-

ПИСЬМА ИЗ ПЕРСИИ И ИНДИИ

Князя Алексея Салтыкова.

Редактор получил эту статью от одного из наших знаменитых сановников-литтераторов — с следующим вступлением:

Нам сообщили отзыв одного из лучших Французских газет о сочинении К. А. Д. Салтыкова. Читателям Москвитянина и вообще каждому Русскому, без сомнения любопытно и приятно будет прочесть этот отзыв о нашем соотечественнике и о путевых письмах его, изданных, на Французском языке. Здесь было бы неуместно упрекать путешественника в том, что он писал письма свои не на Русском языке. К. Салтыков не имел никогда притязания на авторство: письма его выливались из пера его, как приходилось, под минутным влиянием мысли, чувства, или впечатления. И в этом-то особенная прелесть их и главное достоинство. Письма эти все-таки наши, и мы можем радоваться ими за себя и за того, кто их писал. Это все-таки вклад в Русскую умственную сокровищницу. Русскими золотыми рублями, Французскими ли золотыми франками внесен этот вклад: это дело постороннее. Во всяком случае даяние благо. И наша обязанность все придираться к щедрому вкладчику за отчеканение золота, которым он поделился с нами, благодарить его за золото, которое он пред вами рассыпал. Впрочем речь идет теперь не о том. Мы хотим поговорить о статье Французского критика.

Иноземная журналистика, а в особенности Французская, так вообще невежественна, нелепа и недоброжелательна, когда дело коснется до России, что исключения из общего правила достойны возбудить внимательность нашу. Благодаря Бога, мы можем не сердиться за вранье и клевету. На нашей стороне много к тому успокоительных побуждений. Но мы можем быть признательны за каждое сказанное о нас [122] доброе и разумное слово. Посреди ложных добровольных и невольных понятий и суждений, разглашаемых о нас иностранцами, писатель, который не увлекается толпою, не злословить заодно с другими, а имеет свое собственное мнение и осмеливается гласно обнаружить его, вопреки господствующим заблуждениям, есть влияние, редкое в наше время. Из общей любви к литературе, к истине и ко всему человеческому, мы должны встретить такого писателя вежливым вниманием и сочувствием. Автор прилагаемой здесь статьи судит о книге К. Салтыкова, не только как о замечательном литературном явлении, но преимущественно оценивает в ней частное выражение и знамение настоящей и будущей России, — он признает в Русских начало духовной силы и духовной живучести, которые, посреди Европейских колебаний, посреди тревожного состояния умов, и вместе с тем болезненного утомления их, должны неминуемо служить нам опорою, предохранением и надежным залогом. Он хорошо понял, или угадал, что наша умственная и литературная деятельность не есть, как была в старой Франции, почти исключительною принадлежностью одного отдельного и второстепенного сословия, что она у нас изливается свыше, а не прорывается снизу; а потому в этой деятельности нет ничего враждебного, завистливого, насильственного. Действие ее мирно и благодетельно, потому, что оно истекает из полноты силы законной, благоустроенной, которой завидовать некому и нечему. — Нельзя не сознаться, что литературная деятельность наша — говоря здесь об одних умерших деятелях Русского слова — начиная от К. Кантемира до Пушкина, сосредоточивалась преимущественно в высшем нашем сословии. Деятельнейшие и блистательнейшие наши литературные знаменитости придали своим, уже почетным и родовым именам, блеск новой и личной славы. Если и бивали исключения, как например Ломоносов — то и эти исключения не долго оставались в стороне, но силою общего порядка входили в высший круг, и наравне с другими пользовались их правами и преимуществами.

Неприязненного разделения не было: следовательно не могло быть ни столкновения, ни борьбы, ни противодействия; а было единомыслие и единодушие. Литература наша действовала всегда в духе примирения и любви. Дворянство ваше хорошо поняло и применило к действию прекрасный смысл Французского изречения: Дворянство обязывает. (Noblesse oblige). Оно всегда было в передовой стране образованности и просвещения. Занимавшиеся науками и предметами умственной деятельности небыли ему чужие: и оно не было для них ни чуждым, ни [123] доступным. В этом отношении дворянство следовало примеру, данному ему свыше; служба общественному благу мыслью и пером всегда прознаваема была нашим правительством за действительную службу. Литературные заслуги наравне с другими вознаграждались от верховной власти поощрениями, пособиями и отличиями. — Вот отличительный характер нашей литературы. Будем надеяться, что она никогда не утратит его. ¹

С. Петербург.

Март. [124]

Изо всех Европейских аристократии, к какому государственному порядку ни принадлежали бы они, высшее Русское дворянство более других и блистательнейшим образом оправдало значительное положение, которое оно приобрести умело.

В то время, когда высший сословия Франции, Англии и большой части южных государств предаются почти исключительно неге, забавам светским, удальству спорта и многим другим рассеяниям нравственным и материальным, которые должны неминуемо, в дальнейшем или ближайшем сроке, приготовить падение их, если не преобразуют они себя совершенно, — в то самое время Русская аристократия укрепляется с каждым днем более и более на своей основе нравственной и на основе материальной, и, не теряя своего государственного значения, сближается с народными нравами и потребностями. Она, кажется, понимает, что в то время, когда демократия южных государств Европы, с наглостью угрожающая ниспровержением государственных судеб, возвышается наступательными движениями своими по ступеням, с которых ниспадает патрицианская сила, Славянские племена призваны, быть может, на совершение великого подвига: отстоять просвещение и всеобщую образованность, а с ними и самое христианство от убийственных покушений социализма варварского и языческого.

Глядя с сей точки зрения, находящейся вне и выше мелких озабочений дневной и переходной политики, нельзя не признать на челе Русского народа знамения Провидения, и в полном развитии сил, которым действует он в виду Европы, залога спасения для всех нравственных завоеваний образованности и человеческого разума.

В самом деле, как часто любовались мы в наших Парижских салонах, куда стекаются знаменитости всемирные, этими лицами благородными и мыслящими, которые Север высылает на Юг, как будто с тем, чтобы изобличить пашу беспечность и врожденное наше легкомыслие. Здесь, в блистательных этих собраниях, не случалось ли вам часто, между музыкальною импровизациею Г-жи Дильон и вальсом Штрауса, слышать, как один из этих знаменитых чужестранцев судит о Франции гораздо основательнее, нежели мы? Обратите внимание на отзывы его о наших философах и поэтах, о наших государственных людях и художниках. Заметьте, какою ясною и верною мыслью оценивает он и тех, [125] которых враждебность партий и совместничество духа пристрастия силится унизить, и тех, которых напрасно превознести хотят личные побуждения литературных и политических кружков, послушайте, как он ссылается на имена ученых и писателей наших, которых слава везде памятна и жива, и которых мы одни предаем непростительному забвению. Вы удивляетесь глубокому разнообразию этих сведении, меткости и верности подобного суда. Вы спрашиваете: «да «кто же этот собеседник, откуда он?» И должны будете придти к этому заключению: «Француз по выражению, Европеец по образованности, очевидно это Русский».

Теперь дело для вас и для меня не в замечательном разговоре, а в великолепной книге, написанной и иллюстрированной пером и карандашем Князя Алексея Салтыкова: почетное имя, с честью оправданное! Пламенный любитель искусства и природы, наш знаменитый турист, хотя и Русский (едва не сказали мы: потому что Русский), живописует и рассказывает свои путешествия по Персии и Индии с прелестью и увлекательностью, которые, казалось, были некогда исключительною принадлежностью Французов. Здесь любопытство соперничествует с занимательностью, блеск слога с богатством, простотою и верностью рисунка.

Сочинение К. А. Салтыкова заключается в трех Великолепных томах, изданных Г. Кюрмером, издателем лучших иллюстрированных книг, вошедших в общее употребление. Часть, посвященная повествованию о Персии, особенно замечательна по добросовестному и обдуманному изложению своему. Нет ничего живописнее, оригинальнее картин, описаний, типических портретов, собранных Князем-путешественником. Каждая черта карандаша его есть оттиск мысли глубокой, или живого чувства: каждая черта пера его есть заветное слово образованностей погибших, в назидание образованностям живущим, заветное слово неподвижности поколений первобытных и павших, в назидание поколениям, последовавшим и возрожденным, которые движением души своей, придают постепенный ход человечеству и миру. А между тем две книги, заключающие в себе описание Индии с ее обширными объемами, имеют еще более внутреннего достоинства. Надобно следовать шаг за шагом за путешественником, и с книгою его в руках, по этим чудесным странам, где Бог поставил колыбель человеческих обществ, коих странная и неисповедимая судьба также таинственна, как смерть. Мы в [126] Бомбее, в великолепной столице, возвышающейся посреди пальмового леса: по улицам ее волнуется толпа почти нагая, но расписанная красками и обвешенная браслетами и кольцами; пред нею и за нею музыканты с барабанами и скрипками, коих неумолкаемый шум преследует вас днем и ночью. Посмотрите на этих факиров, худощавых и испитых, с длинными и крючковатыми ногтями, как орлиные когти, на этих женщин с волосами распущенными и в порядке, дико озирающихся, на этот тип не красоты, а безобразия: все это спешит в пагоды на поклонение чудовищным кумирам. И в одно и то же время щеголеватые Английские всадники и красивые женщины в богатых экипажах, выписанных из Лондона и Парижа, струятся мимо вас, и расточают, посреди диких нравов, все утонченности нашей образованности и роскоши.

И так борьба и варварства и христианской общежительности существует в Индии пред глазами Англии, которая с эгоистическим разсчетом, исключительно озабоченная своими вещественными выгодами, не помышляет обратить владычество свое в могущественный рычаг возрождения и человеколюбивого подвига. Следующая сцена, хотя и отдельная, имеет однакоже общее значение, которое заслуживает внимание.

«Баядерки, говорит К. Салтыков, образуют касту особенную, касту многочисленную, которой единственное занятие заключается в том, чтобы петь, плясать и жевать бетель, листья острокислого вкуса, способствующие пищеварению и придающие губам особенную красоту. Эти плясуньи миловидны и стройны в движениях своих. Одеты они тканью, частью газовою, частью серебряною и золотою, отливающеюся цветами розовым, белым, фиолетовым или вишневым, голые ноги их обвешены кольцами и цепями, которые, когда баядерка ударяет пяткою об пол, бренчат подобно шпорам, но звук их более серебрист. Пляска их так отменна от всех других плясок, так увлекательна изяществом и странностью, пение их так уныло и дико, движения так нежны и часто так быстры, музыка, оглашающая пляску их, так нестройна, что очень трудно дать о них понятие. — Они всегда сопровождаются мужчинами наружности грубой и грозной, которые выступают и отступают позади их, топая ногами и извлекая дикие звуки из своих инструментов. И когда подумаешь, что эта пляска, выражающая значение неведомое, восходит, может быть, до отдаленнейшей древности, и что в течение нескольких тысячелетий баядерки повторяют ее, не давая себе отчета в том, что делают, ум теряется [127] в таинствах Индии, этой земле чудес. — Эти девицы, коих бессчетное множество, и другие, которые не занимаются пляскою, населяют целые улицы и живут в домах, коих легкая постройка несколько напоминает Китайскую. Эти жилища вечером освещены, музыка в них раздается и вход в них каждому доступен. Но нынешние хозяева здешнего края нимало не дорожат этими Индийскими терпсихорами. Таким образом у меня вчера эта мистическая пляска была вдруг прервана приходом нескольких Англичан: они запугали робких девиц, насильно увлекая их в вальс. Баядерки оскорбились таким, насильством, пали на землю с плачем и долго не соглашались оставаться с нами».

Вообще Англичане ничего не делают, чтобы сблизить с собою Индийские племена, или изменить и образовать род их жизни. Вместо того, чтобы привлечь их к нравственному образованию, они помышляют только, как бы поживиться ими, и куда ни последовали бы вы за К. Салтыковым: в Калькутту ли, в Бенарес, в Коломбо, в Агру, в Дели, в Лагор или в Кашемир, везде найдете вы полицейское устройство, но нет нигде нравственного и разумного развития. Варварская жизнь не отступает пред жизнью образованною и неподвижная Индия равнодушно, подобно безжизненным своим кумирам, смотрит, как проходит и действует пред нею промышленная и удалая Англия.

Совсем тем Индийская жизнь имеет свои поэтические, своеобразные, или изящные стороны, которые не ускользнули от наблюдений нашего путешественника, он уловил их под перо и карандаш с строгою и мелочною точностью. Не говоря уже о домашних и семейных правах, которые составляют столь разительную противоположность с Европейскими, нельзя не сознаться, что Индийцы несут иго, наложенное на них Англичанами с покорностью, не лишенною смышлености, но пока единственная для них точка соприкосновения с нашею образованностью, есть военное устройство. Из них образуют солдат, не умея или не желая преобразовать их иначе.

Творение К. Салтыкова тем особенно замечательно, что он хорошо понял свою Философическую и художественную цель. Отправившись в путь с желанием исследовать края, которые до ныне мерещатся нам под обаятельными туманами Тысячи и одной ночи, он показал нам варварство этого края в истинном его виде. Все усилия его направлены были на то, чтобы схватить живьем дикую природу. То водит он нас за собою от таинственных пагод [128] к уличным явлениям, то погружает нас в пустыни, населенные слонами, тиграми, безобразными змиями и всеми чудовищами, которые, казалось, могли только присниться романтической поэзии. Тут, в местах самых недоступных, находим храм, где Буддизм исправляет обряды свои в их первобытной странности. Жрецы, облеченные в желтые ткани и с бритою головою, простертые у ног исполинского Будды, выражают символы баснословия грубого, но мирного; а там далее толпа Малабарских скоморохов скитается во тьме ночи по дубравам, с зажженными светочами, и представляет в действии явление из той-же религии, под видом яростного дервиша, который воспламеняет к битве во имя какой-то независимости и какого-то владычества, о коих самая та страна потеряла и предание.

Невозможно в тесной статье дать точное понятие о всем, что есть увлекательного и дикого, величественного и любопытного в прекрасном творении К. Салтыкова. Картины и письменное изложение, которые друг друга поясняют самым замысловатым образом, могут одни ознакомить читателя с этим возрождением племени уже мертвого, но еще движущегося, которое из свойств жизни сохранило только то, что имеет оно в себе вещественного и животного, но утратило все, что некогда имело оно духовного. К. Салтыков с избытком пополнил сей недостаток и вложил мысль и чувство свое в мертвое создание. Это достоинство так велико, что нельзя достаточно благодарить за него автора.

Теперь, чтобы кончить также, как мы начали, прибавим: что должны мы заключить о России и о ее народе, который среди блистательнейших своих аристократических имен, встречает дарования столь многообразные и полносильные, и умственные способности такого разряда и такого размера? Нет сомнения, что такой парод призван свыше на подвиг великий из всех народных подвигов, и если он с таким рвением изучает племена варварские и дикие, то не с тем ли, чтобы узнать вернее и ближе то, чего требуют племена христианские и просвещенные ².

Лакомб.

Комментарии

1. Печатая это вступление, считаем обязанностию присоединить от себя несколько слов: Так, в Истории нашей «неприязненного разделения не было: следственно не могло быть ни столкновения, ни борьбы, ни противодействия, а было единомыслие и единодушие». Все сословия участвовали одинаково в созидании судеб отечества, и подле имени Князя Пожарского блистают также ярко имена крестьянина Сусанина, купца Минина, келаря Палицына и Патриарха Гермогена, — окружая Михаилово. Пред рыбаком Ломоносовым и Пушкин и Карамзин, и Державин, и Дмитриев, благоговели также, как благоговеем все мы, и будут благоговеть наши потомки всех сословий.

Повторяю здесь кстати еще несколько положений, напечатанных уже лет двадцать тому назад:

«Наше дворянство, не феодального происхождения, не может иметь той гордости, какая течет в жилах Испанских грандов, Английских лордов, Французских маркизов и Немецких баронов, называющих нас варварами. Оно почтеннее и благороднее всех дворянств Европейских в настоящем значении этого слова; ибо приобрело свои отличия службою отечеству».

(За литературные труды, разумеется, оно приобретает себе новое право на уважение соотечественников.)

«Карамзину в России от Государя до последнего мещанина, умеющего читать, все принесли должную дань почтения; а как принимали Гиббона Лондонские вельможи, о чем он с огорчением рассказывает в своих записках? Байрон не столько славился своею поэзиею, сколько родством с Норманскими рыцарями, а наши умнейшие государственные люди напротив ищут славы писателя. Все сии явления не без исторического основания».

Замечу еще, что «наша умственная и литературная деятельность» как изливается сверху вниз, так и снизу поднимается вверх, чему доказательством служат, кроме Ломоносова, — Сильвестр, Посошков, Феофан, Платон, Михаил, Филарет, Иннокентий.... все сословие ученых, не говоря уже о незнатном дворянстве, к которому принадлежало большинство писателей.

2. Путешествия Князя Салтыкова напечатаны были в Москвитянине прежних годов, а теперь продаются и особо, в Конторе Москвитянина.

Текст воспроизведен по изданию: Письма из Персии и Индии князя Алексея Салтыкова // Москвитянин, № 9-10. 1851