СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

СИМОНИЧ И. О.

ВОСПОМИНАНИЯ ПОЛНОМОЧНОГО МИНИСТРА

1832-1838 гг.

ГЛАВА X

1838 г. Поход на Герат; конфликты с английским правительством

В начале ноября 1837 г. шах пересек границу своих владений у Торбет-Джама, имея в своем распоряжении около 36 000 бойцов, 66 орудий или мортир и немногим более 10 000 человек, обслуживающих либо транспорт, либо являющихся дворцовыми или личными слугами.

[Состав войск шаха к концу октября 1837 г., в тот момент, когда они перешли границу у Торбет-Джама.

Его величество запретил в лагере всякую роскошь и приказал, чтобы каждый, какую бы должность он ни занимал в армии, взял с собой лишь самое необходимое, а шатры было приказано делать как можно меньше. Шах и Хаджи сами подали пример этой простоты, которой отличался еще поход против туркмен и которая должна была поддерживаться при существующих ныне строгих нравах.

Когда шах пересекал границу, произошло событие, ставшее известным в Европе и послужившее Сент-Джемскому кабинету предлогом для разрыва отношений с Персией. Я имею в виду арест курьера английской миссии. Вот как это произошло. Некто Боровский, по происхождению поляк, тот самый, который, как мы видели, отличился в Хорасане, назвав себя внебрачным сыном князя Радзивилла и одной еврейки, вот уже в течение 8 лет находился на персидской службе; этому предшествовали годы, полные превратностей, и служба у англичан, которым он сначала был предан и с которыми затем поссорился. Этот тип, отправляясь из Мешхеда в лагерь, узнал, что английский курьер в сопровождении двух подданных гератского принца пытался окольными путями выйти на большую тегеранскую дорогу, чтобы пройти незамеченным. Он не нашел ничего лучше, как сообщить об этом Хаджи и объявить трех путешественников эмиссарами Камрана, не называя при [130] этом английского курьера. За ними послали погоню,» поймали, связали и привезли в лагерь. Как только установили личность курьера английской миссии и как только о нем сделал запрос подполковник Стоддарт, находившийся в шахском лагере, этого курьера вместе с бывшими при нем бумагами, даже не просмотренными, передали в распоряжение подполковника. Посланник Англии, узнавший эту новость в Тегеране, сразу же понял, что совершил оплошность, послав без ведома персидского правительства и в момент открытого разрыва с ним одного из своих людей в страну, в которую собирались вторгнуться. Особенно беспокоил его тот факт, это этот человек возвращался тайно, да еще в сопровождении эмиссаров враждебной партии. Поэтому первым шагом английского чиновника было дезавуировать арестованного курьера, сказав Мирзе Масуду, что ему неизвестно, каким образом тот оказался на пути в Герат, когда он имел лишь один приказ — сопровождать Мохаммед Фети-хана (посла Камрана) в Мешхед. Однако он осмелился потребовать удовлетворения, представив этот арест как нарушение прав человека. Хаджи отказался удовлетворить его требование, но, вместо того чтобы сослаться на аргументы, служившие в его пользу, он выдвинул следующий принцип: так как английский курьер был персидским подданным, шах имел право хотя бы поэтому распоряжаться его жизнью и смертью, как жизнью и смертью любого другого подданного, не будучи обязанным ни перед кем отчитываться. Копия^: этого ответа была официально направлена русскому посланнику, который был вынужден протестовать, поскольку нельзя было в принципе допускать, чтобы персидские подданные, находившиеся на службе в европейских миссиях, произвольно отстранялись от исполнения их обязанностей без оповещения об этом соответствующих политических представителей. Что касается г-на Макниля, то ничто не могло доставить ему большего- удовольствия, чем столь непродуманный ответ Хаджи. Право находилось тогда на его стороне, и он воспользовался этим преимуществом, чтобы более настойчиво требовать удовлетворения.

Тем временем шахская армия продолжала свой поход. Через несколько дней она остановилась в Гуриане и в качестве первого своего шага предприняла осаду; [131] этой маленькой крепости. Гуриан расположен на равнине в 12 фарсангах от Герата и в течение уже нескольких лет является вотчиной Шир Мохаммеда, брата Яр Мохаммед-хана, укрывшегося там с тысячью отчаянных афганцев. Эта крепость была построена Мохаммед-ханом Карай недалеко от развалин старой крепости, владельцем которой был его знаменитый отец Иссак-хан. Она представляла собой квадрат с четырьмя башнями по углам, соединенными глинобитными стенами. Вокруг — ров, наполненный водой. В крепости были лишь одни ворота, длина каждой стороны квадрата равнялась 400 футам.

После шестидневных боев Шир Мохаммед-хан сдался. Взятие Гуриана, занимавшего выгодное географическое положение, было значительной победой, так как обеспечивало коммуникации армии. Впрочем, осажденная столь многочисленной армией, снабженной мощной артиллерией, которой нечего было противопоставить, крепость и не могла продолжать сопротивление. Как бы там ни было, но этот успех не мог долго радовать друзей шаха, поскольку успех этот стал одной из возможных причин неудачи основного похода. Обольщенный этой первой удачей, Хаджи не сдерживал более своего тщеславия, а шах более чем когда-либо был убежден, что его наставник обладал удивительным даром предвидения.

Между тем в Герате царила растерянность. Мохаммед Фети-хан, возвратившись в Тегеран, объявил по поручению английского посланника, что шах не двинется дальше Мешхеда. Руководствуясь этим, жители перестали заниматься обороной города и сохраняли исключительное спокойствие.

Но вскоре стало известно о прибытии персидской армии в Гуриан и о падении этой крепости. Эта новость вызвала большие беспорядки, и, быть может, сам Камран и его везир покинули бы столицу, если бы там не находился английский офицер, лейтенант артиллерии Поттингер, которого генеральный управляющий Ост-Индской компанией предусмотрительно послал для поддержания духа и обороноспособности города. Этот молодой офицер, весьма энергичный и достойный уважения, пересек Афганистан и Персию и остановился на некоторое время в Тегеране; его никто не знал, а потому, [132] его присутствие осталось незамеченным. Получив указания и собрав нужные ему сведения, он возвратился в Герат через Мешхед. Именно он поддержал мужество осажденных, именно благодаря его активности наверстали потерянное время. Поэтому он совершенно справедливо был щедро награжден своим правительством и снискал себе вполне заслуженную похвалу в прокламациях, которые распространял генеральный управляющий после снятия осады Герата...

Но не будем опережать события. Правитель Каина Мир Асадолла-хан был оставлен шахом командующим частями в Гуриане, куда вошли отряды войск вышеназванной провинции; с остальной армией шах двинулся на Герат. Этот город окружен крепостной стеной, сложенной из обожженного на солнце кирпича, с четырьмя большими опорными башнями по углам; другие башни, поменьше, расположены между ними. Стена построена на валу в 60 футов высотой, на внешнем склоне которого г-н Поттингер приказал прорыть один над другим два потайных хода. Перед нижним находился ров и скат. Ров, хотя и не очень широкий, был тем не менее совершенно неприступен из-за крутизны обоих склонов. Крепость, внутри которой был дворец принца, не имела большого значения; городские жилища были защищены стенами, и их можно было разрушить только с помощью снарядов. Впрочем, персидская армия не располагала достаточным количеством мортир, чтобы предпринять бомбардировку, да она и не очень опасна в местах, где нечему гореть.

Четыре стены города, образующие четырехугольник, обращены к четырем сторонам света. В городе пять ворот: на каждой стороне плюс дополнительные ворота на северной. Именно с этой стороны находилась крепость. Шах стал лагерем с запада в полутора верстах от города. Подступы к городу были облегчены для осаждающих тем, что земля была покрыта развалинами, которые (о азиатская беззаботность!) никто не потрудился даже убрать от рва; но Хаджи, как всегда своенравный, счел достаточным установить наблюдение только за двумя воротами. Таким образом, трое ворот были совершенно свободными, что давало возможность пополнять городские запасы провизии. Если развалины, б которых мы только что говорили, служили на пользу [133] осаждающим, то не менее полезными были они и для осажденных; последние, хорошо зная все ходы и выходы, бродили днем и ночью вокруг шахского лагеря, похищали и убивали отдельных людей, выходивших за дровами или мародерствовать. Кавалерийские отряды отваживались появляться даже за пределами Гуриана, чтобы нападать на караваны, направлявшиеся в лагерь. Несмотря на эти каждодневные уроки, Хаджи ничего не изменил в своем первоначальном плане и в течение более двух месяцев трое никем не контролируемых ворот оставались открытыми. Перед началом операций яростной осаде подвергли юго-восточную башню, как самую укрепленную из четырех, поскольку она доверху была засыпана землей, о чем всем было известно. Без всякой пользы растратили свыше 3000 метательных снарядов. Когда заметили, что боевые припасы уменьшаются, прекратили эту бесплодную канонаду и решили окружить город. Но и на этот раз, вместо того чтобы наметить направление главного удара, артиллерию рассредоточили таким образом, что нигде не было больше трех орудий. Несмотря на это, полная осада города, хотя и запоздалая, явилась по крайней мере отсрочкой для сарбазов, которые могли теперь, ничем не рискуя, выходить за фуражом на значительные расстояния; караваны больше не подвергались грабежам, а в лагере царило изобилие. Что касается самой осады, то она велась вопреки здравому смыслу. При подготовке той или иной операции никто из командующих не согласовывал своих действий с другим. Каждый поступал как ему заблагорассудится, докладывая шаху и Хаджи о своих планах; последние позволяли усыплять себя обещаниями: одного — пересечь ров, другого — прорыть подкоп и прочим подобным вздором.

Между тем приближалась зима, и, к удивлению местных . жителей, земля не покрывалась снегом; именно благодаря этой счастливой случайности не оправдались надежды врага на то, что персы вскоре будут погребены под снегом. На памяти людей никогда еще зима не была такой теплой; там, где обычно снег покрывал землю в течение трех месяцев, он шел только один или два раза и исчезал через несколько минут. Этот каприз природы должен быть упомянут здесь, так как он вызвал удивительные последствия. Шах был убежден, что этим смещением времен года он был обязан оккультным знаниям старого Хаджи, влияние которого, и без того очень могущественное, возросло теперь беспредельно, поскольку ему удалось остановить выпадение снега, верили, что [134] с еще большей легкостью он сможет предопределить ход будущих событий.

Оставим пока шаха и его министра, занятых осадой, и вернемся к событиям, происходившим в Афганистане. Мы видели, что в начале 1837 г. шах отправил посла к кандагарским братьям Баракзаям, чтобы заключить с ними союз. С подобной же целью посол должен был проследовать и в Кабул. Он был очень хорошо принят в первом из этих городов, но Дост Мохаммед не захотел вступать с ним в какие-либо отношения, так как в это же время к нему прибыл знаменитый путешественник Бернс в качестве полномочного посланника достопочтенной Ост-Индской компании. Г-н Бернс, обещая кабульскому эмиру возвращение Пешавара и помощь ему и его кандагарским братьям в случае нападения на них персидского шаха, склонил его на свою сторону и заключил с ним на этой основе договор, отправленный на ратификацию генеральному управляющему. Камбар Али-хан согласился на все, и был составлен проект договора. Чтобы вручить этот договор на утверждение шаху, Кохендиль-хан отправил с Камбаром Али одного афганца по имени Алла Дад-хан, который пользовался его полным доверием. В то время как эти двое выезжали из Кандагара, туда прибыл поручик Виткевич, который после краткого пребывания в этом городе, где ничто его не задерживало, продолжал свой путь к Кабулу. Там он обнаружил Бёрнса и был принят Дост Мохаммедом с большой вежливостью, но довольно холодно, поскольку этот последний с минуты на минуту ожидал ратификации договора, заключенного с посланцем Компании. Тем не менее честь получить письмо от императора всея Руси весьма польстила его самолюбию. Через несколько дней после прибытия Виткевича был получен ответ от лорда Окленда, содержание которого отнюдь не оправдывало ожиданий обеих договаривающихся сторон. Генеральный управляющий не собирался давать обещаний о возврате Пешавара и отказался предоставить субсидию кандагарским братьям в случае нападения на них персидского шаха. [135]

Лорд Окленд обещал только одно: если Дост Мохаммед захочет порвать связи с другими иностранными державами и даст заверения, что он не вступит больше в контакты с ними без разрешения Англии, она предпримет тогда некоторые шаги перед правителем Лахора, дабы нынешние владения Дост Мохаммеда не подвергались более нападениям. Это решение вызвало крайнее возмущение Дост Мохаммеда, и г-н Бернс чуть было не испытал на себе результаты этого гнева. Тем не менее ему удалось спокойно выехать, быть может благодаря вмешательству г-на Виткевича, с которым связывал теперь Дост Мохаммед свои надежды. Но поскольку инструкции предписывали Виткевичу лишь сбор сведений о торговых выгодах, которые могла бы извлечь Россия, завязав отношения с этой страной, он ограничился тем, что дал понять эмиру, сколь полезным для него был бы пример его братьев, ориентировавшихся на Персию.

Несмотря на это, Дост Мохаммед не терял надежды добиться от императора покровительства более действенного. На этот раз он хотел послать в Санкт-Петербург одного из своих соотечественников, выходца из того же племени, на преданность и привязанность которого он рассчитывал. Но события развивались с такой быстротой, что до посылки миссии дело не дошло. Однако готовя это новое посольство, Дост Мохаммед продолжал поддерживать постоянные сношения со своими братьями, которые держали его в курсе ведущихся с Персией переговоров, и намекал, что присоединится к конфедерации, если ей удастся добиться гарантий от России. Тем временем Камбар Али-хан вместе с посланцем из Кандагара прибыл в шахский лагерь.

Между тем осадные работы находились в состоянии почти полного застоя. С тревогой ожидали решений эмира, от которых зависели решения вождей других кочевых племен, живших в окрестностях Герата. Таким образом, этот проект договора был полностью одобрен шахом и Хаджи и, если бы Алла Дад-хан захотел, мог бы стать окончательным договором. Но Алла Дад- хан требовал прежде всего обеспечения гарантий со стороны России, без чего, как он говорил, никакой договор невозможен. Шах, который так же, как и афганцы, стремился заручиться этими гарантиями, настойчиво их от меня добивался, используя посредничество русского [136] представителя, находившегося при его персоне. Когда я получил в Тегеране ноту персидского министра, английский посланник собирался выехать в Герат. Бесполезные усилия, затраченные им на то, чтобы добиться удовлетворения за мнимые оскорбления, будто бы нанесенные его нации в результате ареста курьера, неспособность добиться заключения торгового договора я прежде всего взятие Гурмана — все это заставило его послать в Лондон своего первого секретаря, чтобы устно доложить о положении вещей и просить принятия более действенных мер, дабы сломить упрямство шаха. В качестве ответа он получил приказ предпринять еще одну попытку и лично отправиться в лагерь шаха.

Как мы видели в предыдущей главе, русский посланник и не думал гарантировать от имени своего двора условия договора, который, возможно, будет заключен между персами и афганцами, но афганцы опередили события и без его ведома заявили, что обязательным условием, при котором они согласились бы подчиниться суверенитету шаха, должно стать вмешательство России как гаранта взятых обеими сторонами обязательств.

Итак, повинуясь приказам моего правительства, я советовал шаху создать конфедерацию мелких правителей Афганистана, имея в виду, что она будет образована там же, на местах. Безусловно, ничто не доказывает лучше ее современности и полезности, чем совпадение точек зрения договаривающихся сторон с мнением державы, являвшейся по своему положению наиболее заинтересованной в расцвете этой страны. Мог ли русский посланник, осаждаемый с двух сторон и находившийся в условиях, столь благоприятных, что одним росчерком пера имел возможность сделать свою страну арбитром на Востоке, мог ли он не воспользоваться такой прекрасной возможностью?

[Меня упрекали в том, что я хотел вовлечь мою страну в войну с Англией. Будучи обвиняемым, я не могу быть судьей в этом деле, но позволю себе сделать некоторые замечания.

Выясним сначала: какие мотивы вынудили Англию дойти до такой крайности? Гневная нота лорда Кланрикарда от 4 мая была основана на случайных разрозненных фактах; но даже и на этом фундаменте нельзя построить сколько-нибудь серьезное обвинение. Более [137] того, если эти факты поставить на свои места и увязать с обстоятельствами, их вызвавшими, то все окажется совершенно оправданным.

Итак, мотивов не было. Но не забудем об этом и посмотрим, была ли у Англии возможность объявить нам войну. Позиция России в Персии в начале 1838 г. была столь прочной, что ей достаточно было лишь захотеть, чтобы заронить искорку пожара в Индии (Автор идет на поводу у британской пропаганды, демагогически преувеличивавшей угрозу Индии со стороны России. — Ред.). Если вникнуть в эту истину, станет ясно, что перед лицом такой явной опасности ни одно министерство (Т. е. правительство Англии. — Ред.) в надежде на какие-то эфемерные выгоды, которых оно могло бы добиться в Европе, не рискнуло бы пойти на утрату владений, составляющих на сегодня основу жизнеспособности Англии. Легко будет доказать, что в Индии в то время положение англичан было довольно сомнительным, и если даже допустить некоторую долю авантюризма в политике лорда Пальмерстона, невозможно все же представить себе, чтобы собрание таких опытных государственных деятелей, каким было правительство вигов, одобрило бы такую крайнюю меру, как поход на Афганистан, к которому вынуждено было прибегнуть правительство двух полуостровов (Так в тексте. — Ред.), если бы оно не было убеждено в его крайней необходимости. Таким образом, в случае войны в Европе поход не состоялся бы н отныне судьба Индии была бы в наших руках (Дебаты в английском парламенте по поводу печально известного похода на Афганистан привели к тому, что прежнее министерство вынуждено было дать объяснение, которое впервые раскрыло истинные причины похода и подтвердило высказанное мною мнение о непрочности положения, в котором в то время находилось правление Ост-Индской компании. Когда некий г-н Ребек (Roebuck) потребовал выяснения причин войны в Афганистане, лорд Дж. Рассел счел себя обязанным выступить в защиту министерства, в которое он входил, несмотря на то, что предложение реформиста было отклонено председателем нынешнего совета сэром Р. Пилем.

Лорд Джон в своей речи сказал следующее: «В Индии существует общепризнанное мнение, что прибытие на берега Инда армии завоевателей послужит сигналом ко всеобщему восстанию не только в странах, находящихся под протекторатом, но также и в собственно английской Индии». Далее он добавил: «Это привело бы к гибельным последствиям в такой стране, как Индия, территория которой усеяна обломками тронов и разбитых скипетров» (Палата общин, заседание 1 марта 1843 г.))]. [138]

Я пообещал гарантию. Как только мой ответ стал известен, Алла Дад-хан отправился с этой новостью в Кандагар. В то время как дела в этой части света, казалось, должны были принять совершенно новое направление в результате действий русского посланника, побуждаемого национальным инстинктом, русское правительство неожиданно поручило ему весьма деликатную миссию, не имевшую, впрочем, никакого отношения к политике.

Его величество император, проезжая через Эривань, увидел сына шаха, мальчика семи лет, который, как мы уже говорили, был назначен чрезвычайным послом. Ребенка сопровождал Мохаммед-хан амир низам, который, посетив С.-Петербург в 1829 г. в составе посольства Хосроу-мирзы, имел уже честь быть представленным его величеству. Так как положительные качества этого человека, действительно, очень уважаемого, были оценены императором, его величество доверилось ему в одном деле, которое уже давно его удручало.

Императору было небезызвестно, что дезертиры из его армии не только находили убежище в Персии, но даже принимались там на службу и составляли особый батальон в гвардии шаха. В доказательство привязанности и признательности, которые до сего времени шаху было угодно выражать на словах, император не требовал, но попросил выдачи дезертиров, роспуска батальона и запрещения на будущее принимать каких-либо перебежчиков.

Беседа его величества с амир низамом была доведена до моего сведения .вместе с приказом продолжать эти переговоры, но, поскольку письменное ведение подобного дела тянулось бы бесконечно медленно, мне разрешили отправиться в лагерь. Это разрешение поступило ко мне на следующий день после отъезда английского посланника, а по истечении 10 дней русская миссия последовала за ним. [139]

ГЛАВА XI

Продолжение предыдущей

Русская миссия остановилась как-то в Шахруде и, свернув с большой караванной дороги, направилась на Биар и Торшиз.

[Именно в Шахруде я узнал о казни секретаря шахского кабинета Мирзы Таги. Этот человек, вышедший из низов, был сначала учеником, а затем доверенным лицом покойного Каем-Макама, посвятившего его во все свои дела. Подкупленный Мохаммед Хосейн-ханом, он предал своего благодетеля, и с тех пор шах особенно к нему привязался. Но как все предатели, он продолжал свое скверное ремесло. Г-н Макниль имел в лице Мирзы Таги самого ревностного друга. Одно из писем, написанных им английскому послу, попало в руки шаха. Его величество внезапно вызвал его к себе, показал ему письмо и, добившись признания, что оно написано его рукой, приказал наказать его палочными ударами. Но тут же изменил свое решение. «Нет, — сказал шах, — этого слишком мало... Веревка! Такой участи должен подвергнуться тот, кто хочет служить двум хозяевам».

Вскоре Мирзы Таги не стало. К смерти этого несчастного тем более должен быть причастен г-н Макниль, что не раз он имел возможность признать, сколь малоэффективен применяемый им метод — подкуп.

(Даже в этом разница между двумя миссиями была в пользу русской. Шах и Хаджи были убеждены в том, что я не содержал шпионов, за что испытывали ко мне большую признательность). Я не мог не знать, что сведения, полученные от людей такого рода, почти никогда не приносили действительной пользы, и я счел для себя более приемлемым завести во всех слоях общества друзей, которым при случае я оказывал услуги и которые за это держали меня в курсе всего [140] происходившего, не компрометируя ни себя, ни достоинство нации, которую я представлял.

Не могу не воспользоваться случаем и не поделиться своими соображениями относительно Шахруда. Мысль, о том, какое важное значение мог бы иметь этот пункт для России как с торговой, так и с военной точек зрения, возникла у меня еще в 1836 г., когда я возвращался из Туркмении.

...Продукция мануфактурной промышленности, день, ото дня развивающейся в России, требует новых рынков сбыта, и, без сомнения, она их найдет не в Европе. Туркмения и Средняя Азия должны стать исключительно русским рынком. Шахруд, расположенный в трех небольших переходах от Астрабада, отделен от России горной цепью, через которую легко можно проложить гужевую дорогу. Город, расположенный на очень плодородной и хорошо орошаемой равнине с благоприятными климатическими условиями, является центром, вокруг которого проложены пути, ведущие в Туркмению и в Туркестан, в Мешхед, Бухару и Герат, в Торшиз, Тебес и в Белуджистан, в Керман и Йезд, к западной части Тегерана и во все другие концы Персии. Астрабад или Мешхедсар стали бы морским портом, а Шахруд — складом. Его географическое положение позволит ему стать пунктом первостепенной важности и центром концентрации значительной армии. К городу прилегают обширные пастбища, а рядом произрастают леса, годные как для строительства, так и для топлива. Переход Хивы и Шахруда к России обеспечил бы ей контроль над туркменами, а эти пункты стали бы, как мы отмечали в предыдущей главе, огромным рынком сбыта для ее торговли и явились бы отныне непреодолимым барьером для владык Индии].

Эта дорога, на которую не ступала нога европейца с того времени, когда англичанин Форстер проехал по ней в 1783 г., имела два преимущества: во-первых, она была короче, и, во-вторых, там легче можно было найти продовольствие, так как деревни, лежавшие на этом пути, не пострадали от перехода армии. После четырнадцати переходов по пустыне оказываешься в Биарском округе — чудесной местности, которая еще до похода шаха в Туркмению была разорена ордами туркменских разбойников до такой степени, что несчастные [141] жители с трудом могли оказывать им сопротивление даже в хорошо укрепленных деревнях и жили под страхом постоянной осады; вот почему многие из этих деревень были покинуты. Ныне испытываешь настоящее удовольствие, когда видишь, что жители возвращаются, что безоружные пастухи гонят стада по холмам, земли хорошо обработаны, — словом, жизнь возрождается. Трудно привести более убедительные доказательства тоuо, насколько легким было бы покорение туркменских разбойников и возвращение стране спокойствия и процветания.

Императорская миссия, выехавшая из Тегерана месяц тому назад, прибыла в шахский лагерь именно в день, назначенный для штурма. Однако этот день прошел без каких-либо событий, так как посланник Англии добился разрешения направиться в город, чтобы попытаться склонить принца Камрана сдаться.

[Хаджи возражал против намечаемого штурма и был на этот раз в высшей степени прав, ибо штурм превратился бы в бесполезную бойню; ничего не было готово, и не имелось ни малейшей надежды на успех; вот почему он убедил шаха разрешить английскому посланнику поехать в город].

Г-н Макниль еще не вернулся, когда русский посланник отправился с визитом к шаху по непосредственному приглашению его величества. Шах принял его, как обычно, очень сердечно и пригласил осмотреть осадные работы и высказать свое мнение. В этот же день г-н Макниль вернулся из города. Содержание переговоров сохранялось в полнейшей тайне. Хаджи сообщил мне лишь следующее: в качестве первого условия Камран требует возврата Гуриана. Это означало, что он не желал вести переговоры.

[Лишь в конце осады, когда персы были на грани отступления, я ознакомился с проектом соглашения, привезенным из города посланником Англии. Этот проект был для шаха столь же почетен, сколь и выгоден, и почти по всем статьям напоминал тот проект, который несколькими месяцами позднее, как мы это увидим, был предметом обсуждения, подготовленным при посредничестве посланника России. Что касается Гуриана, то об уступке его Персии не было и речи, но поскольку Шир Мохаммед-хан, который мог бы уберечь от этого шага [142] правительство, должен был безотлучно находиться при шахе, то этот факт был почти равносилен самой уступке. То, что Хаджи вследствие странностей своего характера скрыл от меня проект этого договора, еще можно как-то понять, но почему английский посланник не счел нужным объясниться со мной по этому поводу? Не означает ли это его уверенности в том, что я последую за ним в лагерь с единственной целью — воспрепятствовать переговорам? Трудно в это поверить, но предположим на мгновение, что г-н Макниль, оказавшись на моем месте, рассудил, что действительно Россия ничем не должна пренебрегать, чтобы разрушить его планы, тогда он действительно мог бы обмануться относительно истинных мотивов моего приезда в лагерь и отвергнуть правду, которая должна была, однако, быть ему известной, ибо требования императора не являлись секретом, в Грузии о них все знали. В Тифлисе находился тогда один из офицеров г-на Макниля, который должен был бы сообщить ему столь важную новость. Словом, наиграно это было или искренне, но роль была проведена до конца. Долго потом в Тегеране он никак не хотел верить Мирзе Масуду, который заверял его в том, что я в его присутствии горячо убеждал шаха отказаться от похода и принять предложенные Фети-ханом условия].

Осмотр осадных работ, порученный русским посланником одному из своих адъютантов, офицеру штаба, не прибавил ничего нового к тому, что уже было известно, а именно: они велись бессистемно, без какого-либо плана и в таком состоянии могли пребывать еще годы, не продвигаясь вперед ни на шаг. Представленный шаху план был им утвержден, но без особого желания, поскольку он предпочел одобрить ранее разработанные диспозиции. Инженер, которому было поручено составить новые линии укреплений, потребовал произвести 5000 выстрелов, чтобы образовать брешь. Кроме того, установили, что арсенал заполнен лишь на четверть, а у сарбазов не было ни хлеба, ни денег. Окрестные источники снабжения были истощены, а караваны из внутренних областей страны не прибывали, так как в это время года из-за линьки верблюды не очень выносливы и владельцы стараются беречь животных. Казни была пуста, и добыть средства не представлялось возможным. [143]

При таком положении вещей, усугубленном ожиданием подкреплений из отрядов хивинских туркмен и хазарейцев, посланник России не мог не помочь шаху выйти из этой опасной ситуации: шаху была предоставлена некоторая денежная ссуда. С этими деньгами в. Мешхед отправилось доверенное лицо, а губернаторам были отданы строгие приказы оказать ему всяческую помощь в закупке такого количества верблюдов, которое необходимо для перевозки снаряжения. Глубока озабоченный мыслями о том, как посодействовать осуществлению замыслов шаха, русский посланник тем не менее не забывал о цели, приведшей его в лагерь. После беседы с Хаджи, коего он нашел в наилучшем, расположении духа, посланник России имел аудиенцию у его величества, настроенного несколько иначе. Будучи заинтересованным в том, чтобы сохранить на своей службе батальон из дезертиров, который как ему, так и его семье оказывал большие услуги, шах счел для себя унизительным выдавать людей, находившихся под его покровительством.

Того, кто знает нравы этой страны и кому известно, с каким уважением относятся персы к праву убежища,, мало удивит недовольство, проявленное шахом в тот момент, когда он все-таки дал свое согласие. Однако аргументы, приведенные посланником России, были столь убедительны, что ему удалось добиться вполне удовлетворительных результатов, и он поспешил снова повидаться с Хаджи. Последний должен был сообщить русскому посланнику некоторые замечания. Речь шла о том, чтобы определить судьбу жен и детей дезертиров, а также судьбу тех дезертиров, которые приняли ислам. Последних я не без колебаний оставил в покое, так как эта уступка, сделанная мною общественному мнению, была также и верным средством привлечь на свою сторону персидское духовенство. Что касается детей, они не должны были подвергаться участи своих родителей, ибо согласно всем законам они являлись персидскими, подданными. Я потребовал, чтобы женщинам, проявившим желание следовать за своими мужьями, была предоставлена такая возможность, и я взывал к гуманности шаха, прося, чтобы маленькие дети, которые не могут обойтись без заботы родителей, были оставлены с ними. В отношении батальона договорились, что он [144] будет выслан только по возвращении из похода, но приказ о выдаче тех, кто находился в Азербайджане (Персидском. — Ред.), был отдан немедленно. Нет необходимости упоминать здесь о мелких неприятностях, заботах и трудностях, тяготевших надо мною в течение этих переговоров. Неустанным упорством я старался сломить сомнения шаха, а император, безусловно, проявил большую проницательность, поручив ведение этого дела мне, так как для успеха достаточно было авторитета, которого я добился своей деятельностью, и обязательств, которые дал мне шах.

Русское министерство не верило в успех, так же как и лица, хорошо знавшие Персию. Препятствия, с которыми оно столкнулось, скорее всего вынудили бы отложить это дело до лучших времен, если бы не решительное вмешательство императора.

Тем временем посланники России и Англии продолжали одновременно вести переговоры, но поскольку переговоры эти не дали британской миссии никаких результатов, г-н Макниль вручил, наконец, свой ультиматум и потребовал, чтобы ответ был ему дан через сутки. Он требовал заключения торгового договора с внесением, однако, нового изменения в статью, касающуюся консульств: согласно этим изменениям, предусматривалось учреждение лишь двух английских консульств, одного — в Табризе, другого — в Бендер-Бушире; кроме того, Макниль требовал компенсации за арест курьера, которая выразилась бы:

1. В разжаловании Сартип Хаджи-хана, сарбазы которого, как говорили, дурно обращались с этим ни в чем не повинным курьером.

[Настаивая на смещении Хаджи-хана, г-н Макниль хотел отомстить за унижение, нанесенное Хаджи-ханом подполковнику Стоддарту во время состоявшихся между ними различных споров. Бесполезно возвращаться к источнику этой ссоры, которая бесспорно явилась следствием какой-то более ранней борьбы за влияние. Подлинно то, что г-н Стоддарт употребил весьма резкие выражения в адрес Сартип Хаджи-хана, бывшего тогда в большом фаворе у шаха и у Хаджи (он только что получил титул Амира Бахадур Джанга).

Персы, приученные европейцами к ответственности за самые ничтожные проступки, решили на этот раз [145] воспользоваться этим оружием цивилизации. Они ловко убедили английского офицера в его неправоте и добились от него письменного заявления, которое мы приводим здесь в переводе сына Мирзы Масуда — Мирзы Али, ничего не меняя ни в стиле, ни в орфографии молодого дипломата.

«В субботу, 26 раджаба в Торбете, в присутствии его превосходительства Хаджи Мирзы Агаси г-н Стоддарт несправедливо употребил некоторые оскорбительные выражения но адресу Хаджи-хана Амира Бахадур Джанга и не проявил должного к нему уважения. Чтобы как-то сгладить это, он заявил: да, я действительно совершил ошибку и сам сел в лужу, проявив такую бестактность в отношении Амира; но поскольку он признал свою вину, Амир простил его. Г-н Стоддарт сказал, что он вообразил, будто Хаджи-хан оскорбил его, в ответ на что он не остался перед ним в долгу. Следовательно, он не понял и совершил ошибку».

Вообще, требуя наказания Хаджи-хана, г-н Макниль написал, что не только нанесли оскорбления курьеру, но также не проявили должного уважения к английскому офицеру; персидское правительство заставило его замолчать, послав ему приведенное выше заявление, и отныне о г-не Стоддарте уже не вспоминали; напротив, стало ясно, что озлобление против Хаджи было не чем иным, как местью].

2. В письменных извинениях Хаджи. 3. Наконец, Макниль требовал также удовлетворения за другие обиды, нанесенные личности английского агента в Бендер- Бушире, о которых мы не говорили, чтобы не прерывать нить нашего повествования.

[Один дервиш поссорился с врачом английского консульства в Бендер-Бушире. Дело было так. Консульский чиновник требовал, чтобы ему выдали дервиша, уроженца Английской Индии; моджтахид, напротив, требовал, чтобы врач был отправлен в его трибунал и там судим. В возникшем конфликте правитель (губернатор) встал на сторону моджтахида. Народ взбунтовался, и возмущение приняло такие размеры, что консул был вынужден укрыться на английских кораблях. Г-н Макниль требовал высылки моджтахида и смещения губернатора].

Посланник России сделал все возможное, чтобы [146] способствовать принятию первых трех условий, указанных в данном ультиматуме. Он доказывал, что заключение торгового договора не что иное, как формальность; что оно ничего не прибавит к тем правам, которыми уже пользуются англичане; он советовал отправить Хаджи-хана в Табриз, тем более что шах начинал проявлять по отношению к нему недовольство, а сам он сказался больным. Он умолял Хаджи пожертвовать своим самолюбием ради спокойствия его обожаемого ученика, и так как он не мог высказать суждение по поводу последнего обстоятельства, касающегося английского агента в Бендер-Бушире, русский посланник дал понять, что, когда три первых условия будут приняты, станет возможным убедить г-на Макниля подождать сведений, запрошенных в Ширазе. Упрямство, с которым шах все отклонял, может быть объяснено только его, личной антипатией к английскому посланнику. Тем не менее спустя сутки г-н Макниль велел принести флаг, который развевался у его палатки, и потребовал, чтобы Мехмандар сопровождал его до границы с Турцией. Тогда Хаджи решил как-то исправить положение и объявил английскому посланнику, что собирался нанести ему визит как раз в то утро, но что посланник очень рано уехал. Этот разрыв не вызвал сенсации в лагере, и можно даже сказать, что каждый перс с некоторым, удовольствием наблюдал, какому унижению подвергся, человек, склочный характер которого и постоянные происки были всем хорошо известны.

Работы на укреплениях у юго-восточной окраины города, осуществляемые по плану офицера русского штаба (Речь идет о прикомандированном к русской миссии капитане генерального штаба И. Ф. Бларамберге, по просьбе шаха принявшем участие в осаде Герата. — Ред.), не продвигались. Возникали всякого рода трудности; руководители работ выбирались по капризу владыки и не имели ни малейшего понятия о такого рода деятельности. Даже если бы они обладали умом и были преисполнены доброй воли, ни одно из этих качеств не помогло бы им; во всем ощущалась нехватка, не было инструментов и самых необходимых вещей.

[Чтобы представить себе всю сумасбродность характера Хаджи, достаточно привести следующий факт: в [147] Тегеране было заготовлено значительное количество инструментов для строительства укреплений; когда армия выступила в поход, она забрала их с собой и доставила в Нишапур. Но после того как было принято решений идти на Гуриан и Герат, все эти инструменты за ненадобностью были брошены].

Деньги, которые с таким трудом добывали на оплату рабочих, почти никогда не доходили по назначению, Хаджи отвечал на запросы, которые ему делали, что до прибытия боеприпасов нет нужды торопиться. Он хотел пока выиграть время, чтобы закончить отливку громадных размеров пушек, для производства которых в лагере была построена литейная мастерская. По опыту знали, что эти пушки, отлитые ценой колоссальных затрат, но неумелыми руками, не смогут выдержать даже испытаний в тире. Однако он не переставал настаивать на своем проекте и сумел доказать шаху, что нельзя ничего предпринимать, не располагая этим могущественным оружием. Русский посланник должен был согласиться с этими причудами своенравного характера, чтобы не поссориться с тем, от кого зависел успех переговоров, которые он вел в лагере. Он прекрасно понимал, что пока делами будет заниматься этот человек, обладающий таким характером, успех более чем сомнителен, но привязанность шаха к Хаджи была такова, что дворцовые перемены казались невозможными, и было бы неосторожно пытаться их вызвать в условиях столь же трудных, сколь и деликатных. Надо было предоставить дело случаю и надеяться на удачу.

Между тем прибывали многочисленные караваны с военным снаряжением и припасами; изобилие создало вскоре в лагере обстановку беззаботности и веселья; работать стали с большим пылом, строительство батарей уже было закончено, орудия расставлены, и каждый с нетерпением ожидал момента штурма.

Донесения военачальников единодушно свидетельствовали о хорошем состоянии духа и боевой готовности войск. Эти основные донесения подтверждались случайно полученными сведениями, и все складывалось так благополучно, что видные деятели, которых нельзя было заподозрить в намерении вселить ложные надежды, действительно верили в легкий и полный успех.

Тем временем Мохаммед Омар-хан, второй сын: [148] Кохендиль-хана из Кандагара, прибыл в шахский лагерь и остался там в качестве заложника, ручаясь за то, что его отец будет верен взятым им через посредство Алла Дад-хана обязательствам. Его сопровождал поручик Виткевич, возвращавшийся из своей кабульской поездки. Присутствие Мохаммед Омар-хана не произвело на осажденных ожидаемого эффекта. Они продолжали упорно сопротивляться, и, за исключением отдельных случаев дезертирства, афганский гарнизон остался верен своим знаменам.

Наконец 4(16) июля новые батареи открыли огонь; через три дня брешь была пробита, а ров заполнен. Штурм был назначен на 12(24). Накануне этого дня русский посланник, будучи не в состоянии свести воедино поступавшие к нему противоречивые сведения, сам впервые отправился в окопы. Он был поражен оборонительными возможностями этих сооружений, о которых ему говорили как о чем-то ничтожном. Но дело зашло слишком далеко и отступать было некуда. К тому же артиллерия сделала свое дело, а строительство инженерных сооружений способствовало, насколько это возможно, преодолению лени и беззаботности. После этого осмотра я отправился к шаху и, отчитавшись ему во всем, что было сделано и чего не хватало, добавил, что добрая воля и мудрые распоряжения помогли бы преодолеть некоторые трудности, на устранение коих нет больше времени, поскольку его величество пожелал, чтобы штурм состоялся на следующий день.

Таким образом, было решено начать штурм днем, чтобы в полную силу использовать артиллерию; главный удар должен быть направлен к месту, где возможно пробить брешь, а в остальных направлениях нужно ограничиться лишь ложными маневрами, чтобы держать противника в неуверенности и заставить его рассредоточить силы. Шах обещал лично посетить укрепления, что давало мне теперь возможность, не пренебрегая приличиями, также находиться здесь, поскольку мое место было около шаха.

В полдень был дан сигнал, и со всех сторон был открыт огонь. Хамаданский батальон с сотней добровольцев из Хойского батальона возглавлял основную атаку. За 10 минут эти храбрецы, овладев потайными бойницами, истребили всех афганцев, защищавших эти [149] бойницы, и вышли к бреши. Но, выйдя к этому месту, они оказались без командиров. Поляк Боровский, руководивший атакой, был смертельно ранен во время пересечения рва и на следующий день скончался. Храбрый командир Хамаданского батальона Наби-хан, несмотря на ранение в плечо, не покинул поля боя и продолжал воодушевлять солдат до того момента, пока удар камнем в голову не вынудил его оставить поле боя. Он умер три дня спустя. Командир Хойского батальона был также тяжело ранен, — словом, все офицеры среднего и высшего командного состава были выведены из строя. Несчастные сарбазы, лишенные руководства и не уверенные в том, что продержатся, остановились в то время, как знаменосец Хамаданского батальона в два приема водрузил штандарт на развалинах башни. Необъяснимое поведение шаха, не сдержавшего слова и оставшегося в лагере вместе с Хаджи, бесспорно, было единственной причиной бессмысленной потери стольких храбрецов.

Что касается трех других направлений, то, вместо того чтобы ограничиться слабыми атаками, командиры наперекор один другому рвались вперед и пали жертвами своего неразумного рвения. Наконец после пятичасового ожидания отважные хамаданские и хойские сарбазы, падавшие от усталости, измученные жарой и пылью и умирающие от жажды, отступили в полном порядке, никем не преследуемые. Новости быстро следовали одна за другой. Повсюду у шаха имелись свои люди, без промедления информировавшие его обо всем происходившем. Можно представить себе, насколько противоречивы были сведения, из которых состояли донесения шаху. Наконец ему докладывают, что все потеряно, ибо персам свойственно во всем доходить до крайности и преувеличивать несчастья так же, как и успехи. Шах проявил хладнокровие, которое, как показалось некоторым, странным образом контрастировало с его решением не покидать палатки; он отправил в окопы всех, кто охранял лагерь; он заменил погибших или раненых офицеров высшего командного состава, — словом, предпринял все необходимые меры, чтобы отбить контратаку, если бы осажденные осмелились ее начать. Тогда еще не было известно, что смятение среди осажденных было не меньшим, чем в лагере; они еще [150] не знали, что потеряли лучшую часть своих войск, а те, кто остался в живых, не могли понять, почему персы отступили. Конечно, если бы шах отнесся с должным вниманием к тому обстоятельству, что сарбазы Хамадана и Хоя отступили, не услышав ни единого ружейного выстрела с вражеской стороны, он сразу оценил бы истинное положение вещей. Но надо было быть человеком дела, а у персов такого не было, ибо тот, кто обладал властью и кто один мог заставить повиноваться, оставался бездеятельным в своей палатке во время штурма, на который он возлагал столько надежд и которого он с таким нетерпением ждал! Поведение Хаджи, всячески задерживавшего шаха в лагере, было настолько необъяснимо, что многие считали это предательством со стороны Хаджи, которого подозревали в действиях, согласованных с Англией. Это подозрение вне всякого сомнения ошибочно, тем не менее оно могло быть выдвинуто теми, кто без должного внимания относится к различным проявлениям человеческой души и никогда не задумывается над тем, какое влияние может оказать на нее жестокость, суеверие и особенно фанатизм.

По самым точным данным, из общего числа в 16 968 бойцов, принимавших участие в штурме, было убито 12 высших офицеров, 40 офицеров, 227 унтер-офицеров и сарбазов; соответственно 22, 166 и 1008 было ранено. Потери врага составляют свыше 700 человек убитыми и ранеными, среди которых много знатных лиц. Гарнизон, насчитывавший не более 4000 человек, разумеется, потерял соответственно больше солдат и офицеров, чем персы.

[Быть может, я невольно способствовал тому, что столько высших офицеров выработали в себе пренебрежительное отношение к опасности. В своих беседах с шахом я часто повторял ему, что его величество располагает прекрасными солдатами, но что ему не хватает офицеров. Ясно, что я имел в виду, но шах, сам считавший храбрость единственно важным качеством как для генерала, так и для солдата, часто повторял своим солдатам мои слова, комментируя их соответственно тому смыслу, который он им придавал. Собрав офицеров накануне штурма, он напомнил им эти слова, призывая доказать, что они действительно хорошие офицеры, [151] иными словами — очень храбрые. Они поклялись умереть, и они погибли].

Поэтому в городе, как мы уже сказали, царили ужас и смятение. Афганцы из Фараха решили отступить; среди них началось дезертирство, и больше сотни перешло в шахский лагерь. Шах не сумел ни воспользоваться случаем, ни придать переговорам, предложенным Камраном или его более осведомленным везиром для усмирения своих мятежных соотечественников, плодотворный характер.

Пока велись переговоры, бдительность в окопах ослабла; более того, между сарбазами и горожанами возникла торговля; населению солдаты продавали соль — крайне дефицитный продукт в городе; что касается Хаджи, то он расщедрился до такой степени, что велел очистить одни ворота, полагая, что сооружает врагу золотой мост. Он был убежден, что город сдастся, если он предоставит возможность Камрану и Яр Мохаммед-хану бежать вместе с семьями. А пока те пользовались этими промахами, ободряемые вестями, поступавшими из Индии, осажденные хотели лишь выиграть время.

Между тем Кохендиль-хан решил действовать; его старший сын с несколькими тысячами всадников овладел Фарахом и Сабзеваром. Гур, последняя область, остававшаяся верной Камрану, после вторжения в нее войск, возглавленных начальником артиллерии, подчинилась шаху. Таким образом, в распоряжении Камрана оставался лишь один осажденный город, в котором он сам был заперт. Подкрепления, прибывавшие на помощь шахской армии, обеспечивали ей, по крайней мере на какой-то срок, нейтралитет чор-аймаков, вожди которых послали своих людей в лагерь, чтобы просить покровительства шаха.

[Так называют четыре племени: хазара, фирузкухи, джамшиды и теймури, которые обычно селились к северу от Герата, между Тедженом и Меймане (Автор не точен: хазаре (хезарейцы) не входят в число чор-аймаков. Вместо них четвертым из этих племен являются таймени (теймени). — Ред.)].

Вот каковы были результаты штурма! Нужно было проявить лишь немного больше решительности, так как [152] никогда не представлялось более благоприятного момента для достижения полного успеха. Может быть, Хаджи и был пророком, когда предсказывал шаху, что поход будет неудачным.

Как бы то ни было, русский посланник во избежание обвинений в затягивании мирных переговоров, о которых тогда только и говорили, взял на себя по просьбе обеих сторон роль посредника, но по ходу дела понял, что принцу Камрану было запрещено заключать новые соглашения и что по существу речь шла только о том, чтобы оградить его от нового штурма. С другой стороны, кандагарские сардары, занятые внутренними раздорами и притесняемые вассалами, не одобрявшими дружбы с персами, не проявляли ни малейшего желания присоединиться к шахской армии. Они ограничились занятием названных нами областей, являвшихся для них источником доходов. По-видимому, в это время шах проявлял больше искренности по отношению к сардарам, чего нельзя было сказать о них. Так шло время, как вдруг появилось новое осложнение, положившее конец мечтам Хаджи и его воспитанника.

Мы оставили английского посла в тот момент, когда он покидал лагерь. Он продвигался к Мешхеду небольшими переходами, как бы желая облегчить шаху возможность вернуть его, но в действительности ожидая от своего правительства новых распоряжений, которые он хотел получить недалеко от лагеря. По-видимому, он получил их в Мешхеде, так как именно отсюда он отправил подполковника Стоддарта на этот раз уже не с предложениями, а с приказами. Добившись аудиенции у шаха и вручив ему ноту посланника, г-н Стоддарт заявил сначала устно, а затем, по просьбе шаха, письменно, что он уполномочен посланником ее величества королевы Великобритании предупредить его величество шаха о следующем: «лондонский кабинет рассматривает поход против афганцев, осуществляемый в настоящее время шахом, как враждебный акт в отношении Британской Индии; что, следовательно, дружеские отношения, так счастливо существовавшие до сих пор между Англией и Персией, временно прерваны; что Великобритания должна будет принять меры, которые она сочтет необходимыми, дабы гарантировать безопасность владений британской короны; что, следовательно, [153] вышеупомянутый полномочный посланник надеется, что его величество, заключив справедливое соглашение с афганцами и вернув без промедления шахскую армию на персидскую территорию, избегнет риска, который существует в этой обстановке враждебности по отношению к Англии». Г-н Стоддарт добавил, что он считает своим долгом информировать его величество, что отряд [полк] английских войск и эскадра из пяти военных кораблей прибыли в Персидский залив и что на о-ве Карек уже высадились войска. Наконец, добавил английский посланный, меры, которые предпримет его величество после этого заявления, и та компенсация, на которой продолжает настаивать британское правительство за насилие, учиненное над курьером (что, впрочем, является предметом, совершенно не относящимся к вопросу о Герате), — эти меры определят последующие действия этих войск.

Нет необходимости комментировать этот случай; он напоминает времена Борджиа, расторгавших договоры, когда это было им выгодно. Они внезапно нападали на народ, другом которого они только что себя называли и нисколько не беспокоились о ранах, наносимых чести этого народа.

Как бы то ни было, обстоятельства складывались так, что шах был вынужден смириться. Застигнутый врасплох, он, без сомнения, должен был подумать о делах наследования, и, прежде чем подчиниться унизительным требованиям Англии, не следовало ли ему прислушаться к благородным побуждениям своей совести? [154]

ГЛАВА XII

(Глава не имеет названия. — Ред.)

Брат шаха Феридун-мирза был правителем Фарса. Наставником обоих братьев — и Феридун-мирзы и шаха — был Хаджи; из числа других братьев любимым учеником старого учителя был Феридун-мирза, не считая, конечно, коронованного ученика. Шах, напротив, не доверял ему. Его высокомерный тон и непоследовательность поступков часто служили поводом для доносов, порождавших подозрительность в душе его величества. Кроме того, шаху было известно, что в Багдаде проживали три его кузена, один из которых — сын Хосейна Али-мирзы — управлял Бендер-Буширом и что все трое были на содержании Англии. Наконец, из 5 или 6 его дядей, укрывшихся за границей самыми деятельными и самыми непримиримыми его врагами считались Зелле-солтан и родные братья — Али-Наки и Имамверды-мирза. Всем им удалось бежать из Ардебиля и обрести безопасность на русской территории.

[Не представлялось случая сообщить читателю, каким образом Зелле-солтан оказался за пределами своей страны. Я собираюсь восполнить этот пробел.

После восшествия на престол Мохаммед-шаха Зелле-солтан жил, как мы это видели, на полной свободе в Тегеране, где он вернулся к своим привычкам придворного, как будто ничего не случилось. Видя его на саламах одетым в высшей степени элегантно, видя, как он неусыпно следит за соблюдением при новом дворе этикета и традиций старого двора, никто никогда бы не сказал, что несколькими днями раньше он сам сидел на троне. Этот достойный человек принимал свою участь с чрезвычайным спокойствием, чего нельзя сказать о его сыновьях и близких. Последние никак не [155] могли успокоиться, видя его падение с такой высоты. Поэтому они от имени Зелле-солтана вели интриги в целях возвращения его на престол. Мохаммед-шах, будучи хорошо информирован, знал о тщетности этих происков, но все же не должен был их допускать, так как они поддерживали волнение в народе. Тогда было решено удалить Зелле-солтана из столицы под каким-нибудь благовидным предлогом...

Действительно, его натолкнули на мысль испросить разрешение отправиться с паломничеством в Кербелу и Мекку. Это разрешение было ему дано, и его величество отделался от Зелле-солтана с выражением самой искренней дружбы. Зелле-солтан был препровожден за пределы города с церемониями, приличествующими суверену, покидающему столицу. Многие принцы, его братья, племянники сопровождали его по приказу шаха до первой остановки. Однако под этими внешними проявлениями уважения таился замысел отправить его в надежное место до скончания его дней.

Прибыв в Хамадан, несчастный застал там приехавших туда раньше его офицеров, которые сообщили ему приказ шаха направиться в Табриз. Вынужденный повиноваться, он по приезде в Гофланкух узнал, что отныне должен жить в Ардебиле. Именно туда он был препровожден и там взят под стражу.

Это событие имело место в начале 1836 г., а в июле следующего года он сумел вместе со своими братьями Имамверды и Али-Наки бежать из крепости через прорытый ими подземный ход и бежать на русскую территорию. Проведя несколько месяцев в Грузии и не согласившись жить в Саратове, где русское правительство назначило им резиденцию, они добились паспортов для поездки в Мекку, но, вместо того чтобы двигаться к священному городу, они, оказавшись на турецкой территории, отправились в Константинополь, где были очень хорошо приняты султаном и особенно послом Англии].

Отсюда они перебрались в Турцию; как явствует из донесений персидского посла в Константинополе и из их перехваченных писем, они были здесь прекрасно приняты, а посол Англии, как и другие лица, проявлял к ним большое уважение и часто виделся с ними. Шах опасался, как бы Англия с их помощью не [156] спровоцировала волнения в южных провинциях его империи, откуда были полностью выведены войска, которыми управлял принц, подозреваемый шахом, как мы только что сказали, в честолюбивых намерениях.

Подобное положение вещей, без сомнения, порождало вполне обоснованное беспокойство, тем не менее совет шаха после долгих размышлений рассудил, что блестящий успех, т. е. взятие Герата, сослужил бы лучшую службу делу шаха, чем унизительная покорность перед требованиями Англии.

Итак, успех становился вероятным; шахская армия была усилена двумя батальонами, недавно прибывшими из Азербайджана. Большое количество сарбазов, получивших лишь легкие ранения, вернулись в лагерь; перебежчики добивались только одного — права идти первыми; более того, было известно, что в городе царил беспорядок; там боялись нового штурма, а единственной причиной, помешавшей афганцам отступить, была надежда на то, что Англия любыми путями добьется снятия осады. Таким образом, никогда еще не представлялось более благоприятного момента для нанесения решающего удара, который, способствуя росту престижа шахской армии, явился бы наиболее верной гарантией спокойствия в стране.

Но шах, отличавшийся доныне столь поразительным постоянством и мирившийся со всеми лишениями, внезапно переменился. Он проявлял нетерпение к возобновлению привычной дворцовой жизни и не прислушивался ни к каким доводам, как будто стремился найти предлог для снятия осады. Казалось, даже Хаджи потерял свое влияние, ибо старик был намерен ждать еще. Прежде чем принять окончательное решение, он хотел дождаться по крайней мере известий от губернаторов провинций. К тому же один из кандагарских сардаров был на пути к лагерю, и отступление до его прибытия напоминало бы бегство, которое произвело бы плохое впечатление на новых союзников Персии. Но одной из отличительных черт характера Мохаммед-шаха было упорное сопротивление всему тому, что шло вразрез с его интересами. Таким образом, он настоял на своем и приказал ответить г-ну Стоддарту, что он согласен с требованиями английского правительства и что армия вскоре возвратится в Персию. [157]

Действительно, в первых числах сентября траншеи были очищены и войска отступили в тот момент, когда они должны были пожинать плоды столь долгого труда. Непостижимая судьба! Или, точнее говоря, поведение, не поддающееся ни пониманию, ни анализу и в причины которого невозможно вникнуть.

Шах остановился на несколько дней около Гуриана, чтобы заняться вопросами снабжения, этой крепости, в которой был оставлен гарнизон из 1000 человек иррегулярных войск под командованием одного из сыновей Асефа од-Доуле. Отсюда снова был отправлен в Кандагар Алла Дад-хан, чтобы сообщить сардарам причины, заставившие шаха снять осаду; этот посланец имел при себе сумму в 10 тысяч туманов, которую шах посылал им, и, кроме того, он был уполномочен пообещать еще 70 тысяч в год из доходов Кермана, если сардары останутся верны союзу и захотят закончить своими собственными силами начатое дело. Возвратившись в старые персидские провинции, его величество произвел смотр армии. Численный состав этой армии, согласно официальным источникам, составлял тогда еще 24 тысячи человек, не считая гурианского гарнизона и двух полков Марате и Хоя, отправленных в Торбете-Хейдерие.

Пехота, хотя и плохо одетая, отличалась превосходной военной выправкой и оставляла впечатление силы и здоровья, несмотря на 14-месячную кампанию.

Кавалерия, напротив, была немногочисленна и имела жалкий вид. Превосходно показала себя артиллерия, поэтому шах расточал ей похвалы и благодарности. Совершенно очевидно, что тот, кто был посвящен в секреты персидской администрации, должен был очень удивиться, видя такую, прекрасную армию и зная, что ничего ни из казенного, ни из частного имущества не было брошено при снятии осады: даже пустые ящики, в которых перевозили боеприпасы, возвращены в Гуриан. Именно на этом смотре шах снял национальный костюм и впервые показался в форме. Это было его капризом, но вскоре уже весь двор подражал ему.

Возвратимся к Англии. Посол этой державы, отправляясь из Тегерана в Табриз, счел своим долгом обратиться к главе религии страны, чтобы объяснить ему свое поведение и причины, вынудившие его покинуть [158] Персию. В этом объяснении г-н Макниль отделял интересы шаха от интересов народа. Он дал понять, что Англия имеет претензии только к шаху и к его ближайшему советнику, но что народ может рассчитывать на британское покровительство. Это означало подстрекательство к восстанию и попустительство к интригам в религиозной среде. Но Хаджи Сеид Мохаммед Бакир, человек умный и в высшей степени проницательный, не дал застать себя врасплох. Его необычайно логичный ответ унижал достоинство английского дипломата. Как бы то ни было, г-н Макниль получил в Табризе сообщение полковника Стоддарта о снятии осады и об ответе шаха на это сообщение. Тогда он отправил своего первого секретаря выразить его величеству глубокое удовлетворение тем, что он наконец согласился со справедливыми требованиями Англии и не внял советам злопыхателей, старавшихся поссорить обе державы. Сам же он [г-н Макниль] решил вернуться в Тегеран через Гилян, что бы дать мистеру Шиилю возможность убедиться, что шах действительно намерен сдержать свое обещание. Мистер Шииль встретился с монархом недалеко от столицы. Ему был оказан хороший прием и вновь даны заверения, что шах сдержит свои обещания. Могло ли кому-нибудь прийти в голову, что это отнюдь не удовлетворяет г-на Макниля? Едва успев снять осаду с Герата, шах уже проявлял почти рабскую покорность британскому кабинету. Казалось, добившись так много, английский посол не мог более ничего требовать. Но то ли его удивил, а может быть, даже вывел из равновесия блестящий успех его угрожающей ноты, то ли оккупация английскими войсками о-ва Карек (Современное название — Харк. — Ред.) вселила в него новые надежды, но очередная просьба, столь же неожиданная, сколь и необычная при существующем положении вещей, породила то мнение, что г-н Макниль, осуществляя политическую линию своего правительства, стремился под любым предлогом окончательно порвать добрые отношения, существовавшие между Англией и Персией.

Сразу же по прибытии в Тегеран г-н Шииль возобновил свои требования о компенсации за оскорбления, якобы нанесенные курьеру, и решил добиться от Хаджи [159] извинительного письма с сообщением, что Сартип Хаджи-хан разжалован вследствие своего недостойного обращения с английским курьером. Однако вместо ожидаемых извинений в ответе была выражена уверенность, что Хаджи вправе сам требовать извинений, ибо г-н посол отказался его принять, когда в лагере у Герата он был предупрежден о намерении Хаджи нанести ему визит. Это поведение г-на посла было сочтено несовместимым с теми нормами, которые существуют в отношении к столь уважаемому лицу, каким является Хаджи Мирза Агаси. Что же касается Сартип Хаджи-хана, то шах отвечал, что сместил его по разным причинам, одна из которых — удовлетворение требований Англии. Действительно, после парада, о котором мы говорили, было начато следствие по делу Хаджи-хана, в результате чего его сместили с поста командующего. Его наказание было бы более строгим, если бы не вмешался Хаджи и если бы шах не счел слишком суровое возмездие расшаркиванием перед англичанами, поскольку речь тогда шла только о растрате жалованья подчиненных и о недостойном поведении Сартип Хаджи-хана во время осады.

Г-н Макниль направился тогда из Казвина, куда он уже успел приехать, в Табриз и окончательно покинул страну в начале нового года, чтобы вернуться в Англию через Россию. Первый секретарь со всем персоналом миссии собирался обосноваться в Эрзеруме, а офицеры-инструкторы отправились в Багдад. Так прервались отношения между двумя странами после 30 лет тесного союза. Этот союз стоил Англии значительных сумм, и, конечно, она не остановилась бы перед новыми жертвами, чтобы его укрепить, если бы Сент-Джемский кабинет не изменил свою политику и если бы вопрос о завоевании Афганистана не был решен.

Тем временем в Персию прибыл новый посланник России. Но прежде чем удалиться, я имел счастье видеть, как полностью осуществилась воля моего государя. Батальон дезертиров был расформирован, а все русские солдаты, входившие в его состав, возвратились в Россию вместе со своими семьями в сопровождении одного офицера и нескольких унтер-офицеров, прибывших по моей просьбе из Тифлиса. Не было необходимости ни в применении силы, ни в эскорте из персидских войск. Это [160] безусловно явилось наиболее наглядным доказательством того влияния, которое русский посланник приобрел не только в правительстве и в персидском народе, но и в среде дезертиров, многим из которых он долгое время покровительствовал. Действительно, некоторых из них он знал по сражениям. Это был также триумф дисциплины, так как это сборище людей, большей частью распущенных, противостояло почти 200-тысячной армии англичан (Так в тексте. Какую «армию англичан» имеет в виду И. О. Симонич, непонятно. — Ред.) в самое суровое время года. При этом их поведение не только не возбудило ни одной жалобы, но, напротив, вызывало восхищение крестьян, привыкших к поборам местных войск.

[Начиная с 1834 г. я находился в тесном контакте с батальоном дезертиров. Обстоятельства вынуждали меня тогда не возражать против присутствия этого батальона, составлявшего часть экспедиционной армии под командованием шаха, которого сопровождала русская миссия. По прибытии в Тегеран я жил, если можно так сказать, под одной крышей с этим сбродом, составлявшим гарнизон цитадели. Именно в стенах этой цитадели был построен шахский дворец, и вся русская миссия жила в непосредственной близости от этого дворца. Каким бы неприятным ни было это положение, еще не наступил момент для его исправления. Надо было терпеть и уметь вести себя так, чтобы завоевать к себе уважение и в то же время доверие этих заблудших солдат. Я в этом преуспел и был уверен, что в момент опасности все дезертиры присоединятся ко мне и последуют за мной до границ нашей родины (Я даже имел случай убедиться, что не ошибаюсь в моем предвидении, и вот каким образом.

Лагерь, занимаемый императорской миссией перед Гератом, был изолирован и в достаточной степени удален от шахского лагеря. Итак, после неудавшегося штурма наша позиция становилась несколько сомнительной. Не очень рассчитывая на отряд сарбазов, составлявших мою охрану на случай ночных неожиданностей, я попросил, чтобы Самсон-хан (командующий батальоном дезертиров и сам дезертир) выделил 24 человека, которых он прислал вечером и которые расхаживали ночью около моей палатки. Нужно было быть очень уверенным в своем авторитете, чтобы так им довериться. И я бы сказал, что эти храбрецы выполняли свой долг почти с такой же точностью, которой я мог бы требовать от них, когда командовал ими в войнах против Персии и Турции). [161]

Однако срочно нужно было изменить метод набора в персидскую армию. Испрашивая отпуск для поездки в С.-Петербург, я имел главным образом в виду обратить внимание министерства на эту серьезную проблему. Инициатором выступил сам император Николай. Его величество, без сомнения, хотел доказать еще раз ту великую дипломатическую истину, что, когда право на твоей стороне, ты всегда можешь добиться справедливости, требуя ее открыто и со всей откровенностью.

Мы закончим этот исторический очерк несколькими деталями, характеризующими физический и моральный облик нынешнего шаха Персии.

Мохаммед-шаху в настоящее время 33 года. Он среднего роста и достаточно дороден для своих лет; он лучше выглядит сидя, чем стоя, в этом он похож на своего деда. Лицо у него неправильное, но не лишено приятности. Он носит короткую бороду, тогда как старые персы, жившие при прежнем шахе, носили длинную. Он не питает пристрастия к женщинам, и другие пороки, столь распространенные на Востоке, ему не свойственны; он не выносит вина и не курит. Он ловкий наездник, хотя и не особенно красиво сидит в седле; охота — его излюбленная страсть; ему хорошо знакомо обращение с ружьем и с пистолетом, и вполне сносно стреляет он из лука. Он образован, великолепно знает историю и литературу своей страны. У него были европейские учителя, которые преподавали ему географию, немного математики и фортификацию. Он изучал также французский и русский языки, но слишком поверхностно, для того чтобы пользоваться ими. Самые большие успехи он сделал в географии, из четырех частей света лучше всего знает Европу, поэтому его очень интересует все происходящее там. Он любит беседы о новых открытиях, о прогрессе искусств. Поклонник Наполеона, он велел перевести для себя описание самых блестящих побед великого полководца и великолепно помнит имена генералов, которые были его товарищами по славе, и названия всех главных сражений. Он считает себя предназначенным возродить золотой век царствования Надир-шаха. Однако при стольких хороших качествах ему не хватает настойчивости, он крайне непоследователен в своих идеях. Ему постоянно нужно двигаться, что-то делать, так как он ни минуты не может оставаться на [162] месте, а охота — слишком слабая для него нагрузка. В молодости он был самым примерным из учеников английских инструкторов, обучавших регулярные войска его отца. Теперь, когда он взошел на престол, он мало» заботится об обучении войск и кажется, что самые простые сведения о военном деле ему чужды. Хотя он и убежден, что его старый наставник обладал сверхъестественной ученостью, было бы ошибкой думать, что наставник этот мог всегда и во всем влиять на мнение своего господина. Мохаммед-шах не обладает твердым характером, но он в высшей степени упрям, и никто не может с ним сравниться в искусстве быть скрытным.

Хотя как мусульманин он почти фанатик, он ненавидит духовенство и тратит много сил для того, чтобы его принизить. Мы где-то говорили о причинах, которые способствовали тому, что он стал приверженцем суфизма. Однако суфизм ничуть не уменьшил его рвения к магометанству и будто бы все контрасты соединились, в этом человеке, чтобы сделать его необъяснимым: ненависть к духовенству не мешала тому, что один из его представителей руководил шахом, по крайней мере настолько, насколько можно было им руководить. Жестокий от природы, он испытывал наслаждение, видя, как льется кровь, и находил утонченное удовольствие в назначении казни виновным. Он, правда, отменил конфискацию имущества и обычай, требовавший, чтобы виновность отца распространялась на детей; но, несмотря на эти большие уступки, счастье для Персии, что Хаджи Мирза Агаси был наделен даром влиять на молодого тирана, так как если бы власть, находившаяся в руках этого министра, правда взбалмошного, но в. то же время доброго, попала в руки злодея, то можно было бы наблюдать возрождение времен Ага Мохаммед-шаха.

В заключение скажем, что Мохаммед-шах обладает не очень крепким здоровьем. Он страдает наследственной подагрой и в 1837 г. чуть от нее не умер. Согласно пророчествам, которым в Персии доверяют, ему осталось только 7 лет царствования, и совершенно очевидно, что даже если бы эти предсказания были сделаны: только вчера, то и тогда они не потеряли бы своей силы. Как бы то ни было, Мохаммед-шах много и с жадностью ест, не принимая никаких мер для лечения свое» подагры. Зато он всегда настороже против своих [163] домашних врагов и всегда у него под рукой и даже в зале для аудиенции много заряженного оружия. Он не любит персов, И если он не доверяет им, то еще меньше он доверяет представителям пламени, из которого сам происходит. Он стыдится своего происхождения и считает себя азербайджанским тюрком. Поэтому он рассматривает жителей этой страны как единственных своих соотечественников, и именно они составляют его ближайшее окружение.

Что станется с Персией после смерти Мохаммед-шаха, когда на трон взойдет ребенок?]