КОРФ Ф. Ф.

ОЧЕРКИ ПЕРСИИ

СТАТЬЯ ВТОРАЯ

Мы оставили нового шаха в Имам-заде-Ибрагиме, верстах в четырнадцати от Тегерана, ожидающим благоприятного соединения планет для вступления в столицу. Наконец наступило девятое декабря.

В лагере была ужасная суматоха: чистка коней, оружия, продолжалась целую ночь. Ходьба, разговоры, шум, крики всех животных, бряцание цепей, не давали нам сомкнуть глаз ни на минуту. За несколько времени до восхождения солнца, залп из нескольких зенбуреков возвестил правоверным что тень Аллаха изволил сесть на лошадь. Забудьте все ваши Европейские понятия о царском величии, о торжествах наших при въезде венценосцев в свои столицы; и послушайте — как обладатель империи Хосроев и Нуширванов вступал в свой первопрестольный город. Шествие двинулось в следующем порядке: в голове находился небольшой отряд кавалерии, разумеется, нерегулярной, и верблюжья артиллерия; за ними следовали скороходы, отличающиеся своими шапками, похожими на шлемы, украшенные разноцветными перьями; пеглевани (бойцы), почти совершенно нагие, с огромными палицами в руках [18] ломались всячески, размахивая по воздуху своим тяжелым оружием; канатные плясуны, в парчовых юбках исполняли всевозможные кривлянья под звук самой жестокой музыки, какая только может терзать Европейское ухо; ферраши, «постельничие», по-нашему жандармы, вооруженные предлинными палками, кричали во всю силу, давай знать, что падишах близко; за ними шло несколько пишхидметов: у нас несправедливо переводят это слово, «каммер-юнкером», между тем как пишхидметы много если могут назваться каммердинерами; наконец мирахор (главный конюх), который нес богатый зинпуш, или покрывало для седла, вышитое по сукну золотом, серебром, разноцветными шелками, и усыпанное драгоценными каменьями. Но вот сам шах! Наденьте синие очки, чтобы предохранить глаза свои от неминуемой слепоты. Утопая в море света, которым облит красивейший в мире гнедой жеребец, Мугаммед-Шах приказал явиться изумленным взорам правоверных. Сам он был просто в дорожном платье, но зато плеть в правой руке его, составленная из четырех ниток крупного жемчуга, прикрепленных к золотому кнутовищу, на котором за алмазами, изумрудами и яхонтами золото едва видно; но зато седло с чапраком и вся сбруя лошади, уж точно диво дивное. С правой и левой стороны возле его величества ехали Европейские посланники с своей свитою. В некотором расстоянии позади шаха тянулась куча принцев, дядей, братьев и племянников нового повелителя, за ними несколько важнейших сановников и в заключение большой отряд кавалерии с тремя красными знаменами. По бокам ехали шахские гуламы, которые не позволяли народу тесниться близко к шествию и раздавали вместе с милостынею от имени шаха удары плетью нищим и дервишам. [19]

За один агач от города, верст за шесть или за семь, начались встречи. Прежде всего явились по обеим сторонам дороги представители городских кварталов; возле них лежали с связанными ногами верблюды, быки и овцы; с приближением шаха к этим бедным животным, им отрезывали головы и повергали их к ногам повелителя, с возгласом — Курбан! «жертва!» Дервиши сжигали в металлических чашах разные благовония, кропили дорогу и людей водою, и воспевали довольно нескладно, но за то громко, песнь Аллаху, препоручая Мугаммед-Шаха небесной его милости. Появление этих дервишей производило надо мною странное впечатление: их беспорядочный костюм, растрепанные волосы, развевающиеся по ветру, дикой вопль, таинственность, которою все они себя окружают, все это сильно действует на воображение. Я видел тут одного вертящегося дервиша, пришлеца из дальних стран, и невольно вспомнил «битву при Тивериаде», которую давали в Петербурге, и Г. Дюра, исполнявшего роль подобного шута. Из уважения к истине, должно сказать, что Г. Дюр имеет много расположения быть отличным вертящимся дервишем: нужно только поменьше грации в телодвижениях.

Представители купечества и вся городская знать выехали также на встречу его величеству: приближаясь к шаху, они сходили с лошадей и низко кланялись; потом по его знаку садились снова на коней и следовали за шествием. Городские музыканты стояли с одной стороны дороги, и оглушали нас ужасным шумом длинных труб своих. Под самыми стенами города стояла под ружьем регулярная пехота и артиллерия. Шах проехал по рядам и благодарил солдат за труды, понесенные во время похода от Тебриза: солдаты, от роду не слыхавшие [20] такого приветствия, отвечали с жаром, что они готовы головы свои положить за молодого монарха. После того, проехавши мимо городской стены, шах отправился в загородный дворец Нигаристан (бельведер), лежащий возле самого Тегерана. Нигаристан принадлежит к числу летних жилищ шаха, и достопримечателен двумя залами: в одной нарисованы на стенах портреты сыновей Фетх-Али-шаха, а в другой три стены заняты следующею живописью: на средней изображен Фетх-Али-шах в короне и в полной одежде царской, сидящим на троне: вкруг него стоят несколько сыновей и важнейшие сановники государства; на других двух стенах является множество фигур в разных Азиатских костюмах и четыре или пять Европейцев: это посланники разных держав со свитами, бывшие при дворе покойного шаха. В числе Европейцев находятся портреты Malcolm’а, сир Gore Ouseley и Morrier’а, который так забавно представил Персиян и самого шаха в своих сочинениях. О сходстве лиц, разумеется, и говорить нечего: зато живопись удивительная. Все Европейцы в трехугольных шляпах, в мундирах на подобие старинных Французских кафтанов и в красных чулках. Morrier’у, за все обиды, искусный живописец отмстил жестоко: он дал ему такие кривые ноги как будто автора «Хаджи Бабы» отколотили палками по пятам и он не может ходить. В этой-то зале поставлен был трон, и Мугаммед-шах, украсив грудь и руки алмазами и жемчугом а голову малою короною, воссел на престол. По сторонам его находились посланники Русский и Английский с чиновниками миссии; позади трона министр внутренних дел, евнух Манучар-Хан, держал саблю его величества, а другой евнух, Хосров-Хан, щит. В самой комнате, кроме этих лиц не было никого: [21] против окон, выходящих в сад стояли ближе всего около бассейна принцы крови, далее каймакам, визирь, старый знакомец наш Асифу’д-доулет, «государственный Соломон», множество мустоуфи, и прочих.

Когда все установились по местам, вышел из толпы один мулла и прокричал краткую молитву Аллаху за молодого повелителя; за ним явился придворный поэт и прочел предлинную оду в честь Мугаммед-Шаху, в которой уподоблял его солнцу и луне, звездам и Бог знает еще чему: к несчастию, я не могу приложить здесь перевода этой оды, потому что ее не имею. После того, шах, уставший от дороги и придавленный ужасною тяжестью лежащих на нем драгоценностей, не мог долее выдержать, и селям, «поклон», кончился. Все разбрелись по домам, и закурили кальяны. Благовонный дым Ширазского табаку, проходящего сквозь воду из длинного гибкого чубука, заструился торжественно сквозь все государственные носы Ирана. Этот первый кейф в благополучное царствование Мугаммед-Шаха останется на всегда в памяти тех, кому впоследствии не сняли с плеч головы. Хорошее дело — кейф после такой церемонии! Я испытал это на себе.

О первых днях пребывания моего в Тегеране не могу сказать ничего занимательного, потому что не видел ничего кроме дома Английского посланника, где были совокуплены, в виде счастливой смеси, Азиятский кейф и Великобританский comfort.

Спустя несколько дней был я приглашен с несколькими Европейцами обедать к одному из дядей Мугаммед-Шаха, Гусейн-Али-Хану, Каджару. Обед назначен был в семь часов вечера. Время было зимнее, половина декабря; хотя морозов не [22] было, однако ж в семь часов уже смерклось и мы должны были взять с собой несколько полицейских служителей с факелами, привязанными к шестам, для освещения улиц; сверх того были с нами люди с огромными фонарями. Проехавши таким образом значительную часть города мы прибыли наконец к дому высокостепенного Гусейн-Али-Хана. Почтенный хозяин вышел к нам на встречу и ввел нас в комнаты, назначенные для нашего приема. В большой зале устланной богатыми коврами, разрисованной золотом и яркими красками, накрыт был в стороне стол для нас на Европейский лад а посереди залы была постлана большая Кашмирская шаль, вместо скатерти; и на ней стояли три огромные подсвечника с толстыми и кривыми сальными свечами, для Персиян. До начала первого действия, то есть, до внесения кальянов, хозяин старался угощать нас всякими разными комплиментами: это продолжалось не много, потому что расторопные калианчи не замедлили явиться с своими орудиями. Всякой занялся курением, как важным делом, комплименты утихли, и мы увидели, что все в мире — дым, такой же как слава. По окончании этой великой церемонии, принесли нам несколько огромных блюд с разными сладостями, довольно горькими, потому что они состояли по большой части из смеси муки, бараньего сала и сахару. Но неприятный вкус с лихвою вознаграждался количеством. Это явление не долго нас задержало: за сладостями сунули нам в рот снова калианы; и снова все было — дым, как и комплименты хозяина. Вслед за этим поднесли нам по маленькой чашке душистого Мокского кофе, без сахару; за тем опять пошло курение калианов и скверный чай, подслащенный до степени сиропу. Этим кончилось введение к обеду: последовал не большой антракт, после которого началась еда, [23] основательная, глубокая, а в чем оная заключалась, о том следуют пункты.

Навьюченные как верблюды, вошли слуги, неся на плечах множество хлеба, плоского подобно блинам, и раздали каждому порцию, которою можно было бы прокормить человека в течении целой недели. Первое блюдо состояло из бараньего сыру, луку, редис, благовонных трав, и так далее. После того явились разного рода яичницы; бозбаши, супы; фисинджан, соусы кисло-сладкие из мяса с миндалем, изюмом и прочая; кебаб, жареное мясо; пилавы с мясом, изюмом, шафраном и миндалем. В заключение предстали огромные жареные, целиком на вертел, — бараны с головой и ногами, что имеет вид не весьма апетитный по необыкновенному сходству сжареного таким образом барана с убитой кошкой. За нашим Европейским столом начел я девяносто девять блюд: не знаю, символическое ли это число, как девяносто девять имен Аллаха, только из этого можно заключить, в каком количестве и разнообразии всякая вещь была подаваема. В вине и шербетах не было недостатка и правоверные несмотря на пророка, пречасто пили, по ошибке, вместо шербета, вино, под нашею кяфирскою фирмою и сваливая весь грех на неверных.

По окончании обеда и установленного умовения, явились в комнату музыканты и плясуны. Инструменты, увеселявшие наш слух были зурна, род скрыпки о трех струнах; нечто на подобие жидовского цимбала, и всех возможных величин барабаны и литавры. В числе музыкантов находился один известный певчий, Мулла Керим, фаворит покойного Фетх-Али-Шаха: подпивши порядком, он забавлял общество веселыми песнями, похожими на некоторые наши национальные; они составлены из фраз, которые каждая сама по себе означает [24] что-нибудь, но все вместе не имеют ни какой связи и не представляют общего смысла.

Наконец хозяин вздумал позабавить нас танцами. Эта идея была не самая счастливая, потому что Персидские танцы, вместо того чтобы увеселять, наводят тоску. Пантомима, составляющая главную часть танцев, лишена всякой грации и не имеет даже того дикого характера, который прельщает иногда нас в увеселениях народов необразованных. Мне эти танцы показались унизительными для человечества. По окончании плясок все присутствующие дали актерам по нескольку червонцев и за тем общество разошлось в полночь. Из этого можно заключить, что обед со всеми принадлежностями продолжался битых пять часов.

На другой день выстрел из пушки при захождении солнца возвестил, что настает постный месяц, рамазан. Мимоходом, для тех, которым неизвестны в подробности обряды магометанской веры скажу, что в течение этого поста ни один. правоверный не смеет днем ни пить ни есть ни даже курить: утоление голоду и жажды дозволено после заката солнца, и эта блаженная минута возвещается в больших городах пушечным, а в местечках и деревнях ружейным выстрелом или иным звуком. Персияне строго держат этот пост, и многие, для облегчения себя в набожной воздержности, спят почти целый день, просыпаясь только для установленных пяти намазов, или молитв. В продолжение всего поста, они как можно менее занимаются мирскими суетностями, и потому этот месяц совершенно потерян для дел всякого рода.

Люди, незнакомые с изящными искусствами, не могут усмотреть ничего живописного в зданиях Азиятцев: надо глубоко чувствовать и хорошо знать [25] архитектуру, чтобы открыть особенного рода красоты в этих дворцах и храмах, которые простым наблюдателям, ограничивающим свои понятия формами, принятыми на их родин, кажутся порождениями крайнего безвкусия. В этом отношении стоит посмотреть на шахский дворец: здесь можно изучать утонченности Азиятского искусства, доведенного до высшей степени совершенства — для посвященных, уродливости — для тех, которые его не постигают. Но в том нет сомнения, что Азиятцы, особенно Персияне, не умеют обделывать внутренности своих зданий с одинаковым изяществом по всем частям и не чувствуют дисгармонии между роскошью одного угла и сором другого. Смесь богатства с нищенством поражает глаз, непривыкший к подобным вариациям. Так например, зала, в которой находится знаменитый павлиний трон, тахтитаус: этот трон, как говорить, вывезен Надир-Шахом из Индии в один из его походов; он весь обит листовым золотом и испещрен алмазами, изумрудами и яхонтами, до того что ему не могут определить цены; ковры в этой зале великолепные, покрытые сверх того по бокам богатыми шалями: но взгляните на двери, — они едва держатся на петлях; посмотрите на лестницу, ведущую в эту залу, — она крива и приходит в разрушение. Одна из дворцовых зал имеет престранную мебель: весь ее пол уставлен фарфоровыми и стеклянными вещами, которые были подарены Европейцами; чайники, чашки, карафины, умывальники, стаканы, рюмки, блюда, молочники, кофейники, соусники стоят на полу в беспорядке; оставлены только пустые места для прохода и небольшая площадка и где Фетх-Али-Шах садился при приеме гостей. Летняя столовая очень хитро придумана: к потолку прикреплено огромное опахало, сшитое из полотна, и [26] которое приводится в движение двумя служителями посредством веревки; происходящий от этого ветер освежает комнату.

Отделение дворца, которое было занимаемо Таджидоулетшей, первою женою Фетх-Али-Шаха, считается в Тегеране красивейшим произведением в мире. Оно действительно весьма не дурно.

Из дворца поехал я по кривым и грязным улицам к месту, где был некогда дом несчастного Грибоедова. Развалины этого дома еще существуют; видны остатки комнат и бани; кровавое происшествие рисуется перед глазами: сорок пять человек пали жертвами варварского изуверства; они дрались как львы, и погибли вместе. Их горестная участь конечно заставит содрогнуться всякого Русского, который посещает это место.

Мир праху вашему доблестные представители Русской чести! Но не станем растравлять раны печальными воспоминаниями, и обратимся в другую сторону, где жизнь кипит, где все суетится и хлопочет.

Тегеранские базары выстроены в виде длинных крытых корридоров, освещенных с верху. Внутри этих корридоров, но обеим сторонам, находятся в углублениях лавки; купцы и ремесленники, спокойно сидя в них, занимаются каждый своим делом: кто куст подковы, кто точит сабли, кто шьет туфли, кто точит из дерева калианные чубуки, кто печет хлеб, кто варит пилавы. Базар есть вместе и фабрика и рынок. Самый занимательный из всех базаров — тот, где стряпают кушанье; там главная суета. Правоверный, желающий утолить голод, подходит к лавке, спрашивает что ему угодно, и, получив садится тут же на пятки и кушает, ни мало не заботясь о том, [27] что прохожие задевают его и могут иногда хорошим толчком вышибить порцию рису или кусок мяса из рта на землю или на платье. Случается, что в двух шагах от обедающего, с одной стороны цирюльник бреет голову какому-нибудь хаджи, Мешгеди или Кербелаи, а с другой открывают больному кровь. Все это делается публично. Сверх того базар есть сборное место для любопытных и для болтунов; там пересказываются городские новости; у кого есть что-нибудь на душе, или язык просится на работу, тот бежит на базар, собирает около себя толпу зевак, и излагает им со всевозможными подробностями то, что знает и чего не знает. Вообще должно заметить, что Персияне большие охотники слушать всякие россказни. Я видел в Тегеране на небольшой площадке перед базаром человека, сидящего на земле; возле него лежал козел, а вокруг теснилось множество бородатой публики; он за деньги рассказывал ей разные странные истории. Хотите ли понимать «Тысячу и одну Ночь?» Послушайте этих сказочников: хитрость их как и Шегеразады, состоит в том, чтобы сделать свои повествования как можно длиннее, для того чтоб, не окончив рассказа в один день, завлечь к себе публику и на следующий. Козел тут присутствует естественно из шарлатанства: сказка подле козла, осужденного неизвестно за что представлять на земле черта, непременно должна быть занимательна. Но не один козел придавал он оригинальность. В нескольких шагах оттуда был воткнут в землю высокой шесть, а на этом шесть торчала отрубленная человечья голова; у подножия шеста валялось туловище той самой головы; они принадлежали одному Мусульманину, провинившемуся в краже и казненному на этом месте три дня тому назад. [28]

Улицы Тегерана, с построения этого города, не были еще ни разу выметены; ни кто до сих пор не чувствовал в этом необходимости, и желающие могут изучать на них анатомию всех животных. Бренные остатки верблюдов, ослов, лошаков, лошадей, собак, кошек, валяются на улицах, пока голодная собака не съест их тела, а время не истребит и самых костей. Климат Тегерана потворствует этой непростительной небрежности: в другом месте от такой нечистоты вымерла бы половина населения; здесь сухость воздуха так сильна, что тела, не подвергаясь гниению, по большей части высыхают.

В Тегеране считается как говорят, — с точностью почти ничего невозможно здесь определить, — девятнадцать караван-сераев, которые служат пристанищем для купцов и для чалвадаров, то есть извощиков, перевозящих тяжести. Эти чалвадары составляют касту, совершенно отдельную от остального народонаселения. Честность есть главная черта их характера. Одежда их также не похожа на общепринятую в Персии: вместо чухи на них висит какой-то балахон, с тремя вырезанными дирами; в две из них просовываются руки а в одну голова, которая, вместо обыкновенной бараньей шайки, бывает украшена колпаком из беловатого войлока. Они имеют свой цеховой язык, так, что иногда нельзя понять об чем они говорят. Лошаки, на которых они перевозят тяжести, до того сживаются с ними, что понимают совершенно их желания без кнутового комментария. Мне случалось слышать и видеть, как чалвадар, когда лошак от лени, или по другой причине начнет отставать, читает ему мораль: «Не стыдно ли тебе? Я кормлю тебя ячменем и саканом, я чищу тебя, а ты срамишь меня: иной подумает, что тебе с неделю [29] ничего есть не давали. Ну-ка, душа моя, мое ты чрено, мой дядюшка, лошак, соберись с силами!» И лошак действительно, как бы усовещенный его словами, прибавляет шагу.

К числу замечательных зданий в Тегеране принадлежит Шахская Мечеть, у которой вызолочен небольшой купол: все уста в Персии кричат про это диво, и удивляются щедрости Фетх-Али-Шаха, который украсил Тегеран блестящею точкою. Впрочем щедрость его не была чрезмерна: на позолоту этого маленького купола верно употреблено не много червонцев; но от скряги и то удивительно. За исключением этой мечети, все прочие мусульманские храмы, которых считается тридцать пять, и две Армянские церкви, представляют мало примечательного, даже в отношении к Восточной архитектуре.

Город разделен на кварталы, и каждый квартал имеет свое название, как то: Армянский, Шимрунский, Шах-Абадуль-Азимский, и так далее. Кроме этих кварталов есть еще отдельная часть города, — арк, или цитадель, где находятся дворец Шаха, несколько мечетей, казармы сарбазов и до мы важнейших придворных. Цитадель несколько почище остальных частей Тегерана: она обнесена каменною стеною, на которой местами стоят пушки, у ворот есть караул; на ночь ворота запираются, и тогда уже можно пройти сквозь них не иначе как с полицейским проводником или с запискою от полиции. В ночное время, так как улицы не освещаются, ни один порядочный человек не выкажет в такую пору носа за ворота без фонаря, потому что в противном случае легко можно, благодаря ямам и дирам в мостовой, заплатить ушибом дань персидской бдительности о порядке и чистоте. Однако воров опасаться нечего, потому что ночной [30] грабеж на улицах, если не вовсе там неизвестен, по крайней мере очень редок: я не помню, чтобы в пребывание мое в Персии слышал я о чем-нибудь в этом роде. В течении дня улицы Тегерана наполнены нищими всех Азиятских наций и во всех возможных нарядах. Большие города везде страждут от нашествии оборванных представителей бедности или лени, но нигде этот несчастный класс не является в таком жалком и отвратительном виде как в столице Персии. Нет сомнения, что это происходит столько же от совершенного недостатка попечения об увечных и неимущих со стороны правительства сколько и малочисленности работ, которыми чернь могла б быть занята. Из этого можно вывести довольно справедливое заключение, что недостаток в просвещении, и чрезмерное его усиление, при известных условиях, порождают одинаковые бедствия: Персия и Англия, две умственные противоположности, равно наполнены нищими.

Впрочем бедность народа в Персии проистекает также из многих других причин; бесплодность почвы, недостаток в судоходных реках, трудность торговых сообщений, самый даже климат, столь благоприятный для ленивца, — все это сильно препятствует развитию народной деятельности. Прибавьте еще к тому образ правления, предоставляющий все выгоды тем, которые и без того уже ими пользуются, по званию своему или по богатству; где собственность слабого не ограждена ни чем, где всякий правитель области — полный хозяин и распорядитель частного имущества и не дает никому отчета в своих действиях: область у него на откупе, и когда приходит время платежа арендных денег шаху, он набирает капиталы от встречного поперечного; кошельки беззащитных волею или не волею раскрываются перед его жадностью, и бывают [31] опустошаемы самым безжалостным образом. Тот даже, кто вчера был богат, сего дня идет по миру с сумою, а его люди часто умирают с голоду под стенами замка правителя. Я как теперь вижу перед собою бедного негра, полунагого, валяющегося на улице, ведущей от Доулетских ворот к шахскому дворцу. Одно воспоминание о виде этого голодного бедняка заставляет меня содрогаться.

В числе окрестностей Тегерана есть места довольно примечательные.

Касри-Каджар, «Замок Каджаров», загородный дворец, находящийся в семи или восьми верстах от города, имеет очень живописное положение. Он выстроен на покатости горы уступами; подъезжая к нему, думаешь видеть дом в три этажа, тогда как на деле каждый из этих этажей стоит на земле независимо от других. Впереди дворца раскинут большой сад, один из лучших в Персии: в нем много воды и красивых беседок; особенно хороши высокие ивы: их ветви падают длинными кистями в таких поэтических формах, их зелень так прозрачна, что трудно вообразить себе что-нибудь красивее. Поэт непременно уподобил бы их шелковым кудрям прелестной девы. О комнатах Касри-Каджара нечего упоминать: они приходят в разрушение наравне с большею частию публичных зданий и Персия.

Проехав за этим дворцом верст девять по направлению к северу, вы вступаете в ряд цветущих селений, разбросанных по горам: это Шимрун. Зелень, которой в Персии не видно в поле ни клочка, окружает вас со всех сторон; глаза отдыхают; нагорный воздух освежает труд, аромат цветущих фруктовых деревьев ласкает обоняние, так, что, приехав в Шимрун из душного, [32] грязного Тегерана, можно подумать, что здесь начинается уже рай Магометов. Шимрун — прелестное место; и если вам вздумается посетить его, прикажите свести себя прямо к молельни, построенной на могиле Имам-заде-Салеха. Природа украсила его гробницу чудесным чинаром, о котором вся Персия упоминает с почтением, и которому нельзя не отдать справедливости: не говоря уже об его высоте и огромных, раскидистых ветвях, под которыми можно было бы поместить несколько домов, он имеет в окружности около корня — тридцать шесть аршин! После этих слов я имел бы право поставить тридцать шесть восклицательных знаков, но удовольствуюсь одним.

По другую сторону Тегерана, в восьми верстах к юго-востоку от стен его, лежат развалины знаменитого города Рея. То, что рассказывают о прежней его огромности, довольно похоже на басню; однако нет сомнения, что Рей был один из величайших городов в Азии. Персидская география, из которой Шарден заимствовал свои сведения, говорит, что — «Рей был разделен на 96 кварталов; в каждом квартале было 46 улиц, в каждой улице 400 домов и 10 мечетей: сверх того в городе находилось 6,400 улиц, 16,600 бань, 15,000 минаретов, 12,000 мельниц, 1,700 каналов и 15,000 караван-сараев». Шарден прибавляет, что не смеет выставить числа домов во всем городе, потому что не может думать, чтобы там была и половина этого числа людей. В самом деле, по этому расчету выходило бы одних домов 1,766,400. Как бы то ни было, развалины Рея разбросаны на огромном протяжении, но мало сохранилось из них в таком виде, который бы мог дать понятие о прежнем великолепии города. Одна только двадцатичетырехугольная башня довольно цела; и нельзя [33] придумать, к чему она служила, потому что в ней, сверху до низу нет ни одного окна. В одну из прилежащих к городу скал вделан огромный камень: на нем были некогда высечены барельефы, которым приписывали глубокую древность. Теперь этих барельефов нет, и место их заменило другое изображение. Покойный Фетх-Али-Шах, прогуливаясь однажды по развалинам Рея, и увидев этот камень, возымел богатую мысль — стереть древние барельефы, и вырезать, наместо их, самого себя, сидящего на коне, в одолжение антиквариям, путешествующим но Персии.

Говоря об окрестностях Тегерана, нельзя не упомянуть о прекрасном саде, лежащем возле самых стен города. Его называют Лялезар. В нем нет ничего кроме роз, но зато роз всех возможных видов, величин и цветов. Когда эти «любовницы соловьев» в полном цвете, ни глазу ни обонянию не остается ничего желать.

Деревня Шах-Абдуль-Азим и другие селения и сады, находящиеся подле Тегерана, имеют вид весьма прозаический и не представляют ничего такого, на чем бы взор или внимание могли остановиться.

Но пора воротиться в Тегеран. Нас призывают туда важные политические происшествия. Мы оставили нового шаха отдыхающим от трудов путешествия и церемониала. Отдых его был не из самых покойных, и среди самого сна тревожила обладателя столицы непокорность обладателей Мазандерана и Шираза, из которых каждый называл себя также шахом и законным наследником Иранского престола. Мульк-Ара, однако ж, шах Мазандеранский, не заставил себя долго ждать: он рассудил, что силы его не могут противиться силам Мугаммед-Шаха, и решился, в избежание совершенно ни [34] к чему не ведущего кровопролития, лишних издержек и неминуемой погибели в случае почти верной неудачи, преклонить колено перед сыном Аббас-Мирзы, своим племянником. Мульк-Ара, отказавшись от своих тщеславных замыслов, явился в Тегеран с низким поклоном его величеству. Само собою разумеется, что он притворился невинным и ничего незнающим. Не упоминая ни слова о прошедшем, он называл себя почтительнейшим рабом «царя царей», и Мугаммед-Шах притворился будто верит словам его. Говорили, что, для вящшего убеждения, Мульк-Ара представил шаху множество богатых подарков.

Зелли-султан, сверженный шах Тегеранский, и его визирь, сидели между тем под арестом. Каймакам, Мирза-Абуль-Касим, не потерял даром этого времени. Как никто не знал настоящего содержания шахской казны, то каймакам допрашивал визиря Зелли-султана, не поделился ли он с своим господином деньгами Фетх-Али-Шаха и, куда они спрятали поживу. Старый визирь клялся во всю мочь, что была взята безделица и роздана разным лицам. — «А кому именно?» — Такому-то, и такому-то. — «Хорошо». — Всех их потребовали на лице и пригласили выплатить обратно суммы, полученные от временного монарха. Иные отдали без хлопот, других принудили. Дело казалось конченым; но старая лисица каймакам, будучи сам одарен коварным характером, не верил, чтобы визирь показал всю правду. Никакие клятвы не могли убедить его, и он прибегнул еще к пытке. Вовремя декабрских и генварских ночей, когда мороз в Тегеране доходит до девяти и более градусов, он выводил бедного визиря нагого на двор и поливал его водою, как в «Ледяном доме», чтобы [35] добраться желанного признания. Результат водяного допроса мне не известен.

Между тем как эти мучительные сцены происходили перед тюрьмою Зелли-султана, настало время коронования Мугаммед-Шаха. Нисколько раз назначали и отменяли день этого обряда. Наконец Зелли-султан, сидя под строгим арестом, с дозволением только пользоваться свежим воздухом внутри двора, обнесенного со всех сторон высокими стенами, узнал, что его племянник будет короноваться девятнадцатого января. Тюремный воздух посбил у него спеси; он забыл шестинедельное свое княжение, всю свою ненависть к сопернику, и из гордого честолюбца явился вдруг низким льстецом. Он просил у Мугаммед-Шаха, как милости, как счастия, дозволения присутствовать, в числе прочих, при коронации. Шах крайне удивился просьбе Зелли-султана: он не мог понять, какое удовольствие находит этот человек в своем посрамлении. Однако позволение было ему дано.

Коронование шаха происходило в большом дворце, в огромной тронной зале, с такими же обрядами как и поклон в Нигаристане, но с того разницею, что публика была многочисленнее, во все время палили из пушек и Зелли-султан присутствовал en amateur при возложении на врага венца, сорванного с его головы. Самая жалкая фигура во всем собрании, он стоял преспокойно, не примечая даже презрения к себе всех присутствовавших; лице его не выражало ничего кроме совершенной преданности к тому, кто сидел на его троне.

Коронование Мугаммед-Шаха ознаменовано было некоторыми милостями — раздачею халатов, сабель, орденов Льва и Солнца, назначениями в почетные должности и так далее. Но оставался еще один [36] нерешенный вопрос: что скажет Шираз, богатейшая и одна из самых цветущих провинций Персии? что скажут его правители Гусейн-Али-Мирза и Гасан-Али-Мирза сыновья Фетх-Али-Шаха? Оттуда не было утешительных известий: беспорядки между Тегераном, Испаганом и Ширазом по-прежнему продолжались; Бахтиары и Шахсевены по-прежнему грабили путешественников и караваны. Все письменные и словесные увещания, посылаемые от Мугаммед-Шаха к правителям Шираза не вели ни к чему: надобно было проступить к средствам более действительным, послать войско и силою принудить к повиновению. Кому препоручить командование над действующею армиею? Разумеется, сир Henry Bethune’у. Сир Henry облекается в свой воинственный наряд, надевает свои огромные ботфорты с золотыми шпорами, свои кирасирские перчатки, свою шляпу с разноцветными перьями, садится на свою лошадь и ведет свое непобедимое воинство к славе. На случай успеха отправлен вместе с армиею евнух Манучар-Хан, которому поручено, по низложении принцев Гусейна и Гасана, вступить в управление Ширазской провинцией. Гусейна не очень боялись: он слыл человеком пустым и бесхарактерным; но Гасан был сильный и опасный противник.

Между тем каймакам управлял самовластно Персиею и ее шахом, и доверие, которым он пользовался у монарха, могло сравниться только с ненавистью и отвращением, которые чувствовал к нему народ. Сын его был верховным визирем и служил ему безмолвным орудием во всех его затеях. Каймакам считался умнейшим человеком в Персии: слава эта была без сомнения заслужена, но его безнравственность не позволяла ему употребить своего ума ни к частному добру ни к пользе [37] государства. Он был свиреп в душе. Когда он находился при покойном Аббас-Мирзе, раз как-то захватили, не помню при каком случае, в плен тысячу Туркменцев. Трем стам из них приказано выколоть глаза. Каймакам не удовольствовался этою жестокостью; он велел принести себе вынутые глаза и сам палочкой считал, все ли они тут на лице. «Ну идет ли ему заниматься такими пустячками!» воскликнул мой приятель мирза, который рассказывал мне это происшествие: «Это дело феррашей!» Однако при покойном шахе не давали ему столько воли: теперь власть его с каждым днем усиливалась, и он был не слугою, по настоящим покровителем своего монарха. Многие подозревали, и не без основания, что он замышляет свергнуть династию Фетх-Али-Шаха и сесть на его престоле.

Вольности, которые каймакам принимал с своим государем, почти непостижимы в таком деспотическом правлении каково Персидское. Молодой шах подал какому-то нищему два червонца и в тот же день дал что-то садовнику Лялезара за цветы, которые тот ему поднес. Каймакам ужасно рассердился за такую щедрость; он говорил, что шах много тратит, и на другой день вычел у его величества эти деньги, из тех, которые назначены были для его обеда. Шах не смел сказать ни слова. Этого мало. Супруга шаха жила еще в Тебризе. Ему захотелось послать жене в подарок тысячу червонных. Каймакам не соглашался. Шах, не имея при себе много карманных денег, написал тайно ракам (повеление) к беглербегу Тебризскому, чтоб он выдал эти деньги. Как большая печать хранилась у визиря, Каймакамова сына, то шах не посмел спросить ее и приложил к ракаму маленькую печать, которую он употреблял, будучи наследником престола. Каймакам, у которого везде есть глаза и [38] уши, узнал это, и написал тотчас в Тебриз к беглербегу, чтобы тот не забывал, что из казны он не может взять ни одного пула без ракама с большой шахской печатью, и что если он преступит это правило, ему придется плохо. Повеление шаха осталось без действия. Самовластный обладатель жизни и имущества всех Иранцев проглотил и эту обиду!

Странную противоположность составляли на ту пору в Тегеране бесчувственная покорность шаха каймакаму и озлобление его приближенных и родных против этого самодержавного министра. Его ругали на повал. Осторожные Персияне забывали свое природное лицемерство из удовольствия сказать колкость насчет каймакама. Мирза-Али, мой учитель Персидского языка, считал это даже заслугою перед Аллахом: ему случилось пить однажды у меня пунш; и когда я заметил, что он нарушает завет пророка, Мирза-Али возразил добродушно, что Бог простит ему этот тяжкий грех в уважение того, что он усердно бранит каймакама. Один из моих Русских знакомцев и я отправились раз с визитом к принцу Мелек-Касим-Мирзе; погода была сырая, и мы, хоть и ехали верхом, для предосторожности надели галоши. Мои спутник придерживался резинных галошей. Мелик-Касим-Мирза принял нас очень ласково, рассказывал и про свою охоту, и ругал на чем свет стоит каймакама: без этого не было разговора в Тегеране. Он говорил о старушке madame Lamariniere, и совестился, что до сих пор не заплатил ей еще за уроки по той причине, что каймакам не дает им денег и хочет выморить всю шахскую фамилию голодом. Принц крови не может издержать в год менее двух тысяч червонных, а получает только четыре или пять сот. В доказательство бедности [39] членов царствующего дома, он говорил, что недавно один из принцев принужден был заложить за самую ничтожную сумму свой кинжал на базар. Жалобы его высочества мало забавляли нас и мы, просидев у него с полчаса, собрались домой. При выход, увидели мы огромное стечение слуг принца. Они стояли в кружок и, с видом любопытства и страха смотрели на что-то лежащее на полу. Иногда раздавались восклицания и хохот.

Валлах, там сидит черт, каймакам!

— Тронь-ка, тронь!

Вай, вай, как прыгает. Точно живой!

— Берегись, не трогай; укусит.

Эти слова и смущенные лица Персиян возбудили наше любопытство. Каково было наше удивление, когда, подошедши к кружку, мы увидели что предметом этого страха было не что иное как резинные галоши. Не входя в объяснения, приятель мой надел их на ноги, и Персияне с подобострастием давали ему дорогу, как человеку, который одарен могуществом попирать жилище диавола или, что все равно, каймакама.

Наступило время Ноуруза, то есть, нового года, который у Персиян бывает в день весеннего равноденствия. По случаю этого празднества чеканят особенные деньги, золотые и серебряные, очень небольшие, величиною с наш пятачок. Шах удостоил каждого из нас присылки нескольких таких монет и огромного подноса с конфектами и сахаром. Селям при дворе был пышный; кроме обыкновенных церемоний, важным сановникам раздавали деньги и подчивал их шербетом, разносимым в огромных чашах. При конце, ввели в сад страшного слона, украшенного пестрыми лоскутками; корнак, приблизившись к шаху, заставил слона кланяться его величеству, и послушная [40] воле вожатого, эта огромная масса три раза становилась передними ногами на колени. После этого увели колоссального льстеца; проходя мимо бассейна, он запустил в него свой хобот, набрал порядочное количество воды и, к крайней потехе всех стоявших подальше, оросил ею придворных, которые находились близ этого места. После обеда происходили на большом майдан разные представления, пляска на канатах, борьба пегливани (бойцов), скверные танцы плясунов и другие забавы. Для Европейцев и для правительственных лиц раскинуты были на крышах домов палатки; остальная публика толпилась на площади. Вечером все базары были богато иллюминованы; развешенные в лавках товары, куски золотой и серебряной бумаги, пестрые фонари, сообщали им вид красивый и оригинальный. Эта иллюминация продолжалась три дня. Сверх того в первый день сожжен был на большом майдане хороший фейерверк, приготовленный, как сказывали, в Тебризском арсенале. На следующий день готовилось для нас зрелище еще занимательнее. Мугаммед-Шах, который много заминается своим войском, хотел похвастать перед Европейцами искусством своей артиллерии. Он назначил стрельбу в цель из пушек и конгревовыми ракетами и пригласил нас присутствовать при этом опыте. В пять часов отправились мы за город на назначенное для стрельбы место. Артиллерия состояла из двенадцати пушек и двух лафетов с конгревовыми ракетами. В известном расстоянии от батареи поставлена была мишень, а подле нее стоял привязанный к колу осел, которого удостоили чести быть главною целию выстрелов. Бедное животное, как бы чувствуя свое назначение, представляло самую плачевную фигуру. Артиллеристы, в полной аммуниции, под командою Английских офицеров и [41] сержантов, суетилась около орудий. Множество принцев, приглашенных Шахом, и несколько вельмож, ожидали прибытия его величества. В числе принцев находился и Мугаммед-Вели-Мирза, правитель Иезда, известный нам герой кровавого происшествия с несчастным Касим-Ханом. Тщетно искал я на его лице выражения злости или бесчеловечия: своей наружностью он совершенно походил на остальных братцев своих, но это может быть, означало, что и в них таятся такие же искры зверской злобы, которые только ждут случая вспыхнуть. Шах приехал; солдаты стали по местам, топчибаши, начальник артиллерии подошел к его величеству с рапортом, и потом началась пальба по команде Английского офицера. Выпустили около сорока зарядов: несколько выстрелов было полуудачных, а два совершенно удовлетворительные: одно ядро попало в мишень; другим снесло морду бедному ослу. Кто-то сжалился над безгрешным животным, и приказал зарезать его для прекращения мучений. Странная идея, стрелять по ослам. Наконец пущено было четыре ракеты: одну из них разорвало на месте, не причинив однако ж другого несчастия, кроме того что Английскому сержанту, зажигавшему ее, обожгло усы и бакенбарды. Шах был в восхищении от удачной стрельбы, и ему хором отвечали все принцы и придворные, уверяя, что с роду не видывали ничего подобного. Затем публика разошлась, потешаясь много оторванною ослиною мордою.

Эта весна ознаменовалась еще одним празднеством, которое было весьма кстати для рассеяния шаха и его правительства в томном ожидания вести об успехе Ширазской экспедиции. Я говорю о курбан-байраме, или празднике жертвоприношения. [42]

В продолжение четырех дней до празднества водили по городу верблюда, украшенного шалями и погремушками и, при звон колокольчиков, собирали деньги, которые по-настоящему должны раздаваться нищим: не знаю как исполняется это правило, во верблюдовожатые набирают много денег. В самый день курбан-байрама отправились мы в восемь часов утра за город и остановились у Доулетских ворот, чтобы видеть процессию. Впереди шли шахские ферраши с длинными палками и очищали дорогу; за ними, городская музыка и украшенный верблюд, но такой тощий и хилой, что с трудом передвигал ноги; вслед за ним ехал принц, облеченный в парчовую одежду, с копьем в руке, — один из младших сыновей Фехт-Али-Шаха, мальчик лет четырнадцати; далее вели трех лошаков, обвешенных подобно верблюду; наконец ханы, мирзы, беки, аги, верхом, и тьма пешего народу. В небольшом расстоянии от города шествие остановилось на пригорке, назначенном для жертвоприношения. В ту минуту как начали разоблачать верблюда, он вдруг свалился с ног и издох. Как мертвого верблюда нельзя приносить в жертву, то все засуетились; надобно было скорее достать другого. К счастию или, правильнее, к несчастию, близко от этого места паслось несколько верблюдов, не известно чьих: без дальней церемонии поймали первого, который попался, связали ему ноги и положили головой на восток. Когда это было сделано, принц подъехал к верблюду и вонзил ему копье в сердце. Лишь только острие коснулось животного, на него кинулось несколько людей, которые в минуту растерзали жертву на части: кто взял голову, кто одну ногу, кто другую; принцу воткнули на копье кусок мяса; на парадных лошаков положили остатки, и шествие двинулось обратно в город. [43] Необыкновенная поспешность, с которою рвут на куски принесенного в жертву верблюда, происходит от того, что каждый городской квартал должен иметь свою частицу и квартальные депутаты боятся остаться без верблюжины. Принц поехал прямо во дворец шаха; при въезде его во двор начали палить из пушек. Шах, получив от него кусок верблюжьего мяса, подарил ему богатую кашмирскую шаль.

Наконец пришли известия от сир Henry Bethune’а. Его огромные ботфорты и кирассирские перчатки произвели страшное впечатление в Ширазе. Известия были хороши.

Совершив дорогу благополучно, армия шаха встретилась за несколько переходов от Шираза с войском противников. Завязалось дело, продолжавшееся около часа. Убито и ранено с обеих сторон до десяти человек и победа осталась на стороне сир Генри. Видя свою малочисленность и трусость, войско Ширазское предпочло убежать. Некоторым удалось уйти, других же взяли в плен вместе с несколькими пушками. Победители шли далее форсированным маршем, и правители Шираза, не думая вовсе чтобы дело было так близко к развязке, очень удивились, когда их разгульное веселье, которому они предавались, было прервано вступлением в город шахской армии. Их тотчас арестовали, и вскоре отправили в Тегеран, под сильным конвоем, боясь чтобы приверженцы Гасан-Али-Мирзы — а их было много в Персии, — не вздумали отбить его дорогой и выпустить на волю. Известие это чрезвычайно обрадовало шаха; но народ, уважая неизвестно за какие услуги Гасан-Али-Мирзу, не верил его пленению. Носились даже слухи, — будто он освободился и набирает войско. Между тем шах отправил на встречу пленникам тайное приказание [44] выколоть на последней станции к Тегерану глаза любезному дяде. Накануне приезда Гасан-Али-Мирзы в Тегеран, слух об его ослеплении распространился по городу. Этому никто не хотел верить. На утро все городские стены были усеяны народом; за ворота не выпускали никого, боясь беспорядков. Местом заточения Ширазских принцев была назначена башня Бурджи-Нуш, стоящая возле самого города. Все глаза были устремлены на Ширазскую дорогу. Наконец показался конвой; в середине его верхом ехал Гусейн-Али-Мирза, а сзади его тащился на двух лошаках закрытый тахтиреван, — род ящика с четырьмя оглоблями, которые прикрепляются к спинам лошаков. Процессия подъехала к башне. Гусейн-Али-Мирза сошел с коня. Открыли тахтиреван, и из него вышел, поддерживаемый двумя ферратами, человек, которого голова около глаз обернута была окровавленною шалью. Это был непокорный Гасан! Все узнали его: в несколько минут стены, полные народом, опустели; толпы разошлись в молчании по домам, убедившись в печальной истине.

Эта пара выколотых глаз открыла Мугаммед-шаху владычество всей Персии. Но он был рабом в своей столице. Дела его нисколько не поправлялись, и государство поминутно наполнялось новыми беспорядками. Истинные друзья шаха, к которым он обращался в опасности, советовали ему прежде всего устранить каймакама от дел правительства. Предсказания Персиян, полагавших, что Мирза-Абуль-Касим выведет наконец государя из терпения и что тень Аллаха в добрый час доберется до своего каймакама и атабека, сбылись действительно. Но чтобы прийти к этому событию, должно перескочить через некоторые происшествия. Я охотно пропущу их здесь, для того чтобы иметь случай, еще [45] в этой статьи, рассказать важный переворот, который окончательно утвердил сына Аббас-Мирзы на престол Фехт-Али-Шаха.

Для ясности дела, нужно наперед сказать, что Мугаммед-Шах, желая сохранить корону в своей линии, объявил четырехлетнего сына своего, Насиру’д-дина-Мирзу, будущим наследником престола. Два месяца спустя после ослепления Гасана-Али-Мирзы, разнеслись слухи, что каймакам помышляет о скором приведении в действие предусмотрительной меры отца. Эти слухи дошли до монарха; захваченная переписка каймакама с приверженными ему внутри Персии вельможами подтвердила истину общей молвы. К этому присоединились еще жалобы всех приближенных к трону. Негодование шаха на неприличные поступки каймакама с ним самим копилось мало-помалу в глубине души его и ожидало только случая, чтобы разразиться грозою над головою преступного министра. Минута настала. Получая от всех начальников войска жалобы, что солдатам не выдают жалованья, шах воспользовался этим предлогом, чтобы наказать каймакама. В одно утро он послал за ним. Каймакам, по обыкновению своему, медлил явиться. Шах послал вторично сказать ему, чтобы он тотчас пришел. Удивленный такою строгостью, каймакам сел на лошадь и приехал во дворец. Когда он хотел итти во внутренние покои, его остановил часовой. Каймакам был разражен как громом. «Шах приказал тебе здесь дожидать», сказал часовой. Не веря его словам, каймакам принужден был поверить движению его штыка. Через несколько времени вышел шах. Его грозный вид не предвещал ничего хорошего. «Отчего сарбазам не заплачено жалованье?» спросил он его. — Денег нет, отвечал каймакам, своим обыкновенным тоном, довольно [46] сухим. «Как денег нет, мошенник! Казна моя растрачивается, а ни один из подданных моих не пользуется ею. Ты украл все мои деньги!» Напрасно Мирза Абуль-Касим оправдывал себя разными увертками, напрасно клялся своей бородою и повторял тысячу раз Ля иляге илль Аллах, — шах был непреклонен. «Тебе объявят мою волю», сказал шах, и по его знаку ферраши и сарбазы утащили каймакама в темницу. Его бросили в подвал одного из загородных дворцов. Сына его, визиря, также взяли под арест. Шесть дней просидел он в заключении: во все то время, говорят, он был совершенно спокоен, и не жаловался на судьбу свою, воображая, что гнев шаха пройдет и что он скоро станет снова, и может быть еще с большим блеском, «шить и пороть», то есть, правительствовать. Предчувствие однако ж обмануло его. На седьмой день вошел в темницу посланный от шаха, и показал ему фирман, в котором было сказано, что коварные замыслы его против особы государя обнаружены в полной мере, и что за все его преступления шах повелевает лишить его жизни посредством удушения. Исполнение казни поручалось присланным при этом людям. Изумленный каймакам думал сначала, что его только пугают, но скоро убедился, что дело идет не на шутку, затрясся всем телом, побледнел и закричал отчаянным голосом: «Нет, ты не смеешь душить меня!» — Как не смею! возразил спокойно исполнитель казни. А вот увидишь! Но я не таков как другие. Ты добрый человек, и я помню твои благодеяния: слава Аллаху, я заработал много от тебя, сеча по пятам рабов Божиих по твоему приказанию и отбирая в казну их имения. Что я за собака, чтоб забыть все твои милости! Не бойся; я не оскверню тебя мерзкою веревкою. Из уважения к [47] твоему доброму сердцу и сану, иншаллах, если угодно Аллаху, мы постараемся задушить тебя руками. Ферраши! — Три ферраша вошли в комнату. Каймакам стоял неподвижно, как статуя: смерть ужасала его! Он хотел что-то говорить, но в эту минуту два ферраша бросились на него и сильно начали давить его за горло. Отчаянное сопротивление его было ужасно; он грыз, рвал, царапал своих палачей; отвратительная борьба продолжалась с четверть часа; но мало-помалу силы начали оставлять осужденного, ноги его подкосились, и он всею тяжестию своею упал бездыханный на каменный пол темницы. Ферраши, полагая, что дело кончено, вышли из комнат и предводитель их донес шаху об исполнении приговора. Через несколько времени, когда они возвратились, чтобы убрать тело, зрелище неожиданное, невероятное, изумило и перепугало их. Каймакам ходил по комнате! Завидя своих душителей, он бросился как бешенный на первого показавшегося в двери; сила неимоверная явилась в его старых членах, одним ударом он валил людей с ног, и три палача решительно не могли ничего с ним сделать. Они позвали на помощь товарищей, и восемеро феррашей насилу прижали его к полу. Тут они навалили на него кучу тюфяков и подушек, уселись все на них, закурили кальяны, и два битых часа, на этом страшном диване, делали кейф и занимались приятною беседою, боясь, чтобы шейтан каймакам не ожил вторично. Бесчеловечная сцена, и достойная Восточных подземелий! Я не выдаю ее за строгую истину, но так рассказывали в Тегеране: и этого уже довольно!

Так кончил жизнь знаменитый Мирза-Абуль-Касим, при имени которого дрожала вся Персия. Приятно, после всех этих ужасов, упомянуть об [48] одной благородной черте, которые не редка на Востоке. Один человек, облагодетельствованный каймакамом во время его величия, узнав об его печальной кончине, вспомнил все, чем был ему обязан, купил у палачей тело изверга за известную сумму, и предал его земле близ деревни Шах-Абдуль-Азим. На другой день после казни, по всей Персии разосланы были шахские фирманы о том, что каймакам «устранен от дел». Умысел его, как говорят, состоял в том, что он хотел посягнуть на жизнь шаха, объявить для формы повелителем Ирана малолетного наследника, и царствовать под его именем. Утверждают также, что он имел намерение истребить co временем все племя Каджаров и тогда уже править государством с титулом шаха.

Известие о заточении и смерти каймакама скоро распространилось по Персии. Все очень ему обрадовались, и благословляли мудрость шаха, который наконец низложил такого вредного человека. Детям его оставлена небольшая часть отцовского имения, куда они и отправлены для проживания под надзором полиции.

БАРОН Ф. КОРФ.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Персии. Статья вторая // Библиотека для чтения, Том 19. 1836

© текст - Корф Ф. Ф. 1836
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Библиотека для чтения. 1836