СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

СИМОНИЧ И. О.

ВОСПОМИНАНИЯ ПОЛНОМОЧНОГО МИНИСТРА

1832-1838 гг.

ГЛАВА VII

Развитие событий 1835 г.

Прежний министр-церемониймейстер Аббас-мирзы был оставлен шахом временно исполнять те же функции при его персоне. Мы говорим: временно, потому что Каем-Макам, который не считал его достаточно знатным по рождению, отказывался утвердить его в должности, занимаемой с незапамятных времен самыми именитыми лицами. Но поскольку среди представителей знати Каем-Макам еще не нашел человека, которому мог бы доверять, он оставил Мохаммед Хосейн-хана на этом посту. Последний сумел убедить министра в своей безграничной преданности ему и его семье. Как тень следовал Мохаммед Хосейн-хан за старшим сыном Каем-Макама и с помощью этого раболепного усердия ему удалось рассеять страхи, которые он внушал отцу и которые могли превратиться в ненависть. Благодаря своему уму и хитрости, умению шпионить и делать ложные доносы ему удалось если не полностью успокоить подозрительного министра, то по крайней мере держать его в состоянии неуверенности, что позволяло ему сохранить свое положение при шахе, а это было для него важнее всего; усыпляя бдительность Каем-Макама со всей присущей ему ловкостью, Мохаммед Хосейн-хап являлся в то же время доверенным лицом шаха и именно с ним подготавливал заговор, направленный против министра. Мохаммед Хосейн-хан не ограничивался тем, что обманывал Каем-Макама; ему удалось завоевать доверие его личного секретаря и сделать последнего орудием борьбы с Каем-Макамом.

Когда все было готово для нанесения последнего удара, шах через первого секретаря дипломатической миссии обратился к русскому посланнику за советом, как ему выйти из-под постыдной опеки Каем-Макама. Русский посланник был слишком хорошо осведомлен обо всем, что происходило при дворе, чтобы не [84] догадаться, что этот шаг не что иное, как желание косвенным путем узнать об истинных намерениях России, так как в Тегеране был пущен слух, будто Россия поддержит Каем-Макама. Подобные инсинуации распространялись либо самим Каем-Макамом, либо, может быть, его врагами, думавшими таким путем вызвать еще большую ненависть к нему шаха. Русский посланник, посоветовавшись с амир низамом, бывшим тогда в большом доверии у шаха, сообщил свое мнение в письменной форме, которое вкратце сводилось к следующему: оставить Каем-Макама на посту премьер-министра, но ограничить его могущество, назначив ему в помощь других министров из числа лиц, которых Каем-Макам отстранил от дел, руководствуясь своими соображениями и считая их опасными. Эта нота вызвала, по-видимому, удовлетворительную реакцию со стороны шаха, и он якобы одобрил предложенные кандидатуры, но сказал первому секретарю, вручавшему ему эту ноту, что, хорошо зная характер Каем-Макама, он убежден, что последний никогда не согласится разделить с кем-либо власть, что единственное средство, которое можно применить к этому человеку, — это заставить его уйти в отставку, что он и собирается сделать, но о покушении на его жизнь не может быть и речи.

Едва первый секретарь успел составить отчет об этой памятной аудиенции, как Каем-Макам, оба его сына, его родственник Мелик эль-Куффаль, тот самый, которого мы помним по Султанийе, куда он привез предложения Зелле-солтана, были арестованы; их бумаги и имущество конфисковано, а через шесть дней мучительных страданий несчастный министр был предан казни. Нельзя считать, что шах руководствовался в этом лишь мотивами мести. На эту крайнюю меру монарха толкали все те, у кого были основания опасаться впавшего в немилость министра и кто хорошо знал, на что он способен по части интриг; все они боялись, что в случае сохранения ему жизни он вновь сумеет захватить власть. С другой стороны, муллы и улемы, забывшие о своих истинных интересах ради минутного торжества, открыто заявили, что Каем-Макам недостоин прав, положенных ему как потомку Пророка, ибо он презирает религию и никто давно уже не видит, чтобы он выполнял ее обряды, и что, следовательно, нужно считать его не [85] просто неверным, а истинным безбожником, не заслуживающим никакой жалости. Хотя позиция шаха была достаточно сильной, чтобы не опасаться проявления суеверия своих подданных, сомнительно, однако, что, если бы не всеобщая ненависть к сеиду и не равнодушие религиозных вождей к его судьбе, монарх решился бы на казнь потомка Пророка, ибо подобных прецедентов не бывало даже во времена Надир-шаха и Ага Мохаммед-хана.

После ареста Каем-Макама шах взял в свои руки все дела и занялся ими весьма усердно, дав повод к самым большим надеждам, но с появлением холеры все приостановилось. Это ужасное бедствие, внезапно обрушившееся на столицу через три дня после казни Каем-Макама, рассматривалось народом как кара небес за позорную смерть сеида. Сначала шах удалился в горы Шемрун, расположенные недалеко от города, но когда болезнь проникла в его дом и одной из первых жертв унесла Мохаммед Хосейн-хана, его величество отправился в горы Лари, оставив таким образом столицу на произвол судьбы. Жестокое наказание за это малодушие уже подстерегало его. Сахиб Бахтиар, сын Молькары, и Аббас-хан Лариджани вступили в заговор. Заговорщики решили схватить шаха в этом отдаленном месте, где он укрылся почти без охраны. Но, к счастью, сильная болезнь Сахиб Бахтиара задержала осуществление этого замысла; предупрежденный об этом шах получил возможность вызвать в свой лагерь подкрепление. Тогда шах принял решение — задержать в Ардебиле наиболее беспокойных принцев, не прекращавших плести заговоры. Из семи арестованных принцев наиболее известными были два родных брата Имамверды-мирза и Али Наки-мирза, Сахиб Бахтиар, Мохаммед Хосейн-мирза из Керманшаха и слепой Хасан Али-мирза. Причиной несчастья двоих других явилась скорее вздорность их характера, чем их личная значимость. Через шесть недель опустошений холера полностью прекратилась и шах снова возвратился в свой лагерь недалеко от порода. Получив теперь возможность предаться любимому занятию, он вызвал войска из Азербайджана, которые привел лично амир низам. Таким образом, к началу осени его величество, имевший своей резиденцией дворец Нигаристан, собрал вокруг себя довольно [86] значительный лагерь, который еще более увеличился, после того как прибыл Асеф од-Доуле и привел с собой из Хорасана почти всех вождей различных племен — как курдских, так и местных, в числе которых можно отметить Наджаф Али-хана, пытавшегося несколько месяцев тому назад, как мы это отмечали, вновь обрести независимость. Эти вожди пришли на поклон к шаху, умоляя его забыть и простить прошлое. Что касается Асефа од-Доуле, то, оказывая эту новую услугу, он льстил себя надеждой добиться поста первого министра, что было извечной целью его честолюбия. Но, лелея эту мечту, он доказывал тем самым, что плохо знает своего племянника. Шах, сбросивший иго Каем-Макама, поклялся себе никогда не доверять этот пост человеку, к которому он был бы вынужден когда бы то ни было проявлять уважение и с которым ему пришлось бы считаться. Как все слабохарактерные люди, шах был не способен порвать со старыми привычками и взять тон, соответствующий его новому положению. Амир низам, на преданность которого шах мог тем не менее рассчитывать, и был в числе его приближенных именно потому, что, являясь главнокомандующим регулярной армией со времен Наиба ос-Салтане, имел больший вес, чем шах; это обстоятельство настолько стесняло шаха, что через несколько дней стало заметно наступившее между ними охлаждение, и все придворные сразу же поняли, что у амир низама не больше шансов, чем у Асефа од-Доуле, получить пост первого министра. Тогда партии разделились: во главе высшего дворянства встали лица, названные выше, а представители нового сословия и те, кто стремился попасть в их число, примкнули к Хаджи Мирзе Агаси. Здесь мы остановимся, чтобы познакомить читателя с этим человеком, вышедшим из низов, а ныне подчинившим себе шаха и управляющим судьбами империи. Хаджи Мирза Агаси — уроженец Эривани, а его семья происходит из племени байтов и связана с наследными ханами Маку. С юных лет он проявлял склонность к учению и посвятил себя религии. Будучи опытным в искусстве спора и посвященный в тайны оккультных наук, он отправился искать счастья в Табриз. Там он нашел покровителя в лице Мирзы Бозорга, занимавшего в прошлом положение Каем-Ма-кама; Мирза Бозорг взял его в дом в качестве [87] воспитателя своих детей, в число которых не входил Мирза Абул Касем, окончивший к тому времени свое образование. Затем Мирза Бозорг рекомендовал его Аббас-мирзе, искавшему тогда воспитателя для своих сыновей. С этого времени начинается сближение Хаджи Мирзы Агаси с ныне царствующим шахом. Мирза Агаси был тайно посвящен в секту суфиев и не упускал случая приобщать к ее принципам своих учеников. Нам уже знакомы обстоятельства, которые способствовали превращению Мохаммед-шаха в одного из самых ревностных сторонников этой секты. В то время, когда молодой принц встречал вокруг себя лишь противодействие, общение с бывшим воспитателем было его единственным утешением, а злой Мирза Абул Касем доставлял себе удовольствие тем, что лишал его этой последней радости. Он развлекался, перехватывая их письма и заставляя отвечать воспитателю принца одного из своих слуг, который умел подражать почерку Мохаммед-мирзы. Хотя Мирза Абул Касем сам был суфием, правда несколько иного направления, он высокомерно презирал Мирзу Агаси и обращался с ним, как с шутом. Как бы то ни было, шах, придя к власти, не забыл своего воспитателя. Как только он завладел троном, он назначил ему пенсию в размере 1000 туманов, так как честь быть воспитателем сына Наиба ос-Салтане отнюдь не увеличила состояния Мирзы Агаси. Но деспот-министр отказался выплачивать ему эту пенсию. Вследствие этого воспитатель стал еще дороже своему ученику, а после смерти Мирзы Абул Касема щедрость Мохаммед-шаха не имела границ.

Если говорить о Хаджи Мирзе Агаси как о личности, то можно отметить, что он был приятен в обращении, добр, бескорыстен и не лишен такта — качества, мало присущего персидским вельможам. Но как государственный деятель он не имел ни малейшего понятия ни об управлении, ни о политике. Мечтатель, всегда витающий в эмпиреях, он решал дела с помощью астрологии. Тем не менее он оказывал на шаха такое влияние, что можно было с уверенностью сказать, что, пока он жив, он один будет пользоваться безграничным доверием своего монарха. Такое влияние Хаджи Мирзы Агаси на шаха объясняется прежде всего его положением главы секты, которая предписывает своим членам в [88] качестве их первейшего долга слепое повиновение духовному вождю, а также его умением потворствовать пристрастию шаха; он увеличивал численность войск, занимался вместе с шахом военными приготовлениями и предсказывал ему победы, в результате которых границы Персии отодвинутся далеко за пределы, установленные Надир-шахом. Впрочем, те, кто лучше знал Мирзу Агаси и его характер, пришли к убеждению, что, поскольку он сам слепо верил в свои иллюзии, он и не думал обманывать шаха; он искренне верил в свои политические пророчества и хотел заставить окружающих повиноваться прихотям своего больного воображения.

Учитывая все сказанное, легко понять, чем руководствовался шах, назначая его на пост первого министра в ущерб другим претендентам. Асеф од-Доуле был выслан в Хорасан, а амир низам вернулся в Табриз. С этого времени Мирза Агаси, не стремившийся к получению какого-либо титула, приобрел такую власть, какой никогда не пользовался ни один персидский министр.

Тем временем к персидским границам прибыл чрезвычайный посол английского короля г-н Эллис. Его приняли соответственно его рангу и препроводили в столицу с почестями, оказываемыми обычно в этой стране посланникам иностранных держав. Тем не менее вначале возникли споры по вопросам этикета; все они, за исключением одного, были урегулированы, правда, после вмешательства посла, но вызвали тем не менее некоторое раздражение, сказавшееся, по-видимому, на переговорах, начатых им сразу же после вручения верительных грамот.

[Когда русский посланник прибыл в Тегеран, его встречал Мирза Масуд, вновь назначенный министр иностранных дел; этот акт вежливости не входил в его обязанности, ибо, согласно церемониалу, установленному Туркманчайским договором, министр иностранных дел, равно как и другие министры, за исключением первого везира, должен был лишь первым наносить визиты представителям России. Поступок Мирзы Масуда отражал в данном случае ту особую благожелательность, которую питал шах по отношению к русскому посланнику, и Мирза Масуд с большой готовностью осуществил все это, потому что знал меня очень давно и [89] по существу мне был обязан важным (постом, на который шах только что его назначил.

Г-н Эллис потребовал, чтобы Мирза Масуд, встретивший меня, прибыл встретить также и его. После споров, задержавших английского посланника на день в Кент-Сулагане, персидское правительство уступило; однако у г-на Эллиса появилось несколько большее затруднение в связи с другим, более важным делом. Хаджи Мирза Агаси первым нанес мне визит. Г-н Эллие счел себя вправе потребовать того же, однако, выдвигая эту претензию, он не учел совершенно особого положения Хаджи Мирзы Агаси; последний, как мы это видели, никогда не принимал официального титула, сохраняя, таким образом (когда он этого хотел) положение частного лица, совершенно свободного в своих поступках. Именно в таком духе он и ответил на требования г-на Эллиса. К тому же посол, выходя от его величества после первой аудиенции, направился в покои амир низама. Поскольку подобная честь оказывается послом только первому министру и ввиду того что шах еще не утвердил точно своего выбора, этот визит произвел огромное впечатление и дал пищу различным толкам. Без сомнения, это ранило самолюбие Хаджи. Г-н Эллис вынужден был принести свои письменные извинения Мирзе Агаси, объясняя случившееся недоразумением, однако в течение некоторого времени воздерживался от визита к нему. Но поскольку дела, начатые г-ном Эллисом, не продвигались вперед, он смирился и, воспользовавшись окольными путями, что, впрочем, никого не обмануло, нанес ему визит. Триумф Хаджи был полным; более того, благодаря чистой случайности я оказался свидетелем следующей сцены: не зная о том, что г-н Эллис находится в данный момент у персидского министра, я вошел к нему и увидел, как британский дипломат ради достижения своих целей унизил себя до того, что сел не в кресло, а прямо на пол! Много написано и сказано по поводу трудностей, которые, как говорят, мешали делам вообще, как только азиатам позволяли не выполнять правил этикета в отношении европейцев. Говорили, что следовало бы, особенно вначале, проявлять непреклонность в пустяках. Нам кажется, что во всем этом мало истины и много преувеличения. Без сомнения, не следует (да позволено мне [90] будет прибегнуть к этому выражению) допускать, что» бы тебя водили за нос; подобного отношения не потерпит ни один уважающий себя человек, тем более тот, кто представляет своего государя; необходимо проявить лишь некоторый такт, чтобы отличить сделанное умышленно от сделанного по неведению и неловкости. В первом случае нужно требовать удовлетворения, а во втором — выигрывает тот, кто закрывает на это глаза. Лучшим подтверждением правильности этих принципов может служить то, что произошло во время пребывания в Персии г-на Эллиса. Будучи умным человеком, английский посол поддался влиянию некоторых лиц из его окружения, обладавших повышенной чувствительностью и обеспокоенных все возраставшим влиянием России на тегеранское правительство; они видели в каждом поступке, в каждом пустяке заговор, имеющий целью принизить Англию].

Полагаю, нет надобности распространяться о качествах этого видного деятеля, столь известного в Европе своим прошлым. Но должен сказать, что за то короткое время, которое я провел с г-ном Эллисом, я получил такое удовольствие, какое только можно найти в общении с человеком образованным, соединяющим в себе великосветские манеры и самый приятный характер. Скажу также, что, несмотря на споры, которые должны были возникнуть на основе противоположных интересов наших правительств, личные наши отношения от этого не пострадали и мы расстались, сохранив друг к другу чувство уважения и дружбы. [91]

ГЛАВА VIII

1836 г. Турецкое посольство. Поход против туркмен. Прибытие чрезвычайного посланника и полномочного министра Великобритании г-на Макниля

Мы видели, сколько усилий затратила Англия в последние годы царствования Фатх Али-шаха, ради того чтобы добиться заключения торгового соглашения, предпосылкой к которому, как она надеялась, должны служить другие конвенции, ранее заключенные между двумя странами; мы видели также, что все предпринимаемые британскими агентами шаги наталкивались на непреклонность старого шаха и что с восшествием на престол Мохаммед-шаха посланник Ост-Индской компании т-н Кэмпбелл напрасно возобновлял свои просьбы (см. гл. VI). Сент-Джемский кабинет использовал посылку чрезвычайной миссии во главе с г-ном Эллисом для выдвижения новых предложений, которые г-н Эллис вскоре после своего прибытия поторопился вручить шаху. Эти переговоры длились в течение нескольких первых месяцев этого года, пока г-н Эллис не убедился, что у него нет шансов на успех.

[Требования английского правительства, как мы это видели в примечаниях к VI-й главе, не могли быть безразличны русскому правительству. Речь шла об основании факторий и об открытии судоходства по Каспийскому морю. Поэтому русский посланник, руководствуясь приказами своего правительства, приложил много усилий, чтобы помешать заключению такого соглашения. Г-н Эллис, много потрудившийся в 1814 г. во имя изменения одной из очень тягостных для Англии статей соглашения, заключенного между Персией и Великобританией сэром Джорджем Оузли, статьи в настоящее время улаженной, снискал репутацию ловкого человека, чем и вызывал опасения молодого шаха. Что касается меня, то я не считал себя достаточно [92] сильным, чтобы вести борьбу со столь опытным противником, каким являлся английский дипломат. Это обстоятельство сблизило обе стороны, считавшие себя более слабыми, и отныне шах ничего от меня не скрывал. Как письменные, так и устные ноты г-на Эллиса доводились до моего сведения. Более того, персидский министр не давал никакого ответа, не узнав предварительно моего мнения. До английского посла доходили слухи о происходившем, но он приписывал подкупу то,, что в действительности было лишь волеизъявлением шаха. Он подавал официальные жалобы на министра иностранных дел Мирзу Масуда, которого он считал продавшимся России. Но шах здраво оценивал обстановку и не придавал никакого значения этим жалобам. Именно во время этих переговоров я нанес последний удар английскому влиянию в Персии].

В то время как шах отказывался удовлетворить просьбы Англии, он подал этой державе другой повод для тревоги, приступив к военным приготовлениям, предназначенным, как говорили, для завоевания Герата. Посол Англии попытался выступить в качестве посредника с целью остановить поход, но шах, ссылаясь на ст. 9 договора 1814 г., отклонил это посредничество.

[Статья 9 сформулирована следующим образом:

«В случае войны между афганцами и персами английское правительство не будет вмешиваться в дела ни одной из сторон, если только они сами не обратятся к его посредничеству в целях восстановления мира»].

К этим помехам присоединились другие трудности, касающиеся субординации и этикета и явившиеся причиной отъезда посла из столицы в Азербайджан, где он надеялся дождаться прибытия нового полномочного посланника г-на Макниля.

[Как только человек теряет под собой почву, его поступки и восприятие лишаются здравого смысла. Г-н Эллис хорошо это доказал. Было бы утомительно и неинтересно возвращаться к обстоятельствам, которыми он так неумно воспользовался, чтобы высказать свои громкие жалобы якобы на недостаток уважения, что и в голову никому не приходило. На самом деле я никогда не использовал свой авторитет и свое влияние, чтобы причинить хотя бы малейшую неприятность лицам, которых я мог рассматривать как своих [93] соперников, но которых, впрочем, уважал как людей достойных. К тому же я слишком дорожил тем влиянием, которым располагал мой друг Мирза Масуд при шахе, чтобы заставить его заниматься подобными пустяками. Думаю, что тщательным образом выполнил все приказания, которые император соблаговолил дать мне устно во время последней аудиенции перед моим отъездом в Персию. Вот что мне сказал император: «Держите себя с достоинством и искренностью, как вы это делали до сих пор, и все будет хорошо». Когда Хосроу-мирза был послом в С.-Петербурге, он, пользуясь щедростью императора Николая, добился полного прощения долга в размере одного курура (один курур равен одному миллиону) и 4-летней отсрочки для выплаты двух куруров, которые шах еще оставался должен в уплату военной контрибуции, наложенной на Персию по Туркманчайскому договору. Несмотря на такое великодушие, Фатх Али-шах и слышать не хотел о платеже и официально заявил своему сыну Аббас-мирзе, что он может по своему усмотрению улаживать дела с Россией, но что он, шах, не даст ни копейки. Несмотря на благородные поступки императора Николая, Аббас-мирза оставался еще во власти старых предрассудков, согласно которым Россию всегда считали страной, готовой в любую минуту увеличить свою территорию за счет Персии; вот почему, не имея возможности выплатить такую большую сумму, он опасался, что по истечении срока у него отторгнут провинцию Хой. «Сострадательные» души поддерживали у него этот страх. Весь во власти подобных мыслей, Аббас-мирза решил непосредственно обратиться к императору, назначив для посылки к нему чрезвычайное посольство во главе с уже известным читателю Мохаммед Хосейн-ханом. Но так как эта честь не взволновала С.-Петербургский кабинет, то переговоры затянулись; Аббас-мирза успел умереть, а посольство так и не было послано. Однако, когда старый шах назвал Мохаммед-мирзу своим преемником, он поручил ему управление Азербайджаном и оставил ему заботу о погашении долга России. Мохаммед-мирза еще не предпринял никаких шагов перед русским правительством, как получил в результате моих представлений новую, двухгодичную отсрочку. За эти два года в Персии, как мы видели, произошли большие [94] изменения, и когда наступил срок платежа, то на троне был внук Фатх Али-шаха — Мохаммед-шах. Нам известно,, что представителем Англии был тогда м-р Эллис; мы. знаем, в каком неблагоприятном положении находился тогда этот посол; известно также, что именно в это время английское влияние начинает заметно ослабевать и г-н Эллис, как утопающий хватается за соломинку,, стремится использовать ту неблагоприятную ситуацию, в которой, по его мнению, я окажусь, когда наступит срок платежа.

Так как обстоятельства позволили мне точно узнать,, какой суммой исчисляются богатства шаха, и поскольку я знал, что требовать от него сразу выплатить этот долг значило бы полностью его разорить, я подготовил, императорского министра к необходимости пойти на новые уступки, и, следовательно, отпала надобность досаждать шаху, затрагивая струну, столь чувствительную как для его самолюбия, так и для его кошелька; я хранил молчание и предоставил персам возможность высказать свои предложения. Но г-н Эллис не был столь терпелив и начал действовать. Он напомнил шаху, что срок платежа приближается, и потребовал от его величества принятия мер по уплате. Сначала шах дал ему уклончивый ответ и не скрыл раздражения, вызванного, словами посла. Однако это не обескуражило последнего, он неоднократно возвращался к этой теме и довел шаха до того, что однажды тот сказал ему почти в гневе: «Почему именно вы вмешиваетесь в это, когда русский посланник не сказал мне об этом еще ни слова?» Тогда г-н Эллис, который как будто только и ждал от шаха этого вопроса, раскрыл свои карты. Молчание посла России является не чем иным, как хитростью. Он молчит, чтобы выиграть время, а затем внезапно, когда вы меньше всего этого ждете, он потребует уплаты, и, если, вы сразу не сможете этого сделать, русские войска, стоящие на границе в полной боевой готовности, овладеют провинцией Хой, и все будет кончено. Эта навязчивая мысль постоянно преследовала покойного Аббас-мирзу. Сын не менее, чем отец, был предупрежден о так называемой жадности России; однако те важные услуги, которые эта держава совсем недавно ему оказала, а также мои личные чувства, хорошо ему известные, как-то уравновешивали старые предрассудки, [95] которые посол Англии стремился возродить. На этот раз шах не поддался наговорам г-на посла, сказав ему, что не верит в подобное коварство со стороны России.

Узнав о том, что произошло, я внутренне рассмеялся, понимая, какую пользу я смогу извлечь из этих выходок моего коллеги. Действительно, г-н Эллин стоял на своем и этим упорным повторением одного и того же добился того, что заронил серьезное беспокойство в душу шаха. Однажды ко мне зашел Мирза Масуд, не предупредивший меня о своем визите, как он обычно делал.

«Какие чрезвычайные обстоятельства привели Вас сюда, мой дорогой Масуд?»

Пытаясь казаться спокойным, Мирза Масуд рассказал обо всем, что шах услышал от г-на Эллиса, и хотя, добавил он, ни его величество, ни его светлость Хаджи не верят ни одному слову английского посла, его светлость поручил мне с вами поговорить. Я рассмеялся и сказал ему: «Видите ли, всякий другой на моем месте рассердился бы, приняв эти подозрения за оскорбления, но я смеюсь над этим; меня лишь удивляет, как вы можете верить всем этим россказням! Если бы мы захотели овладеть Хоем, Табризом или Рештом или всеми ими вместе взятыми, мы бы нашли для этого очень простое средство, заставив вас перегрызть друг другу горло; но как вы не понимаете, что с нас достаточно того, чем мы владеем?»

Мирза дал умный ответ, но было совершенно очевидно, что он не сможет внушить свое убеждение ни шаху, ни Хаджи. Мне показалось, что он хотел бы, чтобы я сам пошел к Хаджи и убедил его, но не осмеливался мне этого предложить. Нарушая этикет, я сам сказал об этом, пригласив его, если он этого желает, пойти немедленно к Хаджи. Он с признательностью принял мое предложение, и мы отправились. Я повторил Хаджи почти слово в слово то, что сказал Мирзе Масуду, и утверждал, что эти подозрения произведут на моего государя императора очень скверное впечатление. «У императора, — говорил я, — будет достаточно оснований для недовольства, ибо он видит: несмотря на все, что он сделал для Персии, ни шах, ни министры не оценили до сих пор его позиции. Но раз уж вы сомневаетесь в моих словах, я хотел бы убедить вас делами; [96] что мне следует сделать?» Тогда Хаджи предложил мне следующее: 1 мохаррема будущего года он вручит мне 150 тыс. туманов и затем такую же сумму будет выплачивать каждые шесть месяцев до полного погашения долга. «Принимаю, — сказал я, — ваши предложения, мой уважаемый друг. Изложите мне их письменно и считайте, что дело улажено. Можете успокоить его величество шаха, если он в этом нуждается». Хаджи, не ожидавший подобного снисхождения, очень обрадовался, а я со своей стороны, был еще более доволен, ибо в глубине души знал, что наше министерство не рассчитывает на возвращение этих денег и, следовательно, все, чего я смог добиться, было подарком моему правительству. Совершенно счастливый Хаджи дал волю своей любезности, долго еще беседовал со мной и, как только я ушел, отправился к шаху с добрыми вестями. Но мой друг, английский посол, еще не уступил поля боя; когда он узнал от самого шаха о том, что только что произошло, он обратился к его величеству с речью, почти гневной: «Прежде чем решать дело подобной важности, спросили ли вы, ваше величество, у русского посланника, имеет ли он полномочия своего правительства на это?». Крайне удивленный шах ответил: «Какие полномочия? Разве он не является представителем своего правительства? Разве у него нет верительных грамот? Разве он не Мухтар (дословно полномочный)?». При слове «мухтар» г-н посол не смог более сдерживать себя. Было ясно, что г-н Эллис раскаивался в том, что по приезде в Персию согласился принять обычное звание ильчи (посол); так персы обычно называют любого, кто приехал с каким бы то ни было поручением, и особенно часто это относится к европейцам. Что же касается титула Вазир Мухтар, то он был совершенно нов, и ни один посол до меня его не имел. Г-н Эллис, казалось, хотел убедить себя, что этим новшеством я обязан своему высокому положению. Он так рассердился и забылся до такой степени, что заявил шаху, будто я ношу титул, которого не стою. Чтобы это доказать, добавил он, устройте нам встречу в присутствии министра иностранных дел и тогда увидите, сможет ли он подтвердить мне свои полномочия. Шах информировал меня об этом и спросил, согласен ли я на эту встречу. Я был крайне удивлен по меньшей мере [97] непонятным поведением столь уважаемого человека, каким был г-н Эллис; однако, располагая столькими преимуществами по сравнению с ним, я не счел нужным ими не воспользоваться. Я согласился на встречу, хотя великолепно сознавал свои права и понимал, что никому в Персии не обязан давать отчет в своих поступках; я предчувствовал, какой триумф меня ожидает, и, поскольку представлялся случай одержать его, не в моих правилах было его упускать. К тому же мне не хотелось оставлять в душе шаха хотя бы малейшее подозрение в возможной правоте г-на Эллиса. Встреча происходила у Мирзы Масуда. Когда я прибыл, то уже увидел там г-на Эллиса, с которым был лишь д-р Рич [Reach], исполняющий обязанности секретаря. Меня сопровождали первый секретарь барон Боде и переводчик г-н Ходзько [Chodzko], Вид моего коллеги был довольно растерянным, однако после обычных приветствий он приступил к делу. Преамбулой в подобных делах всегда служило для этих господ утверждение, будто Англия — единственная европейская держава, которой надлежит наблюдать за независимостью и целостностью Персидской империи и т. д. и т. д. Далее посол заявил, что он знает, как незначительны средства, которыми располагает шах, чтобы осуществить выплату значительной суммы России, и он не может спокойно смотреть, как приближается срок платежа; хотя его величество и был так добр, сказал он, что посвятил меня в те уступки, которые вы, сударь, только что сделали, однако я хотел бы знать, располагаете ли вы полномочиями, чтобы довести до конца дело такого рода. Он коснулся также моего титула и повторил приблизительно то же самое, что говорил шаху. Тут надо было либо рассердиться, либо обратить все в шутку. Я выбрал последнее и под предлогом незнания языка отослал его к переводчику г-ну Ходзько. Последнему не составляло труда доказать точность перевода, а Мирза Масуд, весьма компетентный судья, согласился с ним.

Добившись преимуществ уже вначале, я сказал затем следующее: «Я не располагаю инструкциями ad hoc, г-н посол, поскольку данный случай не показался моему министерству столь важным, чтобы требовались специальные инструкции. Не снабдив меня указаниями, мое правительство предоставило мне возможность [98] действовать по моему усмотрению, и я исполняю свои обязанности, руководствуясь теми основными понятиями, которые каждый из нас, г-н посол, имеет в отношении политики наших правительств. Мне достоверно известно, что притеснение Персии не входит в намерения моего правительства. Курур, который нам следует получить, не послужит (согласитесь с этим, г-н посол) ни обогащению, ни обеднению России. Следовательно, речь не идет о денежном долге. Если мы настаиваем на платеже, мы имеем в виду лишь исполнение одной из статей договора, которая, как и всякая другая, должна соблюдаться со всей скрупулезностью. Ведь когда я убедился, что персидское правительство не намерено уклоняться от исполнения договора и что единственной причиной задержки платежа является скудость казны, разве я не следовал в точности политике моего правительства, предоставляя Персии льготы, которые она просила? Я заявляю: все, что я делаю, будет полностью подтверждено и одобрено».

Доводы были столь ясны и убедительны, что Мирза Масуд был от них в восторге, а г-н Эллис не нашел никаких аргументов для их опровержения. Тем не менее он неоднократно возвращался к термину ad hoc и за неимением лучшего сказал: «Единственно, что мне известно и о чем я должен предупредить его величество шаха, это то, что дело, о котором идет речь, не может считаться законченным до получения ответа из С.-Петербурга».

Эта встреча была для меня настоящим триумфом: будучи новичком в дипломатии, я только что померялся силами с опытным дипломатом, снискавшим себе в Персии, как я писал, репутацию очень ловкого человека. В ответ на мое донесение в С.-Петербург г-н Родофиникин сообщал мне, что у него не было времени доложить о нем вице-канцлеру, который находился за городом, но он спешит меня заверить, что его превосходительство, без сомнения, одобрит все, что я сделал.. Через некоторое время вице-канцлер также засвидетельствовал мне свое одобрение, повторив, что он не располагал временем вручить мое донесение его величеству, но что он уверен, что его величество соблаговолит одобрить мой образ действий; наконец, третий департамент вице-канцлера только что подтвердил от имени [99] императора все сказанное предыдущими двумя лицами. Выражая мне высокое удовлетворение его величества, вице-канцлер добавлял, что император прежде всего одобряет сдержанность и спокойствие, проявленное мною во время беседы, от которой, впрочем, я мог отказаться. Его превосходительство сообщил мне также, что, по приказу императора, он будет беседовать с лордом Дэрхэмом, бывшим тогда послом Англии в Петербурге, чтобы высказать свое сожаление по поводу вмешательства г-на Эллиса в дела, его не касающиеся. Итак, возвращаясь к предмету нашего примечания, скажем: вот в каком положении оказался мой конкурент, потерявший голову из-за желания причинить мне трудности. Он не замечал, что напоминание шаху об обстоятельствах неприятных и унизительных выводит его из равновесия, что, порождая своими действиями опасения в тегеранском правительстве, он вынуждает последнее обращаться ко мне и, следовательно, избавляет меня от инициативы в деле, которое мне было бы очень тягостно начинать. Наконец, г-н Эллис, вместо того чтобы причинить мне зло и умалить мой авторитет, помог мне выручить часть денег, которые без его содействия я, без- сомнения, никогда не получил бы, и предоставил мне возможность еще раз проявить предупредительность и щедрость. Этим обстоятельствам и постоянным ошибкам наших противников я в значительной степени обязан авторитетом и влиянием. Кто смог бы меня упрекнуть, что я сумел извлечь из этого какую-то выгоду для моей страны? Как бы там ни было, в результате жалоб вице- канцлера г-н Эллис получил серьезный выговор от лорда Пальмерстона. У меня есть основания считать, что Сент-Джемский кабинет, одобряя в общем справедливые репарационные требования, выдвигаемые графом Нессельроде, затаил против меня злобу, так как именно к этому времени относятся первые его обвинения в мой адрес].

Он [посол] выехал в начале мая, увозя с собой не торговое соглашение, а фирман, или шахский указ, подтверждавший, что за английскими коммерсантами, торгующими в Персии, сохраняются преимущества, предоставленные им Аббас-мирзой.

Между тем войска прибывали, и вскоре окрестности Тегерана были усеяны палатками. В это время из [100] Константинополя прибыло чрезвычайное посольство с единственной целью принести шаху поздравления по случаю его восшествия на престол. Возглавлял это посольство Асад Эфенди, анатолийский шейх уль-ислам (Глава духовенства, в данном случае — в Османской империи. — Ред.) и автор труда об истреблении янычар. В своих беседах с персидскими министрами он в какой-то мере коснулся опорных пограничных вопросов, но не настаивал на этом, так как его миссия не преследовала никакой другой цели, кроме официально объявленной. На эту деликатность турецкого правительства персидское правительство ответило предупредительностью, обычно ему несвойственной.

[Предание шиитов гласит, что Омар был убит мельником, который раздробил ему голову мельничным жерновом. День его смерти широко отмечается в Персии. Прохожие обливают друг друга водой с головы до ног, и тот, кто этому подвергается, независимо от его положения должен воспринимать это омовение с радостью. Этот день совпал с пребыванием в Тегеране турецкого посла, а так как праздник был основан, чтобы оскорбить догматиков-суннитов, шах запретил на этот раз народные шествия. Нужно хорошо знать персов, чтобы оценить всю деликатность этого поступка].

После шестинедельного пребывания посол покинул Тегеран.

Корпус под командованием Феридун-мирзы, выступивший в начале июня в поход по хорасанской дороге, остановился в Семнане; через несколько дней за ним последовала тяжелая артиллерия Хабиболла-хана. Шах, стремившийся как можно быстрее покинуть столицу, ожидал прихода войск из Ирак-Аджема (Юго-западная провинция Ирана. — Ред.), задерживаемых сепехдаром под различными предлогами. Наконец, эти войска, возглавляемые английским полковником Пасмортом и едва насчитывавшие 2000 солдат, вместо ожидаемых 5000, прибыли; они были плохо одеты, почти безоружны и совершенно не обучены.

[Полковник Пасморт, командовавший отрядом инструкторов, состоявшим из офицеров и унтер-офицеров, был послан в 1835 г. в Шахри-нау, столицу правительства сепехдара, для организации местных военных сил. [101]

Но, сообразуясь с волей своего правительства или по крайней мере с указаниями, полученными от британского посла, он не спешил с выполнением приказов шаха. Наоборот, он потворствовал скупости и лени сепехдара, не торопившегося с организацией, оснащением и вооружением своего войска. Таков один из методов, к которым обычно прибегали англичане, чтобы задержать либо даже обречь на неудачу походы против Герата. Пусть мне честно ответят: какое другое правительство, кроме правительства Великобритании, прибегло бы к подобным средствам? Как понять, что честные люди унизились до предательства того, кто оказал им доверие и от которого они не гнушались принимать жалованье? (В тексте эта фраза зачеркнута. — Ред.) Как не совестно тем, кто использует недостатки несчастного, чтобы довести его до разорения? И наконец, потворствуя сепсхдару, англичане не могли не знать, что шах не оставит неповиновение безнаказанным и отомстит за него].

Шах, сделав им смотр, не скрыл своего недовольства перед полковником и приказал арестовать и сместить сепехдара.

Наконец, 5 июля шах с остатками азербайджанских войск выступил из столицы, поручив оставленный полк сепехдара и некоторое количество иракских войск Мохаммед-хану Макуи, который должен был с ним соединиться после нескольких дней отдыха. Его величество отправился по горной дороге и остановился в Фируз-Кухе. Через две недели на воссоединение с шахским лагерем выехал русский посланник.

[Останки сотрудников нашей миссии, павших от руки тегеранской черни в 1829 г., были погребены в общей могиле за пределами города, рядом с укреплениями между Казвинскими и Дулабскими воротами. Место это известно нам со слов того старика-армянина, который по приказу Фатх Али-шаха занимался погребением. С тех пор как императорская миссия основала свою резиденцию в этой столице, я должен был, к сожалению, проезжать мимо этого места, потому что оно расположено совсем рядом с дорогой, которая ведет к Шах-Абдол-Азиму и по которой, как по наиболее удобной, я совершал ежедневные прогулки в коляске. Вид этой [102] заброшенной и превращенной в свалку могилы больно задевал не только мои чувства человека и христианина, но и мое достоинство представителя великой державы. Я твердо решил совершить похороны в освященном месте и не успокоился до тех пор, пока не добился своего. Я не сомневался в согласии шаха, но предрассудки персов, запрещающие захоронение праха умерших в черте города, заставляли меня опасаться сопротивления духовенства и народа. А делать из этого предмет пререканий или прибегать в этом вопросе к использованию своего влияния я не хотел.

Между тем мои связи со старшими муллами становились такими тесными, что имам джоме (Это главный сан у мулл. Право выбора имама джоме принадлежит правительству, хотя чаще всего в каждом большом городе одна из семей пользуется прерогативой на получение этого звания по наследству. Таким образом, его может получить ребенок, и, следовательно, он станет тогда имамом джоме, не будучи моджтахидом. В Табризе его называют шейх-уль-исламом) нанес мне визит. Такой чести не удостаивался ни один русский посол, и я решил рискнуть изложить мою просьбу. Имам джоме воспринял ее очень хорошо, а шах, как я и ожидал, дал свое согласие. Тогда я распорядился построить каменный склеп во дворе армянской церкви, расположенной у Казвинских ворот, в том месте, где произошла резня; когда склеп был готов, приступили к извлечению из земли останков. Эта церемония происходила 12 июля (1836 г.), и на ней от русской миссии присутствовал первый секретарь барон Боде, а имам джоме прислал двух сеидов. Армянские священники в ритуальных одеждах в течение всей церемонии читали молитвы и провожали гробы до самой церкви. Церемония закончилась в 11 часов вечера и абсолютно ничем не была нарушена. Могила в виде склепа должна была венчаться сводом, над которым я велел построить стену приблизительно в пол-аршина высотой, образующую гробницу с крестом из куска мрамора без всякой надписи. Ежегодно я ходил в эту церковь на отправление службы и, уезжая, не забыл пойти туда, чтобы сказать последнее прости.

Здесь, я думаю, будет уместным довести до сведения читателя все то, что я узнал об этом ужасном событии. [103]

В примечаниях к главе первой я отметил, что эту катастрофу нельзя объяснять политическими причинами (Описание предыстории гибели А. С. Грибоедова не имеет ничего общего с действительностью. И. О. Симонич излагает здесь версию шахских властей, которую приняло царское правительство, хотя в общем отдавало себе отчет в ее лживости (см. вступительную статью). — Ред.). Лица различных партий и различных религий, с которыми я беседовал, соглашались в одном очень важном пункте: мой несчастный друг покойный Грибоедов принял в отношении шаха высокомерный тон, доходивший до дерзости. Фатх Али-шах удалялся после аудиенций с ним в состоянии такого крайнего раздражения, что недалеко было и до какого-нибудь несчастья. Часто придворным приходилось слышать: «Кто освободит меня от этой христианской собаки?». Мирза Абдол Хасан-хан, министр иностранных дел и великий «знаток» всего, что касалось европейцев (ибо при дворе, не знающем наши обычаи, он был единственным, кто говорил о нас с каким-то знанием дела, поскольку бывал послом в С.-Петербурге, Вене, Париже и Лондоне), этот Абдол Хасан-хан, будучи в числе многочисленных гостей Амин од-Доуле, которые обсуждали события дня и горячо спорили о наиболее эффективных средствах освобождения шаха от столь навязчивого гостя, высказал мнение об организации своего рода мятежа. «Мы заставим народ наделать много шума, — говорил он, — после чего напишем в Петербург: вы нам прислали человека, который не умеет себя вести у нас. Смотрите, он чуть не довел дело до большого несчастья; если хотите, чтобы между двумя странами сохранилось доброе согласие, отзовите его. Поверьте мне, — добавил он, — я знаю Европу и в особенности Россию: он будет отозван». Этот совет пока что не имел никаких последствий, но мысль была подана и услышана многочисленной челядью, постоянно окружающей персидских сеньоров. К тому же в это время возникло дело о двух женщинах, выдачи которых требовал русский посол; женщины эти, захваченные во время войны, оставались нашими подданными, хотя они приняли ислам и находились в гареме Асеф од-Доуле. Это было слишком жестоким ударом по мусульманскому фанатизму и личному престижу могущественного лица. Несмотря на это, [104] Грибоедов добился того, чего требовал. Но здесь он совершил большую неосторожность, велев привести этих женщин в свой дом, где находились одни мужчины. А перед тем как отправлять их в Грузию, нужно было поместить их либо в армянском, либо, еще лучше, в каком-нибудь мусульманском доме, во всяком случае не у себя. Назревал большой скандал, и нужно признать, что в любом другом месте было бы то же самое, так как приличие не позволяет жить молодым женщинам под одной крышей с группой молодых мужчин. А в Тегеране это осложнялось еще религией, а также скверной репутацией, которую заслуженно снискали слуги-христиане посла.

Население было охвачено очень большим волнением, и во всем городе только и говорили, что о бесчестии, которому подверглись мусульманские женщины, публично перешедшие в руки ненавистных русских. Все происходившее, казалось, не интересовало Грибоедова; то ли сама судьба, то ли быть может, избыток гордости лишили его способности понимать то, что происходило. При таком положении вещей имело место еще одно событие: было предоставлено убежище одному евнуху шаха, который под предлогом, что он был уроженцем Эривани, бежал из шахского гарема и требовал: возвращения на родину. Тот, кто знает, какой святостью и уважением окружен гарем у персов, какую стыдливость вызывает у них даже самое упоминание об этом, месте, тот легко может понять, насколько Фатх Али-шах должен был быть уязвлен в своем достоинстве абсолютного монарха и мужской ревности. Возможно, спросят: мог ли русский посланник, не забывая о своем долге, отказать в убежище подданному своего государя? Без сомнения, нет, если бы этот человек прибыл неожиданно и внезапно попросил его защиты. Но в данном случае имели место предварительные шаги, а также переговоры между евнухами и армянами из окружения посла. У Грибоедова было время дать себе отчет в том, на какое унижение он обрекал шаха, поощряя сбежавшего евнуха. Русский посол должен был бы знать, что, поскольку Персия и ее правитель в течение двух лет достаточно уже испытали это унижение как в результате наших побед, так и в результате продиктованного нами, мирного договора, лучше было бы со стороны [105] державы- победительницы не уязвлять лишний раз самолюбия побежденных. Он должен был убедить евнуха Мирзу Якуба повременить некоторое время с побегом, тем более что еще не было ясно, имеет ли он право считать себя русским подданным, так как он был взят на службу к шаху и стал мусульманином в эпоху весьма отдаленную, когда Эривань еще принадлежала Персии. Как бы то ни было, Фатх Али-шах не дал воли своему гневу и пытался путем переговоров заставить под разными предлогами выдать ему беглеца. Грибоедов стоял на своем, и эта его позиция заслуживает лишь одобрения, поскольку он уже принял решение о предоставлении убежища и не мог теперь от него отступиться и выдать беглеца в руки персов. В состоянии почти открытой враждебности, существовавшей между русским посланником и двором, партия священнослужителей, возмущенных похищением двух женщин, партия Асефа, стремившаяся к мести по той же причине, наконец, дворцовые слуги, полагавшие, что действуют в угоду шаху, и те из слуг вельмож, которые вспоминали советы Мирзы Абдол Хасан-хана, — все эти лица, подстрекаемые двором, Асефом од-Доуле или моджтахидом, — неважно кем, — все пришло в движение, толпа бросилась и окружила дом, в котором находилась императорская миссия. Сначала это были лишь крики и настойчивые требования выдать евнуха и обеих женщин. Я глубоко убежден, что, если бы покойный Грибоедов проявил достаточно терпения и хладнокровия и дал возможность этому шуму разрастись, а возмущению — излиться, если бы он собрал всех своих сотрудников в доме, не позволяя никому выходить из него или показываться в окнах, я, повторяю, глубоко убежден, что эта толпа с наступлением ночи сама разошлась бы, не осмелившись нарушить неприкосновенность дома посла, даже если бы она не была разогнана войсками, присланными, наконец, шахом. Я пришел к этому убеждению вследствие хорошего знания персидских нравов, благодаря аналогичным случаям, которые я видел, а также в результате точно такого же события, имевшего место в нашей миссии в Табризе около двадцати лет тому назад. Ведомый роком, Грибоедов приказал своим казакам стрелять в народ, была пролита кровь, а один человек был убит. Когда его тело было принесено в мечеть, моджтахид [106] призвал народ отомстить кровью за кровь. Хорошо известно, к чему это привело. Наши, уступая в численности, были разбиты, но дорого отдали свою жизнь, защищаясь с изумительным героизмом. Сарбазы, посланные Зелле-солтаном из Орека разогнать толпу, прибыли, когда все уже было кончено. В этом запоздании хотели видеть попустительство двора, но оно скорее объясняется вышесказанным. Когда шах узнал о происходившем, он, желая дать урок послу, ничего не предпринял, чтобы положить этому конец. Зная свой народ, он и думать не мог, что возможна катастрофа. Он не мог также предвидеть, что посол будет настолько неосторожен, что силами шести казаков выступит против всего населения. Фатх Али-шах и весь двор были очень удручены случившимся. Шах собрал своих министров и крупных сановников из совета, и очевидец поведал мне, какое печальное зрелище являли они собой в первые минуты. Шах и все присутствующие были подавлены нависшей над ними ответственностью: они не сомневались, что Россия не замедлит сурово отомстить и они станут первыми жертвами. Наконец, Фатх Али-шах после обращения к Аллаху и Али сказал: «Сделанного не воротишь. Так было угодно богу. Теперь нам не остается ничего другого, как начать подготовку к войне, в которой мы должны будем либо победить, либо умереть. Да поднимется весь мой народ, я встану во главе его и отдам все свои богатства и все, чем я владею. Бог нас рассудит». Затем он приказал похоронить трупы, поручив это армянам и повелев им поместить отдельно тело посланника, поскольку он предвидел, что его затребуют. Старый армянин, занимавшийся погребением, сказал, что он зарыл сорок жертв. Персы не пожелали сообщить о своих потерях. Среди русских был князь Меликов из Тифлиса, не являвшийся членом миссии. Он был племянником Манучехр-хана, который послал его предупредить Грибоедова о возможных событиях. У несчастного не было времени возвратиться к своему дяде. Католический священник миссии в Исфагане, находившийся тогда в Тегеране, сказал мне, что один мусульманин, живший по соседству с домом посланника, также послал предупредить его и предложил ему убежище в своем доме; парламентер был с позором отослан. Непостижимая судьба!]. [107]

Между тем из Англии в Персию отбыл сэр Генри Бетьюм, с которым впервые следовали офицеры и унтер-офицеры английской королевской армии. Он был послан в Азию в качестве высшего офицера, и английское правительство надеялось, что шах доверит ему командование армией. Действительно, шах присвоил ему все чины и звания, которых он добивался, но как только он захотел этим козырнуть, то натолкнулся на такое яростное противодействие, что вынужден был покинуть армию.

[Вскоре после того, как сэр Генри Бетьюм был возведен шахом в самый высокий ранг, на какой только можно было рассчитывать в персидской армии, один старый придворный и мой друг сказал мне: шах не мог отказать этому англичанину в фирмане, которого тот домогался с такой настойчивостью, но мы постараемся оградить армию от его влияния и сделаем все, чтобы внушить к нему ненависть. Эти маленькие хитрости, добавил он, свойственны нам. Действительно, приказы, посылаемые сэром Генри Бетьюмом командирам отрядов, не выполнялись; более того, в армии поступали вопреки этим приказам; отсюда жалобы, взаимные обвинения, которые привели к объяснению с министром иностранных дел, в результате чего сэр Генри Бетьюм, во избежание неприятностей должен был возвратиться в Табриз, где он мог быть более полезен шаху. Так подтвердились предсказания старого придворного. Удалив сэра Генри Бетьюма, шах одновременно отправил и других офицеров, поручив им организацию войск внутри страны. С ними был врач г-н Рич, оставленный г-ном Эллисом в качестве поверенного в делах до прибытия нового посланника; но оказалось, что он находился на жалованье шаха, и его величество, следовательно, мог располагать им по своему усмотрению. Шах относился к нему чуть ли не с ужасом, и, надо признать, не без основания, ибо Рич не обладал ни одним из качеств, за которые можно полюбить англичанина, зато был средоточием всех недостатков, свойственных этой нации. Его величество отослал его в Табриз для наблюдения за здоровьем сэра Генри, и он должен был смириться, несмотря на занимаемый им в то время дипломатический пост. В лагере шаха оставался лишь мистер Стоддарт, единственный, кто не состоял на [108] персидской службе и, следовательно, не мог быть уволен. Какой контраст между двумя миссиями!].

Хотя шах и Хаджи (так мы впредь будем называть Мирзу Агаси) окончательно решили ограничить в этом году поход лишь набегом на туркменские земли, тем не менее они его подавали в таком свете, чтобы думали, будто он направлен на завоевание Герата; именно в таком духе шах и выступал перед войсками во время смотров. Однако приближалась осень, а войска преспокойно оставались в лагере Фируз-Кух. Наконец. 16 (28) августа начали готовиться к выступлению в Кельпуш, где уже находился Феридун-мирза со своим отрядом и всей артиллерией. Еще до того как шах прибыл в этот новый лагерь, Феридун-мирза выступил на Атрек, чтобы овладеть туркменской крепостью Кара-кала. В Кельпуше оставались до тех пор, пока не пришло известие, что операция удалась. Взяв Каракала, Феридун-мирза двинулся на Атрек, напал на туркменский лагерь йомудов и отбил у них большое количество скота. Тогда шах направился к Горгану, в район развалин древнего города Джорджана, где с ним соединился отряд принца, его брата.

[Вот данные о состоянии войск, входивших в шахскую армию.

Под непосредственным командованием шаха

Под командованием Феридун-мирзы

Общие данные по двум полкам:

Мы не можем упустить случая рассказать в нескольких словах о туркменах, о стране, в которой они живут, и о преимуществах, которые извлекла бы русская торговля, если бы за освоение этого совершенно нового мира взялся человек, не лишенный предприимчивости. Туркмены, как известно, — это кочевые племена, кочующие со своими шатрами с одного места на другое в зависимости от обстоятельств. Так как богу было угодно, чтобы личности, как и народы, переживали пору [110] юности, зрелости и старости, мы склонны полагать, что туркмены достигли этой последней стадии и хотели только одного — спокойно жить и пользоваться своим богатством. Следует отличать туркмен, о которых идет речь, от тех, которые живут по берегам Каспийского моря. Надо видеть их в своей стране, чтобы оценить важность торговых отношений, которые с ними можно было бы завязать. Туркмены богаты и богаты главным образом золотом, накопленным ими в большом количестве в течение нескольких веков разбоя (Туркменские народные массы вовсе не располагали большими богатствами («золотом»), и им не было присуще неоднократно подчеркиваемое Симоничем стремление к «разбоям». Как и среди некоторых других народов на определенных этапах их развития, отдельные представители родоплеменной знати организовывали дружины для хищнических набегов. Распространение такой характеристики на весь трудолюбивый туркменский народ не имеет ничего общего с исторической действительностью, тем более что автор сам пишет и о кровавых нашествиях персидских войск на туркменские земли. — Ред.). Они не привыкли тратить это золото, да у них и нет такой возможности, так как их торговля строится на обмене и почти всегда прибыльна.

В других городах — Астрабаде и Хиве, на рынки которых туркмены чаще всего вывозят свои товары, они покупают для себя только зерно, рис и некоторые другие предметы первой необходимости, стоимость которых никогда не превосходит стоимости того, что они продают. Как бы им этого ни хотелось, они не могут купить там никаких предметов роскоши, таких, как сукно, различные шелка, парча. Страна, в которой они живут, их изнежила. Вынужденные иногда подолгу жить, в пустыне, они хорошо знают, чего им недостает, и, руководствуясь собственным опытом, подтверждающимся день ото дня, склонны следовать постоянным привычкам. Чтобы понять, насколько они привязаны к своей прекрасной стране, нужно вспомнить, какие ожесточенные войны они вели подчас, когда дело касалось захвата их территории. Действительно, нет ничего более прекрасного и более плодородного, чем эта полоса земли, которая тянется от северных склонов последних отрогов Эльбурса до земель, включающих несколько фарсангов (Фарсанг — мера длины; равен примерно, 6 км. — Ред.) за Атреком. Я убежден, хотя у меня не [111] было случая лично удостовериться в этом, что далее, к востоку от расселения йомудских и гокланских туркмен, о которых здесь идет речь, земли туркмен теке и сарыков не менее плодородны (то время когда писались эти строки, я нашел в «Ревю британник» описание маршрута от Герата до Хивы, составленное капитаном сэром Р. Шекспиром; разделы, касающиеся туркмен, подтверждают то, что я смог узнать об этих племенах. Вот что пишет о них английский путешественник: «Все книги, которые я прочел о Туркестане, изображают их страну пустыней, а население — несчастным народом, живущим в шатрах и владеющим небольшим количеством скота; но как только я выехал из Мено, я попал в долину, почти целиком орошаемую водами Мургаба. Возделанные поля простираются весьма далеко в глубь страны. Селения близко расположены друг от друга. Местность, в которой мы находимся (Фитунк), напоминает сад; каждая семья имеет отдельное жилище. Вы не можете сделать ни одного шага, не встретив повозки, запряженной лошадкой» («Revue Britannique», 1842, № 7)). Единственное, что им мешает покинуть привычные места, — враждебные отношения с персами, которых они постоянно опасаются. Но если бы они смогли обеспечить себе полную и абсолютную безопасность, дабы не подвергаться притеснениям со стороны персов, если бы они были уверены, что эта безопасность будет гарантирована, тогда в самое ближайшее время они прочно осели бы на этой земле, чтобы никогда больше ее не покидать. Но от кого они ждут этих гарантий? От России. Россия, если пожелает, может осуществить эти громадные перемены (Дальнейший текст, помещенный в скобках, автором зачеркнут. — Ред.).

[Еще ныне взгляды С.-Петербургского правительства (что мне совершенно непонятно) сводятся к тому, чтобы признать туркмен независимой нацией и оспорить у Персии права, которые она якобы имеет в отношении этих племен. Какую же пользу может принести России туркменский народ? Не думает ли она заручиться союзником на случай войны с Ираном? Мы видели, насколько полезными оказались туркмены для России в период войн, которые велись между Россией и Персией, особенно во время последней войны. Что они сделали? Что произошло бы, если бы Россия сочла возможным взять туркмен под свою эгиду? В этом случае для установления господства над туркменами нужно было бы овладеть восточными и южными берегами Каспийского моря. Итак, бесспорно, что страна, [112] известная под названием Туркмении, недосягаема для державы, не владеющей по крайней мере портом и городом Астрабадом. Отсюда следует, что если надежда на завоевание Астрабада явится одной из причин, благодаря которой Россия поддержит стремление туркмен к независимости, то эту причину не нужно принимать во внимание, поскольку, если представится случай овладеть Астрабадом, туркмены, будь они персидскими подданными или независимой нацией, так или иначе окажутся под русским владычеством. Я полагаю также, что еще до того, как все это произойдет, следовало бы подумать о другом: как использовать выгодное положение Каспийского моря для развития русской торговли? Я всегда был убежден, что, если бы Россия признала туркмен подданными Персии (при условии, что последняя примет на себя по отношению к ним обязательства, наблюдение за выполнением которых будет гарантировано Россией), можно было 'бы наипростейшим путем, во всяком случае менее дорогостоящим, добиться прочного влияния на этом побережье и в то же время открыть огромный и совершенно новый рынок для русской торговли. Туркмены, уверенные в покровительстве России и укрепившиеся на своих землях, стали бы в ближайшее время мирными земледельцами, а страны, на которые они ныне нападают, обрели бы новую жизнь, благословляя имя своего покровителя. Конечно, этих результатов нельзя достичь без трудностей и беспокойства, так .как, прежде чем приучить персидское правительство и его агентов к умеренности, а у туркмен полностью искоренить их любовь к набегам, потребуется время, терпение и труд; но ради того, чтобы страна стала богатой и процветающей, разве ради этого не стоит серьезно поработать?].

До сих пор в войсках поддерживалась великолепная дисциплина, по неизвестно по каким причинам Хаджи ослабил этот режим, и несчастные гокланские туркмены, которые, доверившись обещаниям, остались в лагере, подверглись ужасному обращению. Их начисто ограбили, а жилье сожгли. Кроме того, от них потребовали заложников, которых отправили в Тегеран.

В Кельпуш прибыл посол от правителя Кабула эмира Дост Мохаммед-хана. В связи с тем что между эмиром и гератским принцем существовали враждебные [113] отношения, посол был вынужден ехать через Бухару. При нем были письма, в которых Дост Мохаммед-хан признавал за шахом права сюзерена и просил у него помощи от неверных, которые, по его словам, отовсюду теснили правоверных. Но в действительности единственной его целью было — насколько это возможно, заручиться денежной помощью. Одновременно другой посланец был отправлен в Россию. В ответе шаха, составленном в высокопарном стиле, сообщалось, что шах сам прибудет освободить Афганистан от ига неверных. Что же касается денежной помощи, то Дост Мохаммед-хан, основываясь на сообщениях своего посланца, пришел к убеждению, что на персидские деньги рассчитывать не приходится. Бухарский хан, напуганный военными приготовлениями, слух о которых делал их значительнее, чем они были на самом деле, решил также снискать милость шаха, отправив к нему посольство, прибывшее одновременно с посольством кабульского эмира. Можно себе представить, какое впечатление произвело это усердие властителей, до сих пор враждебных Персии, на уже достаточно возбужденное воображение Хаджи. Он почувствовал себя владыкой мира, и несчастным туркменам довелось испытать на себе этот взрыв гордости. Однако надо было подумать о возвращении. Было решено отправиться не той дорогой, которой пришли, а более трудной; всякую другую армию остановили бы эти трудности, но персы преодолели их с хладнокровием.

[Трудно даже представить себе дороги, по которым персы провозят свою артиллерию. Лишь после того как я в числе сопровождающих шаха побывал в этом походе, я смог объяснить себе, каким образом во многих горных местах Кавказа и Грузии, причем в местах, в которые, по моему мнению, совершенно невозможно было их доставить, оказались пушки, завезенные туда, как говорят, Надир-шахом. Впрочем, не надо думать, что персы озабочены расчисткой дорог, засыпкой рвов и т. д., — ничего подобного не делается. Нужно пройти, и проходят; и даже там, где одним ударом кирки можно было бы улучшить дорогу, будьте уверены, этот удар не будет сделан; скорее лошади вместе с орудиями будут перепрыгивать через препятствия, чем кто- либо проявит об этом беспокойство. Все в этой благословенной стране, делается с восклицанием «иншалла» [114] (бог всемогущ). И кажется, будто это слово и впрямь волшебное. Чудеса порождаются беззаботностью как следствием веры в предопределение. Я видел, как артиллерийские части с боеприпасами проходили по ими же подожженной траве, сквозь охваченный пламенем кустарник, и это безрассудство воспринималось как нечто обычное, никто не заботился об этой армии, состоявшей из 30 — 40 тысяч человек, и о тех несчастьях, которые могли отсюда проистечь].

12(24) ноября армия вновь прибыла в Шахруд, откуда после восьмидневного отдыха шах возвратился в Тегеран. Войска были разосланы по казармам до весны.

[Как только шах принимает решение о роспуске армии по зимним квартирам, каждый уходит куда хочет,, в те места, которые считает для себя наиболее удобными. Иногда случается, что только командир батальона со своими слугами остается у знамени. Это делается в. расчете сэкономить на армии, которая, коль скоро она считается распущенной, не получает более припасов и должна довольствоваться тем малым, что выдается ей в счет жалованья. Поэтому можно наблюдать толпу несчастных солдат, тянущуюся иногда на тысячи верст и живущую подаянием или тем, что удается добыть ловкостью и силой. Тогда слышатся проклятия в адрес шаха и Хаджи, и тысячи уст клянутся никогда не браться ни за оружие, ни за военную форму. Можно было бы ждать массового мятежа, однако ничего не происходит. Недовольства и гнева хватает лишь до прихода в родную деревню. Здесь все забывается, так как сарбаз, вернувшийся из длительного похода, становится объектом внимания и восхищения земляков. После нескольких дней отдыха, мытья в бане и приведения в порядок бороды он становится важным лицом, центром притяжения. Он может, если захочет, рассказать о своих подвигах, которыми восхищаются, или о страданиях, которые вызывают жалость. Таким образом, его тщеславие и его самолюбие удовлетворены; три или четыре зимних месяца проходят счастливо, а весной тот, кто кричал больше всех и кто, казалось, был самым недовольным, первым направляется в часть. Отважный и добрый народ!]

Английский посланник г-н Макниль вот уже около двух месяцев находится в столице. [115]

ГЛАВА IX

1837 г. Выступление шаха с армией против Герата

В начале этого года персидским правительством, а точнее Хаджи, олицетворявшим все правительство, велись различные приготовления к походу, который, согласно предсказаниям астрологов, следовало назначить на этот год.

[Население своеобразно объясняло причины, по которым шах перенес поход на Герат с 1836 на 1837 г. Говорили, что, согласно старым предсказаниям, относящимся к царствованию Мохаммед-шаха, первый предпринятый молодым государем поход не будет удачным: чтобы предотвратить исполнение этого пророчества, Хаджи проявил мудрость, убедив своего воспитанника предпринять в качестве первого опыта поход на туркмен, исход которого его мало беспокоил. Случилось, однако, так, что, несмотря на все совершенные ошибки и царивший беспорядок, этот поход стал одним из самых полезных начинаний, которые мог предпринять или даже предпринял ныне правящий шах, ибо благодаря этому несчастные хорасанцы получили передышку и по крайней мере в течение двух последующих лет не подвергались нападениям туркмен. С другой стороны, эта, отсрочка дала возможность англичанам, как мы увидим дальше, помешать успеху, которого, в противном случае, неминуемо добились бы персы в походе против Герата!

Английский посланник, казалось, потворствовал капризам фаворита и в своем попустительстве дошел до того, что оказал помощь в сооружении катапульт, эффективность которых Хаджи хотел испытать при осаде Герата. В то время как все силы были брошены на под» готовку к походу, от Кохендиль-хана и его братьев из Кандагара прибыл гонец, чтобы по примеру Дост Мохаммеда признать власть шаха. Хан Каина, которого Камран-мирза пытался покорить и которому угрожал [116] новым нападением, в многочисленных посланиях умолял шаха выслать ему помощь. Сгорая от нетерпения, шах почти все свое время проводил в арсенале, торопя с подготовкой похода, а по войскам был разослан приказ собраться без малейшей задержки к началу мая. Отправляя назад посланца из Кандагара, шах дал ему в качестве сопровождающего своего представителя, поручив ему от своего имени заключить соглашение о дружбе с династией Баракзаев.

Бряцание персидского оружия разносилось далеко по Центральной Азии, а известность шаха еще более возросла в результате его похода против туркмен. Ожидали видеть царствование нового Надир-шаха. Принц Герата, несмотря на ошибки, которые он не мог не признать, счел возможным попытаться вступить с шахом в переговоры и послал к нему посольство. Это послужило британскому посланнику поводом возобновить свои предложения о посредничестве, тем более что об этом просила одна из сторон. Но шах пожелал сохранить за собой 'свободу действий.

[Два английских посланника, сменившие друг друга при тегеранском дворе в описываемый нами период, признали прежде всего, что шах был прав, предпринимая поход против Герата, и что виноват был Камран, не выполнявший условий договоров; они признали также, что шах мог не соглашаться на посредничество их правительства, так как ст. 9 существующего договора «запрещала ему .(английскому правительству. — Ред.) всякое вмешательство в дела персов и афганцев» (донесение г-на Эллиса от 17 апреля 1836 г.).

Я имею основания думать, что донесение, из которого извлечена подчеркнутая фраза, было написано после одной официальной беседы, состоявшейся между мною и г-ном Эллисом. Британский посол, основываясь на ложных слухах о том, будто Россия оказывала помощь шаху в его походе, а русский военный корпус готовился высадиться в Астрабаде, пришел ко мне требовать объяснений. Мои ответы были четкими и ясными, ибо мне нечего было оказать, кроме правды. Я ответил, что не располагаю никакими известиями, которые заставили бы меня заподозрить мое правительство в подобных намерениях; что, если, однако, Сент-Джемский кабинет считает себя лучше информированным, было бы более [117] естественным, если (бы он потребовал объяснений непосредственно от С.-Петербурга; что, впрочем, я могу утверждать, шах никогда не просил меня о помощи и я ее ему никогда не предлагал.

Что же касается похода, то, если рассматривать его как действие шаха с целью добиться возмещения ущерба, нанесенного Камраном, позволительно будет обратиться к совести г-на посла и спросить его: не кажутся ли ему эти действия подлинно справедливыми, полезными и даже совершенно необходимыми для молодого правителя Персии? Г-ну Эллису небезызвестно, добавлял я, какие неприятности постоянно чинят персам и их соседям афганцы Герата и племена, находящиеся под его покровительством; что, не довольствуясь постоянными набегами на Хорасан и угоном несчастных жителей в рабство, зависящий от Персии Камран-мирза опустошил в прошлом году Белуджистан и осадил Каин, являющийся неотделимой частью Хорасана, и что в этом году снова угрожает правителю все предать огню и мечу, если тот не признает его власть. Кто может посоветовать шаху примириться с подобным бесчестьем? Для утверждения на троне молодому государю необходимо было укрепление престижа; ему нужно было также одним ударом заставить замолчать своих многочисленных врагов, которые делали вид, что верят, будто он царствует благодаря покровительству Англии и России. Исходя из этих принципов, считаю своим долгом одобрить действия шаха, и мне льстит, что г-н Эллис полностью разделяет мое мнение. Г-н посол официально не заявил о своем одобрении, но он ничего и не возразил].

Это ни в малейшей степени не помешало посланнику Англии заняться переговорами, в которых посол Герата в точности следовал всем полученным наставлениям. Согласно этим советам посланец предложил возобновить договор 1833 г., предусматривавший уплату Камран-мирзой дани с обязательством срыть укрепления у Гуриана. Он обещал препятствовать разбою и запретить торговлю персидскими пленными. Более того, он брал на себя обязательство приступить к чеканке монеты с именем шаха, покровительствовать шиитам, давая им возможность свободно исповедовать свою религию, послать в Тегеран заложников, взятых из семей, [118] указанных шахом; в числе заложников должен был находиться сын Яр Мохаммед-хана, министра Камран- мирзы.

Конечно, для Персии ничего не могло быть более выгодным, чем этот договор, и шах принимал его условия, но не хотел брать на себя личных обязательств; он не хотел также приостанавливать поход до введения в действие этого соглашения. Иными словами, дабы удостовериться в искренности этих обещаний, шах потребовал, чтобы подписанию этого документа предшествовала предварительная выдача ему заложников и срытие гурианских укреплений. Английский посланник использовал всю свою изобретательность ради устранения посла России от какого-либо участия в этих переговорах; он был до такой степени осторожен, что не позволил посланцу из Герата нанести мне визит.

[Г-н Макниль никогда не беседовал со мной о делах, связанных с Афганистаном, и никогда не говорил ни слова о предпринятых им перед шахом демаршах с целью добиться права вмешательства. Тем не менее в это время его отношения со мной были достаточно дружескими и он знал, насколько шах считался с моим мнением. Для меня не составляло труда понять причину этой явной сдержанности. Посланник Англии не хотел давать другой европейской державе ни малейшего повода, который бы напомнил ей, что она имеет право или возможность вмешиваться в дела страны, лежащей на великом пути в Индию. Возможно, г-н Макниль был прав, тогда почему несколько месяцев спустя он обиделся на меня за то, что я не предупредил его об отправке в Кабул офицера и не сообщил ему о целях его поездки? Разумеется, я счел своим долгом сохранять ту же сдержанность, чтобы держать Англию в состоянии уверенности, что Россия не нуждается в разрешении на тот или иной шаг].

Но хотя я согласно шахскому приказу и получал обо всем информацию, я пока что сохранял полнейшую безучастность. К этому времени С.-Петербургское правительство решило ответить на предложения Дост Мохаммед-хана и поручило одному офицеру отправиться в Кабул с письмом его императорского величества. Посланник в Тегеране был информирован об этом решении и получил приказ сообщить о нем шаху, адресуя, [119] следовательно, и ему советы, которые предназначались эмиру. Эмиру предполагали сообщить, что отдаленность границ Афганистана и России помешает обеим сторонам быть полезными друг другу, что более естественным для Афганистана будет покровительство персидского шаха, под эгиду которого и должны встать Баракзаи. Таким образом, С.-Петербургский кабинет советовал создать союз афганских принцев, куда, признав себя вассалами Персии, войдут прежде всего принцы кабульский и кандагарский. Что касается гератского принца, он сможет вступить в этот союз, если оставит свои претензии на Кандагар и Кабул, признает независимость ранее побежденных правителей этих земель и, по их примеру, подчинится господству Персии.

Получив эти предписания, я поспешил сообщить о них тегеранскому кабинету и имел с шахом конфиденциальную беседу, в ходе которой попытался убедить его принять условия, предложенные послом Герата.

[Чтобы выполнить распоряжения, только что полученные мною из С.-Петербурга, я, будучи сам больным, был вынужден оставить моего умирающего сына, скончавшегося через несколько часов. Я был искренен, стараясь убедить шаха отказаться от похода и принять условия посланца из Герата. В моем поведении не было ничего противоречивого. Если годом раньше я высказывался за поход и именно в этом духе вел беседы с г-ном Эллисом, то туркменская кампания 1836 г. убедила меня, что ни молодой правитель, ни его опекун совершенно не способны командовать армией. Я предвидел [не желая себе в этом признаться] то, что случилось. Но шах заставил меня замолчать, приведя аргумент, на который мне нечего было возразить. Вот его собственные слова: «Что касается предложений принца Камрана, о которых вы говорите, то я вас уверяю, что это не что иное, как обман. Я хорошо знаю этих людей, они ничего не сделают из того, что обещают, и даже английские гарантии ничему не помогут. Поверьте мне, дорогой Вазир Мухтар, я их знаю. Впрочем, я отправляюсь в Хорасан, и, если они искренни, пусть придут ко мне, приведут заложников, и я остановлюсь». Что я мог на это возразить? Во всяком случае шах был настолько убежден в благожелательности русского правительства, он так верил в мое прямодушие, что с [120] признательностью выслушивал мои советы, даже если они противоречили его собственному мнению. Он никогда не истолковывал их превратно, потому что знал, чем они диктовались].

Шах с чувством глубокого удовлетворения и признательности принял предложенный ему С.-Петербургским кабинетом план объединения под его (шаха) эгидой стран, некогда принадлежавших его предшественникам, но вот уже в течение столетия не признававших господства Персии; тем более что от него не требовалось дорогостоящих жертв. Его величество одобрил миссию русского офицера и содержание данных ему предписаний. Что касалось Герата, то шах остался твердым в своем намерении послать армию в Хорасан и действовать па ее прибытии, исходя из преданности, с которой Камран примется за выполнение предварительных условий, предполагая, что преданность эта искренна.

Наконец, когда авангард армии шаха уже выступил,, посла Камрана охватили опасения за собственную безопасность, в действительности не имевшие под собой никакой почвы; однако, учитывая свое положение и прецедент, имевший место несколько лет тому назад, он подал прошение об отставке, не встретив на этом пути никаких затруднений. Он уехал вместе с одним из сотрудников английской миссии, который должен был, как об этом сообщили, сопровождать его до Мешхеда. Между тем английский посланник, потеряв всякую надежду поймать шаха, решил до его отъезда хотя бы закончить дела, связанные с торговым соглашением. Хотя условия, которых он в конечном итоге требовал, были таковы, что не могли внушить персидскому правительству никаких опасений, шах и Хаджи упорно не хотели их принимать. С этого момента дружба между первым, министром шаха и английским послом превратилась у последнего в настоящую ненависть, которую он не замедлил продемонстрировать публично.

[Надо признать, что поведение г-на Макниля не отличалось умом и тактом, как можно было бы от нега ожидать. Прибыв в Персию с непомерными требованиями, он оттолкнул последних друзей, которые были еще там у Англии. Мы видели, как он тенью следовал за Хаджи, как он в высшей степени оскорбительно обращался с министром иностранных дел, отказываясь не [121] официально, что было бы благороднее, а косвенно (руководствуясь секретным соглашением с Хаджи) поддерживать деловой контакт с этим министром под тем предлогом, что он продался России; нам была смешна его уверенность в своем всемогуществе и та легкость, с которой он верил, что близок к положению единственного правителя Персии. Увы! Малейшее противодействие этим настроениям развеяло все эти иллюзии; он не сумел ни скрыть своих чувств, ни сдержать себя, разразился упреками и угрозами, присоединился к партии фронды и по самым ничтожным причинам сделался непримиримым врагом Хаджи. Хаджи заставил его испытать первое унижение — он вновь послал его к министру иностранных дел, так незаслуженно им оскорбленному. В Англии поняли ситуацию, и газеты уже разразились громовыми статьями в адрес беспримерного министра].

Настойчивые просьбы англичан пока не отразились на решениях шаха, но их интриги задержали его в столице дольше, чем ему этого хотелось бы. Керманшахские войска подверглись такой обработке, что в момент, когда они должны были направиться в Тегеран, они разбрелись и большая часть племен, из которых они состояли, перешла на турецкую территорию.

[В Керманшахе жил некто Роулинсон, занимавшийся научными исследованиями и с тем же успехом подвизавшийся в роли интригана. Г-н Роулинсон числился среди офицеров-инструкторов Ост-Индской компании. В начале 1836 г. его посылают в Керманшах для организации войск этой провинции. Когда все было готово к отправке войск, он пустил в ход такие действенные в руках его соотечественников средства, как подкуп и ловкую ложь. Ему удалось дезорганизовать дикие и невежественные племена, из которых состояли эти полки, и заставить их полностью разойтись.

Манучехр-хан Мотамед од-Доуле был тогда правителем Керманшаха. Евнух не замедлил сообщить всю правду шаху, сопроводив свое донесение неопровержимыми документами. Однако шах скрыл от английского посланника это дело, не сказав ему о нем ни слова; между тем реакция общественного мнения была на этот раз как никогда бурной. Напуганный этим Макниль обратился с упреками к Манучехр-хану. Нужно сказать, [122]

что в то время, когда г-н Макниль занимал лишь второстепенный пост в английской миссии, он душой и телом был предан Манучехр-хану. Он даже жил у него. Прибыв в Персию в качестве полномочного посланника, он проявил сдержанность и не захотел первым пойти навестить своего старого друга. Мотамед, находившийся тогда в Тегеране почти на положении частного лица, не счел, со своей стороны, нужным делать какие-либо авансы, и они так и не повидались. Тем не менее г-н Макниль заставил себя написать ему и в этом почти нежном письме напоминал об их прежней дружбе. Он высказал сожаление по поводу того волнения, которое было вызвано в народе жалобой Мотамеда на его соотечественников. Манучехр-хан ответил, что ради своего оправдания он должен был сказать шаху всю правду, но что его письмо попало в руки русского посланника в результате одной из тех случайностей, которые давали повод к стольким домыслам во время его пребывания в Персии. Англичане могли подумать, что я (И. О. Симонич. — Ред.) завладел этим письмом окольными путями, но в действительности секретарь Мотамеда просто ошибся адресом (Далее текст, помещенный в скобках, в подлиннике зачеркнут. — Ред.).

[Этот случай является новым доказательством того, что вероломство никогда не остается безнаказанным, англичанам, к их крайнему неудовольствию, пришлось узнать, что столь явное свидетельство их неискренности попало в руки европейца! Надо было признать, что попрание всех принципов и злоупотребление доверием, совершенное сильным в ущерб слабому, есть не что иное, как подлость, и в глазах цивилизованных наций эти низкие интриги никогда не будут оправданы достигнутым успехом. И еще осмеливаются жаловаться на персов, на их лживый ум и склонность к обману!].

Несмотря на столь неблагоприятные обстоятельства, шах в конце концов выступил в начале июля, пренебрегая жарой, и двинулся по большой равнинной дороге. Его величество провел несколько дней в Семнане, несколько дольше в Шахруде и почти месяц в Сабзеваре. Посланцы английского и русского дворов, по [123] предложению шаха, остались в Тегеране, где находился также министр иностранных дел.

В августе в Тегеран пришло известие о смерти английского короля и о восшествии на престол королевы Виктории. Как только шах узнал об этом, он назначил своего первого адъютанта Хосейн-хана чрезвычайным послом для передачи королеве Виктории своих поздравлений. Хосейн-хан был также снабжен письмами и подарками для австрийского императора и французского короля. Шах хотел воспользоваться случаем, чтобы возобновить существовавшие во времена Фатх Али-шаха связи с этими державами. Однако английский посланник не был доволен выбором лица, направленного ж его государыне, потому что не считал его достаточно знатным по рождению. Действительно, в тот момент контраст мог показаться разительным, ибо, когда в Грузии ожидали русского императора, шах послал туда с посольством своего старшего сына — предполагаемого наследника престола.

[Хосейн-хан действительно происходил из низов. Протеже амир низама, при котором он начинал свою карьеру в качестве адъютанта, он приобрел состояние «а поставках войскам и сделался лицом, без которого не могли более обходиться. Впрочем, он был очень умен. Хотя он никогда не выезжал из своей страны, он держался по-европейски, посещая общество англичан, ставленником которых он был. Г-н Макниль сумел и его сделать своим врагом и толкнуть в объятия русских. Совершенно очевидно, что и в данном случае английскому посланнику вновь не хватило такта. Было не время и не место подчеркивать разницу в общественном положении послов Персии, назначенных при русском государе и английской королеве. Г-ну Макнилю следовало бы знать, что в Персии, где весь новый двор, начиная с первого везира, состоял только из парвеню, никому не пришло бы в голову делать различия, которые так сильно задели г-на Макниля, тем более что в Европе перс мог сойти за любое желаемое лицо.

Шах, доведенный до крайности представлениями английского посланника, в которых он видел только дрязги, велел ответить, что Хосейн-хан путешествует на свои средства, а чтобы послать одного из тех, кого называет английский посланник, нужно выделить ему [124] 15 — 20 тыс. туманов — сумму, которой шах не располагает. Таким образом, он заставил его замолчать, и назначение Хосейн-хана было утверждено. Но самым большим оскорблением для г-на Макниля, хотя и не единственным, было напоминание о том, что он сам был некогда простым врачом и что, однако, это не мешает ему отдавать тому двору, которому он некогда служил своими медицинскими знаниями, свои политические знания].

Тем не менее, несмотря на представления г-на Макниля, шах был непреклонен. Хосейн-хан вскоре выехал. Он слишком долго задержался в Табризе, и возникшие в это время разногласия между двумя правительствами помешали его выезду в Лондон.

Мною был отправлен в Кабул офицер, уполномоченный С.-Петербургским кабинетом передать письмо императора Дост Мохаммед-хану. Речь идет о Виткевиче, который нашел шаха в Сабзеваре. Он добился, насколько это возможно, всяческого содействия для облегчения опасного путешествия и, что самое удивительное (если принять во внимание, что персы совершенно не ценят время), через три дня был уже в дороге.

[В ответ на донесение, которое я послал моему правительству об отъезде поручика Виткевича из шахского лагеря в Кабул и о мерах, которые были приняты, чтобы его путешествие было успешным, я получил от г-на Родофиникина, возглавлявшего тогда министерство, письмо, в котором он выражал мне глубокое удовлетворение, почти граничащее с радостью].

Это служит очевидным доказательством важности, которую придавали шах и его министр этой миссии.

Мы закончим главу описанием внутренних событий, а историческую характеристику похода (На Герат. — Ред.), хотя он и начался в последние месяцы описываемого нами года, перенесем в следующую главу.

Отъезд шаха из столицы сопровождался единственным событием, заслуживающим упоминания. Спор, возникший между двумя старшими муллами, привел в волнение не только население Тегерана, но и окрестных деревень. Уже 15 — 20 тысяч человек было поставлено под ружье, и достаточно было вспышки, чтобы вызвать [125] между сторонами столкновение. И кто смог бы предвидеть последствия всеобщего пожара, если бы он начался! Русский посланник, понявший всю опасность положения, решил силой своего авторитета восстановить спокойствие. Если вспомнить, какие настроения существовали в Персии по отношению к России несколькими годами раньше, то можно судить о тех больших изменениях, которые произошли с тех пор в умах в нашу пользу. Улемы, особенно непримиримые враги всего, что касалось русской нации, и те отступили перед предупредительностью и осторожным поведением того, кто ее представлял.

[В доказательство популярности, которой я пользовался, и, осмелюсь сказать, уважения, которым я был окружен, я расскажу случай, имевший место вскоре после отъезда шаха.

Один сеид явился однажды на салам и объявил шаху в присутствии всего двора, что прошлой ночью он видел во сне русского Вазир Мухтара (известно, что именно так меня называли) сидящим в раю между Мухаммедом и Иисусом Христом. Пусть мои читатели не дают волю своим снисходительным улыбкам, слушая подобный детский лепет; нужно принимать людей такими, как они есть, и представить себе впечатление, которое произвели эти слова на собравшихся, перед которыми они были произнесены. Не нашлось ни одного человека, включая шаха и Хаджи, который поставил бы под сомнение правдивость сеида. В течение долгого времени это служило темой разговоров всего города, и самые серьезные люди были заняты тем, что искали в моем поведении и находили черты доброты, наложившей на меня столь поразительную печать божественного благоволения. С этого времени я слыл если не за истинного правоверного, то по крайней мере за того, кто более всего приближался к совершенству.

Что касается сеида, который создал мне эту репутацию, я склонен думать, что он был искренен, так как он никогда не бывал у меня, я его не знал и он мне ничем не был обязан. Я покинул Персию, даже не увидев его, а он не предпринял никаких шагов, чтобы со мной познакомиться].

Не следует, кстати, доверять тому, что любят говорить путешественники и другие лица о патриотизме [126] персов. Этот народ чрезвычайно самолюбив, и, если & слово «патриотизм» персы не вкладывают такого же понятия, как европейцы, они не менее привязаны к своей родине. Поэтому поведение русского посланника, столь диаметрально противоположное поведению его английского коллеги, могло только польстить их чувствам. В то время как один изощрялся в распространении самых мрачных слухов об армии, защищавшей национальную честь и интересы религии, другой использовал каждую возможность, чтобы ободрить умы и поднять на щит самый незначительный ее успех. Его должны были уважать и уважали, с ним считались, и он был популярен. В подтверждение этого приведем один факт, который, быть может, и не стоил бы упоминания, если бы не являлся контрастом другого, похожего, послужившего поводом, но не причиной возникших между Персией и Англией разногласий. Прошло уже два года с тех пор, как русскому посланнику удалось добиться того, чтобы в Решт был послан чиновник, наделенный полномочиями консула; до этого времени учреждение подобной должности было санкционировано персидским правительством только в Гиляне, несмотря на то что договоры вековой давности предоставляли России право, размещать подобных чиновников там, где этого требовали ее торговые интересы. В Реште обязанности старшины русского купечества были возложены на одного мусульманина, торговца из Ширвана. Его обвинили перед моджтахидом в пьянстве и других нарушениях закона. Не предупредив об этом служащего, исполнявшего обязанности консула, моджтахид послал ночью полицию в дом виновного или подозреваемого в этом, велел арестовать его и посадить в тюрьму. На следующий день он предстал перед религиозным судом и был осужден на наказание палочными ударами и на позорный проезд на осле по городским улицам. Арест так быстро последовал за обвинением, что представитель русского правительства, живший из-за сильной жары за городом, узнал о нем только постфактум. В своем донесении я характеризовал этот факт как вопиющее нарушение договора, который, правда, предусматривал, что русские подданные, проживавшие в Персии, подчинялись персидскому законодательству, но предполагал, что судебное разбирательство и осуждение должны [127] происходить в присутствии представителя России. Поэтому я хранил осторожное молчание в отношении моджтахида и мулл, полностью свалив всю вину на правителя провинции, обязанного следить за выполнением договоров. Я потребовал смещения и соответствующего наказания этого правителя. Хотя Иссак-хан (таково было имя правителя) был ставленником Хаджи, мое требование было удовлетворено полностью и безотлагательно. Шах и Хаджи, вняв жалобам, которые я им высказал, вынесли бесспорно справедливое решение, вероятно дорого стоившее их самолюбию. И если они не искали никаких окольных путей, чтобы уклониться от этого, то только потому, что их останавливало общественное мнение, принявшее сторону истцов. На это следует обратить специальное внимание, поскольку вскоре мы увидим, как английскому посланнику отказали в том, что было предоставлено посланнику России.