ДИТТЕЛЬ В. Ф.

ОЧЕРК ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ВОСТОКУ С 1842 ПО 1845

Пароходы и паровозы дали возможность пробегать огромные пространства, без малейших лишении, со всеми прихотями. Теперь путешествуют с комфортом, и скорее летают чем путешествуют. Но пытливому Европейцу мало этих наслаждений: любознательность влечет его из счастливых стран далеко, туда, где человек еще не жил настоящею жизнью, или уже отжил; где есть много свежего, не поверенного; где разгадывают до сих пор прошедшее, по мертвым остаткам великолепных памятников, по отрывкам, в которых красноречиво высказывается древность. Я говорю о востоке. [206]

В июле 1842 года я был уже в полу-европейской и полу-азиятской Астрахани, и на первый раз познакомился с нашими добрыми соседями Персиянами, вызванными сюда страстью поторговать. Благодаря обстоятельствам, я скоро нашел случай уехать из города, давно мне знакомого. Пароход под командою капитана П. отправлялся в Тарки — и я был принят пассажиром.

Мы вышли в море; подул свежий попутный ветер; берега потонули в синеве; а волны росли выше и выше. Большой пароход наш раскачало до того, что меня начало убаюкивать против воли. Я не спал, зато заснули толпившиеся в голове моей планы всех будущих исследований и странствований под прелестным небом Востока...

С рассветом мы увидели хребет Кавказа; последний отрог его, упирающийся в море, увенчан крепостью Бурною, которая висит над Тарками, завалившимися в лощине, и готова разгромить их. Аул укрывается здесь от двух врагов — моря и крепости; но волны Каспия далеко не доходят до утеса, с высоты которого селение — как будто столкнуто, а в крепости не слышится ныне грома пушек; она оставлена, по безволию.

Около Тарков, говорят, есть клинообразная надпись — я не нашел ее. На камне вырезано [207] только имя Арзака и более ничего. Кажется, что Тарки составляли самый крайний северный предел для этих надписей.

Дорога в Дербент окаймливает берега Каспийского моря; она то вьется по самому его краю, то уклоняется ближе к горам.

Древняя стена, окружающая Дербент, выдвинулась в самые воды моря, и одинаково сопротивляется и силе волн и разрушению времени. Говорят, что стена эта раскидывалась когда-то по горам Кавказа до Черного моря. И до сих пор Турки называют Дербент «железными воротами» (Демир-капу) и стеною Эскендера (Александра Македонского).

Осмотревши Дербент, я поехал через Кубу — в Баку. Здесь задержали меня, против ожидания, некоторые занятия, заключавшиеся в изучении одного из диалектов персидского языка и в снятии надписей.

Над оконечностью Апшеронского мыса, занимается по ночам зарево — оно видно из города: это священные огни Индусов (Атешга (Место огней; от персидского атеш — огонь; га, место.)). На них стоит взглянуть, как на прекрасное явление природы; а на обожателей этих огней — как на жалкие ее создания.

До границ Персии остается еще три или четыре дня пути. На дороге лежит Сальян[208] с богатейшею в России рыбной ловлею, называемой Божьим промыслом; отсюда не далеко и до Ленкорана, куда дорога идет по Муганской степи. За Ленкораном уже начинаются восточные путешествия: почтовая телега, с бедным своим комфортом, сменяется седлом и плохою верховою лошадью. Мензилу (станции) или переходы делаются по осьми, десяти и двенадцати часов, а иногда, по стольку же дней сряду.

Вот Астара, — деревня и реченка. Здесь граница России с Персиею. Там — давно ожидаемый Восток!

Мы вошли в горы, и этим начали странствования по безпутьям Азии. Дороги оставлены здесь на попечение самой природы, — об них никто и никогда не заботится. Горы так каменисты и круты, что нет средств держаться на седле; караван наш скоро расстроился, всякий шел как и где мог, не обращая внимания на товарищей, которых было много. Кавалькада в роде каравана состояла из нескольких наукеров (слуг) и одного бородатого мирзы, который был нам дан на границе, в виде ментора, для сопутствования в Тебриз. Вся эта свита, состоявшая из семи или восьми человек, была необходима, если не для путешествия по Персии, то по крайней мере для приличного появления Урусов (Русских) в пределах [209] монархии царя царей, покровителя вселенной, средоточия мира, и прочая.

С вершины гор, откуда бросил я последний взгляд на дорогой север, мы увидели Ардебиль. Город раскидывается на широкой привольной долине, которую окаймливает чудная гора Савальян... Один шаг в долину — и перед глазами вашими древние развалины Персии. Не обращайте на них внимания: вся страна правоверных наполнена подобными же доказательствами благосостояния Ирана.

В Ардебиле я был удивлен персидским гостеприимством; но это только один первый селям (привет) Персии: — На другой же день нашего приезда, собралась к нам вся аристократия города; со всех сторон присылались поздравления. Принц, правитель Ардебиля, брат Мухаммед-Шаха, уведомил с своей стороны, что мы будем осчастливлены ввечеру его обедом, и можем осмелиться, в назначенный час, предстать пред порогом его милостей...

Прием во дворце был блестящ; обед или ужин, принесенный от туда — довольно разнообразен, но этим не кончилось. Скоро наступила развязка... И когда наш ментор мирза, со всею восточною мелочностью, объяснил мне точнейшее значение слова пишкеш (подарок) (В Персии необходимо знать слово пишкеш, как в Турции бахшиш, без которых нигде нельзя и показаться.), [210] которыми, надобно было отплачивать за присланные кушанья, фрукты и конфекты, то я дал себе слово, не пользоваться более такими знаками внимания. Они стоят дороже купленных.

Мечеть ардебильская, (сефевидская) заслуживает внимания по своей архитектуре и богатству. В ней несколько дверей, окованных серебром; говорят даже, что одна покрыта чистым золотом. Эти драгоценные двери скрывали некогда множество плодов мусульманской мудрости; они ведут в библиотеку, где любопытный путешественник видит теперь одни пустые полки опустелого умохраиилища. Хитрые Персияне заманили меня в свою прежнюю сокровищницу и ни как не хотели понять, что коллекция их манускриптов, хранившаяся когда-то здесь, принадлежит теперь Русским (Известно, что эта коллекция хранится в Императорской С. Петербургской Публичной Библиотеке.). Они утешают себя тем, что наши калиграфы не успела еще переписать их рукописей, и что у нас вообще плохие писцы.

Ардебиль у Персиян называется жилище благополучия.

Время года не позволяло мне посетить Гилян и Мазандеран. Эти две провинции особенно интересны для испытателя природы. России по праву соседства следовало бы изучить флору [211] северной Персии; но как в Тебризе ожидали меня занятия, то, посвятив не более двух-трех дней Ардебилю, я отправился в главный город Адербейджана. Язык, которым говорят здесь, мы называем по имени самой провинции (адербейжани). Он принадлежит к семейству диалектов турецких. Здесь редкий знает по персидски.

Тебриз, местопребывание российского генерального консула, замечателен по обширной торговле, которая отсюда разливается по всей Персии и даже средней Азии. Манчестер наводняет его своими мануфактурами, заменившими русские произведения. И здесь, как в деле с Китайцами, можно упрекнуть наших мануфактуристов, не поддержавших вполне доверия Персиян. Но при настоящей торговой системе на Кавказе, монет быть, многое поправится.

Осмотревши достопримечательности города, я, как новичок на Востоке, остановился у мечети, с которой связывается важнейший из обычаев Персиян: это мечеть Сейд Хамза, называемая вернейшей Бестой (Это слово происходит от персидского глагола бестен — или бинден и значит связать, вязать, запирать. Бесте — связанный, запертый и так далее.). Всякий мусульманин имеет право скрыться в нее даже от преследования законов, — под защиту одного из высших духовных лиц (муштегида). Муштегид, [212] взяв, по мере своего златолюбия, приличную сумму с преступника, держит его у себя до тех пор, пока представятся средства к побегу или к какому нибудь другому способу спасения. Здесь должники укрываются от своих кредиторов и убийца избавляется часто от казни. Никакая власть не имеет права нарушить этот священный обычай; подобная попытка показалась бы, без сомнения, страшным грехом.

Бестою называют Персияне не только некоторые мечети, но и всякое место, в котором они могут искать покровительства или убежища. Прибежав в бесту, они тем доказывают уже, что тот, к кому обращаются с просьбою о таком покровительстве, столько силен, что защитит просящего от всяких преследований (В Керманшахе прибежал ко мне в дом один персидский офицер говоря, что пришел в бесту. Меня сначала рассмешило это, но когда дело объяснилось, то я просил его оставить эту ненадежную бесту. Он был преследуем правителем города за то, что не выдавал солдата своей роты, который нанес несколько ударов кинжалом двум сопровождавшим мена Армянам.). Следовательно, бестою может быть дворец шаха, дом всякого знатного человека и почти всякая мечеть. Но мечеть, о которой мы говорим — сделалась бестою по преимуществу. Во время моего пребывания в Тебризе, консул наш успел извлечь из этого священного убежища [213] персидских плутов, двух или трех мусульман, имевших дела с нашими купцами — событие, неслыханное в летописях персидских бест!

Тебриз или Тавриз, некоторые путешественники называют Экбатаною, другие столицею Мидии — это столько же справедливо, как и название Тебриза древнею Сузою. Судя по геологическому положению окрестностей города, по близости должны быть превосходные медные и серебряные рудники, которые и открывались, но никогда не разработывались как следует.

В Адербейджане или правильнее по Азербейджану — этой стране Зороастрова учения, путешественник археолог, по всем правам, должен искать следов огнепоклонников Персов — хозяев прежней Персии. Самое имя страны Азерабадеган — обиталище огня — напоминает ему Зенд-авесту (Известно, что ст. Зенд-авестой познакомил нас Анкетиль Дюперон, а потом Клейкер. Из частных известий узнаю и, что ныне исправляется в Германии, неправильный перевод этой книги — и Зенд-авеста явится на четырех или пяти языках.) (живое слово), книгу великого мага, называемого у них Зердуштом. К сожалению, храмы огня до того перетлели, что в обиталище этой стихии, едва ли найдется что-нибудь, кроме немых развалин, которые не откликаются ни на какие догадки. Поклонники [214] Ормузда или Аурамаздаха, как значится на клинообразных надписях Персеполиса, оставили более памятников религиозной жизни в другой части Персии. Но об этом в своем месте (Как места, по которым мы проходим, требуют географических и исторических поверок, то путешественник, запасшись предварительно разными сказаниями древних о Мидии, и свидетельствами разных восточных авторов об Азербейджане, невольно должен беспрестанно останавливаться на каждой развалине, древнем остатке и часто сознаваться в невозможности объяснить и согласить разные сказания. Так в окрестностях Зенгана, по указаниям Хамдулла Местуфи, в городе, основанном Ардешпром Бабеганом, я искал следов жизни этой династии царских государей.). На пути в Тегеран, нынешнюю столицу шаха, вы встречаете Туркменчай, Миане и Казвин (Каждый из них замечателен чем нибудь; в первом — заключен был мир с Россиею с 1828 года. Миане славится ядовитыми клопами, — а Казвин — прекрасными Фруктами, особенно Фисташками.); последний назван у восточного географа Хамдуллаха «одною из дверей Рая».

До половины дороги мы все еще слышали тюркский (азербейджанский) язык, но потом начинает раздаваться родной язык Персии — язык Саади и Гафиза, только не в таких прелестных формах, как на родине этих поэтов и языка персидского — в Ширазе.

На переезд из Тебриза в Тегеран употребили мы пятнадцать дней, и на шестнадцатый [215] вступили на порог священного подножия царя царей, повелителя Ирана: был канун курбан-байрама, все готовилось к празднику. На утро неистовый рев никогда невиданных и неслыханных нами труб и пушечные выстрелы возвестили наступившее торжество. Столица Персии зашевелилась; мейдан (площадь) перед дворцом, наполнился всеми возможными племенами Ирана; все любовались верблюдом, которого готовились принести в жертву (курбан) Аллаху. Шах — покровитель вселеной, принимал поклоны и поздравления (селям). В назначенный час, миссия наша прибыла во дворец, и я был представлен полномочным нашим министром Мухаммед-Шаху. Тогда живительный луч из седьмого неба правосудия и щедрот пал и на меня, и жемчужная нить сладких речей средоточия мира, увенчала голову мою венцем счастия «Маша-Алла» (Так угодно Богу.). Вы путешествуете?... сказал шах, узнавши, что я путешественник. Вместо всякого ответа — я сделал персидский военный селям, то есть приложил руку к козырьку фуражки. Это на условном языке европейской учтивости значит: «точно-так с». — «Зачем же вы путешествуете, спросил шах и что вы делаете в путешествии?» На Востоке никак не могут понять, [216] зачем Европейцы странствуют вне своего отечества и вероятно отчасти догадываются, что мы часто делаем это без всякой цели. Персидские мудрецы объясняют это весьма просто: по их понятиям, Френгистан (Европа) не так хорош, как их земли; а другие прибавляют, что Френчи прогуливаются по свету от богатства и праздности. Последнее объяснение стоит нам очень дорого.

В это время Тегеран представлял любопытному путешественнику, полную возможность изучить Персию с разных сторон. Вельможи или «столпы правления» по желанию шаха давали блестящие пиршества и увеселения для русской и английской миссии. Все, что могли придумать, восточное искуство и тонкий вкус, было собрано в жилищах пирующих аристократов, и сказать правду, на двух данных пиршествах, гости провели время чрезвычайно весело... Эти пиры сменились скоро довольно оригинальными зрелищами. Настал мухаррем — месяц траура, а с ним и воспоминания о мучениках, павших за веру Шиитов. Все происшествия связанные, с этими воспоминаниями, облекаются в драматическую форму и описаны обыкновенно стихами. Эти, особого рода драммы даются на сцене в мухарреме месяце, и привлекают тысячи зрителей. Во все время на улицах неумолкает погребальное пение, с которым перемешиваются [217] восклицания: о Хассан, о Хуссейн! Толпы парода снуют взад и вперед, фанатики бьют себя до крови по обнаженной груди, раздирая на себе платье, Описание этого месяца и драматических представлений увлекло бы меня далеко. Я скажу только, что они чрезвычайно любопытны для знакомящегося с востоком, и имеют большой интерес для того, кто знает по-персидски. Роскошь, какую я встретил в такиэ (название места, где даются представления) первого министра Персии превосходит все, мною доселе виденное.

Разноплеменные толпы народа из всех возможных областей Персии и Средней Азии не мало привлекают в Тегеране внимание путешественника. Здесь представился мне случай ознакомиться с некоторыми персидскими диалектами, более или менее новыми для европейского ориенталиста, и потому я решился продлить мое пребывание в столице Ирана: нумизмат и антикварий могут также сделать здесь много приобретений, потому что в Тегеране, более чем в других городах, можно найти восточных манускриптов, а любитель древностей может в ближайших окрестностях взглянуть на развалины великолепного и славного Рея — родину известного медика Еррази (Известного Европе под именем Разеса.). В этом городе, [218] говорят, родились Гарун Ельрашид и Зороастр, которого родину, подобно Гомеровой, присваивают себе многие города. Рей носил название матери городов Ирана (Персии).

Из Тегерана, как из центра государства и седалища средоточия вселенной, разливаются благотворные лучи благосостояния на весь Иран. Нельзя не сказать двух слов об этом потоке счастия.

Главный столп правления и крепчайшая опора Персии — Хаджи Мирза Атаси.

Хаджи, некогда учитель Мухаммед-Шаха — ныне регент Персии, променял свою азбучную указку на бразды правления. Воля Хаджи — непреложный закон, имя его прибавляется в Персии ко всему, что сделалось или будет сделано: говорят «Хаджи не приказал, и этого никогда не будет»; «воля Хаджи, а с нею и все», и так далее. Правителям провинции дана власть и полномочие судить и рядить по их усмотрению. Покупая за весьма дорогую цепу свои места, правители вступают в должности с невинным желанием — выручить вдвое более заплаченного и дерут правоверных как липу. Из всего этого можно понять, в какой крайности находится там народ и чего не делается в этом государстве.

Опора Ирана — сербазы (солдаты), тоже один из самых занимательнейших фактов для [219] наблюдателя. Толпа оборванных людей с белым ремнем через плечо у каждого — вот корпус сербазов, вот непобедимая армия правоверных!... Права этих защитников государства неограничены: они торгуют, воруют, грабят народ при переходе из одной провинции в другую — словом, делают все что только может внушить нищета, праздность, леность и безнаказанность. Жители деревень, боясь этой саранчи, разбегаются при ее приближении и уносят с собою все, что могут, дабы спасти последнее имущество от ненасытимой жадности проходящего полка; самые же хижины, огороды, сады с фруктовыми деревьями остаются на жертву и решительно опустошаются. Я сам был свидетелем подобных нашествий на пути из Шираза в Испаган.

Поход босых сербазов, совершаемый обыкновенно на ослах, их служебные занятия, наконец их аммуниция и ружья, перевязанные веревками, все это предметы; стоющие кисти живописца!

Из столицы Персии отправился я через Кум и Кашан (Кашан замечателен своими страшными скорпионами: они так ядовиты, что вошли в пословицу у Персиян, — которые, желая сказать да постигнет тебя несчастие, говорят: «да ударит тебя в руку (уязвит) кашанский скорпион».), в древнюю столицу Сефевидов. [220]

Была весна. В это время года путешествия по Персии довольно приятны. Первая половина марта уже прошла; все покрылось зеленью; природа являлась во всей очаровательности и можно было сказать, с древним поэтом, что «это минута, в которую небо дало поцелуй земле».

Вот Испаган: «Исфаган — полсвета — если бы не было Лахора», поговорка Персиян. Широкая равнина, на которой раскинулся город, окаймлена цепью гор, которые высятся, то исполинскими шатрами, то в виде грозной стены.

Бесчисленные сады соседних деревень, кажутся зеленым бархатным ковром, на котором покоится огромный город. Мозаические главы его мечетей, величественных и легких; змеящийся Зендеруд, с своими великолепными мостами, за которым лежит Джульфи: бесконечные алеи Чахар-бага, Два раза пересекающие город — все это вместе составляет роскошную, пеструю, необъятную картину, на которую смотришь с наслаждением.

Испаган, когда-то главный город Персии, был и центром блеска, роскоши и образованности. До сих пор название столицы Сефевидов внушает Персиянину какое-то уважение и благоговение. В самом деле, это один из лучших городов Ирана: на берегах Зендеруда можно сколько нибудь видеть вкус, архитектуру и [221] прошедшее великолепие шахов Персии, особенно в опустелых дворцах Чахар-баго, которых стены залиты пурпуром, золотом, мозаикой со всем разнообразием и пестротою восточной фантазии. Таинственные сады, окружавшие эти пышные палаты прежних повелителей Персии, оживлены фонтанами, благоухают ароматом цветов, между которыми красуются тысячи роз. Сады эти и до сих пор очаровывают бродящего Персиянина; здесь он наслаждается негою и делится воспоминаниями и вздохами с верным обожателем гюли (розы) и бюльбюлем (соловьем), который не раз убаюкивал властелинов Персии, дремавших под журчание каскады.

Испаган до сих пор слывет столицею образованности Ирана. Здесь все высшие учебные заведения: сюда приходят со всех сторон послушать ученых и умных людей правоверного мира. Отсюда, как из центра, истекает истинна шиитского верования, очищенная испаганским духовенством.

Очутившись среди такого множества ученых и умников востока, можно ли было не воспользоваться их знакомством? Я не упускал случая, и в короткое время был принят в нескольких домах мудрейших мужей в городе, которые хотя не были равно искательны знакомства со мною — неверным, однако, из любви к науке и как ученые приходили к [222] мудреному Френгу, потолковать об аэростатах, паровозах, пароходах, делать опыты с камер-обскурой и подивиться зажигательным спичкам.

В окрестностях Испагаиа можно встретить еще следы Зороастрова учения: кроме древних капищ, находящихся в горах, я отыскал и место, на котором погребались сожженные тела умерших. До сих пор приходят туда Гебры, как на места, священные по своим воспоминаниям

Великолепнейшие памятники древности, сохранившиеся в Персии, наиболее встречаются на пути в Шираз в провинции Фарс.

Фарс (Persis) — название южной провинции государства, распространившееся на всю страну, которую мы называем Персиею, только в подражание Грекам. — Парсы были древнейшими из обитателей Персии, принявших учение Зороастра, они до сих пор сохранили и свое название и учение; только Мусульмане, а вслед за ними и мы называем их Гебрами. Самая же Персия называется по туземному Фарс или Иран, Турками и Арабами — Аджем.

Здесь, на мраморных стенах Персеполиса-Позаргады и на других группах развалин, которых самые названия потонули в пучине веков, вы находите имена Зердущга, Ормузда, Дария, Ксеркса, Артарксеркса и так далее. [223] Говоря об этом, нельзя умолчать и о загадочных письменах, на которых все это написано.

Надписи клинообразные (cuneiformes) как и иероглифы Египта, есть исключительно открытие новейших ученых. До последнего времени, они весьма мало обращали на себя внимание путешественников, и потому некоторые глубокоученые люди считали их простыми украшениями стен, за варварские, ничего не выражающие черты, наконец за следы, начертанные временем или особого рода насекомыми. — Эти надписи отличаются необыкновенною правильностью и своего рода изяществом, но что нам до них за дело? Решено, что это следы насекомых, и даже определено название этих ученых букашек. — Прежде вообще мало уважали археологию, не давали ей настоящего места в истории — и эти каменописные хроники оставались незамеченными, считались не стоившими особенного внимания. Нибур, путешественник в высшей степени наблюдательный и остроумный, от которого редко могла ускользнуть даже мелочь, первый принял эти клинья, нарезанные с известною правильностью, за надписи, и уверял, что их должно читать от правой руки к левой; к чему привели его сходные слова надписей, и деления слов при перенесении на другую строку. Это был первый шаг, но вопрос: на каком языке написаны клинообразные надписи, [224] не разрешен еще и поныне. Вопрос очень естественный, но вместе с тем необыкновенно важный; от решения его зависит судьба древностей парсийских. После Нибура, Тиксен и Мюнстер пошли далее. — Они нашли знак, — вертикально поставленный клин, — которым отделяется каждое слово. Гротефенд начал искать имен Дария и Ксеркса — нашел их, и таким образом определил несколько букв. Отселе дешифровка пошла вперед, хотя не одинаковым, но почти сходным путем. И хотя не обошлось без споров, но первые знатоки этого дела: Бюрнуф, Ляссен, Ролинсон (The Persian cuneiforms Inscription at Behistan etc. by Major Rawlinson. Londen 1846.), успели объяснить несколько надписей.

Тем не менее дешифровка клинообразных надписей не может еще на этом остановиться. Разобранные надписи принадлежат к простейшему роду, называемому первым родом или персеполитанским. Другие гораздо труднее — они сложнее, в них буквы слагаются из гораздо большого числа клиньев поставленных в разных направлениях. Если справедливо, что близ Персеполиса, где существуют развалины Позаргады есть столбы с надписью, принадлежащею Киру (Вот как переводят эту надпись: Я Кир царь царей Архаменид.) которая выражает одно и тоже на трех [225] языках, — как это предполагают во многих надписях Пирсеполиса и других, — то третий род надписей есть самый трудный по своей необыкновенной сжатости. Ролинсон и Вестергард, Датчанин, с которым я путешествовал в Персии, принялись за этот род клинообразных надписей: главное затруднение опять встретится в определении языка.

Об языке надписей первого рода можно только сказать, что он имеет тесную связь с санскритским и зендским, и что без знания их, всякая попытка к удовлетворительному объяснению надписей, останется безуспешна. Но мне кажется что это знание нужно собственно для перевода разных выражений, титулов, а не собственных имен; собственные же имена провинций, народов, морей, разных лиц, могут быть разобраны с помощию одной азбуки, основанной на известнейших именах, более или менее сходных с древними историческими источниками. Все дело будет заключаться в том, чтобы отыскать два, три собственные имени; и по ним определить несколько букв. Во всяком случае, не имея никаких памятников такой письменности, кроме надписей, находимых также на кирпичах, напр. в Вавилоне и других местах, и небольших маленьких цилиндрах, служивших печатями, едва ли можно определить и положительно назвать каким-нибудь именем язык [226] этих надписей, разве назвать их именами провинций или народов. Но как история древнейших событий мира, до сих пор содержит множество пробелов, то без сомнения клинообразные надписи, находимые ныне на сцене древнейших событии, должны будут наполнить их новыми фактами, и хотя отчасти осветить туманную даль времен... Но довольно; взглянем на долину Мердешт, где покоятся остатки древнего зодчества.

Развалины Персеполиса состоят из многих групп, рассеянных по долине, и носят разные названия: как Техти-Джемтид (престол Джемшида), увенчанный уцелевшими до сих пор колоннами. Памятник прислонен к горе, вид его мрачен, но величествен; черные стены испещрены множеством клинообразных надписей, из которых многие еще не прочитаны. Работы мои здесь кончились отрытием нового камня с большою надписью.

На оконечности цепи гор, замыкающих долину, находится другая замечательная часть Персеполиса, это Накши-Рустем — изображение Рустана. На отвесной поверхности утеса, подобного стене, в значительном расстоянии от земли, высечено несколько правильных отверстий в роде дверей, которые ведут в катакомбы, где находятся разные саркофаги. Здесь, по мнению некоторых, находится гробница Дария. Все [227] входы в катакомбы исписаны клинообразными надписями, снизу едва приметными простому глазу, и как эти загадочные страницы истории не были еще ни кем списаны, то я посвятил им несколько дней (Датский путешественник Вестергард, бывший со мною в Персеполисе, издал уже их, возвратившись в Европу двумя годами раньше меня.).

Летнее солнце с каждым днем пекло сильнее; мы провели уже дней двадцать под открытым небом, и потому окончив на скоро занятия, я продолжал свое путешествие в Шираз. От Персеполиса до Шираза только два мензиля, или два дня пути.

Шираз самая поэтическая страна Персии. Этот рай Ирана был родиною и могилою пленительного Саади, и величественного и веселого Хафиза, который увлек за собою всех земляков своих.

Из Шираза я должен был продолжать путешествие в Багдад, мимо Бендер-Бишир, по как в летнее время караваны не ходят этим путем к берегам Тигра, то мне оставалась единственная дорога через Испаган, Хамадан и часть Курдистана. Она была не совсем безопасна, и второе длиннее; но как срок моего пребывания в Персии приближался к концу вместе с моими деньгами, в замен которых, [228] голова моя была набита множеством ширазских фраз, то я по необходимости решился избрать эту дорогу. На пути в Испаган посетил я опять Персеполис и развалины Позаргады (Мадери-Солейман).

В столицу Сефевидов возвратился я с головною болью и лихорадкою; последняя достается здесь летом на долю каждого. Мне удалось избавиться от нее скорее других, но все мои спутники жестоко поплатились за это путешествие. Наш караван был два раза разграблен. Все товарищи путешествия захворали; один даже умер. На переход от Испагана до древней Экбатаны (Хамадана) полагают обыкновенно дней десять и двенадцать; дорога пролегает по самым восхитительным странам, а места, лежащие по дороге, напоминают последние дни независимости древней Персии, павшей при Иездед-шерде.

Хамадапцы показывают каждому путешественнику склеп, где висит множество лампад, уверяя, что это могила Александра Македонского; по их словам, на вершине горы Альвенда, остановился ковчег Нуха (Ноя) и там был погребен Ной, а у подножие той же горы показывают Гендж-Наме (книга сокровищ), несколько таблиц врезанных в скалу с клинообразными надписями; под этими таблицами, по уверению Хамаданцев, скрываются страшные [229] богатства, которые достанутся тому, кто прочтет надписи. Я разобрал их с помощью Бюрнуфа. Путь из Хамадана до самого Керманшаха идет по местам, заселенным Курдами; здесь караваны редко проходят благополучно. Несколько раз мы должны были оставлять дорогу и пробираться глухими местами, в которых дикие Курдистанцы не предполагают встретить поживы.

На пути нельзя не остановиться перед развалинами храма Дианы в Кенгавере; перед чудесными памятниками древности в Бисутуне, и около Керманшаха перед Таки Бустапом.

Керманшах населен Курдами, народом свирепым, который живет грабежем, набегами и войною. Страны, ими обитаемые, называются общим именем Курдистана, и большая часть их до сих пор неизвестны Европейцам; даже путь, по которому проходили десять тысяч Греков, еще не исследован, потому что он лежал чрез Курдистан. Курдистан для нас terra incognita. Правосудие варварских обитателей этой прекрасной страны прибегает доныне к самым страшным наказаниям: преступников сажают на заостренные шесты или бросают в котлы с кипящею водою и просто варят живых. Эти средства к укрощению нравов, кажется, могли б быть везде довольно чувствительными, однако народ беспрестанно льет кровь в [230] междоусобных драках и бунтах; в самом городе не редко делаются убийства на базарах.

Кермантахом заключилось годичное путешествие мое по Персии. Отсюда до границ Турции три или четыре дня пути.

В октябре 1843 года оставил я Персию и вступил в багдадский пашалык — на порог другой державы правоверных — Турции. Вечно цветущие долины и горы Курдистана отсюда сменяются необозримыми степями; а в то время, когда в Курдистане природа отдохнула от летнего зноя и запестрела бархатным ковром, земля здесь созжена, на ней нет даже признаков жизни. Таков рубеж широкой привольной аравийской пустыни, где вольная кочевая братья раскидывает свои вечные биваки. На степи кое-где зеленеют группы пальм, образуя оазы; бедная тень их едва укрывает мазанки феллахов (земледельцев), которые кровавым трудом должны добывать свое скудное пропитание; вдали от этих хижин виднеются, как черные пятнышки, шатры одиноких жильцов пустыни, раскинутые под необъятным шатром безжалостно-знойного неба. Здесь сомнительная тень бедной ставки, да сухой куст терна составляют приволье бедуина и его неразлучного товарища, неприхотливого бердляда (верблюда), этого корабля пустыни, безропотно перебегающего песчаное море, от восхода до заката солнца. [231]

Древняя столица халифов — Багдад, находится в такой же безжизненной пустыне; Тигр течет у самых стен города, питая пальмовые рощи, которые местами сопровождают его течение. Здесь живут гостеприимные Арабы, а между ними и мои старые знакомые — Персияне, за одно с которыми я вглядываюсь в новые нравы, обычаи, быт, и прислушиваюсь к языку чужой страны.

На берегах Тигра можно ли не вспомнить об Евфрате, Мессопотамии, Вавилоне, о множестве других имен, призывающих на память древнейшие события мира, и под влиянием этих воспоминаний не посетить окрестностей Багдада? Здесь остатки дворца Хозроев — древний Ктезифон, против него Селевкия: у самого города Акаркуф; а на Евфрате — огромные пространства усеяны развалинами одного Вавилона.

Во время моих поездок в пустыню, я с удовольствием посетил убежище Персиян — Кербеля. Этот священный город Шиитов, до новейших времен, никак не хотел принимать в стены свои неверных Френгов, и кажется, что только последние тревоги, произведенные багдадским пашею, могли отворить нам заветные ворота надежнейшего убежища персидского правоверия и в эту бесту бегут Персияне из отечества и скрываются около мечетей Хуссейна и Аббасса, на которые мы смотрели только из [232] соседних зданий. Приблизиться же к праху почивших мучеников Мусульман, не было никаких средств: я прибегнул для этого к персидскому костюму...

На пути в Хилле, я проходил мимо остатков Вавилона и с какою-то грустью смотрел на множество развалин, разбросанных на этом огромном песчаном пространстве: все они носят различные названия... Но вот и Евфрат, вот Хилле, а близ него место «Столпотворения.»

На пустынных берегах Евфрата, теперь тихо, как в могиле: там почил вечным сном великий город. Какая-то громада возвышается над их царственными водами, как мавзолеи, поставленный Вавилону — это остатки храма Биеля, Геродот и Страбон говорят, что развалины вавилонского столпа послужили основанием этому зданию. Далее за Евфратом, на месте, называемом Каср (дворец), которого остатки, разбросанные по холмам, носят тип современного зодчества, лежат в вековых развалинах висячие сады и дворец Навуходоносора — эти чудеса древнего мира. Указания историков вполне подтверждают эту догадку. По близости находится множество других, не столь важных развалин, о которых даже нет ни каких предположений: они только оправдывают рассказы древних о необъятности Вавилона. [233]

Хотя приближалось время моего отъезда из Багдада, по бунт, возникший между Курдами по случаю смерти мусульманского правителя, прекратил всякое сообщение с этою провинциею; к тому еще прибавилось и не совсем счастливое возвращение мое из пустыни, где я провел долгое время: я ходил с подвязанною рукою. Обе эти остановки вскоре однако уничтожились. Я направился по древней Ассирии в Мосуль, и, на утомительном пути в древнюю Ниневию, посетил Эрбиль (древние Арбеллы). Огромная равнина, на которой возвышается ничтожная крепостца, была достойною сценою встречи двух таких людей древнего мира, каковы были Александр и Дарий.

Я приехал в Мосуль в то время, когда французский консул Ботта трудился над открытием памятников, обративших на себя внимание всей просвещенной Европы. — Великолепные остатки ассирийского зодчества составляют единственную драгоценность этого края, по величине своей, совершенству, древности и богатству клинообразных надписей. Они прольют новый свет на историю Ассирии, которой листы до сих пор так неполны. Ботта в подробности описал эти развалины, в донесениях к французскому министру внутренних дел, который вполне оценив это удивительное открытие, поручил живописцу Фландену (Flandin) снять [234] все части памятников. Ныне все работы уже кончены; к сожалению скоро, быть может, вовсе не удастся видеть этих любопытных развалин путешественникам, изредка посещающим этот край: развалины видимо дряхлеют от времени, и разрушаются от влияния воздушных перемен. Земля и время вступают в свои права. Когда я, в числе немногих Европейцев, был в Мосуле в первое время возобновления древностей Ниневии, то мне удалось полюбоваться всем их блеском. Кто видел Персеполис, тот непременно найдет родственное сходство между двумя великими остатками первобытного искуства. Ботта, сопровождавший меня в Хорсабаш, — название деревни, близ которой найден памятник, — обратил мое внимание на все подробности сделанного им открытия, и таким образом, стоя на руинах древней Ниневии, мы делились воспоминаниями о ее прежней славе с реставратором дворца ассирийских государей. Говоря о развалинах, я прибавлю с своей стороны, что мною найден также один большой камень с клинообразною надписью, на месте древней Лариссы Ксенофонта, в Нимруде, близ Мосуля. Это открытие доказывало, что и там быть может, скрывается какой-нибудь архитектурный остаток, тем более, что местность представляет разительное сходство с местностью Ниневии. Хоф-абад и [235] Нимруд суть довольно правильные холмы; около последнего разбросано множество кирпичей, сходных с вавилонскими, на которых встречаются многие следы клинообразных букв, я обратил на это открытие внимание Ботты, и недавно узнал, что ожидания мои оправдались: Лаерт, как известно, сделал там дальнейшие открытия.

Я не ограничился посещением этих мест, и отправился далее в Курдистанские горы, с целью побывать в монастырях, уцелевших от первых веков христианства, где доныне смиренные затворники охраняют алтари свои, терпя беспрестанные нападения Курдов.

В этих убежищах отшельников, расположенных, по большей части, на неприступных горах, я слышал беспрестанные жалобы на их диких соседей. Три года назад толпа Курдов нахлынула на них, ободрала все иконы, ограбила церкви, сожгла церковные книги, и увлекла связанных монахов и священников в Амадию. Я приближался к Амадии и был в горах самого свирепого племени — Иезидов; религиозные верования их еще мало нам известны (Об нем мы по много знаем из «Description du pachalik de Bagdad par Silv. de Sacy», где находится столб Иезида.). Эго смесь самых страшных [236] нелепостей, скрываемых в величавшей тайне. Они поклоняются шайтану или дьяволу. Не смотря на негостеприимство этого народа, мне удалось проникнуть в их монастырь — Шейх-Аади, который до последнего времени был Харемом для путешественников, жаждавших побывать в таинственном капище поклонников шайтана. Там нашел я несколько несторианских семейств, которым эти свирепые горцы дали кров и убежище, в чем отказали правоверные. Иезиды более любят христиан, чем последователей алкорана. Здесь поразила меня еще одна особенность: все обитатели монастыря одеваются, подобно нашим монахам, в черное платье, что производит странный эффект в стране, где во всем видишь яркую пестроту. Монастырь, в котором похоронен их святой, содержится в удивительной чистоте — неслыханная вещь на Востоке!... Там не позволяют даже в туфлях пройдти по двору. Около двери, или входа в главное здание, вас поразят изображения в виде иероглифов. Тут нарисованы гребенка змея, жезл с дугообразною верхушкою.

Из Мосуля путь мой лежал в Диаркек, через Низибин, — где я посетил развалины церкви Якова Низибинского, — и Мардин, славный своею неприступностью.

Известно, что ныне Оттоманская порта решает весьма важный вопрос об усмирении [237] Бедр-Хан-Бека, который тиранствует и истребляет Несториан в горах по соседству. Я был свидетелем неслыханных жестокостей этого Курда, который решительно не признает власти султанской когда дело касается до его личных интересов. Бедр-Хан-Бек, дикий кровожадный, неукротимый Курд, имеет такое влияние на своих единоплеменников, что в области, где он владычествует, около Джезиры, — на пути из Мосуля в Диарберк, — господствует на дорогах та безопасность, что провожатые оставляют путешественников, говоря «воровство и грабеж на земле Бедр-Хан-Бека дело неслыханное». В самом деле, нет провинции безопаснее этой, между тем как нет дорог опаснее курдистанских, где грабежи и убийства не умолкают. Выйдите из пределов владения Бедр-Хан-Бека, и снова начинаются рассказы о грабежах и предосторожностях, и если хотите путешествовать сколько-нибудь безопасно, то непременно берите верховых в провожатые — путешествие с караваном всегда опаснее; в караване есть пожива: а Европейцы хоть и слывут на Востоке богачами, но их личность там неприкосновенна, благодаря нашим посольствам и консульствам.

В Курдистане, которого народ, племена, язык и литература нам весьма мало известны, я обратился преимущественно к [238] филологическим и этнографическим занятиям. Я узнал здесь около двухсот пятидесяти племен, из которых Европейцы знают только около семидесяти. Названия их, может быть, могут навести нас на следы древней этнографии этой полосы Азии. Известно, что в Курдах думают видеть Кардухиев и Гордиян — Страбона и Ксенофонта. Из литературных памятников, о которых мы ничего не знаем, найдено мною несколько весьма замечательных поэтических произведений. Но обо всем этом скажу на своем месте.

В мрачном Диарберке, которого стены построены из черного камня, провел я несколько дней.

За неделю до выезда моего отсюда началась страшная борьба стихий; начался период ливней, снегу и граду. Реки вышли из берегов своих, караваны прятались в городах и деревнях: никто не пускался в путь, меня также удерживали, страша я ужасами дороги, о которой рассказы я слышал еще в Мосуле. Там говорили, что предстоящая мне дорога — дорога невиданная во всем мусульманском царстве.

Я не внимал ничему и решился непременно встретить Пасху в Алеппо, где много христиан и полуевропейцев (Левантинцев). Такая прихоть казалась простительною путешественнику по Востоку, не говорившему более года на родном языке; за это я дорого заплатил.

Текст воспроизведен по изданию: Очерк путешествия по востоку с 1842 по 1845 // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 83. № 331. 1846

© текст - Диттель В. Ф. 1846
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1846