носящий, не смотря на свою юность, громкий титул Азиз-ус-Султона (любимец царя) и пожалованный шахом в генеральский чин. Неотлучное пребывание его при особе «царя царей» вызвало даже в обществе и прессе сантиментальное объяснение в том смысле, что шаху предсказаны, будто бы, долгие годы жизни все время, пока его любимец будет при нем. Как, наверно, смеялись над этой романической легендой персияне, у которых на каждом шагу встречаются такие мальчики-фавориты, — обычай, заимствованный ими из классической Эллады и получивший на Востоке право гражданства еще со времен Геродота.

Из персидских министров наибольшим влиянием на шаха пользуется еще совсем молодой — не более 32 лет, — его первый министр, — министр внутренних дел Мирза-Али-Аскар-Хан, носящий титул Эмин-Султана. Он с пятнадцати лет при дворе, состоя сначала при особе шаха, в числе самых ближайших придворных. В 1885 г. он был назначен министром двора, а с 1887 года начинает расти его влияние. После увольнения бывшего министра иностранных дел, Мушир-уд-Даулэ, Эмин-Султан заведует в сущности всей иностранной политикой Персии, хотя официально иностранными делами управляет Кавам-уд-Даулэ, малоспособный и безличный, хотя и получивший образование за границей. В настоящее время Эмин-Султан (т. е. поверенный царя) главный государственный человек в Персии, имеющий громадное влияние на ход и внешних и внутренних дел этой страны. Это хитрый и умный честолюбец, при этом обладающий симпатичной внешностью и образованием. Он [234] большой поклонник Англии, и, благодаря его поддержке, английское влияние в Персии приобретает все больше и больше силы. Эмин-Султан сопровождал шаха во время его последнего путешествия в Европу, в 1889 г.

Министр путей сообщения, почтовых дел и председатель верховного государственного совета, Мирза-Али-Хан, имеющий титул Эмин-уд-Даулэ, т. е. поверенный государства, — человек также довольно образованный и прекрасно владеющий французским и отчасти английским языками, чего нельзя сказать про Эмин-Султана, совсем не знающего иностранных языков. В 1872 году он был назначен личным секретарем шаха и в этой должности сопровождал своего повелителя в первую его поездку заграницу, в 1873 г. Это очень деятельный министр, которому Персия обязана улучшением еедорог и трактов.

Министр народного просвещения, горных дел, торговли и телеграфов, Али-Кули-Хан-Мухбер-уд-Даулэ, отлично знает торговлю и финансы, но весьма посредственный блюститель за просвещением, которое весьма хромает в Персии, не смотря на пресловутый дар-ул-фенун (дом наук) в Тегеране, — высшую школу, более внушительную по названию, чем по преподаванию, которое там ведется.

Министр государственных имуществ, заведывающий печатью в Персии и редактор официальных персидских газет «Иран», «Эттела», «Echo de Perse» и журнала «Шерев» (с рисунками), — Махмед-Хасан-Хан-Экбаль-ус-Султанэ (счастье государства) не может похвастаться оживлением персидской прессы, органы которой являются, с одной стороны, перечнем сухих придворных известий, а с другой наивным панегириком шаха и его сановников «столпов государства». Справедливость требует однако же, вменить ему в заслугу его старания об учреждении в Тегеране дар-ул-терджумэ (место переводов), особое учреждение для переводов на персидский язык разных книг и статей. Газета «Ферхэнк» (прогресс), издающаяся в Испагани и редактируемая чуть ли не самим Зиллэ-Султаном, весьма отличается от только что названных органов и простым, сравнительно, языком, и независимостью взглядов и интересным содержанием статей. Это единственная сносная персидская газета.

Армянин Джагангер-хан весьма интеллигентный, знакомый с новыми языками, — состоит министром изящных искусств, как ни странно звучит это по отношению к мусульманскому востоку, где искусства строго запрещены Кураном. Время, однако, взяло свое, и фанатичная Персия имеет даже особого покровителя искусств, которому, впрочем, нечего делать в Персии, где художники не имеют ни малейшего понятия о [235] перспективе и ограничиваются копированием курьезных картин своих знаменитых предшественников, а скульпторов и вовсе не существует. Впрочем, его стараниями арсенал с весьма интересными образцами ценного старинного вооружения приведен в отменный порядок.

Один из наиболее одно время приближенных к шаху придворных Мелькум-Хан, известный персидский дипломат, впал недавно в немилость у своего повелителя. В начале царствования шаха, в пятидесятых годах, еще будучи молодым человеком (он почти ровесник шаху), Мелькум-хан открыл в Тегеране масонскую ложу. Пусть читатели не удивляются этому странному, может быть, с первого взгляда факту, так как мистическая сторона западного масонства как нельзя более подходит под спиритуалистическое направление многих мусульманских сект, в особенности же процветавшего в Персии суфизма в его мистико-пантеистическим учением, аллегориями и таинственными поверьями его современных представителей — дервишей. Так дервишеский толк бахташей (носящих это название от своего основателя Хаджи Бахташа) окончательно видоизменялся в масонство с многочисленными ложами и строго соблюдаемой символикой вольных каменщиков. Близь Каира есть монастырь бахташей, где, по словам одного известного нашего ученого соотечественника, Вл. С. С — ва, посетившего его, происходят собрания восточных фран-масонов, ничем почти не отличающиеся от заседаний западных лож.

Наср-ед-дин был сначала одним из ревностных членов тегеранской ложи Мелькум-хана, которая сильно волновала умы в Персии, развивая либеральные религиозно-социальные теории. Однако, после вышеупомянутого покушения на его жизнь бабидов, шах почувствовал отвращение к либеральным новым идеям. Ложа была закрыта, а основатель ее бежал в Турцию. Через 20 лет он был милостиво прощен и был сначала министром внутренних дел, а потом посланником в Лондоне. Его отец испаганский армянин, состоял долгое время переводчиком при нашей миссии в Тегеране. Потом он служил в Петербурге, в министерстве иностранных дел, также в качестве переводчика, вышел затем в отставку, получил пенсию от нашего правительства и жил в Константинополе, в доме своего друга, Ахмед-Вефика-паши, бывшего великого визиря.

Бросая общий взгляд на личность шаха, нельзя не признать в нем разумного и добродушного монарха, несравненно более сделавшего и делающего для своей страны, чем его отец и Дед, Фатх-Али-шах, в особенности последний, проводивший большую часть своего времени в гареме, достигшем при нем ужасающих размеров. [236]

Вступив на престол в очень трудное время революционного движения бабидов, взволновавших всю страну, и многих других смут и восстаний (мирзы Кавам — еддина-бегбаханского, произведшего волнения в Фарсе, туркмена Мурад-Ишана, захватившего крепость Ак-Кале близь Астробада и др.), шах мог бы сделаться подозрительным и врагом всякого прогрессивного движения. Этого, однако, не случилось, и справедливость требует признать в теперешнем правителе Ирана склонность к просвещению и реформам, насколько, конечно, всего этого можно требовать от восточного деспота, ставящего выше всего свой минутный каприз и признающего за закон свой безграничный произвол.

Уже одно то, что шах три раза предпринимал путешествие по Европе, не смотря на усиленные протесты со стороны могущественного фанатичного духовенства, смотрящего на такие поездки как на греховное для истого правоверного дело, показывает в шахе большую дозу силы воли и более серьезные нравственные запросы от жизни, чем какие были у его предшественников, запросы, которые влекли его лично ознакомиться с Западом.

Шах очень заботится о войске, хотя в этом отношении пальма первенства вполне принадлежит Зиллэ-Султану, доведшему войска в управляемых им провинциях до блестящего положения. Желая поставить свою армию на западную ногу, шах выписал из Австрии полковника Шевновского с 20 офицерами, которые и постарались выправить на австрийский манер персидских сынов Марса. По приказанию шаха, 7,000 чел. пехоты и 600 артиллеристов были обучены по-европейски. В 1889 году шаху, под влиянием виденного в России, пришла мысль завести у себя полк по образцу наших казачьих. Для этой цели был приглашен из России полковник Домонтович с несколькими офицерами, которые и выполнили в скором времени свою задачу.

Благодаря шаху, в Персии появился телеграф, а в последнее время шах стал заботиться о проведении железных дорог и Персии. В 1887 году Бельгийскому анонимному обществу дана была концессия на устройство железной дороги от Тегерана до Шах-Абдул-Азима, что и приведено теперь в исполнение. Кроме этого, предполагается проведение железных дорог из Требизонда в Тебриз и Тегеран и из Бушира в Испагань и Тегеран.

Сам хорошо, по-своему, образованный и даже пишущий недурные стихи, шах, опять-таки не смотря на протесты духовенства, послал нескольких молодых людей, окончивших курс в вышеупомянутом дар-ул-фенун, доканчивать свое образование заграницу, желая иметь в них впоследствии учителей, ознакомленных с западной наукой. [237]

Таков шах Наср-ед-дин как человек и монарх внутри своей страны.

Каким же является он в сношениях с другими государствами, какова его политика и влияние какой державы преобладает теперь в Персии?

Как истый мусульманин и сын своего народа, шах придерживается традиционной политики Востока, т. е. внешнего миролюбия и дружбы со всеми и внутреннего преклонения перед силой и золотом. Вот почему, не смотря на уверения оптимистов, значение России в Персии совершенно ничтожно в сравнении с тем громадным престижем, которым пользуется в Иране Англия, которая ведет вместе с Германией упорную подпольную борьбу против нашего влияния и нашей торговли в Персии. Английские и немецкие товары наполняют персидские рынки и, благодаря своей дешевизне, с успехом конкурируют с русскими произведениями, торговля которыми производится к тому же крайне небрежно и беспорядочно. Наша торговля будет, без сомнения, совсем подорвана, если немцам удастся получить концессию на вышеупомянутую постройку железной дороги из Требизонда через Эрзерум в Тебриз и Тегеран, о чем сообщалось недавно и в иностранной и в нашей печати. Эта дорога отрежет Закавказье от прямого пути в Персию, а внешняя торговля Персии и Армении направится в Требизонд помимо Батума.

Что же касается до железной дороги из Бушира на Испагань-Тегеран, к постройке которой уже приступают англичане, то, помимо ее важного торгового значения, стратегическое значение ее очевидно, так как, соединяя северную и восточную часть Персии с Персидским заливом, она дает полную возможность англичанам, в случае надобности, направиться к Герату, пересекая нам путь в Персию и к Афганистану, при несомненной, конечно, поддержке со стороны южно-персидской армии под начальством их сторонника, — Зиллэ-Султана.

Англия, не смотря на свою искони эгоистическую политику в Персии и унижение, которому она подвергла ее, заставив, в 1857 г . навсегда отказаться от Герата, — благодаря настойчивости и золоту не утратила, а приобрела еще большее влияние в Персии. Нам трудно бороться и конечно не легко создать себе прочное положение в Персии, но несомненно также и то, что не следует забывать о нем, а мы именно и грешим этим, так как добровольно отказываемся от борьбы о нашими соперниками в Персии, не сумев доныне победить их интриги, мешающие нам приступить к постройке железной дороги от Каспийского моря к Тегерану, концессия на которую уже давно нами получена.

Благодаря неудачам русской дипломатии в Персии за последние десять лет, наше влияние в этой стране значительно [238] поколеблено, и потребуется много времени, чтобы поставить его на подобающую высоту.

Все это очень грустно, и нельзя без горечи смотреть на то, что в то время как англичане сумели приобрести себе в Персии такие важные отрасли государственной жизни, как судоходство по р. Каруну, открытие Рейтеровского банка в Тегеране и выпуск ассигнаций, дотоле неизвестных в Персии, монополия эксплуатации всех персидских рудников, устройство шоссейной дороги от пристани на Каруне до Тегерана и право на монополию торговли табаком, — мы завоевали себе лишь право на открытие одной спичечной фабрики во всей стране, — успех более, чем ничтожный, который мог бы вызвать улыбку, если бы дело не шло о русских интересах и русском достоинстве.

С. Уманец.