ЧЕРНЯЕВ С. И.

ДЕНЬ ПЕРСИЯНИНА

ОЧЕРК ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ В ПЕРСИИ.

Война, по случаю событий в Герате вспыхнувшая между англичанами и персиянами, обратила внимание Европы на Персию; и мы думаем, что рассказ о частном быте жителей этой страны, быте, который менее всего известен в Европе, будет в настоящую минуту не лишен интереса. Остроумная сатира капитана «Приключение Хаджи Бабы» до сих пор служила главным основанием наших понятий о персиянах. Она достигает своей цели — осмеять персидские и, по поводу персидских, некоторые европейские, особенно английские обычаи. Но истина в ней слишком разукрашена карикатурными преувеличениями. Мы просто говорим о том, что видели, заботясь только о верности нашего очерка.

Наш рассказ начинается чуть не вместе с зорею, как и утро персиянина, встающего гораздо ранее, чем европеец, который отказывает себе в удовольствии спать до позднего часа только в случае необходимости, когда усиленная работа заставляет его удлинять день насчет ночи. Персиянин, к какому бы ни принадлежал он классу людей, знатному или незнатному, богатому или недостаточному, еще на рассвете обязан протирать свои дремлющие глаза, когда неумолимые муэззины, с крыш мечетей или минаретов (где есть минареты), не щадя ни груди, ни горла, начинают оглашать воздух громкими кликами: «Аллаху Акбер! Аллаху Акбер!» (Бог велик), возвещая «правоверным», что наступил час утреннего намаза. Слова эти произносят муэззины нараспев и [82] чрезвычайно громко. Так как мечетей в мусульманских городах обыкновенно бывает очень много, то крики муэзиннов, раздающиеся почти совершенно одновременно, составляют такой громкий хор, что звуки его проникают через окошки в самые отдаленные покои домов, и не щадят сна ни мусульман, ни мусульманок, ни детей их. Строгая обязанность спешить на утреннюю молитву, не допускающая никаких отговорок, не признающая никаких предлогов, заставляет всех, при первом призыве муэззина, расстаться с теплою постелью и приступить к исполнению предписанного законом обряда молитвы. А в Персии пожертвовать своим утренним сном вещь не легкая. Исключая нескольких недель короткой зимы, ночи в большей части Персии бывают очень теплые, и поэтому ночной сон жителей не крепок и не спокоен; он более похож на какую-то тревожную дремоту, или на какое-то забытье, которое останавливает на время действие умственных способностей, но доставляет очень мало отдохновения телу, едва-едва освежает физические силы человека. Только к утру распространяется отрадная прохлада, приносящая то, что называется сладкий сон. Тяжело бедному персиянину, который провел ночь ворочаясь с боку на бок, вылезть из-под одеяла в ту самую минуту, когда он начинает чувствовать возможность всхрапнуть покрепче. Но закон мусульманский неумолим в этом случае. Стряхнув с себя лень и протерев заспанные глаза свои, персиянин тотчас же ищет утешения в неизменном друге своем — кальяне. Не покурив кальяна, он решительно не в состоянии приступить ни к чему, даже к молитве, и первые звуки, которые раздаются в час утренней тишины по целой Персии, после воззвания муэззина, это звуки журчания воды в кальянах. Свежесть утреннего воздуха и вообще особенная наклонность к курению, которую чувствует человек натощак, делают первый утренний кальян неизъяснимо сладостным для полуочнувшегося правоверного. Благотворный дым его освежает мозг, прогоняет последние остатки дремоты, и персиянин оживает для дневной жизни; он вполне уже готов начать день предписанным хвалением Аллаху и его пророку.

Покашляв и покряхтев после кальяна, принимается он за приготовление к утренней молитве. Для человека не женатого, приготовления эти заключаются в весьма легком и непродолжительном обряде омовения, так называемом вузу. Но для человека женатого совсем другое дело. Он, немедленно после зоревого кальяна, обязан бежать в баню. В бане, как только разденется, должен он тотчас идти [83] в бассейн горячей воды и, припомнив там предписание веры относительно этого акта омовения, сказать самому себе, что купается не случайно, не для прихоти, а именно во исполнение святого правила. Если он не примет этой меры, что нередко случается, то купанье не будет вменено ему в исполнение религиозного обряда, и он обязан повторить это действие, под опасением, лишиться права на молитву, и рассеянный человек должен бывает иногда возвращаться по нескольку раз в бассейн горячей воды, в так называемую хазане, покуда не удастся ему исполнить, как предписано, все формальности обряда. Исполнив предварительные формальности, он должен весь погрузиться в воду, так чтобы и бритая макушка головы его была погружена в воду. Сколько времени обязан он оставаться под водою, это предоставляется религиозному чувству каждого купающегося, и бывают примеры, что ревностный мусульманин, движимый чувством святости и желанием не оставить на своей совести упрека в том, что выполнил обряд кое-как, на скорую руку, остается под водою гораздо более минуты, удерживая дыхание. Выходя из бассейна, мусульманин не должен прикасаться к людям еще не выкупавшимся, ни даже к платью их; если он от этого не убережется, то снова обязан счесть себя нечистым, и следовательно, выкупаться еще раз. Потому, вышедши из хазане, он избегает прикосновения к чему бы то ни было, кроме своего платья. Осторожность эта у некоторых доходит до какой-то болезненной мнительности; им всё кажется, что кто-то их задел, что они дотронулись до чего-то, и, питая беспрестанно новые сомнения насчет требуемой религиею чистоты тела, несчастные но нескольку раз бегают в бассейн. Эта мнительность называется по-персидски васвас, нашептывание дьявола, и очень часто дает случай к самым смешным сценам в мусульманских банях. Если в бане подметят человека, одержимого васвасом, передбанник делается театром самой смешной комедии. Каждый из некупавшихся еще посетителей бани старается задеть этого чудака, или прикоснуться к белью его, или, по крайней мере, подать вид, что трогал его платье, или , наконец, пройти босыми ногами по тому месту пола, по которому несчастному чудаку придется возвращаться из бассейна к своему платью. Мучимая таким образом жертва васваса принуждена бывает бегать в бассейн столько раз, сколько то будет угодно насмешникам.

За выходом мусульманина из хазане следует обыкновенный обряд предмолитвенного омовения, вузу, которое, как мы упомянули выше, может быть, в известных случаях, совершено и [84] без предварительного купания в бане, но от которого, однако же, купанье в бане нисколько не освобождает. Обряд этот весьма не затруднителен и не заключает в себе ничего тягостного и неприятного. Однако же, те из мусульман, в которых леность преобладает над религиозным чувством, придумали сокращение и для этого легкого обряда. Мусульманский закон, имея в виду, что последователям его случается иногда странствовать но местам безводным, или впадать в болезни, которые, по мнению восточных врачей, могут усилиться от прикосновения влажности к телу, допускает так называемый таяммум, то есть позволяет людям, не имеющим средства добыть воды, или, по причине болезни, избегающим сырости, употреблять вместо воды сухую землю. Чтобы еще более упростить и облегчить исполнение этой обязанности, позволяется в этом случае обтираться обыкновенною пылью, которую каждый может брать руками на войлоках, покрывающих пол его комнаты. Если персиянину не понадобилось перед утренним намазом сходить в баню, и если он так ленив, что и обряд вузу считает для себя тягостною церемониею, то его всегда увлекает приятная возможность прибегнуть к таяммуму. Ленивцы персидские вечно стараются уверить себя, вставая от утреннего сна, что они больны и что вода для них вредна. Уладить дело с совестью им не трудно, потому что утреннюю лень, зевоту, потягогу, отяжеление членов всегда легко принять за признаки нездоровья. Уверяя себя, что им неможется, и заменяя вузу таяммумом, персидские лентяи, вместо того, чтобы освежить, поутру, голову, лицо и другие члены водою, преважно трут их тонкою пылью, собранною на поверхности комнатных ковров, и остаются чрезвычайно довольны тем, что им удалось и обряд исполнить, и потешить лень свою.

Омовением, какой бы вид оно ни приняло, вузу или таяммума, не оканчиваются приготовления к молитве; правоверный обязан еще расчесать волосы на голове и бороде. С волосами на голове он возится недолго, потому что их бывает очень немного. Каждый мусульманин должен брить середину головы, оставляя по краям только небольшие клочки волос, которые в виде двух локонов закладывает он за уши. Люди духовного звания и подражающие им святоши обривают всю голову догола, не оставляя ни одного волоска. Такую жертву с их стороны нельзя не признать актом истинно геройского самоотвержения, не потому, чтобы им жалко было расстаться с волосами своими, а потому, что бритвы на востоке бывают почти всегда чрезвычайно тупы, а цирульники неловки: процесс бритья бывает так мучителен, что нельзя [85] без жалости смотреть на физиономию подвергающегося ему страдальца, который каждое движение бритвы на его голове сопровождает самыми жалкими, судорожными кривляньями лица. Зато, вытерпев эти мучения, персиянин избавляется от скуки причесывать свою голову и, стало быть, всё внимание свое и заботливость может обратить на усы и бороду.

Расчесывание бороды составляет для персиянина занятие немаловажное. Разумеется, первая причина его внимательности к этому украшению лица заключается в непреодолимом чувстве кокетства, которое между персиянами очень сильно. В молодых годах персияне или вовсе не носят бороды, или носят ее весьма короткую, по тому соображению, что женщины персидские предпочитают между мужчинами короткобородых и преимущественно безбородых. Когда же возраст заставляет персиянина отказаться от этого угождения женскому капризу, и бритье или стрижка бороды становится для него делом постыдным, то есть, когда уже не под лета бывает ему явное кокетство, он отращивает бороду, но ищет для себя утешения в заботливости о том, чтобы иметь, по крайней мере, бородку красивую, гладкую, черную как смоль, мягкую и лоснящуюся как шелк. Приятного цвета и мягкости бороды достигает он посредством частого окрашивания её в бане ренгом и хиной, а правильного очертания форм и отчетливого подбора волоска к волоску добивается прилежным расчесыванием её, в особенности поутру перед молитвой. Он употребляет для этого огромной величины деревянный гребень, который хранит всегда, как святыню, во всевозможной чистоте. Гребень этот бывает обыкновенно очень редок, так что годится только для выпрямления скрутившихся волос, но не изгоняет зверьков, которым так привольно водиться в мягкой бороде. Впрочем, об изгнании этих животных персияне заботятся очень мало, и не питая к ним такого омерзения, как европейцы, смотрят на присутствие их довольно хладнокровно, как на вещь обыкновенную.

Вооруженный своим огромным гребнем, персиянин долго сидит над расчесыванием бороды и занимается этим делом с особенным наслаждением. Для людей вполне верящих всем народным предрассудкам, дело это составляет не только приятное препровождение времени, но и священнейшую обязанность. Многие из персиян вполне уверены, что при расчесывании бороды выходят через нее грехи, и что при каждом ударе гребня сыплятся с неё целые рои прегрешений; деятельно учащают они спасительные удары гребня, сильно упирая его в волосы, как [86] будто чувствуя при этом, что с каждым ударом, на совести у них становится легче и легче. Наслаждение этим удовольствием, или, лучше, исполнение этой обязанности, они стараются продлить как можно более.

Молитва продолжается весьма короткое время; по крайней мере она отнимает у них гораздо менее времени, чем приготовления к ней. Описывать мусульманской молитвы мы здесь не станем, потому что это относится уже к правилам духовного мусульманского закона, а не к обычаям частного быта персиян.

Как только оканчивается весь обряд утренней молитвы, исполнивший свой долг правоверный тотчас же снова берется за кальян. Этот второй по счету кальян далеко уже не имеет для него той цены, и не доставляет ему такого удовольствия, как тот, которым он начал свое утро. Зато при этом втором кальяне ему обыкновенно подают завтрак или несколько кусочков кебабу (восточное жаркое, приготовляемое на железном шесте и на угольях), или другое, любимое его кушанье. Этот первый завтрак, весьма умеренный, называется зири-кальян, то есть подкальянная пища, закуска после кальяна. Она не составляет необходимой принадлежности второго, послемолитвенного кальяна, а бывает особенным знаком супружеской внимательности дражайшей половины персиянина. Если он ничем не рассердил жены своей, если не отказал ей в том, чего она имеет право требовать от него, то может быть вполне уверен, что ему будет поднесен самый лакомый зири-кальян, приготовленный с истинно-нежною заботливостью. В противном же случае, супруг рискует остаться после второго кальяна без закуски. Приготовить для мужа закуску после кальяна персиянка имеет довольно времени, потому что покидает постель прежде его. Проспать долее мужа считается между персиянками чрезвычайно постыдным делом, и муж, пробуждаясь от сна, никогда не находит уже подле себя дражайшей половины своей. В домах и зажиточных мусульман, позволяющих себе иметь по нескольку жен, лакомый зири-кальян приготовляется обыкновенно тою женою, у которой хозяин дома был в предыдущую ночь гостем.

Все, что делал до сих пор, вставши от сна, персиянин, наполняет время зори и первого появления солнца на горизонте. Покуда он возится с омовениями, кальянами и зири-кальянами, солнце поднимается. С этой собственно минуты обнаруживается в занятиях персиян различие состояний. До той поры благочестивый персиянин был занят такими заботами, которые общи людям всех званий и всех состояний. Как для богатых [87] и знатных, так и для бедных и низкого звания людей, одинаково существует обязанность молитвы и всех обрядов, ей предшествующих: поэтому первые минуты утра наполнены совершенно одинаковыми для всех персиян занятиями. Но как с наступлением полного рассвета дня, начинается для персиян быт житейский и день их принадлежит уже различным общественным отношениям, то и мы должны теперь в отдельности говорить о том, как проводится день людьми различных состояний. При этом, мы принуждены будем оставить на время в стороне класс людей бедных, добывающих пропитание непрерывным трудом, класс ремесленников, поденщиков, недостаточных торгашей, и вообще всех тех, которые по необходимости не отделяют понятия о жизни от понятия о работе. Для них настоящая жизнь начинается только вечером, после заката солнечного; а покуда солнце светит, они не живут, а только работают. Оставим этот класс до того времени, когда придется описывать вечер в Персии. Теперь займемся теми классами, которые, не будучи завалены тяжким трудом, проводят день свой между делом и бездельем, имеют конечно своего рода занятия, но не лишены также возможности наполнять время развлечениями. Сюда принадлежат в Персии люди, занимающие какие либо служебные должности, люди достаточного состояния, живущие собственными доходами, военные люди, разумеется, в мирное время, богатые купцы и капиталисты, муллы, как богатые так и бедные, и еще, существующие не в одной Персии, тунеядцы, которые, не стесняясь докучливою совестью, преспокойно живут на счет других.

Персиянин достаточного состояния, наслаждающийся известною свободой располагать своим временем, не тотчас после второго кальяна и усладительного зири-кальяна, оставляет внутренние покои свои. Он обыкновенно посидит еще несколько времени на том месте, на котором выкурил послемолитвенный кальян и это время посвящает размышлению о делах своих, о суете мира, и вместе с тем о выгодах житейских. Тут придумывает он все ухищрения, в которых будет иметь нужду его дневная деятельность, тут составляется как бы программа действий на целый день. Хотя он сидит еще в той части дома, где живут его жены, но с женами не разговаривает порядочный человек, в Персии вообще не балует своих сожительниц разговором с ними, тем более не решится он снизойти до того во время размышлений о делах. Наконец персиянин встает с места, покидает свой эндерун и шествует в свой бируни, или бирун, то есть он выходит в свет. Но здесь надобно объяснить какое значение этих двух отделов персидского дома. [88]

Жилище каждого, хотя немного достаточного, персиянина разделяется на две части, на внутренние покои, эндерун, и на внешние приемные комнаты, бирун, бируни. Для эндеруна избирается обыкновенно задняя половина дома, выходящая на двор и в сад, окруженный высокими стенами, через которые не только ничего не видно, но и перелезть трудно. Здесь живет его семейство, жены, малолетние дети, служанки, старухи родственницы, призренные из жалости. Здесь вмещается также почти всё хозяйство владетеля дома, кухня, кладовые, амбары с различными запасами и прочее. В это святилище допускаются только лица женского пола, и ни один мужчина не смеет туда войти, кроме ближайших родственников или самых старых слуг. Ввести слугу в покои жены, чтобы потом иметь возможность посылать его туда с разными известиями и поручениями, стоит супругу немалых хлопот. Он должен уговорить ее открывать лицо свое перед удостоенным этой доверенности домочадцем, а упрашиваемая супруга принимает всегда эту просьбу с большим жеманством. Ни одна из них не чужда желания показать свое лицо чужому мужчине тайком, но открывать его явно перед мужчиной, и притом по просьбе самого мужа, они не скоро соглашаются. Они знают, что в доверенные посредники между бируном и женскою половиною выбираются старики, перед которыми кокетничать нет никакой выгоды. Но много действует на персидских женщин и общественное мнение, которое поставляет их в обязанность не только закрывать свое лицо от посторонних, но даже ужасаться при мысли о том, что его может увидеть кто-нибудь, кроме мужа. После долгого и упрямого жеманства, жена наконец соглашается сделать выпрашиваемую у неё уступку, и слуга, удостоенный доверенности барина и снисхождения барыни, получает название махрема, то есть слуги, допущенного в святилище внутренних покоев. Кроме этих махремов, допускаются в эндерун только евнухи.

Эндерун для мусульманина святилище, в которое он удаляется, когда желает отделить себя от прочего мира и принадлежать исключительно самому себе. Как только переступил он порог эндеруна, он уже считает себя совершенно отчужденным и от круга политической деятельности своей и от соприкосновения с лицами, с которыми имеет какие-нибудь дела. Вызвать его оттуда нелегко. По обычаю, освященному веками, никому не предоставляется власти требовать, чтобы по его зову персиянин оставил свой эндерун. Если лица, равные ему или даже далеко превышающие его положением в обществе, придут в дом его в то [89] заветное время, когда он или отдыхает иди просто нежится в своих внутренних покоях, они возвращаются домой, не беспокоя его даже извещением о своем приходе. Исключение из общего правила делается только в пользу шаха или первого министра; только они одни, грозным повелением, могут заставить персиянина выйти из его семейного убежища и воротиться к служебной деятельности. Конечно, делают это и другие сильные в Персии люди, даже те, которым ни общественное мнение, ни сила обычаев нс дает на то право: но такая выходка с их стороны считается всегда самою вопиющею несправедливостью.

Бирун составляет совершенную противоположность эндеруну. В бируне персиянин делается человеком принадлежащим обществу, его треволнениям и житейским заботам. Выход персиянина в бирун ставит его в гораздо большее столкновение с обществом, чем появление европейца в приемных залах. В европейские приемные комнаты приходят или люди знакомые с хозяином, или имеющие до него какое-нибудь дело, или наконец придумавшие какой-нибудь предлог прийти к нему. В Персии совсем не так; бирун достаточного человека открыт почти для всякого, кому только вздумается прийти туда, и хозяин нисколько не удивляется, если между сидящими у него гостями увидит лица, вовсе ему не знакомые. Об украшении бируна персияне весьма мало заботятся: убрать роскошным образом свои внешние приемные покои значило бы выставить напоказ всем свое богатство, а этого-то персияне и боятся больше всего на свете. Каждый знает, что щегольство своим довольством возбудит жадность в тех лицах, от которых зависит его участь, и эти лица станут, посредством притеснений, вымучивать как можно более подарков от неосторожного богача. От украшения покоев, находящихся на глазах у всех, удерживает персиян и то обстоятельство, что богатства в Персии всегда, или по крайней мере за весьма редкими исключениями, бывают приобретаемы самым неправым образом, или злоупотреблением власти, или каким-нибудь ловким и счастливым обманом, и потому нажившийся различными правдами и неправдами богач всегда отчасти стыдится плодов своего непохвального трудолюбия.

В бируне персиянина, даже самого достаточного, не найдете ничего, что обозначало бы хоть сколько-нибудь денежные средства хозяина дома. Вы увидите там одни голые стены и полы, покрытые коврами, по большей части совсем не щегольскими. Богатство проглядывает иногда в кальяне, который у порядочных людей бывает всегда золотой, а кто побогаче, тот украшает его и [90] нитками жемчуга. Других богатых вещей вы никогда не найдете в бируне. Все золото, все дорогие кашмирские шали, — словом, все драгоценности хранятся в эндеруне, где хозяин, под покровом секрета, тешит себя всевозможными наслаждениями, а между прочим и созерцанием богатств своих.

После этого читатели поймут различие между жизнью персиянина в стенах эндеруна и деятельностью, ожидающею его в бируне; переходя несколько дворов, разделяющих эти две половины его дома, персиянин переступает границу между существованием самобытным и существованием, поставляющим его в зависимость от общества.

В общих чертах, различие между эндеруном и бируном существует для всех персиян, несмотря на звание и состояние. Но жизнь бирунная, вполне такая, на какую указывали мы выше, существует, разумеется, исключительно у класса знатного и богатого; с него-то и начнем мы свое повествование о том, как персияне проводят время.

Перейдя дворы, отделяющие эндерун от бируна, персидский вельможа отправляется тотчас в главную приемную залу, называемую на востоке диван-хане, и усаживается на полу, но не где попало, а там, где указывает ему приличие, основанное на обычае. Если окна идут по длинному боку комнаты, хозяин садится подле окошек в углу, спиной к стене, противоположной главному входу, так что всегда обращен лицом ко всем нововходящим особам. Если же окна идут по короткой стене и вход проделан в одном из длинных боков её, хозяин садится также боком к окошкам, но так, чтобы вход был наискось против его лица, для того опять, чтобы видеть всех входящих посетителей. Первые посетители, являющиеся тотчас по прибытии хозяина дома в бирун, бывают люди, занимающиеся его собственными делами: управляющие различными отраслями его домашнего хозяйства, заведывающие его имениями и денежными оборотами, считают непременным долгом представиться прежде всех пред очи их господина и благодетеля. Начинается разбор докладов, отчетов, толки о различных предположениях по хозяйству и денежным делам, разбираются различные интриги между прислугою и домочадцами, чинится расправа по различным ссорам между ними, и каждому воздается по заслугам; ласковые слона и знаки благоволения перемежаются бранью и очень часто палочными ударами. Домашние дрязги и хлопоты занимают таким образом первое время пребывания персиянина в диван-хане. Едва успеет он распорядиться кое-как по всем жалобам, [91] просьбам и представлениям, которые сыплются на него со всех сторон, как диван-хане его начинает наполняться другого рода посетителями. Длинною, нескончаемою вереницею тащатся к нему люди посторонние, не принадлежащие уже к его домашней челяди, но имеющие до него дело по должности, или знакомые с ним по общественным отношениям, а иногда и люди совсем ему неизвестные, идущие к нему потому только, что диван-хане персидского вельможи для всех доступен, а им от нечего делать приятно посидеть у знатного человека, да послушать таких разговоров, о которых могут потом толковать по всему городу, не забывая повторять, что они всё это слышали в диван-хане, у такого-то вельможи.

Все посетители являются прямо в диван-хане; предварительного доклада об их прибытии не существует, и не водится также, чтобы на прием или не прием их испрашивалось разрешение хозяина; диван-хане считаются почти публичными местами. При нынешнем положении Востока, доступность знатных лиц всем и каждому имеет свою полезную сторону. Там, где не существует еще письмоводства и почти все дела производятся на словах, каждому беспрестанно встречается надобность лично объясниться с людьми, от которых зависит и личная участь его, и судьба его имения. Не будь этого обычая, злоупотребления были бы еще чаще и еще безнаказаннее.

Свобода доступа ограничена только взятками слуг, оберегающих ворота диван-хане. Все служители вельмож стараются приобретать доходы или на счет кошелька его, или по крайней мере чрез посредство его политического веса, которым очень часто торгуют просто как товаром. Нельзя их и хулить за то: они почти никогда не получают ни жалованья, ни определенного содержания; добывание средств к жизни предоставляется собственно их изобретательности. Как все люди, составляющие персидскую прислугу, принуждены промышлять разными правдами и неправдами, то и оберегающие вход в диван-хане привратники не отстают от других. Не все приходящие в диван-хане бывают для них источниками доходов. Люди знатные или хотя и незначительные, но не имеющие никакой особенной нужды до хозяина диван-хане, не платят им ничего. Но глаз опытного привратника ловко и быстро отличает в толпе посетителей тех, которых нужда до вельможи делает данниками вельможеской челяди. Такого рода людей привратники не пропустят даром. Подарки берут они незначительные, иногда ограничиваются несколькими шагиями (мелкая персидская монета). Поднять выше цену [92] за допущение к господину, их удерживает страх раздражать просителей, потому что господин, хотя и смотрит на проделки прислуги сквозь пальцы, но может наконец наказать привратников, чтобы доказать непричастность свою к их злоупотреблениям.

Наполняя диван-хане, посетители располагаются по местам, указанным каждому законами благоприличия. Самое почетное место подле хозяина, — со степенью отдаленности от него понижается и значение места. Когда хозяин сидит правым боком к окнам, то ряд гостей начинается от левой руки, когда же он сидит левым боком к окну, то гости размещаются начиная от правой руки его. Ряд идет по трем стенам комнаты; по той же стене, в которой проделаны окна и к которой прислонился боком хозяин дома, никто не позволяет себе садиться, потому что, в противном случае, ряд продолжился бы до самого хозяина и самый последний в ряду гостей, уселся бы подле него. Исключение делается только в пользу самых знатных посетителей, когда новоприбывший гость имеет для хозяина такую значительность, что тот не смеет смешать его с прочими членами маджлиса (заседания), и хочет показать, что считает его совершенно не принадлежащим этому обществу: он сажает его вне группы других гостей, лицом к лицу с собой; но чаще хозяин прекращает беседу с другими гостями и делает так называемый хальвет (уединение), то есть приказывает всем заседающим в диван-хане убираться поскорее вон и остается с почетным посетителем наедине. Люди столь низкого звания, что не имеют права сидеть при хозяине дома, размещаются на дворе, около окон, то есть, кругом бассейна, который всегда бывает перед главным окном диван-хане. Тут же стоят и главные слуги хозяина, а если хозяин занимает правительственную должность, то тут же иногда лежит наготове знаменитая фелеке (толстая палка, к которой привязывают ноги преступника, при наказании его палками по пятам, а подле неё, в воде бассейна, размачиваются палки.

Разговор в диван-хане идет о деле или безделье, смотря по посетителям. Если между гостями находятся лица, пришедшие или с жалобами на подчиненных хозяина, или с просьбами о какой-нибудь милости, или желающие склонить его к участью в своих планах, то все они докладывают ему поочередно свои просьбы, дела и предположения , что в Персии называется арз (изложение), а иногда дерди-диль (боль сердца). Вельможа по выслушании их арза или их дерди-диля, обсуживает их просьбы [93] и предположения. Если дело вполне зависит от него, то он сейчас же производит следствие, и решает дело тут же. Так как все подчиненные ему власти бывают всегда налицо в его диван-хане, то распорядиться и следствием и решением очень легко. Справки и пояснения собираются как нельзя легче, а постановлять решения персиянам также не трудно, потому, что они не имеют привычки слишком задумываться над делами, исключая, разумеется, тех дел, в которых замешан личный интерес их. О, в этих делах персияне чрезвычайно осмотрительны! Зато в делах, которые возлагаются на персиянина только обязанностью по службе, он бывает удивительно быстр и поспешен. А такого рода дела и наполняют большую часть времени, проводимого персидским сановником в своем диван-хане; дела интересные для его личного самолюбия или кармана только урывками занимают его в приемной зале — для обдумывания и обработки их остается ему целый день. От этого в диван-хане должностного персиянина, занятого там чужими просьбами, отправляется в одно утро бесчисленное множество дел.

Когда никто из посетителей не докучает вельможе делами, когда вельможа ничем не занят, то время наполняется разговорами об разных общеинтересных предметах, например, о состоянии погоды, и о здоровье хозяина, гостей и семейств их.

Разговор о погоде начинается отзывами о том, что она очень хороша или очень дурна, потом собеседники переходят к наивному удивлению тому, отчего погода весною так приятна, осенью так дурна, летом так жарка, а зимою так холодна. Как ни избиты все суждения об этом предмете, но всё таки их не пропускают повторить ни в одном заседании. Без них как-то и беседа не клеится.

Беседа о здоровье хозяина и гостей также неизбежна, как и о переменах погоды. Она не ограничивается только вопросами о здоровье, на которые всякий даже и больной должен ответить «слава Богу, по милости вашей», но вовлекает собеседников в дальнейшие суждения о способах сохранения здоровья, об излечении различных болезней, о средствах предотвратить их. Если хозяин дома наслаждается цветущим здоровьем и не имеет привычки прикидываться больным, интерес разговора много теряет, потому что ни о чьем здоровье нельзя так обильно распространиться в разговоре, как о здоровье председателя беседы. Но отсутствие всякой болезни в его благословенном теле не служит однако же причиною к совершенному прекращению этого [94] разговора. Сетования о том, как много на этом свете разных болезней, ниспосланных на нас Небом в наказание за грехи наши, или грехи наших праотцев и родственников или вообще за грехи рода человеческого, умильные соболезнования о страданиях кого-нибудь из гостей переходят из уст в уста, сопровождаясь приличными чувству сожаления ужимками и гримасами. Каждый начинает предлагать свой способ лечения, объявляя его непреложным. и приводя десятки примеров удивительной успешности его. Советы даются решительно наугад: сама необходимость заставляет действовать таким образом. По правилам персидского этикета, не рекомендовать страждущему никакого средства к облегчению его страданий, значит оказать непростительную холодность, выставить себя человеком без сердца. Соблюдая это правило этикета, заседающие в диван-хане гости наперерыв стараются осыпать разными советами и наставлениями присутствующего с ними в одном обществе больного, причем примеры, доказывающие успешность предлагаемого средства, сочиняются советником, с целью показать, что он предлагает лекарство не наобум, а с основательным убеждением в его пользе. Бывают и такие доброжелатели, которые не желая утомлять своего воображения, рекомендуют на все болезни одно и то же лекарство. Например, если персиянин вздумал рекомендовать во всех болезнях употребление дынь, то ни в каких случаях не изменяет своему способу лечения. Встретит ли больного лихорадкой, он советует ему съесть несколько дынь; страдает ли кто коликами, он объясняет, что стоит только страдальцу прибегнуть к дыням, и боли затихнут; если бы даже кто сломал себе руку или ногу, то и тогда он способен утверждать, что владельцу сломанной руки или ноги стоит только поесть вдоволь дынь и сломанный член срастется. Иные же в этом случае действуют совершенно наоборот, и не только не повторяются никогда в своих советах, а напротив, на каждую болезнь, и даже на каждый случай ухитряются придумывать какое-нибудь новое медицинское пособие. Толки о здоровье, оканчиваются почти всегда тем, что больному, потерявшему голову от множества советов, все единодушно внушают, что лучше всего было бы ему обратиться к такому-то колдуну, или к такой-то колдунье и искать спасенья в заговорах, которым персияне чрезвычайно верят.

Когда все словоохотные собеседники наговорятся до сыта о погоде и средствах к сохранению взаимного здравия, начинается речь о новостях в том городе, где они живут, в прочих [95] городах Персии, при Дворе шаха, а иногда и в других странах; иногда речь заводится о Фиренгестане (Европе); а люди, любящие похвастаться своими многосторонними знаниями о самых отдаленных странах, пускаются по временам толковать даже об Енги-дунья (новый мир, Америка). Всякий собеседник считает своею обязанностью рассказать какую-нибудь интересную новость. С новостями персияне обходятся совершенно так же, как и с рекомендуемыми лекарствами. Убеждение в истине того, что рассказывается, они считают лишним. Если у желающего занять собрата наготове запас новостей, то он угощает ими слушателей; а если у него не найдется в памяти ничего, этим он нисколько не затрудняется: изобретательное воображение заменит ему память и он без зазрения совести пускается в повествование о происшествиях, тут же им и выдуманных. Есть между персиянами очень много милых лжецов, которые чрезвычайно интересно умеют импровизировать самые великолепные небывальщины. Несчастливцы, которые не успели набрать новостей, а в импровизацию не умеют пускаться, остаются слушателями, или, чтобы не играть роли совершенно пассивной, подтверждают рассказы других, объявляя, что они также слышали новость, о которой идет разговор, и, в доказательство справедливости своих слов, прибавляют еще и от себя разные обстоятельства, дополнения и пояснения. Таким образом рождаются в Персии разные небывальщины, быстро распространяющиеся по целым городам, по целым областям, а иногда и по всей Персии. Стоить только рассказать в каком-нибудь диван-хане недавно случившееся происшествие, совершенно истинное, как тотчас же, в том же самом заседании, оно искажается прибавками; собеседники, которые боятся выставить себя людьми незнающими того, что делается в свете и которым стыдно молчать, когда другой рассказывает, немедленно пускаются украшать его речь затейливыми вымыслами, округляя неполноты своими прибавками, и под конец беседы так усердно разукрасят и пополнят дело, что когда оно из общества, где в первый раз было рассказано, выйдет в свет и сделается предметом городских толков, первоначальное основание его, к которому привязались все последующие вымыслы, бывает до такой степени загромождено прибавками, что сам первый рассказчик не в состоянии уже узнать своего рассказа. Можно себе представить, какая судьба ждет эту новость, когда она пройдет через несколько подобных заседаний. Недостаток газет, несуществование почт и затруднительность сообщений между различными [96] областями Персии, благоприятствуют распространению самых нелепых слухов. Известия о замечательных происшествиях, перелаются из одной области Персии в другую посредством частных корреспонденций и рассказов путешественников, а еще чаще через чарвадаров, извозчиков, которые развозят товары купцов и пожитки частных людей на вьючных мулах и лошадях. Эти пути, посредством которых распространяется молва, делают ее в Персии еще лживее, чем где-нибудь, так что персияне могут иметь точные сведения только о случающемся в том городе или в той деревне, где они проживают, хотя и тут верность слуха бывает часто сомнительна, потому что весть, перелетевшая с места происшествия на другой конец города, в этот короткий переход успевает уже подвергнуться разным искажениям; но по крайней мере, в этом случае, есть средство поверять слухи. Дальше же стены городской или ограды деревни, персиянам почти нет никаких средств знать хоть что-нибудь наверное.

Чем более областей и городов пролетает весть, тем менее остается в ней истины. Это случается везде, но нигде процесс искажения истины не совершается так быстро, как в Персии.

Говорят ли персияне о происшествиях в иностранных землях? Разумеется, говорят, как люди, которые обо всем любят потолковать, но очень мало, потому что бедны материалами для этих разговоров. Персияне ездить далеко не любят; и разве только через странствующих дервишей доходят до них темные слухи о дальних землях. О Турции они еще имеют кое-какие постоянные известия, потому только, что каждый год отправляются туда многочисленные толпы хаджи , — богомольцев, едущих на поклонение в Мекку и Медину. Путь их пролегает через области Оттоманской Империи, и, возвращаясь домой, они приносят с собой несколько рассказов о том, что делает султан и как поживают паши его. О Европе получают персияне весьма редкие известия при проезде через Персию европейских путешественников или при возвращении из Европы какого-нибудь купца, смельчака, который, увлекшись мечтами о торговых выгодах, покусился посетить мало известный персиянам Фиренгистан. Сведения о Европе доходят до них весьма редко свежими известиями, и персияне в разговорах о баснословном для них Фиренгистане, о котором, между прочим, они очень любят потолковать на досуге, по большей части довольствуются повторением и подновлением того, что прежде было слышно. [97] Из собранных в былое время сведений о европейцах составился у персиян свой особенный образ мыслей о Европе, такой дикий и странный, что будучи осыпаем в разговорах с ними самыми затейливыми вопросами об отдаленном Фиренгистане, иногда не можешь догадаться, какая действительность дала повод к небывальщинам, пополнения которых они требуют. Но попробуйте уверить персиянина, что сведения его о Европе ложны, — он станет слушать вас только из учтивости, но ни за что не поверит словам вашим, даже не удостоит вас возражения, как человека, который хочет его морочить. «Да, знаем мы вас, подумает он про себя: — все вы охотники лгать, да нас вам не обмануть». Расскажем для примера факт, показывающий, как персияне обходятся с сообщаемыми им сведениями о Европе.

На персидском языке есть слово: ферамуш, которое значит собственно забвение, и может быть иногда употребляемо, как причастие, в смысле человека забывающего. Когда-то, какие-то европейцы рассказали в старое время персиянам о существовании в Европе фран-масонов и фран-масонской ложи. Слово это показалось персиянам однозвучно со словом ферамушан,люди забывающие. Они тотчас и окрестили фран-масонов этим именем, а ложу назвали ферамуш-хане — комната забвения. Привязавшись к этому значению слова ферамуш, они сплели себе целую сказку о ферамуш-хане. По их мнению, это особенного рода комната, которая чрез какой-то механизм, никому не понятный, или, просто сказать, какое-то волшебство, имеет силу уничтожать всё прошедшее в воспоминании входящего в нее человека. Европейцы иногда ходят в нее, по рассказам персиян, для того, чтобы изгнать из своей памяти всё, что сохранилось в ней от предыдущей жизни, и когда позволивший себе эту забаву европеец выходит из ферамуш-хане, то не помнит уже ничего, что делал, говорил или слышал, во весь период жизни, предшествовавший посещению волшебной залы. Об этих ферамушанах и ферамуш-хане существует у персиян целая система хитросплетенных басней, основанная вся на первоначальном значении слова ферамуш и на вытекающем из него понятии о фран-масонах. Как только персиянин поразговорится с европейцем, то наверное, и очень скоро, пустится расспрашивать о том: был ли он в знаменитой ферамуш-хане, и что знает о ферамушанах. Если европеец вздумает подсмеяться над собеседником и станет повторять ему слышанные им персидские сказки, персиянин поверит рассказчику и останется очень доволен им; если [98] же европеец захочет доказать ему, что сказки эти нелепы, то возбудит в своем собеседнике одно сомнение, смешанное с презрительною насмешливостью.

О чём бы ни говорилось в диван-хане, каким бы интересным разговором ни были заняты заседающие в нём болтуны и хозяин дома, говор замолкает и все посторонние толки прекращаются, как только в маджлисе (заседание) является какое-нибудь лицо духовного звания, — приход этого гостя дает тотчас же новый тон беседе. Хозяин и почтенный гость начинают толковать о материях важных, более всего о религии; но это более начинает уже тогда, когда новый гость переговорит о мирских делах, которые привели его в диван-хане. Лица духовенства мусульманского, несмотря на набожность свою и частые торжественные объяснения , что «дунья-чизи-пучи-есть», то есть, что телесный мир есть вещь пустая, вздорная, не пренебрегают однако же благами житейскими, и потому имеют всегда на руках множество дел по своим имениям и по другим мирским интересам, для благосостояния которых им беспрестанно случается надобность повидаться с правителями и другими сильными лицами. Сверх того, они имеют большую наклонность ко вмешательству в дела правительственные, особенно к ходатайству за покровительствуемых ими правоверных. На это вызывает их также и неотвязчивость их духовных последователей, которые за всякой надобностью по делам своим идут к главному мулле, известному влиянием на светских властей, чтобы навязать ему хлопоты. Уступая их просьбам, он по большей части выговаривает себе какое-нибудь вознаграждение за труды, в случае удачного устройства дела, за которое берется, а иные из мулл, для верности расчета, берут взятку даже вперед; потому, все главные лица мусульманского духовенства, за весьма редкими исключениями, заняты бывают делами светскими, не менее, нежели религиозными, и на репутацию учености и святости смотрят они чаще всего, как на орудие к достижению мирского значения.

Таким образом, прибытие в персидский маджлис какого-нибудь знатного муллы есть предвестие нового разговора о делах правительственных. Хозяин принимает его, из уважения к сану, с лицом радостным, осыпает самыми лестными комплиментами, сажает на самое почетное место, но в глубине души никогда не бывает искренно обрадован его прибытием, потому что видит в нём человека, который пришел к нему с разными требованиями и претензиями , и которого посещение не может [99] обойтись для него без хлопот и ущербов. Почтенный гость нисколько и не медлит оправдать мрачные ожидания хозяина. Усевшись и погладив свою бороду, он тотчас приступает к изложению разных дел, приведших его в маджлис вельмож. На это время в маджлисе восстановляется тишина, все прочие гости хранят молчание и никто не смеет принимать участие в разговоре между гостем и хозяином. Когда они наговорятся о делах, то есть, когда хозяин даст удовлетворительный ответ на все требования гостя или успеет отделаться от него посредством разных уверток, разговор снова делается общим. Начинают говорить о разных материях, относящихся к религии. Мулла сетует по обыкновению на упадок веры, на развращенность века, и с поднятыми к небу глазами читает предсидящим правоверным различные увещания о презрении к благам мира, за пренебрежение которыми обещаны Мухаммедом такие упоительные наслаждения в раю, ожидающем его последователей. Умиленные слушатели наперерыв осыпают его вопросами о том, как следует им вести себя в различных случаях жизни, какие правила должны они соблюдать при отправлении различных обязанностей религиозных и семейственных, или при выполнении известных потребностей, даже самых неизбежных для человека. Персиянин всегда найдет возможность спросить об чём-нибудь муллу. Тонкости выполнения религиозных обязанностей так многочисленны в мусульманской религии и доходят до таких мелких подробностей, что мусульманин всегда найдет в них богатую пищу для расспросов. Но если изобретательность ума изменит ему в этом случае и не подскажет ему никакого нового вопроса, а между тем положение его в маджлисе непременно требует, чтобы он принял деятельное участие в душеспасительном религиозном разговоре, то персиянин обыкновенно выпутывается из затруднительного положения своего, предлагая вопросы о вещах давно ему известных, о которых он уже по нескольку раз расспрашивал всевозможных мулл.

Разговоры мусульман о спасении души имеют совершенно такой же характер, как и разговоры их о здоровье. Те же повторения давно известных всем и каждому вещей, та же заботливость наполнить время чем-нибудь, чтобы только не оставить маджлиса без разговора, тоже переливание из пустого в порожнее.

Нами перебраны все главные предметы разговоров, которыми занимаются в персидских маджлисах: дела, здоровье, новости, иностранные известия, религия. [100]

Эти публичные беседы персиян наполняют всё время от выхода в бирун и до завтрака, — это самая живая и веселая часть их дня. Но не должно думать, чтобы все сидящие в диван-хане персияне одинаково наслаждались приятным участием в вельможеской беседе. Хотя в продолжение сделанного нами очерка персидских бесед, мы несколько раз упоминали, что разговор иногда делается общим для всей толпы, заседающей в диван-хане, но это отнюдь не значит, чтобы право говорить принадлежало в этом случае всем собеседникам без исключения. В Персии, где этикет играет в общественных отношениях такую важную роль, каждый шаг человека, вне домашнего быта его, руководится каким-нибудь старинным общепринятым обычаем. По обычаю, принятому относительно хода беседы в диван-хане, главным руководителем разговора бывает сам хозяин, а действующими лицами те особы, к которым он обращает речь. Разумеется, он обращает речь всегда к лицам, которые ближе сидят к нему, то есть, которые по званию своему занимают более почетное место. Обратиться мимо их к лицам, сидящим в самом хвосте заседания, сочлось бы со стороны хозяина неучтивостью, пренебрежением к находящимся поблизости его гостям; это позволяется только в случае особенной надобности отзыва от одного из далеко сидящих собеседников; делается это также и тогда, когда хозяин, будучи сердит на лиц, занимающих высокое место в маджлисе, хочет нарочно оказать им пренебрежение. Гости, если они в хороших отношениях с хозяином, позволяют себе иногда вступать в разговор и без вызова на то, предоставляя, однако же, главную речь хозяину, как председателю беседы. Чем далее сидят они от хозяина, тем ограниченнее право их вступать в разговор, и наконец бывают в маджлисе такие лица, которые отдаленностью места сидения их совершенно лишены этого права и осуждены играть одну пассивную роль в беседе. Позволяется им разинуть рот и сказать несколько слов в таком только случае, если они имеют объяснить какую-нибудь особенно-важную и интересную для всех новость, или рекомендуют какое-нибудь распоряжение несомненной пользы, то есть вообще, когда самый предмет их речи, своею особенною важностью, искупает смелость покушения их заговорить в важной беседе. Но и тут гость мелкого разбора должен говорить, как можно короче, не позволяя себе распространяться, и, окончив начатую речь, тотчас замолчать и съежиться, как будто бы испугавшись того, что осмелился возвысить голос в диван-хане вельможи. Главное назначение этих лиц в знатной [101] беседе — слушать и подтверждать то, что говорят между собою особы, сидящие выше их. Для того им позволяется, да и то вполголоса, произносить разного рода восклицания. Если, например, главные действующие лица беседы утверждают что-нибудь, то гостям незначительным позволяется или по одиначке, или хором вторить восклицаниями: бали, бали (да, да), или чунинест, чунинест (так, так), или маалумест, маалумест (разумеется, разумеется). Если в верхнем конце беседы удивляются чему-нибудь, или превозносят что-нибудь похвалами, то низший слой жужжит, как рой насекомых, одобрительными восклицаниями: пах, пах, пах, барекялла, барекялла, машалла, машалла. Там, где нет места никаким восклицаниям, безглагольные члены заседания довольствуются одними ужимками или игрою физиономии, сообразною с ходом и оттенками разговора. Они играют в беседах такую роль, как хоры на оперной сцене. Действительно, разговор в персидском диван-хане можно сравнить со сценами из оперы: хозяин дома поет соло, сидящие поблизости его гости участвуют с ним в трио, квартетах и других morceaux d’ensemble, а бедняки, удаленные от него низостью звания, только оттеняют и дополняют главный мотив своими хорами, раздающимися всякий раз, когда это бывает нужно для оживления сцены. Между собою они или вовсе не разговаривают в диван-хане, или разговаривают украдкой, так чтобы не было заметно. Явно обменяться хотя несколькими словами, было бы с их стороны непростительною неучтивостью. Они считаются пришедшими с целию посидеть и послушать хозяина и старших себя. Чтобы не быть в противоречии с этими понятиями о цели заседания в диван-хане, они всё внимание свое должны исключительно сосредоточивать на том, что происходит в высшем слое сидящего перед ними общества.

Нельзя и тут не сказать несколько слов о кальяне, который играет очень важную роль в персидском обществе. Если бы персиянину пришлось провести несколько времени без кальяна, ему жизнь была бы не в жизнь. Во время рамазанного поста, он не так тяготится запрещением есть и пить, как принужденным воздержанием от кальяна, и как только наступает час разрешения питья, еды и куренья, он прежде всего берется за кальян, а есть принимается уже после, когда натешится кальяном. Не покурив кальяна, он не способен ни к чему, вял, ленив, как бы убит духом, и даже умственные способности его находятся в туманной дремоте.

Чтобы освежать себя кальяном, персияне беспрестанно прерывают [102] разговор курением. Право потребовать кальян принадлежит исключительно хозяину дома. Он один только, по принятому обычаю, может прокричать громким голосом эти часто повторяющиеся слова : «беча, кальян беиорид» (эй, люди, принесите кальян). Такое приказание повторяется несметное число раз в продолжение заседания. Едва только пройдет несколько минут, собеседники обменяются несколькими фразами, как знакомые и приятные для всех слова: «беча, кальян беиорид», оглашают залу диван-хане. Кроме тех случаев, когда они в самом деле чувствуют потребность кальяна, персияне иногда отдают приказание принести его совершенно безотчетно, только потому, что так приходится к слову. Если, например, персиянин призвал к себе слугу для каких бы то ни было приказаний, спросив, что ему нужно было, он в заключение речи непременно прибавит: «пес, кальян беиор» (ну, кальян принеси), не потому, чтобы ему в самом деле хотелось курить, а потому, что без этого выражения ему как-то неловко окончить речь. Громогласные восклицания: «беча, кальян беиорид», и дополнительные приказания; «пес, кальян беиор», бывают так часты, что значительная часть заседания в диван-хане проходит во втягивании и выпускании табачного дыма. Беспрестанно мелькают люди, приносящие или уносящие кальян, а жаровня, содержащая угли для этого курительного аппарата, никогда и не угасает в дому персиянина.

Наслаждение табачным дымом не для всех предсидящих гостей бывает в одинаковой мере доступно, потому что их бывает всегда многочисленная толпа, и количество подаваемых за один раз кальянов не хватает на всех. Приносить с собою собственный кальян имеют право только лица равные хозяину дома и их бывает в диван-хане очень мало; прочие гости не приносят с собою этого аппарата и должны курить то, что им будет подано от милости хозяина дома. Лучшую долю в кальянах имеют только хозяин дома да сидящие поблизости его почетные лица. Чем дальше переходят кальяны из рук в руки от старшего к младшему, тем более обжигается и обугливается наполняющий их табак, дым теряет свое благовоние, становится горьче и неприятнее на вкус, и каждый курильщик передает своему преемнику курение в гораздо худшем виде, чем получил сам. Но с жадностью персиянин ожидает очереди поглотать дыму, и с завистью смотрит на соседа, прежде его получившего в удел это наслаждение. Когда кальяны дойдут до последних в ряду заседания, то в них остаются уже [103] одни чуть тлеющие угли, а об табаке и помину нет, так что гости, тщетно силясь изображать, что курят табак, только коптят себе небо и горло вонючим смрадом углей. Прикашливая и морщась, сосут они кончик нея (чубука), а все-таки никто из них не отказывается от очереди приложить к нему свои губы.

Настоящим окончанием заседания в вельможеском диван-хане бывает нагар или завтрак, подаваемый обыкновенно около полудня, летом несколько ранее, чем зимой, по тому соображению, что в летнюю пору раньше начинаются дни, да и усилившийся жар может помешать аппетиту. По принятому обычаю, все собеседники, проведшие утро в приемной зале какого-нибудь знатного вельможи, у него же остаются и завтракать; он обязан угостить их нагаром. Пользуясь таким обычаем, толпа посетителей ни за что не оставит приемной залы, пока её не покормят. Наполнить желудки собирающихся в диван-хане, не составляет значительной издержки. Съестные припасы стоят в Персии весьма недорого. Однако, при всей ничтожности издержек по этой статье хозяйства, некоторые скупцы стараются уклониться от публичного завтрака в бируне. Сделать это можно только посредством одной хитрости: притвориться больным и удалиться во внутренние покои. Хотя скряг в Персии достаточное количество, но примеры такого рода не часты. Общественное мнение неумолимо преследует их, так что поневоле все делаются хлебосольными хозяевами. Сытно прикармливая посещающую его диван-хане толпу, вельможа увеличивает число своих приверженцев, и получает хорошее имя в народе. Не все ходят в диван-хане только за делом или для препровождения времени; многие, и очень многие идут туда именно за тем, чтобы поесть посытнее, чем дома. Попробуй кто-нибудь из вельмож не кормить приходящих к нему, — тотчас по всему городу заговорят, что «никто не видал еще цвета хлеба его и не нюхал запаха кальяна его», — этою фразою погребается навеки доброе имя вельможи.

Итак, волею или неволею, персидский вельможа непременно обязан угостить завтраком всех тех лиц, которые, проведя с ним утро, остались до часа нагара.

Когда наступит эта приятная для всех эпоха, с разных сторон являются один за другим прислужники с тазиками и кувшинами горячей воды и, начиная с хозяина, обходят всех гостей, подавая каждому тазик и воду для умовения правой руки, предназначенной служить исключительным орудием отправления пищи в рот. Вымыв себе правую руку без помощи левой, которую он в то время скрывает под полою, каждый обязан [104] потом держать вымытую руку до самого завтрака напоказ всем, чтобы все видели, что он бережет ее в безукоризненной чистоте для прикосновения к кушаньям, которые ему придется забирать руками с тех же самых блюд и тарелок, откуда будут их брать и прочие гости. Таким образом, от самого обряда умовения и до завтрака, все гости сидят с выставленными вперед правыми руками. Затем расстилается по середине комнаты, на полу, огромная скатерть, на которой расставляются блюда и тарелки с разными кушаньями и приправами, и около которой должны разместиться гости. По знаку от хозяина, гости, сидевшие до сих пор на полу около стен комнаты, начинают придвигаться по полу к скатерти и размещаются около неё почти в таком же порядке, в каком сидели около стен. Сказав обычное бисмилла, хозяин начинает есть сам и приглашает к тому же угощаемых им собеседников. Все гости в один момент наклоняются к кушаньям, и правою рукою, которая заменяет и нож, и вилку, и даже ложку, ловко начинают опустошать стоящие перед ними блюда, тарелки и тарелочки.

На время завтрака прекращаются все разговоры. Хозяин должен есть, или, по крайней мере, показывать вид, что ест до тех пор, покуда не насытятся все завтракающие с ним лица. Перестать есть раньше, было бы неделикатно с его стороны; это могло бы почесться немым знаком и для гостей, что они уже довольно наелись. Хозяин, как бы он ни был сыт, не отнимает руки от кушаньев, и продолжает пощипывать, что попало, до тех пор, покуда последний из гостей не перестанет кушать.

По окончании завтрака, снова являются люди с тазиками и кувшинами горячей воды для умывания правых рук. Вымыв правые руки, гости отодвигаются на прежние места около стен, и устремляют глаза на хозяина, ожидая нового наслаждения кальяном, без которого, по понятиям персиян, желудок не начинает варить пищи. Громогласное приказание: «беча, кальян беиорид» раздается и ловкие пишхидметы (прислужники) вбегают в залу с кальянами, которые к концу завтрака всегда бывают уже наготове.

Завтраком, или, лучше сказать, кальяном, поданным после завтрака, оканчивается утро персиянина, а вместе с тем и утреннее заседание в его диван-хане. Собеседники расходится, а хозяин дома возвращается в свой эндерун, к женам, и гам располагается соснуть часика два для сварения пищи, в чём ему подражают и позавтракавшие с ним гости. Каждый спешит [105] домой предаться сну, так что, после полудня, почти все персияне, если не заняты никаким делом, проводят время совершенно одинаковым образом, то есть в приятном сне, вознаграждая тут себя за слишком раннее пробуждение утром для ежедневной молитвы. На улицах наступает тишина.

Все, что говорили мы, относилось собственно до жизни и быта персидских вельмож; теперь следует упомянуть о том, что делают по утру прочие классы персиян. О ремесленниках, мелких купцах, земледельцах мы не будем здесь говорить, потому что для них жизнь начинается только после захода солнечного. Люди, которых положение находится как бы посередине между этим бытом тружеников и роскошною жизнью персидского вельможи, перебиваются между делом и бездельем, и утро бывает для них иногда временем труда, иногда временем бездействия; утренние занятия их, смотря по состоянию лица, или бывают подражанием утреннему быту знатных и богатых сановников, или находятся с этим бытом в самой тесной и неразрывной связи.

Подражание утреннему быту богатых и знатных сановников можно встретить только у тех из персиян среднего сословия, которые, хотя и не могут почесться богачами и сильными сановниками, но имеют уже средства жить пошире и поважнее, чем другие. Такого рода люди не шатаются, подобно другим, по вельможеским диван-хане, но посещают эти диван-хане не иначе, как в случае особенной надобности до вельможи, а больше стараются проводить утренние часы у себя дома. У них также бывают приемы по утрам. Все, что случается им видать в знатных диван-хане, стараются они перенести в уменьшенном виде в свои бируны. Все те обычаи и церемонии, которые мы описывали, говоря о диван-хане вельмож, повторяются и в быту людей, имеющих средства позволить себе подражание богачам и вельможам. Та же доступность приемной залы бируна для всех и каждого, те же суд и расправа по делам своим в присутствии гостей, те же разговоры, те же кальяны и наконец то же хлебосольство, чистосердечно или нечистосердечно кормящее завтраком всех посетителей, проведших утро с хозяином дома.

Кто не в силах подражать богачам и вельможам и собирать около себя по утрам толпу собеседников, тот и не сидит дома в это время дня; утренних развлечений ищет он для себя вне стен своего жилища. Что делают эти люди от молитвы и до полдня? Объяснение отчасти уже дано выше. Богачи персидские, как мы рассказывали, при самом выходе в бирун, бывают [106] тотчас окружены толпою разнородных посетителей, остающихся у них до самого завтрака. Составляют эту толпу те именно люди, которые, не будучи связаны никакими особенными занятиями, не в силах однако же оставаться дома для приема гостей. Но персиянам, не остающимся по утрам дома, случается иногда проводить время и не в диван-хане. Если бы они все, с самого начала дня, собирались у тех, которые имеют открытый бирун, то гостям было бы негде помещаться; с иными так и бывает. Многие опаздывают, и, получив у дверей известие, что в диван-хане и без того уже много народу, отправляются в другое место, и если в двух-трех домах с ними повторится та же неудача, должны занять чем-нибудь другим свое утро. Иные же имеют привычку являться у знатных людей не поутру, а в так называемый аср, то есть в часы, предшествующие заходу солнца. Как первые, то есть люди не заставшие уже свободного места в диван-хане, так и вторые, то есть те, которые отложили удовольствие посещения вельмож до асра, отправляются пошататься на базар, где также ожидает их масса всякого рода приятных для персиянина развлечений.

Базар играет чрезвычайно важную роль в общественной жизни персиян. Быть в этом средоточии города и уезда, для них не только средство убить время, но и вместе с тем занятие, доставляющее им иногда совершенно неожиданные средства устраивать свои дела.

Если понимать базар в тесном смысле слова, — это рынок, где продаются всевозможные товары, где производится торговля, как оптовая, так и розничная. В городах незначительных, базар заключает в себе не более одной улицы; но в городах многолюдных и оживленных промышленною деятельностью, он составляет обыкновенно целый квартал, перерезанный в различных направлениях улицами и переулками; перекрестки образуют небольшие площади, окруженные почти всегда караван-сараями, постоялыми дворами, где отдаются в наем, как лавки, так и временные квартиры для купцов. Лавки размещаются по родам товаров: например, есть коридор беззазов (продавцов материй), коридор мисгеров (медников), коридор каннадов (конфектчиков) , коридор баккалов (продавцов бакалейных товаров), и т. п. На средней площади базара устроивается так называемый тахти даруга, то есть возвышение, на котором восседает со своими помощниками даруга, начальник базарной полиции, наблюдающий за порядком на базаре, за безопасностью [107] лавок от покраж, а равно и за честностью торгашей в продаже. Улицы базаров обыкновенно бывают крытые, но крыши так редко починиваются, что служат весьма плохою защитою от дождей, случающихся, впрочем, весьма редко во всей Персии, исключая прикаспийские области.

Из всех жителей города, каждый в продолжение дня побывает на базаре. Исключить из числа постоянных посетителей базара можно только самых знатных лиц гражданского и духовного состояния, которые посещают базар изредка, и то не иначе как с большою церемонностью. Из постоянных посетителей, приходящих туда бесцеремонно, и как можно чаще, прежде всего следует упомянуть тех, которые приходят за разными покупками. Но посетители эти должны почесться главными лицами на базаре потому только, что базар ими существует, а не потому, чтобы они преимущественно оживляли базар своим присутствием, не потому, чтобы они составляли самую подвижную и интересную часть базарной публики. Люди, которые идут на базар за одними только покупками, приходят, обыкновенно в раннее время или в течение двух часов по полудни, то есть когда там очень мало бывает народу. Главную массу базарной публики составляют те люди, которые приходят с бескорыстною целию позевать, потолкаться между знакомыми и полузнакомыми лицами, сообщить или услышать новости: они тоже делают иногда покупки, но покупка составляет для них только предлог лишний раз побывать на базаре; к этой категории и надобно отнести охотников ходить в гости, которые или опоздали во всевозможные диван-хане, или отложили свои посещения вельмож и знакомых до другого времени дня. Они остаются на базаре целое утро; тут они курят кальян, переходя от одного знакомого купца к другому, тут они и завтракают. Для утоления их утреннего аппетита существуют лавки так называемых кебабферушан (продавцов кабаба), где всегда готов дешевый завтрак. Держать хороший завтрак за сходную плату, этим продавцам кебаба легко, по многочисленности посетителей их лавок; персияне небогатые почти никогда не завтракают дома со своим семейством, и если не удастся им покушать у вельмож, едят на базаре.

Немало также оживляют базар жители деревень или мелкие помещики. Они приезжают в город не иначе, как за делом: продать свои изделия или закупить что-нибудь для своих домашних, которые, снаряжая их в дорогу, всегда дают им бездну поручений, полезных и бесполезных для деревенского быта покупок, [108] передач, справок, поклонов, осведомлений о здоровье, и т. п. Но несмотря на множество дел, которые их привлекают на базар, загородные посетители его вовсе не бывают чужды желания принять участие в толках и болтовне базарной публики. Они успели соскучиться в однообразии и тишине деревенского общества своего, им нравится шум и говор толпы, теснящейся в узком проходе между лавками; они спешат сообщить кому ни попало вести, привезенные из уезда, и понабраться новостей городских, потому что, по возвращении домой, человека, ездившего в город, ждут неотступные расспросы семейства, родственников и приятелей. Это всеобщее движение, толки и разговоры так успевают овладеть всеми его способностями, что деревенский житель на базаре гораздо менее думает о своих делах, нежели о базарных толках. За дела свои и за хлопоты по разным поручениям домашних и родственников принимается он только тогда, когда успеет удовлетворить свое любопытство и склонность к болтовне. Иные же из них так увлекаются базарным говором, что забыв и собственные дела и чужие поручения, возвращаются домой не сделав ничего, с пустыми руками, зато с богатым запасом новостей, сплетней и анекдотов.

Но главными действующими лицами базарных улиц и площадок, героями всех замечательных разговоров базарной публики, бывают люди, приехавшие из каких-нибудь дальних мест, и в первый раз после приезда явившиеся в публике. Кто бы они ни были, служащие ли люди, ездившие по делам службы, купцы ли, возвратившиеся из путешествия, предпринятого с целью коммерческою, или чарвадары (погонщики мулов и вьючных лошадей), привезшие чьи-нибудь пожитки или товары, дервиши ли, скитающиеся повсюду безо всякой цели — около них собирается па базаре толпа, расспросы сыплятся на них как дождь, и как ни словоохотны персидские путешественники, но все-таки едва успевают отвечать на все задаваемые им вопросы; слова их подхватываются, запоминаются, перетолковываются и тут же разносятся по базару, а оттуда по всему городу с неимоверною быстротою. Прибытие этих ходячих газет составляет на базаре самое радостное событие, дает ему новую жизнь. Около той лавки, подле которой усядется рассказчик привезенной издалека новости, тотчас собирается кружок любопытных слушателей; базарные зеваки наперерыв, толпятся около него, толкая друг друга, чтобы пробраться к нему поближе и не проронить ни одного слова его; иногда проход по базару до того загромождается слушателями, что сообщение между лавками прекращается. [109]

Женщины также бывают на базаре, и также не для одних только домашних надобностей, а больше за тем, чтобы позевать на толпу, да поболтать со знакомыми, а иногда и затем, чтобы видеться с любовниками: это легко на базаре, несмотря на стечение народа; благодаря чадре, они никем не могут быть узнаны, даже мужьями своими; о присутствии их догадываются только те, для кого они пришли, да и то посредством условленных заранее знаков. Такие посетительницы базара и пришедшие собственно для них посетители, не чуждаются тесноты, и даже нарочно стараются замешиваться в толпу, потому что при большом стечении народа, где каждый занят своим делом, проказы их менее могут быть замечены, чем где-нибудь. Очень часто случается тут, что стоя на глазах у своего мужа, или в нескольких шагах от него, жена назначает свидание своему любовнику.

Шум, говор, беготня, толкотня, господствуют в этой толпе, в которую каждый втискивается с тем, чтобы развлечь себя участием во всеобщей деятельности, где никто почти не бывает молчаливым наблюдателем, а всякий непременно хочет быть, до известной степени, действующим лицом. Чем шумнее суматоха, тем более доставляет она удовольствия участвующим в ней. Когда она бывает в полном разгаре, персияне, возвращаясь с базара, повторяют друг другу с удовольствием: «базар сегодня был жарок».

О каких делах преимущественно толкует эта толпа, движущаяся и шумящая на базарных улицах и площадях? Чаще всего о делах, ни до кого не касающихся, совершенно посторонних для всего базара, но имеющих для всех достоинство новости; по этим толкам и разговорам, базар находится в тесной связи с обществами, заседающими около тех же часов дня в разных диван-хане. Так как персияне, не связанные никакими домашними занятиями, разделяют свое время между прогулками по базару и беседами в вельможеских приемных, и почти каждый персиянин, проведший утро на базаре, к заходу солнца непременно побывает в каком-нибудь диван-хане и наоборот, то между базарной публикой и публикой диван-хане происходит беспрестанный обмен разговоров. Что говорилось на базаре, делается обыкновенно предметом разговора в беседах у вельмож и богачей, а толки, происходившие в этих беседах, тотчас же переносятся на базар.

Базар в Персии так важен для города и его уезда, до такой степени на нём сосредоточивается вся городская и областная деятельность, и он имеет такое сильное влияние на всю область, [110] что умные правители смотрят на него, как на одно из самых полезных орудий для управления вверенными им областью и городом. Распоряжение административное, или весть, которую правительство желает сообщить народу, считаются формально объявленными, как только их прокричит базарный глашатай, в полном разгаре базара. Нужно ли правителю распустить какую-нибудь молву, благоприятную для него, он подсылает на базар своих приверженцев или подкупленных им базарных зевак, снабдив их необходимыми инструкциями, и толки народные принимают именно такое направление, какое ему нужно; он руководит молвою посредством базара, если только сумеет действовать на него. Многозначительность влияния базарных толков на общественное мнение придаст в Персии базару такой политический вес, что все важнейшие события персидских городов начинаются не иначе, как там, на улицах или площадях между лавками. Там развиваются первые начала народного неудовольствия, там это неудовольствие обращается мало-помалу в явное восстание.

Утренние развлечения на базаре прекращаются с полднем, потому что около этого времени наступает для всех час завтрака (нагара). Иные посетители уходят завтракать домой, со своим семейством, но большая часть, в особенности же люди бессемейные и иногородные посетители базара, остаются тут же и завтракать. После завтрака, наступает время отдохновения для всех персиян, которым необходимость работать не препятствует вознаградить себя дневным сном за несвоевременное пробуждение от сна ночного, так рано принесенного в жертву тяжелому, но неизбежному для них обряду утренней молитвы. Хотя базарный посетитель не бывает после завтрака так сыт, как вельможи и гости, разделившие с ними утреннюю трапезу, но спит он также спокойно. Для него сытость заменяется утомлением от беготни по базару и отягчением головы, от суматохи.

После полудня, все порядочные люди в Персии или спять, или просто лежат дома. Новое движение между ними начинается во время асра, — так называется часть дня, которая начинается часа за два или за три до заката солнечного, а оканчивается с вечерними потемками. Когда наступает аср, персияне, оживленные сном или отдохновением у себя дома во внутренних покоях, снова являются на жизнь общественную.

Вельможи, правительственные власти и богачи, принимающие у себя гостей, имеющие свои приемные, выходят во время асра из эндерунов во внешние покои, то есть снова вступают в [111] свет. Но не все они остаются дома; занятия их во время асра разнообразнее, чем поутру: кроме заседания в своем диван-хане, они имеют еще и другие развлечения. Прогулки за город совершаются во время асра, в эту же часть дня ездят персияне охотиться и стрелять в цель; скачка в запуски на лошадях, визиты, которые делают друг другу люди достаточные, обязанные поутру сидеть дома и принимать у себя, всё это также относится к занятиям в продолжение асра. Те, которые по лени или по какой-нибудь причине не выезжают в это время из дому, остаются обыкновенно в своих бирунах и принимают всех приходящих, как и поутру.

Люди, которые разделяют свое утро между базаром и посещением приемных зал, продолжают это дело и во время асра. Поездки за город лиц, посещаемых ими, не мешают им находиться при этих лицах. Они не расстаются со своими покровителями ни на прогулках, ни на охоте, так что та же самая публика, которая постоянно наполняет чей-нибудь диван-хане, является и в свите богача, когда он отправится поохотиться или прогуляться. Если же хозяин посещаемого ими дома никуда не выезжает в это время, то они сидят у него в диван-хане, занимаясь совершенно тем же, чем занимались поутру, с тою только разницею, что в это заседание их ничем не кормят и не потчуют, кроме кальяна; поэтому заседания диван-хане среди дня стоят хозяевам домов несравненно дешевле, чем утренние; зато они и не бывают так оживлены многочисленностью и словоохотностью посетителей, как поутру.

Вообще город во время асра имеет почти ту же самую физиономию, как и поутру; только он менее оживлен. Выезды за город, и другие развлечения, которые позволяют себе лица достаточные, в сопровождении людей постоянно их окружающих, уменьшают число заседаний в приемных залах. Базар теряет, во время асра, менее, чем диван-хане. Числом посетителей он конечно бывает в это время беднее, потому что на эту пору меньше бывает покупателей, и люди, съехавшиеся в город из уездов, начинают уже разъезжаться по деревням своим, или по крайней мере бывают уже озабочены приготовлениями к отъезду; но уменьшение публики вознаграждается тем, что самые интересные для базара события, а именно приезды караванов из других городов, и стало быть прибытие путешественников и чарвадаров, относятся преимущественно ко времени асра. Новоприбывшие караваны проезжают прямо на базар, где в магазинах складываются привезенные товары , а в [112] караван-сараях помещаются путешественники, не имеющие в городе ни родственников, ни знакомых. Благодаря прибытию караванов, равновесие между живостью базара утреннего и базара асра восстановляется: если первый многолюднее, то второй нисколько не уступает ему в суматохе, шуме, и в богатстве новостей.

Летом, и вообще в жаркие дни, для персиян существует еще одно развлечение — посещения мечетей, построенных собственно для молитвы, но служащих также и местом для народных сборищ. Мечети, как в деревнях, так и по городам, строятся обыкновенно на местах прохладных, высоких, хорошо защищенных от солнца, в тени дерев, и всегда на берегу речек или источников. Среди жаркого дня, когда зной солнечный раскаляет воздух, в Персии не найдется такого отрадного места, как мечеть. От этого летом, во время асра, муллы всегда сидят в мечетях, туда же собираются и их последователи, совсем не с тою целью, чтобы молиться Богу или послушать душеспасительных наставлений, а просто для того, чтобы подышать воздухом более свежим, чем в других местах, и потолковать между собою, а иногда с муллами, о разных совершенно житейских предметах.

Персияне, живущие в тех местах, где бывают европейцы, имеют еще развлечение во время асра — чай. В Персии находятся еще такие места, где обычай пить чай вовсе неизвестен; но в городах богатых торговою деятельностью и преимущественно в так называемых столицах (Дар-эс-салтане) обычай этот проник уже почти во все дома. Но редкие из персиян ценят тонкость его аромата. Стоит только узнать фразу, которою они обозначают приготовление этого напитка, чтобы понять, какого рода чаем услаждают они свой вкус. По-персидски не говорится «делать чай», или «приготовлять чай», а употребляется выражение «варить чай». И подлинно, они варят свой чай. В чайник насыпается очень много сухого чаю, а потом его ставят на горячий самовар; иные же просто насыпают чай в медный котлик, который ставится на пламенеющие уголья и в огонь. В том и другом случае получается чрезвычайно крепкий настой , какая-то темная, мутная влага, где чайный вкус заглушается вкусом дыма и гари; чем гуще приготовлен этот напиток, тем более он имеет достоинства в их глазах. Если он не совсем темно-коричневый, то хозяин дома непременно получит, в глаза или за глаза, упрек в скупости. Чтобы уничтожить или подсластить вкус дыма, персияне сыплют в каждую чашку как [113] можно более сахару. На это также хозяину дома не позволено скупиться. Потому угощать этим напитком стоит очень дорого в Персии, и персияне или пьют его наедине, или позволяют себе разделить это удовольствие с другими, только при малом числе гостей.

Аср оканчивается новым криком муэззина, который тотчас по закате солнца начинает призывать правоверных к вечерней молитве. При первых звуках вечернего азана (воззвание к молитве) мусульмане покидают занятия свои и спешат совершить предписанный обряд омовения, приготовляющий к молитве. Поспешность их увеличивается еще тем, что почти каждый в это время считает себя в долгу перед религией. Вечерний азан есть по счету третий, потому что, кроме утреннего, существует еще азан во время полдня, но на полуденное воззвание редкие из мусульман откликаются, откладывая полуденную молитву до вечера, чтобы одним приемом помолиться за два раза.

После совершения обряда молитвы, с закатом солнца, прекращается в Персии жизнь общественная и каждый персиянин считается по вечерам принадлежащим не общественным отношениям, а самому себе, своему семейству, ближайшим родным, а иногда и друзьям, с которыми он может уже проводить время, не как гражданин, принадлежащий известному классу и несущий известные обязанности, а как индивидуум, живущий на это время для самого себя. За небольшими исключениями, все почти персияне удаляются во внутренние покои свои, где и проводят время или в женских покоях с женами, или в особенных комнатках, которые нарочно бывают устроены так, чтобы составляли середину между эндеруном и бируном, где хозяин и принимает людей не столько близких ему, чтобы их можно было ввести в самое святилище гарема, но, однако же, достаточно знакомых для того, чтобы с ними можно было проводить время запросто, без официальных затей. Иметь такого рода комнаты позволяют себе только люди, любящие проводить вечера не с женами и детьми, как им предписано мусульманским законом, а с добрыми приятелями, в разных забавах, которые надобно скрывать от посторонних глаз, поточу что они не совсем-то дозволены правилами Ислама.

Больших вечерних собраний в Персии не существует; посещать друг друга по вечерам не заведено, частое исключение делается только в пользу самых близких друзей, а прочих знакомых принимают по вечерам очень редко, — всякий должен сидеть дома. [114] Вечер, составляющий для европейцев самую веселую часть суток, в Персии время тишины в городе; на улицах прекращается всякое движение; оно сосредоточивается внутри домов, в недрах персидских семейств, которых члены собираются все под один кров к этому времени.

Скучно бывает это время для персиян, строго соблюдающих правила Ислама. Почти все развлечения считаются по правилам этой религии, или преступными, или предосудительными, так что правоверному мусульманину остается только одно удовольствие на всё вечернее время: поесть посытнее да полюбоваться на жен своих и завалиться спать. Счастливы те из них, которые любят семейства свои. Они, по крайней мере, имеют то утешение, что вечернее уединение приходится им разделять с людьми, близкими их сердцу. Но эти случаи очень редки; очень немногие из персиян питают нежную привязанность к своим женам и детям и находят удовольствие в семейной жизни. Большая часть из них скучают между женами, к которым уже пригляделись, и детьми, которых не любят. Смешны те, которые завидуют гаремной жизни мусульманина; они не имеют понятия о скуке, наполняющей быт последователей религии многоженства.

Для персиянина, позволяющего себе некоторые отступления от строгости мусульманских законов, вечернее уединение оживляется иногда своего рода удовольствиями. Ислам объявляет танцы и музыку делом грешным. Но ничто так часто не нарушается в Персии, как религиозное запрещение слушать музыку и любоваться танцами; потому в редком доме зажиточного персиянина не слышатся под вечер звуки инструментов, дающие знать, что хозяин развлекает свою скуку песнями и плясками жен и служанок. Существование этих удовольствий может представить гаремную жизнь вовсе не так скучною, как мы отзывались о ней; поспешим уверить всех и каждого, что эти потехи могут развлекать только скучающего персиянина: персидская музыка и персидская пляска находятся на такой низкой степени искусства, что европейцу чрезвычайно скоро надоели бы. Те из персиян, которые еще далее простирают наклонность нарушать строгости мусульманских постановлений, мешающих им повеселиться, имеют и другие развлечения и забавы по вечерам. Такие грешники не сидят даже в вечернее время со своими семействами, а устраивают, как мы сказали, для своего вечера особенные комнатки, составляющие нечто в роде середины между внутренними и внешними их покоями; комнаты эти уже не бирун, но еще и не эндерун. Все греховодничества персиян, все их потаенные [115] забавы, скрываемые не только от мулл, но даже и от большей части знакомых, разделяемые только с избранными, задушевными приятелями, имеют театром своим эти комнатки.

Персияне охотники до разного рода игр, но игры запрещены мусульманской религией; азартные преследуются, как преступления, а другие, как шахматы и проч. считаются у мусульман предосудительными. Несмотря на то, многие персияне с большою охотою играют в шахматы, а некоторые и в карты. Коммерческих игр они не знают; но азартные чрезвычайно любят. Возможность одним разом нажиться привлекательна для жадности персиянина: его не пугают никакие гонения, никакие проигрыши; в надежде отыграться, он готов поставить на карту последнее достояние свое. Хладнокровных игроков между персиянами не существует; они все играют с такою горячностью, что игорные собрания их бывают непомерно шумны: брань, ссоры и даже драки очень часто бывают их окончанием. Эти случаи, повторяющиеся очень часто, тем опаснее, что в игорных собраниях, между снарядами игры, почти всегда являются на сцену и сосуды с запрещенными напитками.

Известно, что водка и вина преследуются мусульманским законом, как вещи богопротивные. Для мусульманина считается греховным делом не только злоупотребление этими напитками, но даже самое умеренное употребление их, даже прикосновение к ним, потому что, на основании мусульманского учения, все вещи опьяняющие суть вещи нечистые; довольно одной капли их на одежде молящегося мусульманина для того, чтобы намаз его считался недействительным, не доходящим до неба. Характером азиатцев оправдывается этот запрет, который служит уздою, если не для всех, то, по крайней мере, для большинства мусульман; при малейшем послаблении со стороны курана, последователи его решительно не способны были бы удерживаться в пределах умеренности. Человек, воспитанный в благочестивом мусульманском семействе, гнушается этими напитками, как самою отвратительною нечистотою; само собою разумеется, что омерзение, питаемое им к этим напиткам, продолжается только до тех пор, покуда он не попробует их по какому-нибудь случаю, хоть даже нечаянно; многие из последователей Ислама и преимущественно многие из персиян позволяют себе немилосердно пить и водку и вино. Впрочем, сами муллы, посредством разных толкований Ислама, дают персиянам, искушаемым страстью к опьяняющим напиткам, возможность успокоивать свою совесть после нарушения запрета. По толкованию мулл, употребление [116] вина не включается в число тех смертных грехов которые ничем не могут быть искуплены, и чистосердечное раскаяние и обещание воздерживаться впредь от этого греха, считаются достаточными для снискания совершенного прощения самому горькому пьянице.

Пить вино, как пьют большая часть европейцев, то есть умеренно, персияне не умеют. Нарушая закон свой, они нарушают его не иначе, как для того, чтобы напиться мертвецки пьяными. В той беседе, где не предвидится возможности пить вдоволь, сколько душе угодно, персиянин ни за что не осквернит свой рот запрещенным напитком. По его мнению, нс стоит и рот марать для того, чтобы быть только навеселе. Зато в уединенных комнатах своих, в кругу добрых приятелей, на скромность которых можно надеяться, он удовлетворяет себя вполне. Вкус напитка для него не значит ничего; он ищет в вине только крепости.

Добывать опьяняющие напитки, было бы персиянам чрезвычайно трудно, если бы в отечестве их не было услужливого армянского народонаселения. Армяне сами очень любят выпить, поэтому в каждом армянском доме найдете винокурню и все припасы для виноделия.

Произведениями своими армяне делятся и с мусульманами, продавая их тайком и за дорогую цену. Гонения, воздвигаемые по временам на этот потаенный промысел персидских христиан, никак не могут искоренить его; он производится с давнего времени вопреки гневу мулл, который парализируется наклонностью светских властей брать с армянского народонаселения взятки, усыпляющие их бдительность. Если персидские правители иногда и принимают строгие меры против этого промысла, приносящего им выгоды, то весьма неохотно, только для того, чтобы отвязаться от мулл. Армяне же находят в этом промысле двоякую для себя выгоду: и денежную прибыль, весьма приятную для их корыстолюбия, и душевное удовольствие совращать с пути ненавистных им мусульман. Напитки вообще выделываются у армян чрезвычайно неискусно и неопрятно, да еще сверх того армяне сортируют свои произведения: лучшие они оставляют для собственного употребления, а продают самые низкие сорты; потому персияне получают от них такое вино и такую водку, что редко могут пить их не захватывая нос двумя пальцами. Там, где нет армян, персидские пьяницы принуждены бывают сами выделывать тайком водку и вино; но напитки их фабрикации еще хуже армянских. Да что им за дело до вкуса? [117] — был бы только напиток покрепче и поскорее приводил в опьянение.

Эти понятия персиян о назначении вина и водки дают уже довольно ясное понятие о том, что такое их вечерние беседы с целью пить вино; это не веселые пирушки, а самые отвратительные оргии, где все пьют с неимоверною поспешностию, и через несколько минут попойки, члены беседы теряют уже сознание, а способность двигаться сохраняют только в такой степени, сколько нужно, чтобы шуметь, бесчинствовать, делать всевозможные гнусности или вызывать на ссору и драку собутыльников. Опьянение не мешает им предаваться азартным играм, которые бывают почти всегда неразлучными спутниками этих оргий. Весьма редко случается, чтобы такие попойки оканчивались без спор и драк. Но как бы ни были бурны их окончания, какие бы обиды и даже раны ни наносили друг другу пьяные собеседники, вражда поссорившихся не продолжается долее действия хмеля; протрезвившись поутру, они мирятся, сами смеются над запальчивостью своею, и, на следующий вечер принимаются за то же. Если кто из них зашел, во время опьянения, слишком далеко, наделал таких глупостей и бесчинств, что стыдится их поутру, после отрезвления, тот, для утешения своей совести, делает так называемое тоубе, то есть зарекается пить на будущее время. Но персиянин, привыкший пить, не долго может вытерпливать это лишение, и при первом случае напиться, уступает искушению; временные покаяния, то есть периоды трезвости, вынужденные клятвою воздерживаться от пьянства, составляют только небольшие антракты в его разгульной жизни, которая после каждого перерыва делается еще разгульнее.

Кроме карт и шахмат, персияне находят еще по вечерам развлечение в музыке и пении ходячих артистов, называемых мутрибами. Для полноты удовольствия, вместе с мутрибами призываются и плясуны, танцующие под музыку и под пение мутрибов, к голосам которых присоединяют они и свой голос. Наслаждение, находимое персиянами в вокальных, инструментальных и хореографических талантах уличных мутрибов, необходимое дополнение каждой пьяной вечеринки. Звуки музыки и песней помогают действию вина, расшевеливая душу персиянина, приводя ее в какой-то исступленный восторг, а сладострастные движения плясунов приятно ласкают его чувственность, разгоряченную винными парами.

Мы до сих пор имели в виду только персиян, пользующихся известным довольством, известною свободою жизни; о быте [118] бедного класса, добывающего себе пропитание усиленным трудом, до сих пор мы молчали по той причине, что для этих людей все время до самого вечера проходит в непрерывном труде. Но с наступлением вечера, работы везде прекращаются, и труженики, сделавшись свободными, идут отдыхать; для них, хотя и поздно, начинается жизнь. Но вечерний быт труженика, удалившегося после тяжких работ под кров бедного приюта своего, в круг семейства, с которым он почти целый день не видался, не будет обилен подробностями.

Существенная разница между вечерним бытом персиянина-труженика и развлечениями в это время суток персиянина зажиточного заключается в том, что первый, хотя и беднее последних, но зато гораздо нравственнее, гораздо ближе к нравственному достоинству человеческой природы, как ее понимают европейцы. Недостаточность состояния и потребность больше отдохнуть чем повеселиться, заграждают путь к его порогу, как приятелям, ищущим случая попить и поиграть в азартные игры, так и разгульным бродячим мутрибам, плясунам, певцам и другой подобной сволочи, толпящейся у ворот и в комнатах зажиточных гуляк. Положение бедняка, среди семейства, также совсем другое, чем положение вельможи в кругу многочисленного эндеруна. У бедного мусульманина не хватает средств на то, чтобы иметь по нескольку жен, и переменять их по произволу своей капризной чувственности; он обыкновенно имеет не более одной жены, с которой и проводит век свой, как с подругой, назначенной пройти с ним всю стезю жизни, рука об руку, неразлучно. В семействах бедных персиян, чуждых многоженства, встречается нечто подобное семейной жизни европейцев; в быту бедных персиян гораздо более развита истинно семейная жизнь, чем в чертогах богачей. Богатый многоженец видит в своих женах только послушных угодниц его желаниям, и сидит с ними только для того, чтобы полюбоваться на красоту их, позабавиться их ревнивыми стараниями друг перед другом понравиться ему; чем более унизит себя перед ним жена его, тем она любезнее его сердцу. Не то бывает под кровом персидского бедняка-одноженца. Он видит в жене своей подругу жизни. Часто бывает, что нежные отношения его к жене уже прекратились, а дружба между ними еще продолжается. Хотя он еще и не питает к ней такого уважения, как европеец к своей супруге, но обходится с ней несравненно ласковее и деликатнее, чем многоженец с красавицами, наполняющими его эндеруны. Такие отношения между отцом и матерью имеют благоприятные [119] последствия и для положения детей в семейственном кругу. Одноженец любит своих детей, и не стыдится любить их, подобно персидскому вельможе, который смотрит на своих детей не как на плод нежной любви к жене, а как на неприятное следствие минутной потехи. Бедняк более заботится о будущности детей своих, потому что желает приготовить в них себе помощников, которые облегчат его труженическую жизнь в старости и сменят его на поприще труда, когда изнуренные, одряхлевшие силы его откажутся уже работать. В быту бедных персиян встречаются иногда даже примеры заботливости родителей о нравственном и телесном воспитании детей, чего и тени не найдете в домах персидских вельмож, которые умеют только давать жизнь детям, а о том, как проведут они эту жизнь, думать и знать не хотят.

Таким образом, персидский бедняк, отдыхающий под кровом своим, проводит вечер как добрый отец и ласковый муж, как человек, которому известны семейные радости. Других развлечений для него не существует. В гости к друзьям и приятелям он ходит очень редко. Домашние же развлечения его очень немногочисленны: поговорить с женой, полюбоваться на детей, поиграть с ними, накуриться вдоволь кальяна, потом, съев скудный ужин свой, завалиться спать, — вот всё, что наполняет вечер его. Счастливее ли он персидских вельмож-многоженцев, оставляем судить психологам.

Европейские путешественники, видевшие Персию проездом, могут оспоривать наши слова о нравственном достоинстве недостаточных персиян и утверждать, что не всегда внутренний быт их бывает таким, каким представлен он в этой статье. Но путешественники судят обыкновенно об этом предмете только по домашнему быту окружающей их персидской прислуги, а сословие прислужников составляет в Персии самый развращенный класс народа, и по нему никак нельзя судить о прочих персиянах недостаточного состояния.

Прочитав нашу статью о персиянах, каждый скажет, что значительная часть этого народа проводит время в совершенном бездействии, в том только, чтобы шататься по гостям, по диван-хане, по базару, без всякой цели, кроме желания убить время. Такое предположение отчасти будет справедливо, потому что действительно праздность имеет в Персии перевес над трудолюбием: но оно не может быть справедливо до такой степени, как это с первого разу покажется человеку, недовольно знакомому с Востоком для того, чтобы понять настоящее значение этой бродяжнической жизни [120] персиян, которая имеет свой смысл, неуловимый с первого взгляда.

Уразуметь настоящий смысл бродяжничества персиян по городу, понять, что посреди видимой праздности персияне умеют устраивать дела свои, может только тот, кто вполне умел постигнуть, как принято в Персии вести дела. На бумаге, письменным порядком, в Персии ничего почти не делается; всё почти улаживается там на словах; это одинаково относится к правительственному механизму и к делам между частными лицами, коммерческим, тяжебным, семейным. Письменно излагается только то, что составляет окончание, результат различных хлопот, как то: постановления, предписания, контракты, сделки; а вся предшествующая этому процедура состоит в словесных переговорах. При таком обычае, персиянину нет никакой надобности сидеть дома: ему полезнее бегать по домам людей, с которыми он в связях, переговаривать с тем и с другим, или принимать этих людей для переговоров в своем диван-хане, чем сидеть у себя в кабинете, за утомительной работой, которой ему неоткуда и взять, потому что ему нечего писать, и вместе с тем нечего читать о делах своих. Посещение диван-хане знатных вельмож, визиты друг другу, беготня по базару, где персияне встречаются и толкуют со знакомыми и полузнакомыми людьми, иногда о чём попало, а иногда и о том, о чём им нужно потолковать, — не должно принимать за одно бездельничание.

Некоторые из туристов, видевших Персию, найдут, может быть, в этой статье множество вещей, которые не будут согласны с их собственными наблюдениями. Путешественники, не имевшие времени составить себе общей идеи о жизни наблюдаемого народа, часто основывают свои выводы на явлениях, случайно попавшихся на глаза, и которые как случайности, как исключения из общего правила, часто противоречат настоящей характеристике народной деятельности. Много значат обстоятельства, под влиянием которых делаются наблюдения, и обилие или скудность фактов, из которых сделаны выводы. Часто мнения, составленные только по беглому взгляду, оказываются совершенно несправедливыми после долголетнего ознакомления с предметом.

С. ЧЕРНЯЕВ.

Текст воспроизведен по изданию: День персиянина. Очерк частной жизни в Персии // Современник, № 6. 1857

© текст - Черняев С. 1857
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Бабичев М. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1857